не то по-японски, не то по-китай-ски, что, впрочем, очень смахивало на некоторые и рус-ские слова. Я смотрел на Китаева, как на сказочного богатыря, и он меня очень любил, обучал гимнастике, плаванию, лазанью по деревьям и некоторым невиданным тогда при-емам, происхождение которых я постиг десятки лет спустя, узнав тайны джиу-джитсу. Я, начитавшись Ку-пера и Майн-Рида, был в восторге от Китаева, перед ко-торым все американские герои казались мне маленькими. И, действительно, они били медведей пулей, а Китаев ре-зал их один на один ножом. Намотав на левую руку ов-чинный полушубок, он выманивал, растревожив палкой, медведя из берлоги, и когда тот, вылезая, вставал на зад-ние лапы, отчаянный охотник совал ему в пасть с левой руки шубу, а ножом в правой руке наносил смертельный удар в сердце или в живот. Мы были неразлучны. Он показывал приемы борьбы, бокса, клал на ладонь, один на другой, два камня и уда-ром ребра ладони разбивал их или жонглировал бревна-ми, приготовленными для стройки сарая. По вечерам рас-сказывал мне о своих странствиях вокруг света, о жизни в бегах в Японии и на необитаемом острове. Не врал старик никогда. И к чему ему врать, если его жизнь бы-ла так разнообразна и интересна. Многое, конечно, из его рассказов, так напоминавших Робинзона, я позабыл. Бы-товые подробности японской жизни меня, тогда искавше-го только сказочного героизма, не интересовали, а вот историю его корабельной жизни и побега я и теперь пом-ню до мелочей, тем более, что через много лет я встретил человека, который играл большую роль в судьбе Китаева во время самого разгара его отчаянной жизни. Надо теперь пояснить, что Китаев был совсем не Ки-таев, а Василий Югов, крепостной, барской волей сдан-ный не в очередь в солдаты и записанный под фамили-ей Югов в честь реки Юг, на которой он родился. Тогда вологжан особенно охотно брали в матросы. Васька Югов скоро стал известен, как первый силач и отчаянная го-лова во всем флоте. При спуске на берег в заграничных гаванях Васька в одиночку разбивал таверны и уродо-вал в драках матросов иностранных кораблей, всегдасчастливо успевая спасаться и являться иногда вплавь на свой корабль, часто стоявший в нескольких верстах от берега на рейде. Ему всыпали сотни линьков, гоняли сквозь строй, а при первом отпуске на берег повторялась та же история с эпилогом из линьков -- и все как с гуся вода. Так рассказывал Китаев: -- Бились со мной, бились на всех кораблях и прису-дили меня послать к Фофану на усмирение. Одного имени Фофана все, и офицеры и матросы, боялись. Он и вокруг света сколько раз хаживал и в Ледовитом океане за китом плавал. Такого зверя, как Фофан, отродясь на све-те не бывало: драл собственноручно, меньше семи зубов с маху не вышибал, да еще райские сады на своем ко-рабле устраивал. Китаев улыбался своим беззубым ртом. Зубов у не-го не было: половину в рекрутстве выбили да в драках по разным гаваням, а остатки Фофан доколотил. Однако отсутствие зубов не мешало Китаеву есть не только хлеб и мясо, но и орехи щелкать: челюсти у него давно за-костенели и вполне заменяли зубы. -- А райские сады Фофан так устраивал: возьмет да и развесит провинившихся матросов в веревочных меш-ках по реям... Висим и болтаемся... Это первое наказа-ние у него было. Я болтался-болтался как мышь на нит-ке... Ну, привык, ничего-- заместо качели, только скрю-ченный сидишь, неудобно малость. И он, скорчившись, показал ту позу, в какой в мешках сиживал. -- Фофан был рыжий, так, моего роста и такой же широкий, здоровущий и красный из лица, как медная кастрюля, вроде индейца. Пригнали меня к нему как раз накануне отхода из Кронштадта в Камчатку. Судно, как стеклышко, огнем горит -- надраили. Привели меня к Фофану, а он уже знает. -- Васька Югов? -- спрашивает. -- Есть! -- отвечаю. -- Крузенштерн, -- а я у Крузенштерна на последнем судне был, -- не справился с тобой, так я справлюсь. -- И мигнул боцману. Ну, сразу за здраю-желаю полсотни горячих всыпали. Дело привычное, я и глазом не морг-нул, отмолчался. Понравилось Фофану. Встаю, обеими руками, согнувшись, подтягиваю штаны, а он мне: -- Мо-лодец, Югов. -- Бросил я штаны, вытянулся по швам и отвечаю: есть! А штаны-то и упали. Еще больше это по-нравилось Фофану, что штаны позабыл для ради дисцип-лины. -- На сальник! -- командует мне Фофан. А потом и давай меня по вантам, как кошку, го-нять. Ну, дело знакомое, везде первым марсовым был понравился... С час гонял-- а мне что! Похвалил меня Фофан и гаркнул: -- Будешь безобразничать -- до кости шкуру спущу! И спускал. Вот, то есть как, за всякие пустяки дерма-драл да в мешках на реи подвешивал. Прямо зверь был. Убить его не раз матросы собирались, да боялись под-ступиться. Фофан меня лупил за всякую малость. Уже просто человек такой был, что не мог не зверствовать. И вышло от этого его характера вот какое дело. У берегов Япо-нии, у островов каких-то, Фофан приказал выпороть за что-то молодого матроса, а он болен был, с мачты упал и кровью харкал. Я и вступись за него, говорю, стало-быть, Фофану, что лучше меня, мол, порите, а не его, он не вынесет... И взбеленился зверяга... -- Бунт? Под арест его. К расстрелу! -- Орет, и пена от злобы у рта. Бросили меня в люк, а я и уснул. Расстреляют-то завтра, а я пока высплюсь. Вдруг меня кто-то будит: -- Дядя Василий, тебя завтра расстреляют, беги,-- земля видна, доплывешь. Гляжу, а это тот самый матрос, которого наказать хотели... Оказывается, все-таки Фофан простил его по болезни... Поцеловал я его, вышел на палубу, ночь темная, волны гудят, свищут, море злое, да все-таки лучше расстрела... Нырнул на счастье, да и очутился на необитаемом острове... Потом ушел в Японию с ихними рыбаками, а через два года на "Палладу" попал, потом в Китай и в Россию вернулся. x x x Директором гимназии был И. И. Красов. В первый раз я его увидел в классе так: -- Иван Иванович... Иван Иванович... -- зашептал класс и смолк. Я еще не знал, кто такой Иван Иванович, но слышал тяжелые, слоновьи шаги по коридору, и при каждом шаге вздрагивала стеклянная дверь нашего класса. Шаги смолкли, и в открытой двери появился сначала синий громадный шар с блестящими пуговицами, затем белая-белая коротенькая ручка и, наконец, синий шар сделал какое-то смешное движение, пролез в дверь и, вместе с ним, появилась добродушная физиономия с длинным утиным носом и едва заметными сонными глазками. Из-под шара и руки, опершейся на косяк, показалось не то тарелка киселя, не то громадное голое колено и вы-скочила маленькая старческая бритая фигура инспектора Игнатьева с седой бахромой под большими ушами. И ринулся маленький, семеня ножками, к доске, и выта-щил из-за нее спрятавшегося Клишина. -- Уж тут себе... Уж тут себе... На колени, мерзавец!.. -- Иван Иванович, простите... Иван Львович...-- то в одну, то в другую сторону оборачивался с колен луно-образный купеческий сынок Клишин. -- Иван Иванович... У меня штаны новые, -- отец драться будет. -- Потому что... да, да, да...-- тоненьким тенорком раскатился Иван Иванович и, повернувшись, стал вправ-лять свой живот в дверь, избоченился и скрылся. -- Уж тут себе... Уж тут себе... Вставай, скотина... Не тебя жалею, лупетка толстая, штанов твоих родитель-ских... -- И засеменил за директором. -- Го-го-го... го-го-го... -- раскатился басом зырянин Забоев. Четырехугольная фигура, четырехугольное лицо, четырехугольные лоб и нос. В первом классе он сидел 6 лет. Приезжал из Сольвычегодского уезда по зимам, за тысячу верст, на оленях, его отец-зырянин, совершен-ный дикарь, останавливался за заставой на всполье, в сорокаградусные морозы, и сын ходил к нему ночевать и есть сырое мороженое оленье мясо. В этом же году его выгнали за скандал: он пьяный ночью побросал с собор-ного моста в реку патруль из четырех солдат, вместе с ружьями. А Клишин вышел из гимназии перед рождест-вом и той же зимой женился. Таких великовозрастных бы-ло много в первом классе. Конечно, все они были поротые. Хотя телесное наказание было уже запрещено в гимна-зиях, но у нас сторожа Онисим и Андрей каждое воскре-сенье устраивали "парти плезиры" на всполье, в тундру, специально для заготовления розог, которые и хранили в погребе. -- Чтобы свежие были! Употреблять их приходилось все-таки редко, но тра-диции велись. Оба сторожа, николаевские солдаты, ни-когда не могли себе представить, что можно ребят не пороть. -- Ум выгонять надо оттуда, чтобы он в голову шел,-- совершенно безапелляционно заявил Онисим и сокрушался, что "мало порют ныне". Мои отец тоже признавал этот способ воспитания, хотя мы с ним были вместе с тем большими друзьями, ходили на охоту и по несколько дней, товарищами, про-водили в лесах и болотах. В 12 лет я отлично стрелял и дробью и пулей, ездил верхом и был неутомим на лы-жах. Но все-таки я был такой безобразник, что будь у меня такой сын теперь, в XX веке, -- я, несмотря ни на что, обязательно порол бы его. Когда отец женился во второй раз, муштровала меня аристократическая родня мачехи, ее сестры, да какая-то баронесса Матильда Ивановна, с коричневым старым псом "Жужу"!.. В первый раз меня выпороли за то, что я, купив сусального золота, вызолотил и высеребрил "Жу-жу" такие места, которые у собак совершенно не при-нято золотить и серебрить. x x x Сидели все на балконе и пили кофе. Были гости. Ма-тильда Ивановна сухая, чопорная в шелковой косынке, что-то вязала. Вдруг вбегает "Жужу", на минутку садится, взвизгивает, вертится, поднимает ногу и тщетно старается слизнуть золото, а оно так и горит. Что тут было! Меня "тетеньки" поймали в саду, привели дворню и выпороли в беседке. Одна из тетенек, дева не первой свежести, собственноручно нарвала крапивы и велела ввязать ее в розги. Потом я ей за это жестоко отомстил. Стал к нам ездить офицер, за которого она вышла потом замуж. По вечерам они уходили в старую беседку, в ту самую, где меня пороли, и мирно беседовали вдвоем. Я проломал гнилую крышу у беседки утром, а вечером, когда они сидели на диване и объяснялись в любви, я влез на соседний высокий забор и в эту дыру на крыше, прямо на голову влюбленных, высыпал целую корзину наловленных в пруде крупных жирных лягушек, штук сто! Визг тети и оранье испуганного храброго вояки-же-ниха, гордившегося медалью за усмирение Польши, я услышал уже из конца чужого сада. Мне за это ничего не было. Жених и невеста молчали об этом факте, и много лет спустя я, будучи уже самостоятельным, со-знался тете, с которой подружился. Оказывается, что лягушки-то и устроили ее будущую счастливую семей-ную жизнь. Это был лягушечий период. Справа от на-шего дома жил мальчик Костя. За то, что он фискалил и жаловался на меня-- я посадил его в чан, где на дне была вода и куда я накидал полсотни лягушек. Конечно, Костя пожаловался, и я был сечен долго и больно. Это было требование отца Кости, старого бритого чиновника, ходившего в фризовой шинели и засаленном форменном картузе. Эту шинель потом я, в отместку за порку, всю разрисовал масляной охрой, все кругами, кругами. До-гадывались, но уличить меня не смели. Для исполнения цели надо было рано утром влезть из сада в окно и в сенцах, где висела шинель, поработать над ней. Через неделю шинель поотчистили, но желтые круги все-таки были видны даже через улицу. -- Хорошенькие воспоминания детства: только одни шалости, а где же ученье? -- Извольте. Ученье? Да собственно говоря,-- ученья-то у меня было мало. Молодой ум вечно кипел сомнениями. Учишь в за-коне божием, что кит проглотил пророка Иону, а в то же время учитель естественной истории "Камбала" рас-сказывает, что у кита такое маленькое горло, что он можег глотать только мелкую рыбешку. Я к о. Николаю. Рассказываю. -- И выходишь ты дурак! И кто тебя учит этой ереси -- тоже дурак выходит, сказано: во чреве китове три дня и три ноши. А если еще будешь спрашивать глупости -- в карцер. Написано в книге и учи. Что, глу-пее тебя что ли святые-то отцы, оболтус ты эдакий? А Камбала -- тот свое: -- И сравнению не подлежит! Это обыкновенный кит, и он может только глотать малую рыбешку, а тот был кит другой, кит библейский -- тот и пророка может. А ты, дурак, за неподобающие вопросы выйди из класса! И в конце концов, иногда при круглых пятерках по предметам, стояло три с минусом из поведения. Да еще на грех стал я стихи писать. И немало пострадал за это... x x x В театр впервые я попал зимой 1865 года, и о театре до того времени не имел никакого понятия, разве кроме того, что читал афиши на стенах и заборах. Дома у нас никогда не говорили о театре и не посещали его, а мы, гимназисты первого класса, только дрались на кулачки и делали каверзы учителям и сторожу Онисиму. В один прекрасный день я вернулся из гимназии, и тетя сказала мне: -- Сегодня я беру тебя в театр, у нас ложа, -- и ука-зала на огромный зеленый лист мягкой бумаги, висевшей на стене, где я издали прочел: -- "Идиот". А потом подошел и прочел всю афишу, буквы кото-рой до сих пор горят у меня в памяти, как начертанные огненные слова на стене дворца Вальтасара. -- "Вологда. С дозволения начальства. Труппой из-вестных артистов в бенефис Мельникова представлена будет трагедия в 5-ти действиях "Идиот" или "Тайна Гейдельбергского замка". Далее действующие лица, а затем и "Дон Ранудо де-Калибрадос", или "Что за честь, коли нечего есть", при участии известного артиста До-кучаева". Вот только эти два лица и остались тогда в моей па-мяти, и с обоими из них я впоследствии не раз встре-чался и вспоминал то огромное впечатление, которое они на меня тогда произвели. И говорил мне тогда Мель-ников: -- Не удивительно, батенька! Такого Идиота, как я, вы не увидите. Нас только на всю Россию и есть два Идиота, -- я да Погонин. Действительно, "Идиот" был коронной ролью того и другого. Мельников был знаменитость и Докучаев тоже. "После Докучаевской трепки, после истории в Кур-ске -- не жить", -- говорит в "Свадьбе Кречинского" из-битый за шулерство Расплюев. Докучаев и его товарищ, актер Кулебякин, оба знаменитые в свое время силачи, на ярмарке под Курском, исколотили вдвоем шайку шу-леров, а Докучаев, пытаясь выбросить атамана этой шайки в узкое окно мазанки, мог просунуть только го-лову и плечи,-- да так и оставил. Чтобы освободить злополучного, пришлось ломать стену. Так вот какие две знаменитости того времени произ-вели на меня впечатление и заставили полюбить театр. Когда мы пришли в зрительный зал, зажигали только еще свечи и лампы. Мы сидели в литерной бельетажа, сбоку. Входила публика. В первый ряд прошел толстен-ный директор нашей гимназии И. И. Красов в формен-ном сюртуке, за ним петушком пробежал курчавый, как пудель, француз Ранси. Полицмейстер с огромными уса-ми, какой-то генерал, похожий на Суворова, и мой отец стояли, прислонясь к загородке оркестра, и важно огля-дывали публику, пока играла музыка, и потом все они сели в первом ряду... Вдруг поднялся занавес-- и я обомлел. Грозные серые своды огромной тюрьмы, и по ней мечется с визгом и воем, иногда останавливаясь и воздевая руки к решетчатому окну, несчастный, блед-ный юноша, с волосами по плечам, с лицом мертвеца. У него ноги голые до колен, на нем грязная длинная жен-ская рубашка с оборванным подолом и лохмотьями вместо коротких рукавов... И вот эта-то самая первая сцена особенно поразила меня, и я во все время учеб-ного года носился во время перемен по классу, воздевая руки кверху, и играл "Идиота", повторяя сцены по тре-бованию товарищей. Это так интересовало класс, что многие, никогда не бывавшие в театре, пошли на "Иди-ота" и давали потом представление в классе. После окончания пьесы Мельникова вызывали без конца, и когда еще раз вызвали его перед началом водевиля и он вышел в cюртуке, я успокоился, убедившись, что это он "только представлял нарочно". Окончательно же успо-коился на водевиле и выучил распевать товарищей не-которые запомнившиеся куплеты: Нужно поручительство, -- Где порук найти, -- Ваше покровительство Может нас спасти... И после "Идиота" в классе копировал Докучаева, передавая важность Дона-Ранудо... И это увлечение театром продолжалось до следующего учебного года, когда я увлекся цирком и ради сальтоморталей забыл "Идиота" и важного Дона-Ранудо. Представление "Царя Максемьяна" солдатами в ка-зармах в 1866 году произвело на наших гимназистов впечатление неотразимое, и много фраз из этого произ-ведения долго были ходячими, а некоторые сцены мы разыгрывали в антрактах. Представление это было всего только один раз, и гимназистов было человек десять, попавших на "Максемьяна" только благодаря тому, что они были или дети, или знакомые гарнизонных офице-ров. Зато мы, т. е. каждый из этого десятка, были ге-роями дня в классе, и нас заставляли разыгрывать сцены и рассказывать о виденном и слышанном. -- Не подходи ко мне с отвагою, а то проколю тебя сею шпагою, -- повторяли ежедневно и много лет при всяком удобном случае, причем шпагу изображала ручка или карандаш. x x x Из учителей останется в памяти у всех моих товари-щей, которые еще есть в живых, учитель естественной истории Порфирий Леонидович, прозванный Камбалой. Это был длинный, худой, косой и лопоухий субъект, при ходьбе качавшийся в обе стороны. Удивительный мечтатель. Он вечно витал в эмпиреях, а может быть, вечно был влюблен. Никогда не садился на кафедру. Ему сносили кресло к первой парте, где он и распола-гался. Сядет, обоймет журнал. Закатит косые глаза в потолок и переносится в другой мир, как только ученик начнет отвечать. В мечтательном состоянии так и летели четверки и пятерки. Только надо было знать первые строки спрашиваемого урока, а там-- барабань, что хо-чешь: он, уловив первые слова, уже ничего не слышит. -- Гиляровский. Выхожу. -- Собака! -- Собака, Порфирий Леонидович. -- Собака! -- Собака -- Canis familiaris. -- Вер-рно!.. И закатит глаза. -- Собака-- Canis familiaris!.. Достигает величины семи футов, покровы тела мохнатые, иногда может ле-тать по воздуху, потому что окунь водится в речных бо-лотах отдаленной Аравии, где съедает косточки коко-сов, питающихся белугами или овчарками, волкода-вами, бульдогами, догами, барбосками, моськами и канисами фамилиарисами... Он прислушивается на момент. -- Собака, Порфирий Леонидович, водится в север-ных странах, у самоедов, где они поедают друг друга среди долины, ровной на гладкой высоте, причем тороп-ливо не свивают долговечного гнезда... Собака счита-ется лучшим другом человека... Я кончил, Порфирий Леонидович. -- А?.. Что?.. Кончил? -- Собака считается лучшим другом человека... -- Чело-ве-ека... О-ох!.. И закатит глаза. -- Хорошо, садись. -- Засецкий -- окунь! -- Окунь, Порфирий Леонидович. -- Окунь! -- Окунь-- Perсa fluviatilis. Водится в реках и озе-рах средней России. Засецкий, первый ученик, отвечает великолепно и получает ту же пятерку, что и я... Класс уже приучен, и что ни ври, -- смеется тихо, чтобы не помешать това-рищу. Так преподавалась естественная история. Изучали мышей и крыс. Мы принесли с десяток мышей и мышат, опустили их в форточку между окнами, и они во мху, уложенном вместо ваты, жили прекрасно. На веревочке спускали им баночки с водой, молоко и бро-сали всякую снедь. И когда раз Камбала, поймав в незнании урока случайно остановившегося посреди от-вета ученика, на него раскричался и грозил единицей,-- мы отвлекли его гнев указанием на мышей. Камбала расчувствовался и долго рассказывал, стоя у окна, о мышах, потом перешел на муравьев, на слонов, и, нако-нец, когда уже раздался звонок к перемене, сказал: -- Милые зверьки... Только, я думаю, что их сто-рожа разгонят... -- Да мы, Порфирий Леонидович, не покажем их... Но как раз в эту минуту влетел инспектор, удивив-шийся, что после звонка перемены класс не выходит, -- и пошла катавасия! К утру мышей не было. -- Гадов развели, озорники беспутые, -- ругал нас сторож Онисим. Но на класс кары не последовало. А сидели раз два часа без обеда всем классом за другое; тогда я был еще в первом классе. Зима была холодная. Нежностей, вроде нехождения в класс, не полагалось. В 40В° слишком мы также бегали в гимназию, раза два по дороге отти-рая снегом отмороженные носы и щеки, в чем также не-редко помогали нам те же сторожа Онисим и Андрей, относясь к помороженным с отеческой нежностью. Бы-вали морозы и такие, что падали на землю замерзшие вороны и галки. И вот кто-то из наших второклассников принес в сумке пару замерзших ворон и, конечно, в класс, в парту. Птицы отогрелись, рванулись -- и прямо в окно. Загремели стекла двойных рам, класс напол-нился холодом, а птицы улетели. Тогда отпустили всех по домам, а на другой день второй класс и нас почему-то продержали два часа после занятий. За что наш класс, -- так и не знаю. Но с тех пор в морозы больше 40В° нас отпускали обратно. Распорядиться же не при-ходить в 40В° совершенно в гимназию -- было нельзя, по-тому что на весь наш губернский город едва ли был деся-ток градусников у самых важных лиц. Обыкновенные обы-ватели о градусниках и понятия не имели. Вешать же на каланчах морозные флаги -- никто и не додумался тогда. Кроме Камбалы, человека безусловно доброго и лю-бимого нами, нельзя не вспомнить двух учителей, кото-рых мы все не любили. Это были чопорные и важные иностранцы, совершенно непохожие на всех остальных наших милых чиновников, в засаленных синих сюртуках и фраках, редко бритых, говоривших на "о". Влетало нам от них иногда и легкие подзатыльники, и наказания в виде стояния на коленях. Но все это делалось просто, мило, по-отечески, без злобы и холодности. Учитель французского языка м-р Ранси, всегда в чистой манишке и новом синем фраке, курчавый, как пудель, -- говорят, был на родине парикмахером. Его терпеть не могли. Не-мец Робст ни слова не знал по-русски, кроме: "Пошель, на уколь, свинь рюски", и производил впечатление са-мого тупоголового колбасника. Первые его уроки были утром, три раза во втором классе и три раза в третьем. Для первого начала, когда он появился в нашей гимна-зии, ему в третьем классе прочли вместо молитвы: "Чи-жик, чижик, где ты был" и т. д. Это было в понедельник. Второй класс узнал -- и то-же "чижика" закатил. Так продолжалось с месяц. Вдруг на наш первый урок вместе с немцем ввалился директор. -- Читай молитву, -- приказал он первому ученику. И тот начал читать молитву перед учением. Немец изумленно вытаращил белые глаза и спросил: -- Пашиму не тшиджик-тшиджик? Дело разъяснилось, и вышел скандал. Конечно, я си-дел в карцере, хотя ни разу не читал ни молитвы, ни "чи-жика". В том же году, весной, во второй половине, к экзаменам приехал попечитель округа кн. Ливен. Же-лезной дороги не было, и по телеграфу заблаговременно, т. е. накануне приезда, узнало начальство о его прибытии. Пошли мытье и чистка. Нас выстраивали в классе и осмат-ривали пуговицы. Мундиры с красными воротниками с шитьем за год перед этим отменили, и мы ходили в чер-ных сюртуках с синими петлицами. Выстроили нас всех в актовом зале. Осмотрели маленьких. Подошли к шесто-му и седьмому классам директор с инспектором и завол-новались, зажестикулировали. И смешно на них, малень-ких да пузатеньких, было смотреть перед строем рослых бородатых юношей. Бородатые были и в младших клас-сах. Так, во втором классе был старожил Гудвил, более похожий по длинным локонам и бородище на соборного дьякона. -- Потому что... Потому что... Я... да... да... Остричь-ся!..-- визжал директор. -- Уж тут себе... Уж тут себе... Обриться!..-- вторил "Тыква". Инспектора звали "Тыквой" за его лысую голову., И посыпались угрозы выгнать, истолочь в порошок, выпо-роть и обрить на барабане всякого, кто завтра на попечительский смотр не обреется и не острижется. Приехал по-печитель, длинный и бритый. И предстали перед ним старшие классы, высокие и бритые -- в полумасках. Заго-релые лица и белые подбородки и верхние губы свеже-обритые... Смешные физиономии были. x x x Из того, что я учил и кто учил, осталось в памяти ма-ло хорошего. Только историк и географ Николай Яковле-вич Соболев был яркой звездочкой в мертвом простран-стве. Он учил шутя и требовал, чтобы ученики не покупа-ли пособий и учебников, а слушали его. И все великолеп-но знали историю и географию. -- Ну, так какое же, Ордин, озеро в Индии и какие и сколько рек впадают в него? -- Там... мо... мо... Индийский океан... -- Не океан, а только озеро... Так забыл, Ордин? -- Забыл, Николай Яковлевич. У меня книжки нет, -- На что книжка? Все равно забудешь... Да и не трудно забыть-- слова мудреные, дикие... Озеро назы-вается Манасаровар, а реки-- Пенджаб, что значит пятиречье... Слова тебе эти трудны, а вот ты припомни:-- Пиджак и мы на самоваре. Ну, не забудешь? -- Галахов! Какую ты Новую Гвинею начертил на доске? Это, братец, окорок, а не Новая Гвинея... Помни, Новая Гвинея похожа на скверного, одноногого гуся... А ты окорок. В третьем классе явился Соболев на первый урок рус-ской истории и спросил: -- Книжки еще не покупали? -- Не покупали. -- И не покупайте, это не история, в ней только и говорится, что такой-то царь побил такого-то, такой-то князь такого-то и больше ничего... Истории развития на-рода и страны там и нет. И Соболев нам рассказывает русскую историю, давая записывать только имена и хронологические данные, очень ловко играя на цифрах, что весьма легко запоминалось. -- Что было в 1380 году? Ответишь. -- А ровно через сто, лет? -- Все хорошо запоминалось. И самое светлое воспоминание осталось о Соболеве. Учитель русского языка, франтик Билевич, завитой и раздушенный, в полную противо-положность всем другим учителям, был предметом на-смешек за его щегольство. -- Они все женятся! -- охарактеризовал его Онисим. Действительно, это был "Жених из ножевой линии", в плохо преподавал русский язык. Мне от него достава-лось за стихотворения-шутки, которыми занимались в гимназии двое: я и мой одноклассник и неразлучный друг Андреев Дмитрий. Первые силачи в классе и первые дра-чуны, мы вечно ходили в разорванных мундирах, дрались всюду и писали злые шутки на учителей. Все преступле-ния нам прощались, но за эпиграммы нам тайно мстили, придираясь к рваным мундирам. x x x Вдруг, совершенно неожиданно, в два-три дня по осени выросло на городской площади высокое круглое деревян-ное здание с необъятной высотой. ЦИРК АРАБА-КАБИЛА ГУССЕЙН БЕН-ГАМО Я в дикий вострог пришел. Настоящего араба увижу, да еще араба-кабила, да еще -- Гуссейн Бен-Гамо!.. И все, что училось и читалось о бедуинах и об ара-бах и о верблюдах, которые питаются после глотающих финики арабов косточками, и самум, и Сахара -- все при этой вывеске мелькнуло в памяти, и одна картина ярче другой засверкали в воображении. И вдруг узнаю, что сам араб-кабил с женой и сыном живут рядом с нами. Какой-то черномазый мальчишка ударил палкой нашу черную Жучку. Та завизжала. Я догнал мальчишку, свалил его и побил. Оказалось, что это Оська, сын араба-кабила. Мы подружились. Он родился в России и не имел понятия ни об арабах, ни об Аравии. Отец был обруселый араб, а мать совсем русская. Оська учился раньше в школе и только что его отец стал обучать цирковому искусству. Два раза в неделю, по средам и пятницам с 9 часов утра до 2 часов дня, а по понедельникам и четвергам с 4 часов вечера до 6 часов отец Оську обучал. Араб-кабил был польщен, что я подружился с его сыном, и начал нас вместе "выламывать". Я был ловчее и сильнее Оськи, и через два месяца мы оба отлично работали на трапеции, делали сальтомортале и прыгали без ошибки на скаку на лошадь и с лошади. В то доброе старое время не было разных предательских кондуитов и никто не интересовал-ся -- пропускают уроки или нет. Сказал: голова болела или отец не пустил -- и конец, проверок никаких. И вот в два года я постиг, не теряя гимназических успехов, тайны циркового искусства, но таил это про себя. Оська уже работал в спектаклях ("малолетний Осман"), а я только смотрел, гордо сознавая, что я лучше Оськи все сделаю. Впоследствии не раз в жизни мне пригодилось цирковое воспитание не меньше гимназии. О своих успехах я мол-чал и знание берег про себя. Впрочем, раз вышел курьез. Это было на страстной неделе, перед причастием. Один, в передней гимназии я делал сальтомортале. Только что перевернувшись, встал на ноги, -- передо мной законоучи-тель, стоит и крестит меня. -- Окаянный, как это они тебя переворачивают? А ну-ка еще!.. -- Я не буду, отец Николай, простите. -- Вот и не будешь теперь!.... Вчера только исповедывались, а они уже вселились! А сам крестит. -- Нет, ты мне скажи, отчего нечистая сила тебя эдак крутит? Я сделал двойное. Батя совсем растерялся. -- Свят, свят... Да это ты никак сам... -- Сам. -- А ну-ка! Я еще сделал. -- Премудрость... -- Вот что, Гиляровский, на Пасхе заходи ко мне, ма-тушка да ребята мои пусть посмотрят... -- Отец Николай, уж вы не рассказывайте никому... Ладно, ладно... Приходи на второй день. Куличом накормим. Яйца с ребятами покатаешь. Ишь ты, окаян-ный! Сам дошел... А я думал уж -- они в тебя, нечистые, вселились, даповорачивают... Крутят тебя. ГЛАВА ВТОРАЯ. В НАРОД Побег из дома. Холера на Волге. В бурлацкой лямке. Аравушка. Улан и Костыга. Пудель. Понизовая вольница. Крючники. Разбой-ная станица. Артель атамана Репки. Красный жилет и сафьянная кобылка. Средство от холеры. Арест Репки. На выручку атамана. Холера и пьяный козел. Приезд отца. Встреча на пароходе. Кисмет! Это был июнь 1871 года. Холера уже началась. Когда я пришел пешком из Вологды в Ярославль, там участи-лись холерные случаи, которые, главным образом, про-являлись среди прибрежного рабочего народа, среди зимогоров-грузчиков. Холера помогла мне выполнить за-ветное желание попасть именно в бурлаки, да еще в лямочники, в те самые, о которых Некрасов сказал: "То бурлаки идут бичевой..." Я ходил по Тверицам, любовался красотой нагорного Ярославля, по ту сторону Волги, дымившими у приста-ней пассажирскими пароходами, то белыми, то розовы-ми, караваном баржей, тянувшихся на буксире... А где же бурлаки? Я спрашивал об этом на пристанях -- надо мной смеялись. Только один старик, лежавший на штабелях теса, выгруженного на берег, сказал мне, что народом редко водят суда теперь, тащат только маленькие унжа-ки и коломенки, а старинных расшив что-то давно уже не видать, как в старину было. -- Вот только одна вчера такая вечером пришла, на-стоящая расшива, и сейчас, так версты на две выше Твериц стоит; тут у нас бурлацкая перемена спокон-веку была, аравушка на базар сходит, сутки, а то и двое, от-дохнет. Вон гляди!.. И указал он мне на четверых загорелых оборванцев в лаптях, выходивших из кабака. Они вышли со штофом в руках и направились к нам, их, должно быть, привлек-ли эти груды сложенного теса. -- Дедушка, можно у вас тут выпить и закусить? -- Да пейте, кто мешает! -- Вот спасибо, и тебе поднесем! Молодой малый, белесоватый и длинный, в синих уз-ких портках и новых лаптях, снял с шеи огромную вязку кренделей. Другой, коренастый мужик, вытащил жестяную кружку, третий выворотил из-за пазухи варе-ную печенку с хороший каравай, а четвертый, с черной бородой и огромными бровями, стал наливать вино, и первый стакан поднесли деду, который на зов подошел к ним. -- А этот малый с тобой, что ли? -- мигнул черный на меня. -- Так, работенку подыскивает... -- Ведь вы с той расшивы? -- Оттоль! -- и поманил меня к себе. -- Седай! Черный осмотрел меня с головы до ног и поднес вина, Я в ответ вынул из кармана около рубля меди и сереб-ра, отсчитал полтинник и предложил поставить штоф от меня. -- Вот, гляди, ребята, это все мое состояние, пропьем, а потом уж вы меня в артель возьмите, надо и лямку попробовать... Прямо говорить буду, деваться некуда, работы никакой не знаю, служил в цирке, да пришлось уйти, и паспорт там остался. -- А на кой ляд он нам? -- Ну что ж, ладно! Айда с нами, по заре выходим. Мы пили, закусывали, разговаривали... Принесли еще штоф и допили. -- Айда-те на базар, сейчас тебя обрядить надо... Коньки брось, на липовую машину станем! Я ликовал. Зашли в кабак, захватили еще штоф, два каравая ситнего, продали на базаре за два рубля мои сапоги, купили онучи, три пары липовых лаптей и весь-ма любовно указали мне, как надо обуваться, заставив меня три раза разуться и обуться. И ах, как легко после тяжелой дороги от Вологды до Ярославля показались мне лапти, о чем я и сообщил бурлакам. -- Нога-то как в трактире! Я вот сроду не носил сапогов,-- утешил меня длинный малый. Приняла меня оравушка без расспросов, будто при-шел свой человек. По бурлацкому статуту не подобает расспрашивать, кто ты, да откуда? Садись, да обедай, да в лямку впрягайся! А откуда ты, никому дела нет. Накормили меня ужином, кашицей с соленой судачиной, а потом я улегся вместе с другими на песке около прикола, на котором был намотан конец бичевы, а другой конец высоко над водой поднимался к вершине мачты. Я уснул, а кругом еще разговаривали бурлаки, да шумела и ругалась одна пьяная кучка, рас-пивавшая вино. Я заснул как убитый, сунув лицо в пе-сок-- уж очень комары и мошкара одолевали, особенно, когда дым от костра несся в другую сторону. Я проснулся от толчка в бок и голоса над головой: -- Вставай, ребятушки, встава-ай... Песок отсырел... Дрожь проняла все тело... Только что рассвело... Травка не колыхнется, роса на листочке поблескивает... Ветерок пошевеливает белый туман над рекой... Вдали расшива кажется совсем черной... -- Подходи к отвальной! Около приказчика с железным ведром выстраивалась шеренга вставших с холодного песка бурлаков с заспан-ными лицами, кто расправлял наболелые кости, кто сту-чал от утреннего холода зубами. Согреться стаканом сивухи -- у всех было единой целью и надеждой. Выпивали... Отходили... Солили лом-ти хлеба и завтракали... Кое-кто запивал из Волги в нападку водой с песочком и тут же умывался, утираясь кто рукавом, кто полой кафтана. Потом одежу, а кто за-пасливый, так и рогожу, на которой спал, валили в лод-ку, и приказчик увозил бурлацкое имущество к посуди-не. Ветерок зарябил реку... Согнал туман... Засверкали первые лучи восходящего солнца, а вместе с ним и вете-рок затих... Волга-- как зеркало... Бурлаки столпились возле прикола, вокруг бичевы, приноравливаясь к лямке, -- Хомутайсь!-- рявкнул косной с посудины... Стали запрягаться, а косной ревел: -- Залогу!.. Якорные подъехали на лодке к буйку, выбрали канаты, затянули дубинушку и, наконец, якорь показал из воды свои черные рога... -- Ходу, ребятушки, ходу! -- надрывался косной. -- Ой, дубинушка, ухнем, ой, лесовая, подернем, по-дернем, да ух, ух, ух... Расшива неслышно зашевелилась. -- Ой, пошла, пошла, пошла... А расшива еще только шевелилась и не двигалась... Оравушка топталась на месте, скрипнула мачта... -- Ой, пошла, пошла, пошла... x x x То мы хлюпали по болоту, то путались в кустах. Ну и шахма! Вся тальником заросла. То в болото, то в воду лезь. Ругался "шишка" Иван Костыга, старинный бурлак,из низовых. На то ты и "гусак", чтобы дорогу-путь держать, -- сказал "подшишечный" Улан, тоже бывалый. -- Да нешто это наш бичевник!.. Пароходы съели бур-лака... Только наш Пантюха все еще по старой вере. -- Народом кормился и отец мой и я. Душу свою не-чистому не отдам. Что такое пароходы? Кто их возит? Души утопленников колеса вертят, а нечистые их огнем палят... Этот разговор я слышал еще накануне, после ужина. Путина, в которую я попал, была случайная. Только один на всей Волге старый "хозяин" Пантелей из-за Утки-Майны водил суда народом, по старинке. Короткие путины, конечно, еще были: народом под-нимали или унжаки с посудой или паузки с камнем, и наша единственная уцелевшая на Волге Крымзенская расшива была анахронизмом. Она была старше Ивана Костыги, который от Утки-Майны до Рыбны больше два-дцати путин сделал у Пантюхи, и потому с презрением смотрел и на пароходы и на всех нас, которых бурлака-ми не считал. Мне посчастливилось, он меня сразу по-ставил третьим, за подшишечным Уланом, сказав: -- Здоров малый, -- этот сдержить! И Улан подтвердил: сдержить! И приходилось сдерживать, -- инда икры болели, грудь ломило и глаза наливались кровью. -- Суводь (Суводь -- порыв встречного течения.), робя, держись. О-го-го-го... -- загремело с расшивы, попавшей в водоворот. И на повороте Волги, когда мы переваливали пес-чаную косу, сразу натянулась бичева, и нас рвануло на-зад. -- Над-дай, робя, У-ух! -- грянул Костыга, когда мы на момент остановились и кое-кто упал: -- Над-дай! Не засарива-ай!.. -- ревел косной с прясла. Сдержали. Двинулись, качаясь и задыхаясь... В гла-зах потемнело, а встречное течение, суводь -- еще крути-ла посудину. -- Федька, пудиля! -- хрипел Костыга. И сзади меня чудный высокий тенор затянул звонко и приказательно: -- Белый пудель шаговит... -- Шаговит, шаговит... -- отозвалась на разные голо-са ватага -- и я тоже с ней. И установившись в такт шага, утопая в песке, мы уже пели черного пуделя. -- Черный пудель шаговит, шаговит... Черный пудель шаговит, шаговит. И пели, пока не побороли встречное течение. А тут еще десяток мальчишек с песчаного обрывисто-го яра дразнили нас: -- Аравушка! аравушка! обсери берега! Но старые бурлаки не обижались, и никакого внима-ния на них: -- Что верно, то верно, время холерное! -- Правдой не задразнишь,-- кивнул на них Улан. Обессиленно двигалась. Бичева захлюпала по воде. Расшива сошла со стержня... -- Не зас-сарива-ай!..-- и бичева натягивалась. -- Еще ветру нет, а то искупало бы! -- обернулся ко мне Улан. -- Почему Улан? -- допытывался я после у него. Ока-зывается, давно это было -- остановили они шайкой трой-ку под Казанью на большой дороге, и по дележу ему до-стался кожаный ящик. Пришел он в кабак на пристани, открыл, -- а в ящике всего-на-всего только и оказалась уланская каска. -- Ну и смеху было! Так с тех пор и прозвали Ула-ном. Смеется, рассказывает. Когда был попутный ветер-- ставили пару и шли легко и скоро, торопком, чтобы не засаривать в воду бичеву. x x x Давно миновали Толгу -- монастырь на острове. Солнце закатывалось, потемнела река, пояснел песок, а тальники зеленые в черную полосу слились. -- Засобачивай! И гремела якорная цепь в ответ. Булькнули якоря на расшиве... Мы распряглись, отхлестнули чебурки лямочные и отдыхали. А недалеко от берега два костра пылали и два котла кипятились. Ка-шевар часа за два раньше на завозне прибыл и ужин варил. Водолив приплыл с хлебом с расшивы. -- Мой руки, да за хлеб-- за соль! Сели на песке кучками по восьмеро на чашку. Сперва хлебали с хлебом "юшку", т. е. жидкий навар из пшена с "поденьем", льняным черным маслом, а потом густую пшенную "ройку" с ним же. А чтобы сухое пшено в рот лезло-- зачерпнули около берега в чашки воды: ложка каши-- ложка воды, а то ройка крута и суха-- в глотке стоит. Доели. Туман забелел кругом. Все жались под дым, а то комар заел. Онучи и лапти сушили. Я в пер-вый раз в жизни надел лапти и нашел, что удобнее обуви и не придумаешь: легко и мягко. Кое-кто из стариков уехал ночевать на расшиву. Федя затянул было "Вниз по матушке"...-- да не вышло. Никто не подтянул. И замер голос, прокатившись по реке и повторившись в лесном овраге.