икогда не читал ничего, кроме гарни-зонного устава. Других книг не было, а солдаты о газе-тах даже и не знали, что они издаются для чтения, а не для собачьих ножек под махорку или для завертывания селедок. Интересы наши далее казарменной жизни не прости-рались. Из всех нас был только один юноша, Митя Де-нисов, который имел в городе одинокую старушку ба-бушку, у которой и проводил все свободное время и в наших выпивках и гулянках не участвовал. Так и звали его красной девушкой. Мы еще ходили иногда в тракти-ры, я играл на биллиарде, чему выучился еще у дяди Разнатовского в его имении. В трактирах тогда тоже не по-лучалось газет, и я за время службы не прочитал ни од-ной книги, ни одного журнала. В казарму было запре-щено приносить журналы и газеты, да никто ими и не ин-тересовался. В театр ходить было не на что, а цирка в эти два года почему-то не было в Ярославле. Раз только посчастливилось завести знакомство в семейном доме, да окончилось это знакомство как-то уж очень глупо. На Власьевской улице, в большом двухэтажном доме жила семья Пуховых. Сам Пухов, пожилой чиновник, и брат его -- помощник капитана на Самолетском парохо-де, служивший когда-то юнкером. Оба рода дворянского, но простые, гостеприимные, особенно младший, Федор Федорович, холостяк, любивший и выпить, и погулять. Дом, благодаря тому, что старший Пухов был женат на дочери петербургского сенатора, был поставлен по-барски, и попасть на вечер к Пуховым, а они давались раза два в год для невыданных замуж дочек -- было нелегко. Федя Пухов принимал нас, меня, Калинина и Розанова, быв-шего семинариста, очень красивого и ловкого. Мы обык-новенно сидели внизу у него в кабинете, а Розанов играл на гитаре и подпевал басом. Были у него мы три раза, а на четвертый не пришлось. В последний раз мы пришли в восемь часов вечера, когда уже начали в дом съезжать-ся гости на танцевальный вечер для барышень. Все-таки Федя нас не отпустил: -- Пусть они там пируют, а мы здесь посидим. Сидим, пьем, играем на гитаре. Вдруг спускается сам Пухов. -- Господа, да что же вы танцевать не идете? Пой-демте! -- Мы не танцуем. -- Да и при том видите, какие у нас сапоги? Мы не пойдем. Так и отказались, а были уже на втором взводе. -- А вы танцуете?-- спросил он Розанова, взглянув на его чистенький мундирчик, лаковые сапоги и красивое лицо. -- Немного, кадриль знаю. -- Ну вот на кадриль нам и не хватает кавалеров. Увел. Розанов пошел, пошатываясь. Мы сидим, выниваем. Сверху пришли еще два нетанцующих чиновника, приятели Феди. Вдруг стук на лестнице. Как безум-ный влетает Розанов, хватает шапку, надевает тесак и испуганно шепчет нам: -- Бежим скорее, беда случилась! И исчез. Мы торопливо, перед изумленными чиновниками, тоже надели свои тесаки и брали кепи, как вдруг с хохотом вваливается Федя. -- Что такое случилось? -- спрашиваю. -- Да ничего особенного. Розанов спьяна надурил... А вы снимайте тесаки, ничего... Сюда никто не придет. -- Да в чем же дело? -- В фанты играли... Соня загадывала первый слог, надо ответить второй. А он своим басом на весь зал рявк-нул такое, что ха-ха-ха! И закатился. Мы ушли и больше не бывали. А Розанов, которому так нравилась Соня, оправдывался: -- Загляделся на нее, да и сам не знаю, что сказал, а вышло здорово, в рифму... Рядом со мной стоял шпак во фраке. Она к нему, говорит первый слог, он ей вто-рой, она ко мне, другой задает слог, я и сам не знаю, как я ей ахнул тот же слог, что он сказал... Не подхо-дящее вышло. Я бегом из зала! x x x Рота вставала рано. В пять часов утра раздавался голос дневального: -- Шоштая рота вставай! А Шлема Финкельштейн наяривал на барабане утрен-нюю зорю. Сквозь густой пар казарменного воздуха мер-цали красноватым потухающим пламенем висячие лампы с закоптелыми дочерна за ночь стеклами и поднимались о нар темные фигуры товарищей. Некоторые, уже набрав в рот воды, бегали по усыпанному опилками полу, нали-вали изо рта в горсть воду и умывались. Дядькам и унтеро-фицерам подавали умываться из ковшей над грудой опилок. Некоторые из старых любили самый процесс умыва-ния и с видимым наслаждением доставали из своих сун-дуков тканные полотенца, присланные из деревни, и ути-рались. Штрафованный солдатик Пономарев, пропивав-ший всегда все, кроме казенных вещей, утирался полой шинели или суконным башлыком. Полотенца у него ни-когда не было... -- Ишь, лодырь, полотенца собственного своего не имеет,-- заметил ему раз взводный. -- Так что, где же я возьму, Трифон Терентьич? Из дому не получаю денег, а человек я не мастеровой. -- Лодырь ты, дармоед, вот что. У исправного сол-дата всегда все есть; хоть Мошкина взять для примеру. Мошкин, солдатик из пермских, со скопческим, без-усым лицом, встал с нар и почтительно вытянулся перед взводным. -- Мошкин от нас же наживается, по пятаку с гри-венника проценты берет... А тут на девять-то гривен жа-лованья в треть, да на две копейки банных не разгу-ляешься... -- Не разгуляешься! -- поддержал Ежов. Ежов считался в роте "справным" и "занятным" сол-датом. Первый эпитет ему прилагали за то, что у него все было чистенькое, и мундир, кроме казенного, срочно-го, свой имел, и законное число белья и пар шесть пор-тянок. На инспекторские смотры постоянно одолжались у него, чтобы для счета в ранец положить, ротные бед-няки, вроде Пономарева, и портянками и бельем. "За-нятным" называли Ежова унтер-офицеры за его способ-ность к фронтовой службе, к гимнастике и словесности, обыкновенно плохо дающейся солдатам. -- Садись на словесность! -- бывало командует взвод-ный офицер из контонистов, дослужившийся годам к пя-тидесяти до поручика, Иван Иванович Ярилов. И садится рота кто на окно, кто на нары, кто на ска-мейки. -- Митюхин, что есть солдат? -- Солдат есть имя общее, именитое, солдат всякий носит от анирала до рядового... -- вяло мнется Митюхин и замолкает. -- Врешь, дневальным на два наряда! -- Что есть солдат? Пономарев? -- Солдат есть имя общее, знаменитое, носит имя сол-дата... -- весело отчеканивает спрашиваемый. -- Врешь! Не носит имя солдата, а имя солдата но-сит. -- Ежов, что есть солдат? -- Солдат есть имя общее, знаменитое, имя солдата носит всякий военный служащий от генерала до послед-него рядового. -- Молодец! Далее следовали вопросы, что есть присяга, часовой, знамя и, наконец, сигнал. Для этого призывался гор-нист, который дудил в рожок сигналы, а Ярилов спраши-вал поочередно, какой сигнал что значит, и заставлял спрашиваемого проиграть его на губах или спеть его словами, -- Сурков, играй наступление! Раз, два, три! -- хло-пал в ладоши Ярилов. -- Та-ти-та-та, та-ти-та-та, та-ти-та-ти-та-ти-та-та-та! -- Верно, весь взвод! И взвод поет хором: "За царя и Русь святую уничто-жим мы любую рать врагов!". Если взвод пел верно, то поручик, весь сияющий, острил: -- У нас, ребята, при Николае Павлыче так певали: "У тятеньки, у маменьки просил солдат говядинки, дай, дай, дай"! Взвод хохотал, а старик не унимался, он каждый сигнал пел по-своему. -- А ну-ка, ребята, играй четвертой роте. -- Та-та-ти-а-та-тта-да-да! Словами! -- Вот зовут четвертый взвод, -- поют солдаты. -- А у нас так певали: "Настассия -- попадья", а тоеще: "отрубили кошке хвост!". Смеется, ликует, глядя на улыбающихся солдат. Одного не выносил Ярилов -- это, если на заданный допрос солдат молчал. -- Ври, да говори!-- требовал он. Из-за этого "ври да говори" бывало не мало курьезов. Солдаты сами иногда молчали, рискуя сказать не-впопад. что могло быть опаснее, чем дежурство не в очередь или стойка на прикладе. Но это касалось собствен-но перечислений имен царского дома и высшего начальства где и сам Ярилов требовал ответа без ошибки и подсказывал даже, чтобы не получилось чего-нибудь вроде оскорбления величества. -- Пономарев! Кто выше начальника дивизии? -- Командующий войсками Московского военного вкруга, -- чеканит ловкий солдат. -- А кто он такое? -- Его превосходительство. -- Генерал адъютант, генерал лейтенант... -- Ну?.. Не знаешь? -- Знаю, да по-нашему, по-русски. -- Ну! -- Генерал адъютант, генерал лейтенант... -- Ну! -- Крендель в шубе! Уж через много лет, будучи в Москве, я слыхал, что Гильденштуббе называли именно так, как окрестил его Пономарев: -- Крендель в шубе! x x x За словесностью шло фехтование на штыках, после которого солдаты, спускаясь с лестницы, держались за стенку, ноги не гнутся! Учителем фехтования был прислан из учебного батальона унтер-офицер Ермилов, великий мастер своего дела. -- Помни, ребята,-- объяснял Ермилов на уроке,-- еже-ли к примеру фихтуешь, так и фихтуй умственно, потому фихтование в бою -- вещь есть первая, а, главное, пом-ни, что колоть неприятеля надо на полном выпаде, в грудь, коротким ударом, и коротко назад из груди у его штык вырви... Помни: из груди коротко назад, чтоб он рукой не схватил... Вот так! Р-раз -- полный выпад и р-раз-- коротко назад. Потом р-раз-два! Р-раз-два! ногой коротко притопни, устрашай его, неприятеля р-раз-д-два! А у кого неправильная боевая стойка, Ермилов из се-бя выходит: -- Чего тебя скрючило? Живот что ли болит, сиво-лапый! Ты вольготно держись, как генерал в карете раз-вались, а ты, как баба над подойником... Гусь на прово-локе! x x x Мы жили на солдатском положении, только пользова-лись большей свободой. На нас смотрело начальство сквозь пальцы, ходили в трактир играть на биллиарде, удирая после поверки, а порою выпивали. В лагерях бы-ло строже. Лагерь был за Ярославлем, на высоком бе-регу Волги, наискосок от того места за Волгой, где я в первый раз в бурлацкую лямку впрягся. Не помню, за какую проделку я попал в лагерный карцер. Вот мерзость! Это была глубокая яма в три ар-шина длины и два ширины, вырытая в земле, причем стены были земляные, не обшитые даже досками, а над ними небольшой сруб, с крошечным окошечком на низ-койнизкой дверке. Из крыши торчала деревянная труба-вентилятор. Пол состоял из нескольких досок, хлюпав-ших в воде, на нем стояли козлы с деревянными досками и прибитым к ним поленом -- постель и подушка. Во вре-мя дождя и долго после по стенам струилась вода, вы-лезали дождевые черви и падали на постель, а по полу прыгали лягушки. Это наказание называлось -- строгий карцер. Пища -- фунт солдатского хлеба и кружка воды в сутки. Сидели в нем от суток до месяца, -- последний срок по пригово-ру суда. Я просидел сутки в жаркий день после ночного дождя, и ужас этих суток до сих пор помню. Кроме кар-цера суд присуждал еще иногда к порке. Последнее, -- если провинившийся солдат состоял в разряде штрафо-ванных. Штрафованного мог наказывать десятью удара-ми розог ротный, двадцатью пятью -- батальонный, и пятидесятью -- командир полка в дисциплинарном порядке. Вольский никогда никого не наказывал, а в полку бы-ли ротные, любители этого способа воспитания. Я раз при-сутствовал на этом наказании, по суду, которое в полку называлось конфирмацией. Орлов сидел под арестом, присужденный полковым су-дом к пятидесяти ударам розог "за побег и промотание казенных вещей". -- Уж и вешши: рваная шинелишка, вроде облака, серая, да скрозная, и притупея еще перегорелой кожи! -- объяснял наш солдат, конвоировавший в суд Орлова. Побег у него был первый, а самовольных отлучек не перечтешь: -- Опять Орлов за водой ушел, -- говорили солдаты. Обыкновенно он исчезал из лагерей. Зимой это был самый аккуратный служака, но чуть лед на Волге прошел,-- заскучает, ходит из угла в угол, мучится, а как перешли в лагерь,-- он недалеко от Полушкиной рощи) над самой рекой, -- Орлова нет, как нет. Дня через три-четыре явится веселый, отсидит, и опять за службу. По-следняя его отлучка была в прошлом году, в июне. Отси-дел он две недели в подземном карцере, и прямо из-под ареста вышел на стрельбу. Там мы разговорились. -- Куда же ты отлучался, запил где-нибудь? -- Нет, просто так, водой потянуло: вышел после уче-ния на Волгу, сижу на бережку под лагерем... Парохо-дики бегут-- посвистывают, баржи за ними ползут, на баржах народ кашу варит, косовушки парусом мелька-ют... Смолой от снастей потягивает... А надо мной в ла-герях барабан: "Тратата, тратата", по пустомуто ме-сту!.. И пошел я вниз по песочку, как матушка Волга бе-жит... Иду да иду... Посижу, водички попью-- и опять иду... "Тра-та-та, тра-та-та", еще в ушах в памяти, а уж и города давно не видать и солнышко в воде тонет, всю Волгу вызолотило... Остановился и думаю: на поверку опоздал, все равно, до утра уж, ответ один. А на береж-ку, на песочке, огонек -- ватага юшку варит. Я к ним: "Мир беседе, рыбачки честные"... Подсел я к казану... А в нем так белым ключом и бьет!.. Ушицы похлебали,,. Разговорились, так, мол, и так, дальше-- больше да че-тыре дня и ночи и проработал я у них. Потом вернулся в лагерь, фельдфебелю две стерлядки и налима принес, да на грех на Шептуна наткнулся: "Что это у тебя? Откуда рыба? Украл?..". Я ему и покаялся. Стерлядок он ото-брал себе, а меня прямо в карцыю. Чего ему только на-до было, ненавистному! x x x И не раз бывало это с Орловым -- уйдет дня на два, на три; вернется тихий да послушный, все вещи целы-- ну, легкое наказание; взводный его, Иван Иванович Ярилов, душу солдатскую понимал, и все по-хорошему кон-чалось, и Орлову дослужить до бессрочного только год оставалось. И вот завтра его порют. Утром мы собрались во вто-рой батальон на конфирмацию. Солдаты выстроены в ка-ре, -- оставлено только место для прохода. Посередине две кучи длинных березовых розог, перевязанных пучка-ми. Придут офицеры, взглянут на розги и выйдут из ка-зармы на крыльцо. Пришел и Шептун. Сутуловатый, приземистый, исподлобья взглянул он своими неподвиж-ными рыбьими глазами на строй, подошел к розгам, взял пучок, свистнул им два раза в воздухе и, бережно поло-жив, прошел в фельдфебельскую канцелярию. -- Злорадный этот Шептун. И чего только ему надо везде нос совать. -- Этим и жив, носом да язычком: нанюхает и к на-чальству.... С самим начальником дивизии знаком! -- При милости на кухне задом жар раздувает! -- А дома, -- денщики сказывают, -- хуже аспида, по-едом ест, всю семью измурдовал... Разговаривала около нас кучка капральных. -- Смирр-но! -- загремел фельдфебель. В подтянувшееся каре вошли ефрейторы и батальон-ный командир, майор-- "Кобылья Голова", общий люби-мец, добрейший человек, из простых солдат. Прозвание же ему дали солдаты в первый день, как он появился перед фронтом, за его длинную лошадиную голову. В на-стоящее время он исправлял должность командира полка. Приняв рапорт дежурного, он приказал ротному: -- Приступите, но без особых церемоний и как-ни-будь поскорее! Двое конвойных с ружьями ввели в середину каре Ор-лова. Он шел, потупившись. Его широкое, сухое, загоре-лое лицо, слегка тронутое оспой, было бледно. Несколь-ко минут чтения приговора нам казались бесконечными. И майор, и офицеры старались не глядеть ни на Орлова, ни на нас. Только ротный капитан Ярилов, дослуживший-ся из кантонистов и помнивший еще "сквозь строй" и шпицрутены на своей спине, хладнокровно, без суеты, рас-поряжался приготовлениями. -- Ну, брат, Орлов, раздевайся! Делать нечего, -- суд присудил, надо! Орлов разделся. Свернутую шинель положил под го-лову и лег. Два солдатика, по приказу Ярилова, дер-жали его за ноги, два-- за плечи. -- Иван Иванович, посадите ему на голову солдата!-- высунулся Шептун. Орлов поднял кверху голову, сверкнул своими боль-шими серыми глазами на Шептуна и дрожащим голосом крикнул: -- Не надо! Совсем не надо держать, я не пошеве-люсь. -- Попробуйте, оставьте его одного, -- сказал майор. Солдаты отошли. Доктор Глебов попробовал пульс и, взглянув на майора, тихо шепнул: -- Можно, здоров. -- Ну, ребята, начинай, а я считать буду, -- обратил-ся Ярилов к двум ефрейторам, стоявшим с пулками по обе стороны Орлова. -- Р-раз. -- А-ах! -- раздалось в строю. Большинство молодых офицеров отвернулось. Майор отвел в сторону красавца-бакенбардиста Павлова, коман-дира первой роты, и стал ему показывать какую-то бума-гу. Оба внимательно смотрели ее, а я, случайно взглянув, заметил, что майор держал ее вверх ногами. -- Два. Три. Четыре,-- методически считал Ярилов. Орлов закусил зубами шинель и запрятал голову в сукно. Наказывали слабо, хотя на покрасневшем теле вспухали синие полосы, лопавшиеся при новом ударе. -- Реже! Крепче! -- крикнул Шептун, следивший с налитыми кровью глазами за каждым ударом. Невольно два удара после его восклицания вышли очень сильными, и кровь брызнула на пол. -- Мммм... гы...-- раздался стон изпод шинели. -- Розги переменить! Свежие! -- забыв все, вопил Шептун. У барабанщика Шлемы Финкельштейна глаза сдела-лись совсем круглыми, нос вытянулся и барабанные пал-ки запрыгали нервной дробью. -- Господин штабс-капитан! Извольте отправиться под арест. Покрасневший с вытянутой шеей, от чего голова май-ора стала еще более похожа на лошадиную, загремел ог-ромный майор на Шептуна. Все замерло. Даже подня-тые розги на момент остановились в воздухе и тихо опус-тились на тело. -- Двадцать три... Двадцать четыре... -- невозмутимо считал Ярилов. -- Извольте идти за адъютантом в полковую канцеля-рию и ждать меня! Побледневший и перетрусивший Шептун иноходью за-торопился за адъютантом. -- Слушаюсь, господин майор!.. -- щелкая зубами, пробормотал он, уходя. -- Что, кончили, капитан? Сколько еще? -- Двадцать три осталось... -- Ну поскорей, поскорей... Орлов молчал, но каждый отдельный мускул его бо-гатырской спины содрогался. В одной кучке раздался крик: -- Что такое? -- С Денисовым дурно! Наш юнкер Митя Денисов упал в обморок. Его от-несли в канцелярию. Суматоха была кстати, -- отвлекла нас от зрелища. -- Орлов, вставай, братец. Вот молодец, лихо выдер-жал,-- похвалил Ярилов торопливо одевавшегося Орлова. Розги подхватили и унесли. На окровавленный пол бросили опилок. Орлов, застегиваясь, помутившимися гла-зами кого-то искал в толпе. Взгляд его упал на майора. Полузастегнув шинель, Орлов бросился перед ним на колени, обнял его ноги и зарыдал: -- Ваше... ваше... скоблагородие.;; Спасибо вам, отец родной. -- Ну, оставь, Орлов... Ведь ничего... Все забыто, про-шло... Больше не будешь?.. Ступай в канцелярию, сту-пай! -- Макаров, дай ему водки, что ли... Ну, пойдем, пой-дем... И майор повел Орлова в канцелярию. В казарме сто-ял гул. Отдельно слышались слова: -- Доброта, молодчина, прямо отец. -- Из нашего брата, из мужиков, за одну храбрость дослужился... Ну и понимает человека!-- говорил кто-то. Ярилов подошел и стал про старину рассказывать: -- Что теперь! Вот тогда бы вы посмотрели, что бы-ло. У нас в учебном полку по тысячи палок всыпалиПривяжут к прикладам, да на ружьях и волокут полу-мертвого сквозь строй, а все бей! Бывало, тихо ударишь, пожалеешь человека, а сзади капральный чирк мелом по спине,-- значит, самого вздуют. Взять хоть наше дело, кантонистское, закон был такой: девять забей на смерть, десятого живым представь. Ну, и представляли, выкуют. Ах, как меня пороли! И, действительно, Иван Иванович был выкован. Строй-ный, подтянутый, с нафабренными черными усами и на-голо остриженной седой головой, он держался прямо, как деревянный солдатик, и был всегда одинаково неуто-мим, несмотря на свои полсотни лет. -- А это, -- что Орлов? Петьдесят мазков! -- Мазки! Кровищи-то на полу, хоть ложкой хле-бай,-- донеслось из толпы солдат. -- Эдак-то нас маленькими драли... Да, вы, господа юнкера, думаете, что я, Иван Иванович Ярилов? Да? -- Так точно. -- Так, да не точно. Я, братцы, и сам не знаю, кто я такой есть. Не знаю ни роду, ни племени... Меня в меш-ке из Волынской губернии принесли в учебный полк. -- Как в мешке? -- Да так, в мешке. Ездили воинские команды по де-ревням с фургонами и ловили по задворкам еврейских ре-бятишек, благо их много. Схватят в мешок и в фургон. Многие помирали дорогой, а которые не помрут, привезут в казарму, окрестят и вся недолга. Вот и кантонист. -- А родители-то узнавали деток? -- Родители!..Хм... Никаких родителей. Недаром же мы песни пели: "Наши сестры -- сабли востры"... И мат-ки и батьки -- все при нас в казарме.., Так-то-с. А рас-сказываю вам затем, чтобы вы, молодые люди, помнили да и детям своим передали, как в николаевские времена солдат выколачивали... Вот у меня теперь офицерские по-гоны, а розог да палок я съел -- конца краю нет... Мне об это самое место начальство праведное целую рощу пе-ревело... Так полосовали, не вроде Орлова, которого доб-рая душа, майор, как сына родного обласкал... А нас, бывало, выпорют, да в госпиталь на носилках или про-сто на нары бросят -- лежи и молчи, пока подсохнет. -- Вы ужасы рассказываете, Иван Иванович. -- А и не все ужасы. Было и хорошее. Например, на-казанного никто попрекнуть не посмеет, не как теперь. Вот у меня в роте штрафованного солдатика одного фельдфебель дубленой шкурой назвал... Словом он по-прекнул, хуже порки обидели... Этого у нас прежде не бывало: тело наказывай, а души не трожь! -- И фельдфебель это? -- Да, я его сменил и под арест: над чужой бедой не смейся!.. Прежде этого не было, а наказание по закону, закон переступить нельзя. Плачешь, бывало, да бьешь. -- Вот Шептун бы тогда в своей тарелке был!-- за-метил кто то. -- Таких у нас бывало. Да такой и не уцелел бы. Да и у нас ему не место. -- Эй, Коля! -- крикнул он Павлову. Русые баки, освещенные славными голубыми глаза-ми, повернулись к нему. -- Дело, брат, есть. До свиданья, молодежь моя ми-лая. Вокруг Ярилова и Павлова образовался кружок офи-церов. Шел горячий разговор. До нас долетели отрыви-стые фразы: -- Итак, никто не подает ему руки. -- Не отвечать на поклон. -- Ну, что такое, -- горячился Павлов, -- я просто вы-зову его и пристрелю... Мерзавцев бить надо... -- Ненормальный он, господа, согласитесь сами, раз-ве нормальный человек так над своей семьей зверствовать будет... -- доказывал доктор Глебов. По-вашему все -- ненормальный, а по-нашему -- зло-вредный и мерзавец, и я сейчас посылаю к нему секун-дантов. -- Нет, просто руки не подавать... Выкурим... Из канцелярии выходил довольный и улыбающийся майор. Офицеры его окружили. А Орлов бежал тотчас же после наказания. Так и про-пал без вести. -- За водой ушел, -- как говорили после в полку. Вспомнились мне его слова: -- На низы бы податься, к Астрахани, на ватагах по-работать... Приволье там у нас, знай, работай, а кто та-кой ты есть, да откуда пришел, никто не спросит. Вот ежели что, так подавайся к нам туда! Звал он меня. И ушел он, должно быть, за водой: как вода сверху по Волге до моря Хвалынского, так и он за ней подался... x x x Первые месяцы моей службы нас обучали марширо-вать, ружейным приемам. Я постиг с первых уроков всю эту немудрую науку, а благодаря цирку на уроках гим-настики показывал такие чудеса, что сразу заинтересо-вал полк. Месяца через три открылась учебная команда, куда поступали все вольноопределяющиеся и лучшие солдаты, готовившиеся быть унтер-офицерами. Там нас положительно замучил муштровкой начальник команды, капитан Иковский, совершенно противоположный Воль-скому. Он давал затрещины простым солдатам, а ру-гался, как я и на Волге не слыхивал. Он ненавидел нас, юнкеров, которым не только что в рыло заехать, но еще "вы" должен был он говорить. -- Эй, вы! -- крикнет, замолчит на полуслове, шевеля беззвучно челюстями, но понятно всем, что он родителей поминает. -- Эй, вы, определяющиеся!-- вольно! корровы!!., А чуть кто-нибудь ошибется в строю, вызовет перед линией фронта и командует: -- На плечо! Кругом!... В карцер на двое суток, ша-гом марш! -- И юнкер шагает в карцер. Его все боялись. Меня он любил, как лучшего строе-вика, тем более, что по представлению Вольского я был командиром полка назначен взводным, старшим капральным, носил не два, а три лычка на погонах, и за бо-лезнью фельдфебеля Макарова занимал больше месяца его должность; но в ротную канцелярию, где жил Мака-ров, "не переезжал" и продолжал жить на своих нарах, и только фельдфебельский камчадал каждое утро еще до свету, пока я спал, чистил мои фельдфебельские, до-статочно стоптанные, сапоги, а ротный писарь Рачковский, когда я приходил заниматься в канцелярию, уго-щал меня чаем из фельдфебельского самовара. Это было уже на второй год моей службы в полку. Пробыл я лагери, пробыл вторую зиму в учебной команде, но уже в должности капрального, командовал взводом, затем отбыл следующие лагери, а после лаге-рей нас, юнкеров, отправили кого в Казанское, а кого в Московское юнкерское училище. С моими друзьями: Калининым и Павловым, с которыми мы вместе прожили на нарах, меня разлучили: их отправили в Казань, а я был удостоен чести быть направленным в Московское юнкерское училище. x x x Вместо грязных нар в Николомокринских казармах Ярославля, я очутился в роскошном дворце Московского юнкерского училища в Лефортове и сплю на кровати с чистым бельем. Дисциплина была железная, свободы никакой, только по воскресеньям отпускали в город до девяти часов ве-чера. Опозданий не полагалось. Будние дни были рас-пределены по часам, ученье до упаду, и часто, чистя са-поги в уборной еще до свету при керосиновой коптилке, вспоминал я свои нары, своего Шлему, который, еще за-темно получив от нас пятак и огромный чайник, бежал в лавочку и трактир, покупал "на две чаю, на две са-хару, на копейку кипятку", и мы наслаждались перед ученьем чаем с черным хлебом. Здесь нас ставили на молитву, вели строем вниз в столовую и давали жидкого казенного чаю по кружке с небольшим кусочком хлеба. А потом ученье, ученье це-лый день! Развлечений никаких. Никто из нас не бывал в театре, потому что на это, кроме денег, требовалось особое разрешение. Всякие газеты и журналы были за-прещены, да, впрочем, нас они и не интересовали. На меня начальство обратило внимание, как на хорошего строевика и гимнаста и, судя по приему начальства, мечта каждого из юнкеров быть прапорщиком мне ка-залась достижимой. Но как всегда в моей прежней и будущей жизни, слу-чайность бросила меня на другую дорогу. Я продолжал переписываться с отцом. Писал ему по-дробные письма, картины солдатской жизни, иногда по десять страниц. Эти письма мне потом пригодились как литературный материал. Описал я ему и училищную жизнь, и в ответ мне отец написал, что в Никольском переулке, не помню теперь в чьем-то доме, около церкви Николы Плотника, живет его добрый приятель, извест-ный московский адвокат Тубенталь. Написал он мне, что в случае крайней нужды в деньгах я могу обратиться к нему. Нужда скоро явилась. Выпивала юнкерация здо-рово. По трактирам не ходили, а доставали водку завода Гревсмюль в складе, покупали хлеба и колбасы и отправ-лялись в глухие уголки Лефортовского огромного сада и роскошествовали на раскинутых шинелях. Покупали поочередно, у кого есть деньги, пропивали часы, вторые мундиры -- жили весело. И вот в минуту "карманной не-взгоды" вспомнил я об адвокате Тубентале, и с товари-щем юнкером в одно прекрасное солнечное воскресенье отправились мы занимать деньги, на которые я задумал справить день своего рождения, 26 ноября, о чем оповестил моих друзей. Мы перешли мост, вышли на Горо-ховую. Как сейчас помню -- горбатый старик извозчик на ободранной кляче, запряженной в "калибер", экипаж, напоминающий гитару, лежащую на четырех колесах. Я никогда еще не ездил на таком инструменте и стал нани-мать извозчика в Никольский переулок, на Арбат. Но когда он запросил страшную, по нашим тогдашним сред-ствам, сумму, то мы решили идти пешком. -- Гривенник хочешь? -- рискнул мой товарищ. -- Меньше двоегривенного не поеду,-- заявил извоз-чик, и мы пошли. Помню, как шли по Покровке, по Ильинке, попали на Арбат. Все меня занимало, все удивляло. Я в первый раз шел по Москве, Добрались до НиколыПлотника, и, наконец, я позвонил у парадного Тубенталя. Мой то-варищ остался ждать на улице, а меня провели в каби-нет. Любезно и мило встретил меня приятель отца, не-большой, рыжеватый человек, предложил чаю, но я от-казался. Я слишком волновался, потому что решил за-нять огромную сумму, 25 рублей, и не знал, как реши-тельнее сказать это. Поговорили об отце, о службе, и на-конец, я прямо выпалил: -- Одолжите мне 25 рублей. Я напишу отцу, и он вы-шлет вам. -- Пожалуйста... Может быть больше надо, пожа-луйста, не стесняйтесь... -- Нет, больше не надо. Я чувствовал себя на седьмом небе и, получив деньги, начал прощаться. -- Погодите, позавтракайте у меня... -- Нет, меня товарищ на улице ждет. -- Так можно его позвать к нам. -- Нет, уж я пойду в училище. Милый Тубенталь очаровал меня своей любезностью, и через четверть века вспомнил я в Москве, при встрече с ним, эту нашу первую встречу. Бомбой выскочив из подъезда, я показал товарищу кредитку. -- Костя, живем! -- Ох, пьем! А мне уж есть хочется. Так и не пришлось мне угостить моих приятелей 26 ноября... В этот же день, возвращаясь домой после завтрака на Арбатской площади, в пирожной лавке, мы встретили компанию возвращавшихся из отпуска наших юнкеров, попали в трактир "Амстердам" на Немецком рынке, и к 8 часам вечера от четвертной бумажки у меня в кармане осталась мелочь. Когда мы подходили к учили-щу, чтобы явиться к сроку, к девяти часам, я, решив, что еще есть свободные полчаса, свернул налево и пошел в сад. Было совершенно темно, койгде на главной аллее из-редка двигались прохожие и гуляющие, но на боковых дорожках было совершенно пусто. В голове у меня еще изрядно шумело после возлияний в трактире, и я жадно вдыхал осенний воздух в глухих аллеях госпитального старинного сада. Сделав несколько кругов, я пошел в училище, чувствуя себя достаточно освежившимся. Вдруг передо мной промелькнула какая-то фигура и скрылась направо в кустах, шурша ветвями и сухими листьями. В полной темноте я не рассмотрел ничего. Потом шум шагов на минуту затих, снова раздался и замолк в глу-бине. Я прислушался, остановившись на дорожке, и уже двинулся из сада, как вдруг в кустах, именно там, где скрылась фигура, услыхал детский плач. Я остановился -- ребенок продолжал плакать близко-близко, как показа-лось, в кустах около самой дорожки рядом со мной. -- Кто здесь? -- окликнул я несколько раз и, не по-лучив ответа, шагнул в кусты. Чтото белеет на земле. Я нагнулся, и прямо передо мною лежал завернутый в белое одеяльце младенец и слабо кричал. Я еще раз ок-ликнул, но мне никто не ответил, -- Подкинутый ребенок! Та фигура, которая мелькнула передо мной, по всей вероятности, за мной следила раньше и, сообразив, что я военный, значит, человек, которому можно доверять, в глухом месте сада бросила ребенка так, чтобы я его заметил, и скрылась. Я сообразил это сразу и, будучи вполне уверен, что подкинувшая ребенка, -- бесспорно, ведь это сделала женщина, -- находится вблизи, я еще раз крикнул: -- Кто здесь? Чей ребенок! Ответа не последовало. Мне жаль стало и ребенка и его мать, подкинувшую его в надежде, что младенец нашедшим не будет брошен, и я взял осторожно ребенка на руки. Он сразу замолк. Я решил сделать, что мог, и держа ребенка на руках в пустынной темной аллее, громко сказал: -- Я знаю, что вы, подкинувшая ребенка, здесь близко и слышите меня. Я взял его, снесу в полицейскую часть (тогда участков не было, а были части и кварталы) в передам его квартальному. Слышите. Я ухожу с ребен-ком в часть! И понес ребенка по глухой заросшей дорожке, на-правляясь к воротам сада. Ни одной живой души не встретил, у ворот не оказалось сторожа, на улицах ни полицейского, ни извозчика. Один я, в солдатской ши-нели с юнкерскими погонами и плачущим ребенком в бе-лом ткачевом одеяльце на руках. Направо мост -- налево здание юнкерского училища. Как пройти в часть-- не знаю. Фонари на улицах не горят-- должно быть по дум-скому календарю в эту непроглядную ночь числилась луна, а в лунную ночь освещение фонарями не полага-ется. Приветливо налево горели окна юнкерского учи-лища и фонарь против подъезда. Я как рыцарь на рас-путье: пойдешь в часть с ребенком -- опоздаешь к по-верке -- в карцер попадешь; пойдешь в училище с ребен-ком-- нечто невозможное, неслыханное-- полный скан-дал, хуже карцера; оставить ребенка на улице или под-кинуть его в чей-нибудь дом -- это уже преступление. А ребенок тихо стонет. И зашагал я к подъезду и че-рез три минуты в дежурной комнате стоял перед дежур-ным офицером, с которым разговаривал ротный коман-дир, капитан Юнаков. Часы били девять. Держа в левой руке ребенка, я правую взял под козырек и отрапортовал: -- Честь имею явиться, из отпуска прибыл. Оба офицера были заняты разговором. Я стою. -- Ступайте же в роту, -- сказал мне дежурный. Я повернулся налево кругом и сообразил: снесу мла-денца в роту и расскажу все, как было. И уже рисовал картину, какой произведу эффект. А другая мысль в голове: надо доложить дежурному, но при Юнакове, строгом командире, страшно. Опять на распутье, но меня вывел из этого заплакавший младенец. -- Это-- что?-- вскрикнул Юнаков, и оба они с де-журным выразили на своих лицах удивление, будто черта увидали. И я рассказал все дело, как оно было. Юнаков по-дошел и обнюхал меня. -- Да вы пьяны. -- Никак нет, господин капитан, водку пил, но не пьян. -- Кажется не пьян, но водкой пахнет, -- согласился ротный командир. В это время в подъезд вошли два юнкера, опоздав-шие на десять минут, но их Юнаков без принятия ра-порта прямо послал наверх, а меня и ребенка загородил своей широкой спиной. Юнаков послал сторожа за квартальным, но потом вернул его и приказал мне: -- Раз уж вы вмешались в дело, сами и выпутывай-тесь. Идите с ним в квартал... А ты осторожно неси ре-бенка, -- приказал он сторожу. В полиции, под Лефортовской каланчой, дежурный квартальный, расправившись с пьяными мастеровыми, которых, наконец, усадили за решетки, составил протокол "о неизвестно кому принадлежащем младенце, по види-мости, мужского пола и нескольких дней от рождения, найденном юнкером Гиляровским, остановившимся по своей надобности в саду Лефортовского госпиталя и уви-давшим оного младенца под кустом". Затем было напи-сано постановление, и ребенка на извозчике немедленно отправили с мушкетером в воспитательный дом. Часа через полтора я вернулся в училище, и дежур-ный, по распоряжению Юнакова, приказал мне никому не рассказывать о найденном ребенке, но на другой день все училище знало об этом и хохотали до упаду. Какое-то высшее начальство поставило это на вид начальнику училища и ни с того ни с сего меня отчислили в полк "по распоряжению начальства без указания причины". Я чувствовал себя жестоко оскорбленным, и особенно му-чило меня, что это был удар, главным образом, отцу. Я хотел уже из Москвы бежать в Ригу или Питер, на-няться матросом на иностранное судно и скрыться за границу. Но у меня не было ни копейки в кармане, а продать было нечего. Был узелок с двумя переменам" белья, и только. Я прибыл в полк и явился к моему ротному коман-диру Вольскому; он меня позвал на квартиру, угостил чаем, и я ему под великим секретом рассказал всю исто-рию с ребенком. -- Знаете что, -- сказал он мне, -- хоть и жаль вас, но я, собственно, очень рад, что вы вернулись, -- вы у меня будете только что прибывших новобранцев обучать, а на будущий год мы вас пошлем в Казанское училище, И.вы прямо поступите в последний класс,-- я вас под-готовлю. Я как-то сразу утешился, а он еще аргумент привел: -- Знаете наших дядек, которых приставляют к ре-крутам -- ведь грубые все. Вы видали, как обращаются с рекрутами... На что уж ротный писарь Рачковский, и тот дерет с рекрутов. Мне в прошлом году жаловались: призвал рекрута из богатеньких и приказывает ему: -- Беги, купи мне штоф водки, цельную колбасу, кренделей, пару пива, четверку чаю и фунт сахару... Вот тебе деньги, -- и дает копейку. -- Слушаюсь, -- отвечает рекрут, догадавшись, в чем дело, повертывается и идет, а Рачковский ему вслед: -- Не забудь рупь сдачи принести! -- Да разве он один такой! Каждый дядька так обра-щается с рекрутами, -- они уж знают этот обычай. А я что сделаю!! Я все-таки вышел ободренным, и пришел на свои нары. Рота меня встретила сочувственно, а Шлема даже на свои деньги купил мне водки и огурцов, чтобы поздра-вить с приездом. На нарах, кроме двух моих старых товарищей, не от-правленных в училище, явились еще три юнкера и мой приезд был встречен весело. Но все-таки я думал об отце, и вместе с тем засела мысль о побеге за границу В качестве матроса и мечталось даже о приключениях Робинзона. В конце концов я решил уйти со службы и "податься" в Астрахань. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ЗИМОГОРЫ Без крова и паспорта. Наследство Аракчеева. Загадочный дядька. Беглый пожарный. По морозцу. Иван Елкин. Украденный половик. Починка часов. Пропитая усадьба. Опять Ярославль. Будилов притон. Стыдно было исключенному из училища! Пошел в канцелярию, взял у Рачковского лист бумаги и на другой день подал докладную записку об отставке Вольскому, которого я просил даже не уговаривать. Опять он при-гласил меня к себе, напоил и накормил, но решения я не переменил, и через два дня мне вручили послужной список, в котором была строка, что я из юнкерского училища уволен и препровожден обратно в полк за неуспехи в на-уках и неудовлетворительное поведение. Дали мне еще аттестат из гимназии и метрическое свидетельство и два рубля 35 копеек причитающегося мне жалованья и еще каких-то денег... Мне стыдно было являться в роту, и я воспользовал-ся тем, что люди были на учебных занятиях, взял узелок с бельем и стеганую ватную старую куртку, которую в хо-лод надевал под мундир. Зашел в канцелярию к Рачковскому, написал письмо отцу и сказал, что поступаю в цирк. -- Куда идти? Где прожить до весны? А там в Рыбну, крючником, -- решил я. x x x Я не имел права носить шинель и погоны, потому что вольноопределяющиеся, выходя в отставку, возвращались в "первобытное состояние без права именоваться воинским званием". Закусив в трактире, я пошел на базар, где сменял шинель, совершенно новую, из гвардейского сукна, сшитую мне отцом перед поступлением в училище, и та-кой же мундир из хорошего сукна на ватное потрепанное пальто; кепи сменял, прибавив полтину, на ватную ста-рую шапку и, поддев вниз теплую душегрейку, посмотрел: -- Зимогор! Рвань рванью. Только сапоги и штаны с кантом новые. Куда же идти? Где ночевать? В "Русский пир" или к Лондрону и другие трактиры, вблизи казар-мы, до девяти часов показаться нельзя -- юнкера и сол-даты ходят. Рядом с "Русским пиром" был трактир Лондрона, от-ставного солдата из кантонистов, любителя кулачных боев. В Ярославле часто по зимам в праздники дрались-- с одной стороны, городские, с другой, фабричные, главным образом, с корзинкиной фабрики. Бойцы-распорядители собирались у Лондрона, который немало тратил денег, нанимая бойцов. Несмотря на строгость, в боях прини-мали участие и солдаты обозной роты, которым мирволил командир роты. капитан Морянинов, человек пожилой, огромной физической силы, в дни юности любитель боев, сожалевший в наших беседах, что мундир не позволяет ему самому участвовать в рядах; но тем не менее он вме