сте с Лондроном в больших санях всегда выезжал на бои, становился гденибудь в поле на горке и наблюдал издали. Он волновался страшно, дрожал, скрежетал зу-бами и раз, когда городских гнали фабричные по полю к городу, он, одетый в нагольный тулуп и самоедскую шап-ку, выскочил из саней, пересек дорогу бегущим и заорал своим страшным голосом: -- Ар-рнауты! Стой! Вперед! -- бросился, увлек за собой наших, и город прогнал фабричных. Из полка ходили еще только двое: я и Ларион Орлов. Лондрон нас переодевал в короткие полушубки. Орлову платил по пять рублей в случае нашей победы, а меня угощал, верил в долг деньги и подарил недорогие, с себя, серебряные часы, когда на мостике, близ фабрики Корзинкина, главный боец той стороны, знаменитый в то вре-мя Ванька Гарный во главе своих начал гнать наших с моста, и мне удалось сбить его с ног. Когда увидали, что атаман упал, фабричные ошалели, и мы их без труда рас-колотили и погнали. Лондрон и Морянинов ликовали. Вот в десятом часу вечера и отправился я к Лондрону, на-деясь, что даст переночевать. Это был единственный мой хороший знакомый в Ярославле. Вхожу. Иду к буфету и с ужасом узнаю от буфетчика Семена Васильевича, что старик лежит в больнице, где ему сделали операцию. Се-мен меня угостил ужином, я ему рассказал о своей от-ставке, и он мне разрешил переночевать на диване в биллиардной. x x x На другой день я встретился с моим другом, юнкером Павликом Калининым, и он позвал меня в казарму обе-дать. Юнкера и солдаты встретили меня, "в вольном платье", дружелюбно, да только офицеры посмотрели ко-со, сказав, что вольные в казарму шляться не должны, и формалист-поручик Ярилов, делая какое-то замечание юнкерам, указал на меня, как на злой пример: -- До зимогора достукался! И я, действительно, стал зимогором. Так в Ярославле и вообще в верхневолжских городах вовут тех, которых в Москве именуют хитровцами, в Са-маре-- горчичниками, в Саратове-- галаховцами, а в Харькове-- раклами, и всюду-- "золотая рота". Пообедав с юнкерами, я ходил по городу, забегал в биллиардную Лондрона и соседнего трактира "Русский пир", где по вечерам шла оживленная игра на биллиарде в так называемую "фортунку", впоследствии запрещен-ную. Фортунка состояла из 25 клеточек в ящике, который становился на биллиард, и игравший маленьким костяным шариком должен был попасть в "старшую" клетку. Игра-ло всегда не менее десяти человек, и ставки были разные, от пятака до полтинника, иногда до рубля. Незадолго передо мной вышел в отставку фельдфебель 8й роты Страхов, снял квартиру в подвале в Никит-ском переулке со своей женой Марией Игнатьевной и ре-бенком и собирался поступить куда-то на место. В полку были мы с ним дружны, и я отправился в Никитский пе-реулок, думая пока у него пожить. Прихожу и вижу ка-ких-то баб и двух портных, мучающихся с похмелья. Ока-залось, что Страхов недавно совсем выехал в деревню вместе с женой. Я дал портным двугривенный на опохмел-ку и выпросил себе разрешение переночевать у них ночь, а сам пошел в "Русский пир", думая встретиться с кем-нибудь из юнкеров; их в трактире не оказалось. Я зашел в биллиардную и сел между довольно-таки подозрительны-ми завсегдатаями, "припевающими", как зовут их игроки. Потом пошел в карточную рядом с биллиардной, где игра-ли в карты, в "банковку". И вот входит высокий, молодой щеголь, с которым я когда-то играл на биллиарде и не раз он пил вино в нашей юнкерской компании. Его при-няли игроки довольно подобострастно и предложили играть, но он, взглянув, что игра была мелкая, на медные деньги, отказался и начал всматриваться в меня. Я готов был провалиться сквозь землю, благодаря своему ко-стюму. -- Извините, кажется, вы зимой юнкером были и мы с вами играли и ужинали? -- Да... вот в отставке... -- Бросили службу?.. Ну что же, хорошо... Вот я за-шел сюда, деваться некуда и здесь тоже никого... игра де-шевая... Пойдемте в общий зал... Вообще вы не ходите в эту комнату, там шулера... И объяснил мне тайну банковки с подрезанными кар-тами. Подали водку, икру. Потом солянку из стерляди и па-ру рябчиков. -- Приехал с завода, удрал от отца, -- поразгуляться, поиграть... Вы знаете, я очень люблю игру... Чуть-что-- сейчас сюда... А сейчас я с одной знакомой дамой на де-нек приехал и по привычке на минуту забежал сюда. В этот день я первый раз в жизни ел солянку из стер-ляди. Выпили бутылку лафита, поболтали. Я рассказал моему собеседнику, что живу у приятеля в ожидании места-- и затем попрощались. -- Позвольте мне вас довезти до дома, -- предложил он мне, нанимая извозчика в лучшую в городе Кокуевскую гостиницу. -- Нет, спасибо, рядом живу... Вон тут... Он уехал, а я сунул в карман руки и... нашел в пра-вом кармане рублевую бумажку, а в ней два двугривен-ных и два пятиалтынных. И когда мне успел их сунуть мой собеседник, так и до сих пор не понимаю. Но сделал это он необычайно ловко и совершенно кстати. Я тотчас же вернулся в трактир, взял бутылку водки, в лавочке купил 2 фунта кренделей и фунт постного са-хару для портных и для баб. Я пришел к ним, когда они, переругиваясь, собирались спать, но когда я портным вы-ставил бутылку, а бабам -- лакомство, то стал первым гостем. Уснул на полу. Мне подостлали какоето тряпье, под голову баба дала свернутую шубку, от которой пахло ке-росином. Я долго не спал и проснулся, когда уже рассве-ло и на шестке кипятили чугунок для чая. Утром я пошел искать какого-нибудь места, перебегая с тротуара на тротуар или заходя во дворы, когда встре-чал какого-нибудь товарища по полку или знакомого офи-цера -- солдат я не стеснялся, солдат не осудит, а еще по-завидует поддевке и пальтишку-- вольный стал! x x x Где-где я не был, и в магазинах, и в конторах, и в го-стиницы заходил, все искал место "по письменной части". Рассказывать приключения этой голодной недели и скуч-но, и неинтересно: кто из людей в поисках места не испы-тывал этого и не испытывает теперь. В лучшем случае-- -вежливый отказ, а то на дерзость приходилось наты-каться: -- Шляются тут. Того и гляди, стащут что... Наконец повезло. Возвращаюсь в город с вокзала, где мне добрый человек, услыхав мою просьбу, сказал, что без протекции и не думай попасть. Вокзал тогда был один, Московский, и стоял, как и теперь стоит, за речкой Которослью. От вокзала до Которосли, до американского моста, как тогда мост этот назывался, расстояние большое, а на середине пути стоит ряд одноэтажных, казарменного ти-па, зданий-- это военная прогимназия, переделанная из школы военных кантонистов, о воспитании которых в полку нам еще капитан Ярилов рассказывал. И он такую же школу прошел, основанную в Аракчеевские времена. Да и долго еще по пограничным еврейским местечкам ездили отряды солдат с глухими фурами и ловили еврей-ских ребятишек, выбирая, которые поздоровее, сажали в фуры, привозили их в города и рассылали по учебным полкам, при которых состояли школы кантонистов. Здесь их крестили, давали имя и фамилию, какая на ум при-дет, но, впрочем, не мудрствовали, а более называли по имени крестного отца. Отсюда много меж кантонистов было Ивановых, Александровых и Николаевых... Воспитывали жестоко и выковывали крепких людей, солдат, ничего не признававших, кроме дисциплины. Девизом воспитания был девиз, оставленный с аракчеевских времен школам кантонистов: -- Из десятка девять убей, а десятого представь. И выдерживали такое воспитание только люди вынос-ливости необыкновенной. Вот около этого здания, против которого в загород-ке два сторожа кололи дрова, лениво чмокая колуном по полену, которое с одного размаха расколоть можно, я остановился и сказал: -- Братцы, дайте погреться, хоть пяток полешек рас-колоть, я замерз. -- Ну ладно, погрейся, а я покурю. И старый солдат с седыми баками дал мне колун, а сам закурил носогрейку. Ну и показал я им, как колоть надо. Выбирал самые толстые, суковатые -- сосновые были дрова -- и пока другой сторож возился с поленом, я расколол десяток... -- Ну и здоров, брат, ты! Нако вот, покури. И бакенбардист сунул мне трубку и взялся за топор. Я для виду курнул раза три и к другому: -- Давай, дядя, я еще бы погрелся, а ты покури. -- Я не курю. Я по сухопутному. Вынул изза голенища берестяную тавлинку, посту-чал указательным пальцем по крышке, ударил тремя паль-цами раза три сбоку, открыл; забрал в два пальца здоро-вую щепоть, склонил голову вправо, прищурил правый глаз, засунул в правую ноздрю. -- А нука табачку носового, вспомни дедушку Мосолова, Луку с Петром, попадью с ведром! Втянул табак в ноздрю, наклонил голову влево, за-крыл левый глаз, всунул в левую ноздрю свежую щепоть и потянул, приговаривая: -- Клюшницу Марию, птишницу Дарью, косого звонаря, пономаря-нюхаря, дедушку Якова... -- и подает мне: не угощаю всякого, а тебе почет. Я вспомнил шутку старого нюхаря Костыги, захватил большую щепоть, засучил левый рукав, насыпал дорожку табаку от кисти к локтю, вынюхал ее правой ноздрей и то же повторил с правой рукой и левой ноздрей... -- Эге, да ты нашенский, нюхарь взаправдошной. Та-кого и угостить не жаль. Подружились со стариком. Он мне рассказал, что этот табак с фабрики Николая Андреевича Вахрамеева, ду-ховитый, фабрика вон там, недалече, за шошой, а то еще есть в Ярославле фабрика другого Вахрамеева и Дунае-ва, у тех табак позабористей, да не так духовит... -- Даром у меня табачок-то, на всех фабриках прия-тели, я к ним ко всем в гости хожу. Там все Мартыныча знают... Я колол дрова, а он рассказывал, как прежде сам та-бак из махорки в деревянной ступе ухватом тер, что, впро-чем, для меня не новость. Мой дед тоже этим занимался, и рецепт его удивительно вкусного табака у меня до сей поры цел. -- А ты сам откелева? -- Да вот места ищу ..прежде конюхом в цирке был. -- А сам по цирковому ломаться не умеешь?.. Страсть люблю цирк,-- сказал Ульян, солдатик помоложе. -- Так, малость... Теперь не до ломанья, третий день не жрамши. -- А ты к нам наймайся. У нас вчерась одного за пьянство разочли.. Дело немудрое, дрова колоть, печи топить, за опилками съездить на пристань да шваброй полы мыть... Тут же меня представили вышедшему на улицу эконому, и он после двух-трех вопросов принял меня на пять рублей в месяц на казенных харчах. И с каким же удовольствием я через час ужинал го-рячими щами и кашей с поджаренным салом. А на утро уж тер шваброй коридоры и гимнастическую залу, кото-рую оставили за мной на постоянную уборку.... Не утерпел я, вынес опилки, подмел пол -- а там на турник и давай сантуше крутить, а потом в воздухе сальтомортале и встал на ноги... И вдруг аплодисменты и крики. Оглянулся-- человек двадцать воспитанников стар-шего класса из коридора вывалили ко мне. -- Новый дядька? А нука еще!.. еще!... Я страшно переконфузился, захватил швабру и убе-жал. И сразу разнесся по школе слух, что новый дядька замечательный гимнаст, и сторожа говорили, но не удив-лялись, зная, что я служил в цирке. На другой день во время большой перемены меня по звал учитель гимнастики, молодой поручик Денисов, и после разговоров привел меня в зал, где играли ученики, и заставил меня проделать приемы и на турнике и на тра-пеции, и на параллельных брусьях; особенно поразило всех, что я поднимался на лестницу, притягиваясь на од-ной руке. Меня ощупывали, осматривали, и установилось за мной прозвище: -- Мускулястый дядька. Денисов звал меня на уроки гимнастики и заставлял проделывать разные штуки. А по утрам я таскал на себе кули опилок, мыл пол, колол дрова, вечером топил четыре голландских печи, на вьюшках которых школьники пекли картошку. Ел досыта, по вечерам играл в свои козыри, в "носки" и в "козла" со сторожами и уж радовался, что дождусь навигации и махну на низовья Волги в привольное житье... С дядьками сдружился, врал им разную околесицу, и больше все-таки молчал, памятуя завет отца, у которого была любимая пословица; -- Язык твой -- враг твой, прежде ума твоего рыщет. А также и другой завет Китаева: -- Нашел -- молчи, украл -- молчи, потерял -- молчи. И объяснение его к этому: -- Скажешь, что нашел-- попросят поделиться, ска-жешь, что украл-- сам понимаешь, а скажешь, что поте-рял-- никто ничего, растеряха, тебе не поверит... Вот и помалкивай, да чужое послухивай, что знаешь, то твое, про себя береги, а от другого дурака может что и умное услышишь. А главное, не спорь зря -- пусть всяк свое бре-шет, пусть за ним последнее слово останется! Никто мне, кажется, не помог так в жизни моей, как Китаев своим воспитанием. Сколько раз все его науки мне вспоминались, а главное, та сила и ловкость, которую он с детства во мне развил. Вот и здесь, в прогимназии, был такой случай. Китаев сгибал серебряную монету между пальцами, а мне тогда завидно было. И стал он мне развивать пальцы. Сперва выучил сгибать последние суставы, и стали они такие крепкие, что другой всей ру-кой последнего сустава не разогнет; потом начал учить постоянно мять концами пальцев жевку-резину-- жевка была тогда в гимназии у нас в моде, а потом и гнуть ку-сочки жести и тонкого железа... -- Потом придет время, и гривенники гнуть будешь. Пока еще силы мало, а там будешь. А главное, силой не хвастайся, зная про себя, на всяк случай, и никому не рассказывай, как что делаешь, а как проболтаешься, и силушке твоей конец, такое заклятие я на тебя кладу... И я поклялся старику, что исполню заветы. В последнем классе я уже сгибал легко серебряные пятачки и с трудом гривенники, но не хвастался этим. Раз только, сидя вдвоем с отцом, согнул о стол серебряный пятачок, а он, просто, как будто это вещь уж самая обыкновенная, расправил его, да еще нравоучение прочи-тал: -- Не делай этих глупостей. За порчу казенной звон-кой монеты в Сибирь ссылают. x x x Покойно жил, о паспорте никто не спрашивал. Дети ме-ня любили и прямо вешались на меня. Да созорничать дернула нелегкая. Принес в воскресенье дрова, положил к печи, иду по коридору, вижу -- класс отворен, и на доске написаны ме-лом две строчки De ta tige dГ©tachГ©e Pauvre f euille dessГ©chГ©e... Это Келлер, только что переведенный в наказание сюда из военной гимназии, единственный, который знал фран-цузский язык во всей прогимназии, собрал маленькую группу учеников и в свободное время обучал их пофран-цузски, конечно, без ведома начальства. И дернула меня нелегкая продолжить это знакомое мне стихотворение, которое я еще в гимназии перевел из учебника Марго стихами порусски. Я взял мел и пишу: OГNo, vas tu? je nen sais rien. Lorage a brisГ© le chГЄne, Qui... И вдруг сзади голоса: -- Дядя Алексей по-французски пишет. Окружили -- что, да как... Наврал им, что меня учил гувернер сына нашего ба-рина, и попросил никому не говорить этого: -- А то еще начальство заругается. Решили не говорить и потащили меня в гимнастиче-скую залу, где и рассказали: -- А наш учитель Денисов на месяц в Москву сего-дня уезжает и с завтрашнего дня новый будет, тоже хо-роший гимнаст, подпоручик Павлов из Нежинского полка... Гром будто над головой грянул. Павлов -- мой взводный. Нет, надо бежать отсюда! Я это решил и уж потешил собравшуюся группу моих поклонников цирковыми приемами, вплоть до сальтомортале, чего я до сих пор еще здесь не показывал... А потом давай их учить на руках ходить, -- прошелся сам и показал им секрет, как можно скоро выучиться, становясь на руки около стенки, и забрасывать ноги через голову на стенку... Закувыркались мои ребятки, и кое-кто уж постиг сек-рет и начал ходить... Радость их была неописуема. У одного выпал серебряный гривенник, я поднял, от-даю: -- Нет, дядька Алексей, возьми его себе на табак. Надо бы взять и поблагодарить, а я согнул его попо-лам, отдал и сказал: -- Возьми себе на память о дядьке... В это время в коридоре показался надзиратель, чтобы яас выгнать в непоказанное время из залы, и я ушел. Павлов... Потом гривенник... Начальство узнает... Вспомнились слова отца, что за порчу монеты -- каторга... И пошел к эконому попросить в счет жалованья два рубля, а затем уйти, куда глаза глядят. -- Паспорт давай, -- первым делом спросил он. -- Сейчас пойду на фатеру, принесу. Сегодня же при-несу... Я хотел попросить у вас рублика три вперед... -- Принеси паспорт, тогда дам... На пока рубль. -- Сегодня принесу. -- Пойди и принеси... Без паспорта держать нельзя. Опять на холоду, опять без квартиры, опять иду к моим пьяницам портным... До слез жаль теплого свет-лого угла, славных сослуживцев-сторожей, милых маль-чиков... То-то обо мне разговору будет). Слишком через двадцать лет я узнал о том, что говорили тогда обо мне после моего исчезновения в прогимназии. x x x На другой день, после первых опытов, я уже не ходил ни по магазинам, ни по учреждениям... Проходя мимо по-жарной команды, увидел на лавочке перед воротами куч-ку пожарных с брандмейстером, иду прямо к нему и про-шу места. -- А с лошадьми водиться умеешь? -- Да я конюх природный. -- Ступай в казарму. Васьков, возьми его. Ужинаю щи со снятками и кашу. Сплю на нарах. Вдруг ночью тревога. Выбегаю вместе с другими и на ли-нейке еду рядом с брандмейстером, длинным и сухим, с седеющей бородкой. Уж на ходу надеваю данный мне ре-менный пояс и прикрепляю топор. Оказывается, горит на Подъяческой улице публичный дом Кузьминишны, луч-ший во всем Ярославле. Крыша вся в дыму, из окон вто-рого этажа полыхает огонь. Приставляем две лестницы. Брандмейстер, сверкая каской, вихрем взлетает на кры-шу, за ним я с топором и ствольщик с рукавом. По другой лестнице взлетают топорники и гремят ломами, раскры-вая крышу. Листы железа громыхают вниз. Воды все еще не подают. Огонь охватывает весь угол, где снимают кры-шу, рвется изпод карниза и несется на нас, отрезая до-рогу к лестнице. Ствольщик, вижу сквозь дым, спустился с пустым рукавом на несколько ступеней лестницы, защи-щаясь от хлынувшего на него огня... Я отрезан и от лест-ницы и от брандмейстера, который стоит на решетке и кричит топорникам: -- Спускайтесь вниз! Но сам не успевает пробраться к лестнице и, вижу, проваливается. Я вижу его каску наравне с полураскры-той крышей... Невдалеке от него вырывается пламя... Он отчаянно кричит... Еще громче кричит в ужасе публика внизу... Старик держится за железную решетку, которой? обнесена крыша, сквозь дым сверкает его каска и кисти рук на решетке... Он висит над пылающим чердаком... Я с другой стороны крыши, по желобу, по ту сторону ре-шетки ползу к нему, крича вниз народу: -- Лестницу сюда! Подползаю. Успеваю вовремя перевалиться через ре-шетку и вытащить его, совсем задыхающегося... Кладу рядом с решеткой... Ветер подул в другую сторону, и ста-рик от чистого воздуха сразу опамятовался. Лестница подставлена. Помогаю ему спуститься. Спускаюсь сам, едва глядя задымленными глазами. Брандмейстера при-нимают на руки, в каске подают воды. А ствольщики уже влезли и заливают пылающий верхний этаж и чердаки. Меня окружает публика... Пожарные... Брандмейстер, придя в себя, обнял и поцеловал меня... А я все еще в себя не приду. К нам подходит полковник небольшого роста, полицмейстер Алкалаев-Карагеоргий, которого я издали видел в городе... Брандмейстер докладывает ему, что я его спас. -- Молодец, братец! Представим к медали. Я вытянулся по-солдатски. -- Рад стараться, ваше высокоблагородие. И вдруг вижу, идет наша шестая рота с моим бывшим командиром, капитаном Вольским, во главе, назначенная "на случай пожара" для охраны имущества. Я ныряю в толпу и убегаю. Прощай служба пожарная и медаль за спасение по-гибавших. Позора встречи с Вольским я не вынес и... но-чевал у моих пьяных портных. Топор бросил в глухом пе-реулке под забор. И радовался, что не надел каску, которую мне совали пожарные, поехал в своей шапке... А то, что бы я делал с каской, и без шапки. Утром проснулся весь черный с ободранной рукой, с волосами, полными сажи. Насилу от-мылся, а глаза еще были воспалены. Заработанный мной за службу в пожарных широкий ременный пояс служил мне много лет. Ах, какой был прочный ременный пояс с широкой медной пряжкой. Как он мне после пригодился, особенно в задонских степях табунных. x x x И пришла мне ночью благодетельная мысль. Прошлой зимой приезжали в Ярославль два моих гимназических то-варища-одноклассника, братья Поповы. Они разыскали меня в полку, кутили три дня, пропили все, деньги и свою пару лошадей с санями, и уехали на ямщике в свое име-ние, верстах в двадцати пяти от Ярославля под Романо-вым Борисоглебском. Имение это они получили в наслед-ство, бросили гимназию, вскоре после меня, и поселились в нем и живут безвыездно, охотясь и ловя рыбу. Они еще тогда уговаривали меня бросить службу и идти к ним в управляющие. Вспомнил я, что по Романовской дороге деревня Ковалеве, а вправо, верстах в двух от нее на берегу Волги, их имение Подберезное. -- Вот и место, -- обрадовался я. Съев из последних денег селянку и растегай, я бодро и весело ранним утром зашагал первые версты. Солнце слепило глаза отблесками бриллиантиков бесконечной снежной поляны, сверкало на обиндевевших ветках берез большака, нога скользила по хрустевшему снегу, кото-рый крепко замел след полозьев. Руки приходилось греть в карманах для того, чтобы теплой ладонью время от времени согревать мерзнувшие уши. Подхожу к деревне; обрадовался, увидев приветливую елку над новым домом на краю деревни. Иван Елкин! Так звали в те времена народный клуб, убежище холодных и голодных-- кабак. В деревнях ни-когда не вешали глупых вывесок с казенноканцелярским названием "питейный дом", а просто ставили елку над крыльцом. Я был горд и ясен: в кармане у меня звякали три пятака, а перед глазами зеленела над снежной кры-шей елка, и я себя чувствовал настолько счастливым, на-сколько может себя чувствовать усталый путник, одетый при 20-градусном морозе почти так же легко, как одева-лись боги на Олимпе... Я прибавил шагу, и через минуту под моими ногами заскрипело крыльцо. В сенях я столк-нулся с красивой бабой, в красном сарафане, которая по-стилала около дверей чистый половичок. -- Вытри ноги-то, пол мыли! -- крикнула она мне. Я исполнил ее желание и вошел в кабак. Чистый пол, чистые лавки, лампада у образа. На стойке бочонок с краном, на нем висят "крючки", медные казенные мерки для вина. Это -- род кастрюлек с длинными ручками, ме-рой в штоф, полуштоф, косушку и шкалик. За стойкой полка, уставленная плечистыми четырехугольными полу-штофами с красными наливками, желтыми и зелеными на-стойками. Тут были: ерофеич, перцовка, полыновка, ма-линовка, рябиновка и кабацкий ром, пахнущий сургу-чом. И все в полуштофах: тогда бутылок не было по каба-кам. За стойкой одноглазый рыжий целовальник в крас-ной рубахе уставлял посуду. В углу на лавке дремал обо-рванец в лаптях и сером подобии зипуна. Я подошел, вы-нул пятак и хлопнул им молча о стойку. Целовальник молча снял шкаличный крючок, нацедил водки из крана вровень с краями, ловко перелил в зеленый стакан с толстым дном и подвинул его ко мне. Затем из-под стойки вытащил огромную бурую, твердую, как булыжник, пе-ченку, отрезал "жеребьек", ткнул его в солонку и подви-нул к деревянному кружку, на котором лежали кусочки хлеба. Вышла хозяйка. -- Глянька, малый, да ты левое ухо отморозил. -- И впрямь отморозил... -- Давай-ка снегу. Хозяйка через минуту вбежала с ковшом снега. -- Нокося, ототри!... Да и щеку-то, глядь, щеку-то. Я оттер. Щека и ухо у меня горели, и я с величайшим наслаждением опрокинул в рот стакан сивухи и начал за-кусывать хлебом с печенкой. Вдруг надо мной прогремел бас: -- И выходишь ты дурак, -- а еще барин! Передо мной стоял оборванец. -- Дурак, говорю. Жрать не умеешь! Не понимаешь того, что язык-- орган вкуса, а ты как лопаешь? Без вся-кого для себя удовольствия! -- Нет, брат, с большим удовольствием, -- отвечаю. -- А хочешь получить вдвое удовольствие? Поднеси мне шкалик, научу тебя, неразумного. Умираю, друг, с по-хмелья, а кривой черт не дает! Лицо его было ужасно: опух, глаза красные, борода растрепана и весь дрожал. У меня оставалось еще два пятака на всю мою будущую жизнь, так как впереди ничего определенного не предви-делось. Вижу, человек жестоко мучится. Думаю, -- ри-скнем. То ли бывало... Бог даст день, бог даст и деньги! И я хлопнул пятаками о стойку. Замелькали у кривого крючок, стаканы, нож и печенка. Хозяйка, по жесту бро-дяги, сняла с гвоздя полотенце и передала ему. Тот намо-тал конец полотенца на правую руку, другой конец пере-кинул через шею и взял в левую. Затем нагнулся, взял правой рукой стакан, а левой начал через шею тянуть вниз полотенце, поднимая, таким образом, как на блоке, правую руку со стаканом прямо ко рту. При его дрожа-щих руках такое приспособление было неизбежно. Нако-нец, стакан очутился у рта, и он, закрыв глаза, тянул ви-но, повидимому, с величайшим отвращением. Поставив пустой стакан, сбросил полотенце. -- Ой, спасибо! И глаза повеселели -- будто переродился сразу. -- А тебе, малый, не жаль будет уступить... Уж по-правляй совсем! Я видел его жадный взгляд на мой стакан и подвинул его. -- Пей. И он уж без всякого полотенца слегка, дрожащей ру-кой ловко схватил стакан и сразу проглотил вино. Только булькнуло. -- Спасибо. Теперь жив. Ты закусывай, а я есть не буду... Я взял хлеб с печенкой и не успел положить в рот, как он ухватил меня за руку. -- Погоди. Я тебя обещал есть выучить... Дело просто. Это называется бутерброд, стало быть, хлеб внизу, а печенка сверху. Язык -- орган вкуса. Так ты вот до сей поры зря жрал, а я тебя выучу, век благодарен будешь в других уму-разуму научишь. Вот как: возьми да переверни, клади бутерброд не хлебом на язык, а печенкой. Ну-ка! Я исполнил его желание, и мне показалось очень вкусно. И при каждом бутерброде до сего времени я вспоми-наю этот урок, данный мне пропоицей-зимогором в каба-ке на Романовском тракте, за который я тогда запла-тил всем моим наличным состоянием. В кабак вошли два мужика и распорядились за столиком полуштофом, а зимогор предложил мне покурить. Я свернул собачью ножку и с удовольствием затянулся махоркой. -- Куда идешь? -- спросил меня хозяин. -- Не видишь -- на Кудыкину гору, чертей за хвост ловить,-- огрызнулся на него бродяга.-- Да твое ли это дело! Допрашивать-то твое дело? Ты кто такой? -- Да я к слову... -- За такие слова и в кабак к тебе никто ходить не будет... -- В Романов иду, -- сказал я. -- Далеко. Ты, мал, поторапливайся. Ишь метелица какая закурила... Я пожал руку бродяге, поклонился целовальнику и вышел из теплого кабака на крыльцо. Ветер бросил мне снегом в лицо. Мне мелькнуло, что я теперь совсем уж отморожу себе уши, и я вернулся в сени, схватил с: пола чистый половичок, как башлыком укутал им голову.и бодро выступил в путь. И скажу теперь, не будь этого половика, я не писал бы этих строк. Стемнело, а я все шел и шел. Дорога большая, обса-женная еще при "матушке Екатерине" березами; сбиться нельзя. Иногда нога уходила до колен в навитые по ко-лее гребни снега. Метель кончилась. Идти стало легче. Снег скрипел под ногами. Темь, тишина, одиночество. Половик спас меня -- ни разу не пришлось оттирать ушей и щек. Вот вдали огоньки... Темные контуры домов... Я чув-ствовал такую усталость, что, не будь этой деревни, ка-жется, упал бы и замерз. Предвкушая возможность вытя-нуться на лавке или хоть на полу в теплой избе, захожу в избу... в одну... в другую... в третью... Везде заперто, и в ответ на просьбу о ночлеге слышу ругательства. За-хожу в четвертую -- дверь оказалась незапертой. Коптит светец. Баба накрывает на стол. В переднем углу сидит седой старик, рядом бородатый мужик и мальчонка. Во-шел и, помня уже раз испытанный когда-то урок, помо-лился на образ. . -- Пустите переночевать, Христа ради. -- Дверь-то не заперла, лешая! -- зыкнул на бабу бо-родатый. -- Не прогневайся, не пущаем... Иди себе с богом от-куда пришел... Иди уж!..-- затараторила баба. -- Замерз ведь я... Из Ярославля пешком иду. -- У меня этакий наслезник топор изпод лавки спер... -- Я ведь не вор какой...-- пробовал защищаться я, снимая с шеи и стряхивая украденный половик. Хозяйка несла из печи чашку со щами. Пахло гриба-ми с капустой. Ломти хлеба лежали на столе. -- Фокыч, пущай он поисть, а там и уходит... А, Фокыч? -- обратилась баба к рыжему. -- Садись, поешь уж. Только ночевать не пущу, -- ска-зал рыжий, а старик указал мне место на скамье, где сесть. Скинув половик и пальто, я уселся. Аромат райский ощущался от пара грибных щей. Едим молча. Еще под-лили. Тепло. Приветливо потрескивает, слегка дымя, лу-чина в светце, падая мелкими головешками в лохань с водой. Тараканы желтые домовито ползают по Илье Муромцу и генералу Бакланову... Тепло им, как и мне. Хо-зяйка то и дело вставляет в железо высокого светца новую лучину... Ели кашу с зеленым льняным маслом. Кош-ка вскочила на лавку и начала тереться о стенку. -- Топор-то у меня стащил... И заперто было... Сидим это... перед рождеством дело... Поужинали... Вдруг сту-чит. Если бы знали, что бродяга, в жисть не отперли бы. -- Кто это? -- спрашиваю. -- А он из-за двери-то: -- Нет ли продажного холста? А холстина-то была у нас. Отпираю. Входит так, му-жичонка. -- Тебе, спрашиваю, холста? -- а он: -- Милостиньку ради Христа! Пустите ночевать да обогреться. -- Вижу, человек хороший... Ночевал... А утром, глядь, нету... Ни его нет, ни топора нет... Вот и пущай вашего брата!.. Кошка играла цепочкой стенных часов-ходиков, кото-рые не шли. Чтобы сколько-нибудь задержаться в теплой избе, я заговорил о часах. -- Давно стоят? -- спрашиваю хозяина. -- С лета. Упали как-то, ну, и стали. А ты понимаешь в часах-то? -- Малость смыслю. У себя дома всегда часы сам чиню. -- Ну, паря. А ты бы наши-то посмотрел... -- Что же, я, пожалуй, посмотрю... Отвертка есть? -- Стамеска махонькая есть. Подал стамеску. Хозяйка убрала со стола. С сердеч-ным трепетом я снял со стены ходики и с серьезной фи-зиономией осмотрел их и принялся за работу. Коечто раз-винтил. -- Темновато при лучинето... Уж я лучше утром... Хозяйка подала платок, в который я собрал части ча-сов. Улегся я на лавке. Дед и мальчишка забрались на полати... Скоро все уснули. Тепло в избе. Я давно так крепко не спал, как на этой узкой скамье с сапогами в головах. Проснулся перед рассветом; еще все спали. Ти-хо взял из-под головы сапоги, обулся, накинул пальто и потихоньку вышел на улицу. Метель утихла. Небо звезд-ное. Холодище страшенный. Вернулся бы назад, да вспом-нил разобранные часы на столе в платочке и зашагал, завернув голову в кабацкий половик... x x x Деревня Ковалево. Спрашиваю у бабы с ведром у ко-лодца, как пройти в Подберезное. Так называлось имение Поповых -- цель моего стремления. -- А вот направо просекой, прямо и придешь. Только, гляди, дороги лесом нет, оттоле никто не ездит... Прямо к барскому дому подойдешь, недалече. И пошел я мимо овинов к лесу, пошел просекой, уто-пал выше колена в снегу; было тихо, неособенно холодно и облачно. Это "недалече" мне показалось так версты в три. От меня валил пар, голова была мокрая, а я шагал и шагал. Вот, наконец, барский дом, с выбитыми рама-ми, с полуободранной крышей, с заколоченной жердями крест на крест зияющей парадной дверью под обвалив-шимся зонтом крыльца. Следов нигде никаких. Налево от дома в почерневшем флигеле из трубы вьется дымок, а от флигеля тропочка в другую сторону от меня. Вхожу в большую избу, топится печь. Около шестка хлопочет ста-рушка, типа пушкинской няни. -- Здравствуйте. Это Подберезное? -- Было оно Подберезное когда-то, да сплыло! -- А где Поповы живут? -- Ээх! Были Поповы, да сплыли! Горькую весть узнаю. Оказалось, что братья Поповы получили это имение года два назад в наследство от дя-ди, переехали сюда вдвоем и сразу закутили вовсю. При-дут, бывало, в Ковалеве, купят все штофы и полуштофы, что стоят на полках с разными наливками и настойка-ми -- это для баб, а для мужчин ведро водки поставят. На закуску скупят в лавке все крендели, пряники и гуля-ют. А то в Романов или Ярославль уедут-- по неделям пьют. Уедут на своих лошадях, в своих экипажах, про-пьют их в городе, а назад на наемных вернутся, в одних пальтишках... Сперва продали все добро из комнат, потом хлеб, скот -- и все понемногу; нет денег на вино -- коро-ву сведут, диван продадут. Потом строевые деревья из лесу продавали потихоньку от начальства, потом осенью этой из дома продали двери да рамы -- разорили все и уехали, а куда и сами не знаем. Пришел с бутылкой постного масла ее муж, старик -- оба бывшие крепостные этого имения. Он все подтвердил и еще разукрасил, что сказала старушка. Я в свою оче-редь рассказал, зачем пришел. Сердечно посожалели они меня, накормили пустыми щами, переночевал я у них в теплой избе, а утром чуть рассвело, напоив горячей водой с хлебом, старик отвел меня по чуть протоптанной им же стежке через глубокий овраг, который выходил на Волгу, в деревню Яковлевское, откуда была дорога в Ковалево. В деревне мы встретили выезжавшего на доброй лоша-денке хорошо одетого крестьянина, который разговорил-ся со стариком. Оказалось, что это приказчик местного бо-гача Тихомирова, который шьет полушубки из лучших романовских овец на Москву и Ярославль. Старик расска-зал про меня, и приказчик, ехавший в Ярославль, пожалел меня, поругал пьяниц Поповых и предложил довезти ме-ня до Ярославля. Потом повернул лошадь к своему до-му, вынес оттуда новый овчинный тулуп. -- Надень, а то замерзнешь. Проезжая деревню, где я чинил часы, я закутался в тулуп и лежал в санях. Также и в кабак, где стащил по-ловик, я отказался войти. Всю дорогу мы молчали -- я не начинал, приказчик ни слова не спросил. На второй по-ловине пути заехали в трактир. Приказчик, молчаливый и суровый, напоил меня чаем и досыта накормил домаш-ними лепешками с картофелем на постном масле. По приезде в Ярославль приказчик высадил меня, я его поблагодарил, а он сказал только одно слово: -- Прощавай! После хороших суток, проведенных у стариков в теп-лой хате, в когда-то красивом имении на гористом берегу Волги -- я опять в Ярославле, где надо избегать встречи с полковыми товарищами и думать, где бы переночевать и что бы поесть. Пошел на базар, чтобы сменять хоро-шие штаны на плохие или сапоги -- денег в кармане ни копейки. Последний пятак за урок, как бутерброды есть, заплатил. Я прямо пошел на базар, где гостиницы Стол-бы. Посредине толкучки стоял одноэтажный промозглый длинный дом, трактир Будилова, притон всего бездомно-го и преступного люда, которые в те времена в честь его и назывались "будиловцами". Это был уже цвет ярослав-ских зимогоров, летом работавших грузчиками на Волге, а зимами горевавших и бедовавших в Будиловском трак-тире. Сапоги я сменял на подшитые кожей старые валенки и получил рубль придачи и заказал чаю. В первый раз я видел такую зловонную, пьяную трущобу, набитую сплошь скупавшими у пьяных платье: снимает пальто или штаны -- и тут же наденет рваную сменку... Минуту назад и я также переобувался в валенки... Я примостился в уг-лу, у маленького столика, добрую половину которого за-нимал руками и головой спавший на стуле оборванец. Мне подали пару чаю за 5 копеек, у грязной торговки я купил на пятак кренделей и наслаждаюсь. В валенках тепло ногам на мокром полу, покрытом грязью. Мысли мелькают в голове -- и ни на одной остановиться нельзя, но девять гривен в кармане успокаивают. Только вопрос, где ночевать? У Лондрона больше неудобно проситься. Где же? Кого спросить? Но все такие опухшие от пьян-ства разбойничьи рожи, что подступиться не хочется. Пью чай, в голове думушка: где бы ночевать?.. Рас-сматриваю моего спящего соседа, но мне видна толькокудлатая голова, вся в известке, да торчавшие из-под го-ловы две руки, в которые он уткнулся лицом. Руки тоже со следами известки, въевшейся в кожу. Пью, смотрю на оборванцев, шлепающих по сырому полу снежными опорками и лаптями... Вдруг стол качнул-ся. Голова зашевелилась, передо мной лицо желтое, опух-шее. Пьяные глаза он уставил на меня и снова опустил голову. Я продолжал пить чай... Предзакатное солнышко на минуту осветило грязные окна притона. Сосед опять поднял голову, выпрямился и сел на стуле, постарался встать и опять хлюпнулся. Потом взглянул на меня и сказал: -- На завод пора, а я, мотри, мал, того... -- И стал шарить в карманах... Потом вынул две копейки, кинул их на стол. -- Мотри, только один семик... добавь тройчак на шкалик... охмелюсь и пойду! -- обратился он ко мне. -- Ладно. Я спросил косушку. Подали ее, четырехугольную, и принесли стаканчик из зеленого стекла, шкаличного раз-мера. Из косушки их выходило два. Деньги, гривенник, конечно уплатил, как и раньше за чай -- вперед. Здесь такой обычай. -- Пей! -- Налей. Руки не годятся, расплещут. Я налил. Он нагнулся над столом, обеими руками об-хватил стакан, понемногу высосал вино и сразу пришел в себя. -- Ну вот я и жив! Спасибо, брательник... -- Ешь крендели, закусывай, -- предлагаю. -- Не надо. А ты чего не пьешь?-- спрашивает меня, а сам любовно косится на косушку. -- Сыпь! Я не буду. -- Во спасибо!.. А то не прохватило. На этот раз он сам налил полный стакан, выпил смаху и крякнул: -- Теперь жив. -- Чайку? -- Коли милость твоя и чайком бы погреться... -- Малай-й! -- подозвал он полового. -- Прибор к па-ре и на семик сахару... Да кипяточку, -- и подвинул по-ловому свои две копейки, лежавшие на столе. Половой сунул в рот две копейки, схватил чайник и тотчас же принес два куска сахару, прибор и чайник с кипятком. Мой сосед молча пил до поту, ел баранки и, наконец, еще раз поблагодарив меня, спросил: -- А ты по какой ударяешь? -- Да по такой же! Вишь, зимогорю... -- Я тоже зимогор, уж десяток годов коло Будилова околачиваюсь, а сейчас при месте, у Сорокина, на белиль-ном... Да вчера получка была, загулял... И шапку про-пил... Как и дойду, не знаю... Разговорились. Я между прочим сказал, что не знаю, как прозимогорю до водополья, и что сегодня ночевать негде. -- Эка дура! Да на завод к нам! У Сорокина места хватит.... -- Да я не знаю работы... -- В однорядь выучат... Напьемся чаю, да айда со мной. Сразу приделят к делу... Он кое-что рассказал о заводе. -- У меня паспорта нет. -- А у кого он на заводе есть? Там паспортов не лю-бят, рублем дороже в месяц плати... Айда! Ввалилась торговка. На руке накинута разная тре-панная одежонка, а на голове, сверх повязанного платка, картуз с разорванным пополам козырьком. -- Почем картуз? -- спрашиваю. -- Гривенник. -- А гривну хошь... -- Добавь семишку, за пятак владай! Я купил засаленный картуз и дал зимогору. Мы за-шагали к Волге. ГЛАВА ПЯТАЯ. ОБРЕЧЕННЫЕ Сытный ужин. Таинственный великан. Утро в казарме. Работа в пекле. Схватка с разбойником. Суслик. Сказка и бывальщина. Со-бака во щах. Встреча с Уланом. Кто был Иван Иванович. Смерть атамана Репки. Опять на Волге. Вспомню белильный завод так, как он есть. Прихо-дится заглянуть лет на десяток вперед. Дело в том, что я его раз уж описывал, но не совсем так, как было. В 1885 году, когда я уже занял место в литературе, в "Рус-ских ведом