.. А над нами, на горе, выли барские собаки в Подберезном. Рядом со мной старый бурлак, седой и почему-то без-ухий, тихо рассказывал сказку об атамане Рукше, кото-рый с бурлаками и казаками персидскую землю завое-вал... Кто это завоевал?.. Кто этот Рукша? Уж не Стенька ли Разин? Рукша тоже персидскую царевну увез. Скоро все заснули. Моя первая ночь на Волге. Устал, а не спалось. Из-мучился -- а душа ликовала -- и ни клочка раскаяния, что я бросил дом, гимназию, семью, сонную жизнь и ушел в бурлаки. Я даже благодарил Чернышевского, который и сунул меня на Волгу своим романом "Что делать". x x x -- Заря зарю догоняет!-- вспомнил я деда, когда во-сток белеть начал -- и заснул на песке, как убитый. И как не хотелось вставать, когда утром водолив еще до солнышка орал: -- Э-ге-гей. Вставай, робя... Рыбна не близко еще... Холодный песок и туман сделали свое дело: зубы стучали, глаза слипались, кости и мускулы ныли. А около водолива два малых с четвертной водки и стаканом. -- Подходь, робя. С отвалом! Выпили по стакану, пожевали хлеба, промыли глаза -- рукавом кто, а кто подолом рубахи вытерлись... Лодка подвезла бичеву. К водоливу подошел Костыга. -- Ты никак не с расшивы пришел? Опять что ли? -- Двоих... Одного, который в Ярославле побывшился, сегодня ночью прикащиков. племянник, мальченко... Вонища в казенке у нас. Вон за косой, в тальниках, в песке закопали... Я оттуда прямо сюда... -- Н-да! Ишь ты, какая моровая язва пришла. -- Рыбаки сказывали, что в Рыбне не судом народ валит. Холера, говорят. -- И допрежь бывала она... Всяко видали... По всей Волге могилы-то бурлацкие. Взять Ширмокшанский пе-рекат... Там, бывало, десятками в одну яму валили... Уж я после узнал, что меня взяли в ватагу в Ярослав-ле вместо умершего от холеры, тело которого спрятали на расшиве под кичкой -- хоронить в городе боялись, как бы задержки от полиции не было... Старые бурлаки, люди с бурным прошлым и с юности без всяких паспор-тов, молчали: им полиция опаснее холеры. У половины бурлаков паспортов не было. Зато хозяин уж особенно ласков стал: три раза в день водку подносил: с отвалом, с привалом и для здоровья. Закусили хлебца с водицей-- кто нападкой попил, кто горсткой-- все равно с песочком. -- Отда-ва-ай!.. "Дернем-- подернем, да ух-ух-ух!"-- неслось по Волге, и якорь стукнул по борту расшивы. -- Не засарива-ай! О-го-го-го! -- Ходу, брательники, ходу! -- Ой, дубинушка-- ухнем. Ой, зеленая, подернем, подернем-- да ух! Зашевелилась посудина... Потоптались минутку, пока-чались и зашагали по песку молча. Солнце не показыва-лось, а только еще рассыпало золотой венец лучей. Трудно шли. Грустно шли. Не раскачались еще... Укачала -- уваляла, Нашей силушки не стало... Затягивает Федя, а за ним и мы. О-о-ох... О-о-ох... Ухнем да ухнем... У-у-у-х!.. Укачала -- уваляла, Нашей силушки не стало... Солнце вылезло и ослепило. На душе повеселело. По-судина шла спокойно, боковой ветерок не мешал. На расшиве поставили парус... Сперва полоскал-- потом на-дулся, и как гигантская утка боком, но плавно покачи-валась посудина, и бичева иногда хлопала по воде. -- Ходу, ходу! Не засаривай! И опять то натягивалась бичева, то лямки свободно отделялись от груди. Молодой вятский парень, сзади меня уже не раз бе-гавший в кусты, бледный и позеленевший, со стоном упал... Отцепили ему на ходу лямку-- молча обошли лежачего. -- Лодку! Подбери недужного! -- крикнул гусак рас-шиве. И сразу окликнул нас: -- Гляди! Суводь! Пуделя! x x x Особый народ были старые бурлаки. Шли они на Вол-гу-- вольной жизнью пожить. Сегодняшним днем жили, будет день, будет хлеб! Я сдружился с Костыгой, более тридцати путин сде-лавшим в лямке по Волге. О прошлом лично своем он говорил урывками. Вообще, разговоров о себе в бурла-честве было мало -- во время хода не заговоришь, а ночь спишь, как убитый... Но вот нам пришлось близ Яковлевского оврага за ветром простоять двое суток. Добыли вина, попили порядочно, и две ночи Костыга мне о бы-лом рассказывал... -- Эх, кабы да старое вернуть, когда этих пароходищ было мало! Разве такой тогда бурлак был? Что теперь бурлак? -- из-за хлеба бьется! А прежде бурлак вольной жизни искал. Конечно, пока в лямке, под хозяином идешь, послухмян будь... Так разве для этого тогда в бурлаки шли, как теперь, чтобы получить путинные да по домам. разбрестись? Но и дома-то своего у нашего брата не бы-ло... Хошь до меня доведись? Сжег я барина и на Волгу... Имя свое забыл: Костыга да Костыга... А Костыгу вся бурлацкая Волга знает. У самого Репки есаулом был... Вот это атаман! А тоже, когда в лямке, и он, и я хозяину подчинялись -- пока в Нижнем али в Рыбне расчет не получишь. А как получили расчет -- мы уже не лямошники, а станишники! Раздобудем в Рыбне завозню, собе-рем станицу верную, так, человек десять, и махить на низ... А там по островам еще бурлаки деловые, знаемые, найдутся -- глядь, около Камы у нас станица в полсот-ни, а то и больше... Косовыми разживемся с птицей -- парусом... Репка, конечно, атаманом... Его все боялись, а хозяева уважали... Если Репка в лямке-- значит посуди-на дойдет до места... Бывало-че идем в лямке, а на нас разбойная станица налетает, так, лодки две, а то три...Издаля атаман ревет на носу: -- Ложись, дьяволы! Ну, конечно, бурлаку своя жизнь дороже хозяй-ского добра. Лодка атаманская дальше к посудине ле-тит: -- Залогу! Испуганный хозяин или прикащик видит, что ни-чего не поделаешь, бросит якорь, а бурлаки лягут носом вниз... Им что? Ежели не послушаешь, -- самих перебьют да разденут до нага... И лежат, а станица очищает хо-зяйское добро да деньги пытает у прикащика. Ну, с Репкой не то: как увидит атаман Репку впереди -- он завсегда первым, гусаком ходил-- так и отчаливает... Раз атаман Дятел, уж на что злой, сунулся на нашу ватагу, дело бы-ло под Балымерами, высадился, да и набросился на нас. Так Репка всю станицу разнес, мы все за ним, как один, пошли, а Дятла самого и еще троих на смерть уложили в драке... Тогда две лодки у них отобрали, а добра всякого, еды и одежы было уйма, да вина два бочонка... Ну, это мы подуванили... С той поры ватагу, где был Репка, не трогали... Ну вот, значит, мы соберем станицу так чело-век в полсотни и все берем: как увидит аравушка Репку-атамана, так сразу тут же носом в песок. Зато мы бур-лаков никогда не трогали, а только уж на посуде дочиста все забирали. Ой и добра, и денег к концу лета наберем... Увлекается Костыга -- а о себе мало; все Репка да Репка. -- Кончилась воля бурлацкая. Все мужички деревен-ские, у которых жена да хозяйствишко... Мало нас, воль-ных, осталось. Вот Улан да Федя, да еще косной Никашка... Эти с нами хаживали. А как-то Костыга и сказал мне: -- Знаешь что? Хочется старинку вспомнить, разок еще гульнуть. Ты, я гляжу, тоже гулящий... Хошь и мо-лод, а из тебя прок выйдет. Дойдем до Рыбны, а там со-берем станицу, да махнем на низ, а там уж у меня кое-что на примете найдется. С деньгами будем... А потом задумался и сказал: -- Эх, Репка, Репка! Вот ежели его бы -- ну прямо по шапке золота на рыло... Пропал Репка... Годов восемь на-зад его взяли, заковали и за бугры отправили... Кто он-- не дознались... И начал он мне рассказывать о Репке: -- Годов тридцать атаманствовал он, а лямки никогда не покидал, с весны в лямке, а после путины станицу по-ведет... У него и сейчас есть поклажи зарытые. Ему зо-лото плевать... Лето на Волге, а зимой у него притон есть, то на Иргизе, то на Черемшане... У раскольников на Черемшане свою избу выстроил, там жена была у не-го... Раз я у него зимовал. Почет ему ото всех. Зимой по степенному живет, чашкой-ложкой отмахивается, а как снег таять начал -- туча тучей ходит... А потом и уйдет на Волгу... -- И знали раскольники -- зачем идет? -- И ни-ни. Никто не знал. Звали его там Василий Ивановичем. А что он -- Репка, и не думали. Уж после воли как-то летом полиция и войска на скит нагрянули, а рас-кольники в особой избе сожгли сами себя. И жена Репки тоже сгорела. А он опять с нами на Волге, как ни в чем не бывало... Вот он какой Репка! И все к нему с уваже-нием, прикащики судовые шапку перед ним ломали, всяк к себе зовет, а там власти береговые быдто и не видят его... -- знали, кто тронет Репку, -- тому живым не быть, коли не он сам, так за него пришибут... * * * И часто по ночам отходим мы вдвоем от ватаги и все говорит, говорит, видя, с каким вниманием я слушал его... Да и поговорить-то ему хотелось, много на сердце было всего, всю жизнь молчал, а тут во мне учуял верного че-ловека. И каждый раз кончал разговор: -- Помалкивай. Быдто слова не слышал. Сболтнешь раньше, пойдет блекотанье, ничего не выйдет, а то и беду наживешь... Станицу собирать надо сразу, чтобы не осты-ли... Наметим, стало быть, кого надо, припасем лодку-- -да сразу и ухнем... -- Надо сразу! -- Первое дело, не давать раздумы-ваться. А в лодку сели, атамана выбрали, поклялись стоять всяк за свою станицу и слушаться атамана-- дело пойдет. Ни один станишник еще своему слову не изменял. Увлекался старый бурлак. -- Молчок! До Рыбны ни словечка... Там теперь мно-го нашего брата, крючничают... Такую станицу подбе-рем... Эх, Репки нет! Этот разговор был на последней перемене перед са-мым Рыбинском... -- Ну, так идешь с нами? -- Ладно, иду, -- ответил я, и мы ударили по рукам. -- Иду! -- Ладно. И прижал Костыга палец к губам -- рот запечатал. А мне вспомнился Левашов и Стенька Разин. * * * Рассчитались с хозяином. Угостил он водкой, покло-нился нам старик в ноги: -- Не оставьте напередки, братики, на наш хлеб-соль, на нашу кашу! И мы ему поклонились в ноги: уж такой обычай ста-ринный бурлацкий был. Понадевали сумки лямошники, все больше мужички костромские были, -- "узкая порка", и пошли на пароход-ную пристань, к домам пробираться, а я, Костыга, Федя и косной прямо в трактир, где крючники собирались. На-роду еще было мало. Мы заняли стол перед открытым окном, выходящим на Волгу, где в десять рядов стояли суда с хлебом и сотни грузчиков с кулями и мешками бы-стро, как муравьи, сбегали по сходням, сверкая крюком, бежали обратно за новым грузом. Спросили штоф сивухи, рубца, воблы да яичницу в два десятка яиц заказали: -- С привалом! -- С привалом! Не успели налить по второму стакану, как три широ-коплечих богатыря в красных жилетках, обшитых галу-ном, и рваных картузах ввалились в трактир. Как су-масшедший, вскочил Костыга, чуть стол не опрокинул. Улан за ним... Обнимаются, целуются... и с ними, и с Фе-дей... -- Петля! Балабурда!! Вы откуда, дьяволы? Составили стол. Сели. Я молчал. Пришедшие на меня покосились и тоже молчали -- да выручил Костыга: -- Это свой... Мой дружок, Алеша Бешеный. Нужно сказать, что я и в дальнейшем везде назы-вался именем и отчеством моего отца, Алексей Иванов, нарочно выбрав это имя, чтобы как-нибудь не спутаться, а Бешеным меня прозвали за то, что я к концу путины со-вершенно пришел в силу и на отдыхе то на какую-нибудь сосну влезу, то вскарабкаюсь на обрыв, то за Волгу спла-ваю, на руках пройду или тешу ватагу, откалывая сальто-мортале, да еще переборол всех по урокам Китаева. При-шедшие мне пожали своими железными лапами руку. -- Удалой станишник выйдет! -- похвалил меня Ко-стыга. -- Жидковат... Ручонка-то бабья, -- сказалБала-бурда. Мне это показалось обидно. На столе лежала сдача-- полового за горячими кренделями и за махоркой посы-лали. Я взял пятиалтынный и на глазах у всех согнул его пополам -- уроки Китаева, -- и отдал Балабурде: -- Разогни-ка!- Дико посмотрели на меня, а Балабурда своими огром-ными ручищами вертел пятиалтынный. -- Ну тя к лешему, дьявол! -- и бросил. Петля попробовал -- не вышло. Тогда третий, моло-дой малый, не помню его имени-- попробовал, потом за-кусил зубами и разогнул. -- Зубами. А ты руками разогни,-- захохотал Улан. Я взял монету, еще раз согнул ее, пирожком сложил и отдал Балабурде, не проронив ни слова. Это произвело огромный эффект и сделало меня равноправным. * * * Пили, ели, спросили еще два штофа, но все были со-вершенно трезвы. Я тогда пил еще мало, и это мне в вину не ставили: -- Хошь пьешь -- не хошь, как хошь, нам же лучше, вина больше останется. Пили и ели молча. Потом, когда уже кончали третий штоф и доедали третью яичницу, Костыга и говорит, на-клонясь, полушепотом: -- Вот што, робя! Мы станицу затираем. Идете с на-ми? -- Какая сейчас станица, ежели пароходы груз за-брали. А ежели сунуться куда вглубь, народу много на-до.... Где его на большую станицу соберешь? -- сказал Петля. -- Опять холера... теперь никакие богатства ни к че-му... а с деньгами издыхать страшно. -- А ты носи медный пятак на гайтане, а то просто в лапте, никакая холера к тебе не пристанет... -- посовето-вал Костыга. -- Первое средство, старинное... Холера только меди и боится, черемшанские старики сказывали. Как-то на минуту все смолкли. А Петля нам вдруг: -- Брось станицу! Поступай к нам в артель крючни-чать. -- А ну вас! Пойду я крючничать! -- рассердился Ко-стыга. -- Ишь ты какой. Почище тебя крючничают. У нас сам Репка за старшего. -- Как, Репка?! -- и Костыга звякнул кулачищем по столу, так что посуда запрыгала. -- Да так, сам атаман Репка... -- подтвердили слова Петли его товарищи, * * * И выяснилось, что Петля встретил Репку весной в Са-маре, куда он только что прибыл из Сибири, убежав из тюрьмы, и пробирался на Черемшаны, где в лесу у него была зарыта "поклажа" -- золото и серебро. Разудалый Петля уговорил его "веселья для ради" поехать в Рыбну покрючничать -- "все на народе",-- а на зиму и в скит можно. И вот Репка и Петля захватили с собой слоняв-шегося по пристани Балабурду, добывшего где-то даже паспорт, подходящий по приметам, и все втроем прибы-ли в Рыбинск. В Рыбинске были хозяйские артели грузчи-ков, т. е. работали от хозяина за жалованье. К хозяевам обращались судовщики с заказом выгружать хлеб, кото-рый приходил то насыпью в судах, а то в кулях и меш-ках. В артелях грузчиков главной силой считались "батыри"; их обязанность была выносить с судна уже гото-вые кули и мешки на берег. Сюда брались самые лов-кие и самые сильные: куль муки 9 пудов, куль соли 12 пу-дов и полукуль 6 пудов. Конечно, хозяева брали львиную долю и наживали с каждого рабочего иногда половину его заработка. Работать от хозяина Репке было не к лицу; он привык сам верховодить и атаманствовать над удалыми станицами и всю добычу рискованных набегов поровну тырбанить между товарищами. Собрал он здесь при помощи Петли и Балабурды человек сорок знако-мых бурлаков и грузчиков, отобрав самых лучших, голов-ку, основал неслыханную дотоль артель, которая рабо-тает скорее, берет дешевле, а товарищи получают вдвое больше, чем у хозяина. Репка, получая с хозяина деньги, целиком их приносит в артель и делит поровну и по за-слугам: батыри, конечно, получают больше, а засыпка и выставка(Засыпка -- хлеб в кули насыпает, а выставка устав-ляет кули, чтобы батырю брать удобно.), у которых работа легкая -- меньше. И сам он получает столько же, сколько батырь, потому что ра-ботает наравне с ними, несмотря на свои почти семь-десят лет, еще шутки шутит: то два куля принесет, то на куль посадит здоровенного приказчика и, на диво всем, легко сбежит с ним по зыбкой сходне... Артель Репки ще-голяла и наружным видом: на всех батырях были жи-летки красного сукна, обшитые то золотым, то серебря-ным, смотря по степени силы, галуном, а на спине сафь-янные кобылки, на которые ставили куль. Через плечо у каждого железный крюк. Артель Репки держалась обо-собленно, имела свой общий котел и питалась лучше всех других рабочих. Попасть в эту артель было почти невоз-можно. Только, когда разыгралась холера -- пришлось добавлять народу. Вот в эту-то артель нам и предложили вступить... Костыга и Улан сперва отказались, хотя имя Репки заставило задуматься удал-добрых молодцев. Но и это, пожалуй, не удержало бы Костыгу, уже нашего атамана, и быть бы мне в разбойной станице -- да только несчастье с Репкой спасло меня от этого. Далее нам Петля рассказал, что на Репку, конечно, взъелись все конкуренты-хозяева, которых рабочие нача-ли попрекать новой артелью и лучшие батыри перешли в нее, Нашлись предатели, которые хозяевам рассказали о том, кто такой Репка, и за два дня до нашего прихода в Рыбинск Репку подкараулили одного в городе, арестова-ли его, напав целой толпой городовых, заключили в тю-ремный замок, в одиночку, заковав в кандалы. И поста-новили старые его товарищи и станишники-- во что бы то ни стало вызволить своего атамана. Через подкуп пи-саря в тюрьме узнали они, что Репку отправят в Ярославль только зимой, чтобы судить в окружном суде. И постано-вили его выручить, а для этого продолжали вести артель, чтобы заработать денег, напасть на конвой и спасти сво-его атамана. Только тут Костыга отложил свою затею. Мы поступили в артель. Паспортов ни у кого не было, да и полиция тогда не смела сунуться на пристани, во-пер-вых, потому, чтобы не распугать грузчиков, без которых все хлебное дело пропадет, а, во-вторых, боялись холеры. Кроме Репки, -- и то в городе взяли его, -- так никого из нас и не тронули. x x x Дня через три я уже лихо справлялся с девятипудо-выми кулями муки и, хотя первое время болела спина, а особенно икры ног, через неделю получил повышение: мне предложили обшить жилет золотым галуном. Я весь влился в артель и, проработав с месяц, стал чернее ара-ба, набил железные мускулы и не знал устали. Питались великолепно... По завету Репки не пили сырой воды и пи-ва, ничего кроме водки-перцовки и чаю. Ели из котла го-рячую пищу, а в трактире только яичницу, и в нашей ар-тели умерло всего трое -- два засыпки и батырь не из важных. Заработки батыря первой степени были от 10 до 12 рублей в день, и я, при каждой получке, по пяти руб-лей отдавал Петле, собиравшему деньги на побег атама-на. Да я никакого значения деньгам не придавал, -- а тосковал только о том, что наша станица с Костыгой не состоялась, а бессмысленное таскание кулей ради заработка все на одном и том же месте мне стало прискучать. Да еще эта холера. То и дело видишь во время ра-боты, как поднимают на берегу людей и замертво тащат их в больницу, а по ночам подъезжают к берегу телеги с трупами, которые перегружают при свете луны в боль-шие лодки и отвозят через Волгу зарывать в песках на той стороне или на острове. Только и развлечения было, что в орлянку играли. Припомню один веселый эпизод из этой удалой нашей жизни среди кольца смерти. От 12 до 2 было время обе-да. На берегу кипели котлы и каждая артель питалась особо. По случаю холеры перед обедом пили перцовку. Сядем, принесут четвертную бутыль и чайный стакан. Как только сели артели за обед, на берегу появлялся огромный рыжий козел, принадлежавший пожарной команде. Козел был горький пьяница. Обыкновенно под-ходит к обедающим в то время, когда водку пьют, стоит, трясет бородой и блеет. Все его знали и первый стакан обыкновенно вливали ему в глотку. Выпьет у одних, идет к другой артели за угощеньем, и так весь берег обойдет, а потом исчезает вдребезги пьяный. И нельзя было не угостить козла. Обязательно, первый стакан ему, -- а не поднести -- налетит и разобьет бутыль рогами. x x x Куда бы повернула моя судьба -- не знаю, если бы не вышло следующего: проработав около месяца в артели Репки, я, жалея отца моего и мачеху, написал-таки им письмо, в котором рассказал в нескольких строках, что прошел бурлаком Волгу, что работаю в Рыбинске крюч-ником, здоров, в деньгах не нуждаюсь, всем доволен и к зиме приеду домой. Как-то после обеда артель пошла отдыхать, я надел козловые с красными отворотами и медными подковками сапоги, новую шапку и жилетку праздничную и пошел в город, в баню, где я аккуратно мылся, в номере, холод-ной водой каждое воскресенье, потому что около приста-ней Волги противно да и опасно было по случаю холеры купаться. Поскорее вымылся, переоделся во все чистое, и в своей красной жилетке с золотым галуном иду по главной улице. Вдруг шагах в двадцати от меня из подъ-езда гостиницы сходит на тротуар знакомая фигура: вы-сокий человек с усами, лаковые сапоги, красная рубаха, шинель в накидку и белая форменная фуражка. Я, не помня себя от радости, подбегаю к нему: -- Папа, здравствуй! Он поднял вверх руки и на всю улицу хохочет: -- Ах, черт тебя дери! Вот так мундир! Ну и молод-чик! Мы обнялись, поцеловались и пошли к нему в номер. -- Я только что приехал и тебя искать пошел. Отец меня осматривал, ощупывал, становил рядом с собой перед зеркалом и любовался: -- Ну и молодчик! Заказали завтрак, подали водки и вина. -- Я уже обедал. Сейчас на работу... Пойдем вместе! -- Ну, это ты брось. Поедем домой. Покажись дома, а там поезжай куда хочешь. Держать тебя не буду. Ведь ты и без всякого вида живешь? -- На что мне вид! Твоей фамилии я не срамлю, я здесь Алексей Иванов. -- Умно. Ну, закусим да и поедем. Я в чистом номере, чистый,-- в перспективе поездка на пароходе, -- чего я еще не испытывал и о чем мечтал. -- Ладно, поедем. Только сбегаю, прощусь с товари-щами, славные ребята, да возьму скарб из мурьи. -- Плюнь на скарб! Товарищи не хватятся, подумают, что сбежал или от холеры умер. -- Там у меня сотенный билет в кафтане зашит. -- Ну и оставь его товарищам на пропой души. Доб-ром помянут. А пока пойдем в магазин купить платье. Пошли. Отец заставил меня снять кобылку. Я запря-тал ее под диван и вышел в одной рубахе. В магазине го-тового платья купил поддевку, но отцу я заплатить не поз-волил -- у меня было около ста рублей денег. Закусив, мы поехали на пароход "Велизарий", который уже дал первый свисток. За полчаса перед тем ушел "Самолет". Вдруг отец вспомнил, входя на пароход: -- А ведь красную жилетку твою забыли!.. Куда ты ее засунул? Я не видал... -- Да под диван. -- Экая жалость! На век бы сохранил дорогую па-мять. Мы сидели за чаем на палубе. Разудало засвистал третий. Видим, с берега бежит офицер в белом кителе, с маленькой сумочкой и шинелью, переброшенной через руку. Он ловко перебежал с пристани на пароход по одной сходне, так как другую уже успели отнять. Поздоровав-шись с капитаном за руку, он легко влетел по лестнице на палубу-- и прямо к отцу. Поздоровались. Оказались старые знакомые. -- Садись, капитан, чай пить. -- С удовольствием... Никак отдышаться не могу. Опоздал... И вот пришлось ехать на этом проклятом "Велизарии"... А я торопился на "Самолет". Никогда с этим купцом не поехал бы... Жизнь дороже. -- А что? -- Не знаете? В это время был подан третий стакан для чаю. Отец нас познакомил: -- Капитан Егоров. Продолжался разговор о "Велизарии". Оказывается, что пароход принадлежит купцу Тихомирову, который, когда напьется, сгоняет капитана с рубки и сам команду-ет пароходом, и во что бы то ни стало старается догнать и перегнать уходящий из Рыбинска "Самолет" на полча-са раньше по расписанию, и бывали случаи, что догонял и перегонял, одновременно приводя в ужас несчастных пассажиров. -- Шуруй! Сала в топку! Шуруй! Неистово орет с капитанского мостика. Пароход содро-гается от непомерного хода, -- а он все орет: -- Шуруй! Сала в топку! На его счастье оказалось, что Тихомиров накануне остался в Ярославле, и пассажиры успокоились... Мы мило беседовали. Отец рассказал капитану, что мы были в гостях в имении, и, указав на меня, сказал: -- Все лето рыбачил да охотился сынок-то, видите, каким арабом стал. И тут же добавил, что я вышел из гимназии и не знаю еще, куда определиться. -- Да поступайте же к нам в полк, в юнкера... Из вас прекрасный юнкер будет. И к отцу близко -- в Ярославле стоим. После недолгих разговоров, тут же было решено, что мы остановимся в Ярославле, и завтра же Егоров устро-ит мое поступление. -- Вот хорошо, что вы опоздали на "Самолет", а то я никогда и не думал быть военным,-- сказал я. -- Кисмет! -- улыбнулся Егоров. Он служил прежде на Кавказе и любил щегольнуть словечком. -- Да-с, Кисмет! По турецки значит -- судьба. Кисмет! Подумал и я, и часто потом вспоминал это слово: -- Кисмет! x x x Я сидел один на носу парохода и смотрел на каждое еще так недавно исшаганное местечко, вспоминал всякую мелочь, и все время неотступно меня преследовала песня бурлацкая: Эх, матушка Волга, Широка и долга Укачала -- уваляла, Нашей силушки не стало... И свои кое-какие стишинки мерцали в голове... Я по-шел в буфет, добыл карандаш, бумаги и, сидя на якор-ном канате -- отец и Егоров после завтрака ушли по каю-там спать, -- переживал недавнее и писал строку за стро-кой мои первые стихи, если не считать гимназических шу-ток и эпиграмм на учителей... А в промежутки между на-писанным неотступно врывалось-- Укачала -- уваляла, Нашей силушки не стало... Элегическое настроение иногда сменялось порывом. Я вскакивал, прыгал наверх к рулевому, и в голове бодро звучало: -- Белый пудель шаговит, шаговит... И далее, в трудные миги моей жизни, там, где требо-вался подъем порыва, звучал бодряще "белый пудель" и зажигал, а "черный пудель" требовал упорства и поддер-живал настроение порыва... -- Вот здесь, в тальниках, под песчаной осыпью схо-ронили вятского паренька... Вот тут тоже закопали. Видишь знакомые места и что-то неприятное в голове... Не сообразить... А потом опять звучит: "Черный пудель шаговит, шаговит...". С упорством черного пуделя я добивался во время пу-тины, на переменах и ночевках у всех бурлаков-- отку-да взялся этот черный пудель. Никто не знал. Один от-вет: -- Испокон так поют. -- Я еще ее молодым певал, -- подтвердил седой Кузь-мин, чуть не столетний, беззубый и шамкающий. Он еще до Наполеона в лямке хаживал и со всеми старыми раз-бойничьими атаманами то дрался за хозяйское добро, то дружил, как с Репкой, которого уважал за правду. И те-перь он, бывший судовой приказчик, каждую путину от Утки-Майны до Рыбинска ходил на расшиве. Он только грелся на солнышке и радовался всему знакомому кру-гом. Старик-хозяин, у отца которого еще служил Кузьмич и всю жизнь у него, брал его, одинокого, с собой в пу-тину, потому что лучшего удовольствия доставить ему нельзя было. Назад из Рыбинска до Утки-Майны оба ста-рика спускались в лодке, так как грехом считали ездить "на нечистой силе, пароходе, чертовой водяной телеге, ко-леса на которой крутят души грешных утопленников". x x x -- Так искони веки вечинские пуделя пели! Уж очен-но подручно -- белый -- рванешь, черный -- устроишься... И пойдешь, и пойдешь, и все под ногу. -- Так, но меня интересует самое слово пудель. По-чему именно пудель, а не лягаш, не мордаш, не волко-дав... -- Потому что мордаши медведей рвут за причинное место, волкодавы волков давят... У нашего барина такая охота была... То собаки, -- а это пудель. -- Да ведь пудель тоже собака, говорю. -- Ка-ак?.. А ну-ка, скажи еще... Я не дослышал... Разговор происходил в яркий солнечный полдень. На горячем песке грел свои старые кости Кузьмич, и с нами сидел его старый друг Костыга и бывалый Улан. Улан курил трубку, мы с Костыгой табачок костромской поню-хивали, а раскольник Кузьмич сторонился дыму от труб-ки -- "нечистому ладан возжигаешь" -- говорил Улану, а нам замечал, что табак -- сатанинское зелье, за которое Нюхарям на том свете дьяволы ноздри повыжгут и что этого зелья даже пес не нюхает... С последним я согла-сился, и повторил старику, что пудель-- это собака, по-рода такая. Оживился старик, задергался весь и гово-рит: -- Врешь ты все! Наша песня исконная, родная... А ты ко псу применяешь. Грех тебе! -- Что-то, Алеша, ты заливаешь. Как это, песня-- и пес? -- сказал Костыга. Но меня выручил Улан и доказал, что пудель-- со-бака. И уж очень грустил Кузьмич: -- Вот он грех-то! Как нечистой-то запутал! Про пса смердящего пели, -- а не знали... Потом встрепенулся. -- Врешь ты все... -- и зашамкал помня мотив: "Белый пудель шаговит...". И снова, отдохнув, перешел на собачью тему: -- Вот Собака-барин, так это был. И сейчас так пе-ремена зовется, к Костроме туда, Собака-барин. -- Кто не знает Собаку-барина! Старики-бурлаки еще помнили Собаку-барина. На-зывали даже его фамилию. Но я ее не упомнил, какая-то неяркая. Его имение было на высоком берегу Волги, меж-ду Ярославлем и Костромой. Помещик держал псарню и на проходящих мимо имения бурлаков спускал собак. Его и прозвали собака-барин, а после него кличка так и оста-лась: перемена -- Собака-барин. x x x Я писал, отрывался, вспоминал на переменах, как во время дневки мы помогали рыбакам тащить невод, полу-чали ведрами за труды рыбу и варили "юшку"... Все вспо-миналось, и лились стихи строка за строкой, пока не по-дошел проснувшийся отец, а с ним и капитан Егоров. Я их увидел издали и спрятал бумагу в карман. После, уже в Ярославле, при расставаньи с отцом, когда дело поступления в полк было улажено, а он по-ехал в Вологду за моими бумагами, я отдал ему ориги-нал моего стихотворения "Бурлаки", написанного на "Велизарии". Грубовато оно было, слишком специально, много чи-сто бурлацких слов. Я тогда и не мечтал, что когда-ни-будь оно будет напечатано. Отдал отцу -- и забыл его. Только лет через восемь я взял его у отца, поотделал слегка и в 1882 году напечатал в журнале "Москва", дававшем в этот год премии -- картину "Бурлаки на Волге". А когда в 1893 году я издал "Забытую тетрадь", мой первый сборник стихов, эти самые "Бурлаки" по цензурным условиям были изъяты и появились в следующих из-даниях "Забытой тетради"... Отец остался очень доволен, а его друзья, политиче-ские ссыльные, братья Васильевы, переписывали стихи и прямо поздравляли отца и гордились тем, что он пустил меня в народ, первого из Вологды... Потом многие ушли в народ, в том числе и младший Васильев, Александр, ко-торый был арестован и выслан в Архангельский уезд, куда-то к Белому морю... * * * Потом какой-то критик, разбирая "Забытую тетрадь" и расхваляя в ней лирику, выругал "Бурлаков": "Какая-то рубленая грубая проза с неприятными словами, чтобы перевести которые, надо бурлацкий лексикон издать"... Отец просил меня, расставаясь, подробно описать мою бурлацкую жизнь и прислать ему непременно, но новые впечатления отодвинули меня от всякого писания, и толь-ко в 1874 году я отчасти исполнил желание отца. Летом 1874 года, между Костромой и Нижним, я сел писать о бурлаках, но сейчас же перешел на более свежие впечат-ления. Из бурлаков передо мной стоял величественный Репка и ужасы только что оставленного мной белильно-го завода. Но писать правду было очень рискованно, о себе пи-сать прямо-таки опасно, и я мои переживания изложил в форме беллетристики -- "Обреченные", рассказ из жиз-ни рабочих. Начал на пароходе, а кончил у себя в нумеришке, в Нижнем на ярмарке, и послал отцу с нака-зом никому его не показывать. И понял отец, что Луговский -- его "блудный сын", и написал он это мне. В 1882 году, прогостив рождественские праздники в ро-дительском доме, я взял у него этот очерк и целиком на-печатал его в "Русских ведомостях" в 1885 году. * * * Это было мое первое произведение, после которого до 1881 года, кроме стихов и песен, я не писал больше ни-чего. Да и до писания ли было в той кипучей моей жизни. Началось с того, что надев юнкерский мундир, я да-же отцу писал только по несколько строк, а казарменная обстановка не позволила бы писать, если и хотелось бы. Да и не хотелось тогда писать. Да и до того ли было! Взять хоть полк. Ведь это был 1871 год, а в полку не то, что солдаты, и мы, юнкера, и понятия не имели, что идет франко-прусская война, что в Париже коммуна... Жили своей казарменной жизнью и, кроме разве как в трактир, да и то редко, никуда не ходили, нигде не бывали, никого не видали, а в тракти-рах в те времена ни одной газеты не получалось -- да и читать их все равно никто бы не стал... ГЛАВА ТРЕТЬЯ. В ПОЛКУ Житье солдатское. Офицерство. Казармы,. Юнкера. Подпоручик При-лов. Подземный карцер. Словесность. Крендель в шубе. Порка. Побег Орлова. Юнкерское училище в Москве. Ребенок в Лефортов-ском саду. Отставка. Я был принят в полк вольноопределяющимся 3 сен-тября 1871 года. Это был год военных реформ: до сего времени были в полках юнкера с узенькими золотыми те-семками вдоль погон и унтер-офицерскими галунами на мундире. С этого года юнкеров переименовали в вольно-определяющихся, им оставили галуны на воротнике и ру-кавах мундира, а вместо золотых продольных на пого-нах галунов, нашили из белой тесьмы поперечные басончики. Через два года службы вольноопределяющихся от-сылали в Москву и Казань в юнкерские училища, где снова им возвращали золотые басоны. В полку вольно-определяющиеся были на правах унтер-офицеров: их не гоняли на черные работы, но они несли всю остальную солдатскую службу полностью и первые три месяца счи-тались рядовыми, а потом правили службу младших ун-тер-офицеров. В этом же году в полку заменили шести-линейные винтовки, заряжавшиеся с дула, винтовками системы Крнка, которые заряжались в казенной части. За-тем уничтожили наспинные ранцы из телячьей шкуры, мехом вверх, на которых прежде в походе накатывались свернутые толстым жгутом шинели, что было и тяжело, и громоздко, и неудобно. Их заменили холщевыми сумами, через правое плечо, а шинель стали скатывать и наде-вать хомутом через левое плечо. Кроме того, заменили жестяные манерки для воды, прикреплявшиеся сзади ранца, медными котелками с крышкой, в которых можно бы-ло даже щи варить. Вооружение вводилось не сразу: у некоторых батальонов были еще ружья, заряжавшиеся с дула, "на восемь темпов". И вот я в полку. Был назначен в шестую роту капи-тана Вольского, отличавшегося от другого офицерства не-обычайной мягкостью и полным отсутствием бурбонства. Его рота была лучшая в полку, и любили его солдаты, которых он никогда не отдавал под суд и редко наказы-вал, так как наказывать было не за что. Бывали само-вольные отлучки, редкие случаи пьянства, но буйств и краж не было. По крайней мере за все время моей служ-бы у Вольского ни один солдат им не был отдан под суд. Он както по особенному обращался с ротой. Был такой случай: солдатик Велиткин спьяна украл у соседа по на-рам, новобранца Уткина, кошелек с двумя рублями. Его поймали с поличным, фельдфебель написал уже рапорт об отдании его под суд и арест, который вечером и передал для подписи командиру роты. В восемь часов утра Воль-ский вошел как всегда в казарму, где рота уже выстрои-лась с ружьями перед выходом на ученье. При входе фельдфебель командовал: "Смирно". "Глаза направо". -- Здорово, ребята, кроме Велиткина! -- Здравия желаем -- ваше благородие... -- весело от чеканила рота, не разобрав в чем дело. Как аукнется, так и откликнется. Вольский всегда здоровался веселым голосом, и весело ему они отвеча-ли. Командир полка Беляев старый усталый человек, здо-ровался глухо, протяжно: -- Здорово, ребята, нежинцы. -- Здраю желаем, васкабродие... Невольно в тон отвечал ему полк глухо и без сол-датской лихости. Вышла рота на ученье на казарменный плац. После ружейных приемов и построений рота прошла перед Вольским развернутым фронтом. -- Хорошо, ребята! Спасибо всем, кроме Велиткина. На вечернем учении повторилось то же. Рота поняла в чем дело. Велиткин пришел с ученья туча-тучей, лег на нары лицом в соломенную подушку и на ужин не хо-дил. Солдаты шептались, но никто ему не сказал слова. Дело начальства наказывать, а смеяться над бедой грех-- такие были старые солдатские традиции. Был у нас барабанщик, невзрачный и злополучный с виду, еврей Шле-ма Финкельштейн. Его перевели к нам из пятой роты, где над ним издевались командир и фельдфебель, а здесь его приняли как товарища. Выстроил Вольский роту, прочитал ей подходящее нра-воучение о равенстве всех носящих солдатский мундир, и слово "жид" забылось, а Финкельштейна, так как фами-лию было трудно выговаривать, все солдаты звали ласко-во: Шлема. Надо сказать, что Шлема был первый еврей, которого я в жизни своей видал: в Вологде в те времена не было ни одного еврея, а в бурлацкой ватаге и среди крючни-ков в Рыбинске и подавно не было ни одного. Велиткин лежал целый день. Наконец, в девять часов обычная поверка. Рота выстроилась. Вошел Вольский. -- Здорово, шестая рота, кроме Велиткина! -- Здравия желаем, ваше благородие... Велиткин, высокого роста, стоял на правом фланге третьим, почти рядом с ротным командиром. Вдруг он вы-рвался из строя и бросился к Вольскому. Преступление страшнейшее, караемое чуть не расстрелом. Не успели мы прийти в себя, как Велиткин упал на колени перед Вольским и слезным голосом взвыл: -- Ваше благородие, отдайте меня под суд, пусть рас-стреляют лучше! Улыбнулся Вольский. -- Встань. Отдавать тебя под суд я не буду. Думаю, что ты уже исправился. -- Отродясь, ваше благородие, не буду, простите меня! -- Проси прощения у того, кого обидел. -- Он, ваше благородие, больше не будет,-- он уже плакал передо мной, -- ответил из фронта Уткин. -- Прощаю и я. Марш во фронт! -- а потом обратил-ся к нам: -- Ребята, чтоб об этом случае забыть, будто никогда его и не было. Да чтоб в других ротах никто не знал! Впоследствии Велиткина рота выбрала артельщиком для покупки мяса и приварка для ротного котла, а по-том он был произведен в унтер-офицеры. Этот случай, бывший вскоре после моего поступления, как-то особенно хорошо подействовал на мою психику, и я исполнился уважения и любви к товарищам солдатам. Слово "вольноопределяющийся" еще не вошло в оби-ход, и нас все звали постарому юнкерами, а молодые офицеры даже подавали нам руку. С солдатами мы жи-ли дружно, они нас берегли и любили, что проявлялось в первые дни службы, когда юнкеров назначили началь-никами унтер-офицерского караула в какую-нибудь тюрь-му или в какое-нибудь учреждение. Здесь солдаты учи-ли нас, ничего не знавших, как поступать, и никогда не подводили. Юнкеров в нашей роте было пятеро. Нам отвели в конце казармы нары, отдельные, за аркой, где с нами вме-сте помещались также четыре старших музыканта из му-зыкантской команды и барабанщик Шлема, который при-вязался к нам и исполнял все наши поручения, за что в роте его и прозвали "юнкарский камчадал". Он был весь-ма расторопен и все успевал делать, бегал нам за водкой, конечно, тайно от всех, приносил к ужину тушоной кар-тошки от баб, сидевших на корчагах, около ворот казар-мы, умел продать старый мундир или сапоги на толкуч-ке, пришить пуговицу и починить штаны. Платье и са-поги мы должны были чистить сами, это было требова-ние Вольского. Помещались мы на нарах, все в повалку, каждый над своим ящиком в нарах, аршина полтора ши-риной. У некоторых были свои присланные из дома по-душки, а другие спали на тюфяках, набитых соломой. Одеяла были только у тех, кто получал их тоже из дома, да и то исчезали, то снова появлялись. Шлема по нашей просьбе иногда закладывал их и снова выкупал. Когда не было одеяла, мы покрывались, как и все солдаты, у которых одеял почти не было, своими шинелями. -- Солдатик, ты на чем спишь? -- На шинели. -- А укрылся чем? -- Шинелью. -- А в головах у тебя что? -- Шинель. -- Дай мне одну, я замерз. -- Да у меня всего одна! Никто из нас н