остях" я поместил очерк из жизни рабочих "Обреченные". Подробнее об этом дальше, а пока я ска-жу, что "Обреченные"-- это беллетристический рассказ с ярким и верным описанием ужасов этого завода, где все имена и фамилии изменены и не назван даже самый город, где был этот завод, а главные действующие лица заменены другими, словом написан так, чтобы и узнать нельзя было, что одно из действующих лиц -- я, самолич-но, а другое главное лицо рассказа совсем не такое, как оно описано, только разве наружность сохранена... Печа-тался этот рассказ в такие времена, когда правду говорить было нельзя, а о себе мне надо было и совсем молчать. А правда была такая. Вечереет. Снежок порошит. Подходим к заводу. Это ряд обнесенных забором по берегу Волги, как раз против пароходных пристаней, невысоких зданий. Мой спутник постучал в калитку. Вышел усатый ста-рик-сторож. -- Фокыч, я новенького привел... -- Нук штож... Веди в контору, там Юханцев, он запишет. Приходим в контору. За столом пишет высокий ры-жий солдатского типа человек. Стали у дверей. -- Тебе что, Ванька? -- Вот новенького привел. Юханцев оценил меня взглядом. -- Ладно. В кубовщики. Как тебя писать-то. -- Алексей Иванов. -- Давай паспорт. -- У меня нет. -- Ладно. Четыре рубля в месяц. Отведи его, Ваня, в казарму. А потом ко мне обратился: -- Поешь, выспись, завтра в пять на работу. Шастай! Третья казарма -- длинное, когдато желтое, грязное и закоптелое здание, с побитыми в рамах стеклами, отку-да валил пар... Голоса гудели внутри... Я отворил дверь. Удушливо-смрадный пар и шум голосов на минуту оше-ломил меня, и я остановился в дверях. -- Лешай, чего распахнул! Небось, лошадей воровал, хлевы затворял! Услыхал я окрик и вошел. Большая казарма. Кругом столы, обсаженные наро-дом. В углу, налево, печка с дымящимися котлами. На одном сидит кашевар и разливает в чашки щи. Направо, под лестницей, гуськом, один за одним, в рваных руба-хах и опорках на босу ногу вереницей стоят люди, подви-гаясь по очереди к приказчику, который черпает из боль-шой деревянной чашки водку и подносит по стакану каж-дому. -- Эй, ты, новенький, подходи! -- крикнул он мне. Я становлюсь в очередь и тоже получаю стакан сиву-хи и сажусь к крайней чашке, за которой сидело девять человек. Здоровенный рыжий безусый малый крошит говядину на столе и горстями валит во щи. Я напустился на го-рячие щи. -- Ишь ты, с воли-то пришел, как хрястает, погля-деть любо! -- замечает старичонка с козлиной бородкой. -- А тебе завидно, Ворона дохлая? -- Не завидно, а все-таки... Свалили в чашку говядину. Сбегали к кашевару, до-бавили щей. Рыжий постучал ложкой. -- Таскай со всем! Вкусно пахли щи, но и с говядиной ели лениво. Так и не доели, вылили. Наложили пшенной каши с салом... Я жадно ел, а другие только вид делали. -- Что это никто каши не ест? -- спросил я соседа. -- Приелась. Погоди с недельку, здесь поработаешь и тебя от еды отвалит... Я похлеще тебя ашал, как с воли пришел, а теперь и глядеть противно. А я прожил на заводе слишком четыре месяца, а ел все время так же, как и сегодня: счастье подвезло. Понемногу все отваливались и уходили наверх по ши-рокой лестнице в казарму. Я все еще не мог расстаться с кашей. Со мной рядом сидел -- только ничего не ел -- ог-ромный старик, который сразу, как только я вошел, по-разил меня своей фигурой. Почти саженного роста, с гу-стыми волосами в скобку, с длинной бородой, вдоль ко-торой двумя ручьями пробегали во всю ее длину серебря-ные усы... А лицо землисто-желтое, истомленное, с полупотухши-ми глубокими серыми глазами... Его огромная ручища с полосками белил в морщинах, казалось, могла закрыть чашку... Он сидел, молчал, а потом этой жесткой, как железо, рукой похлопал меня по плечу. -- Кушай на здоровье. Будешь есть -- будешь жив... Главное ешь больше. Здесь все в еде... -- А вот ты, дедушка, не ешь. -- Мне не к чему... Я умирать собираюсь, а тебе еще жить да жить надо... Гляжу я на тебя и радуюсь. По ду-ше ты мне сразу пришелся... -- Спасибо, дедушка, и ты мне тоже... А то ведь у меня здесь все чужие. -- Здесь все друг другу чужие, пока не помрут... А от-сюда живы редко выходят. Работа легкая, часа два-три утром, столько же вечером, кормят сытно, а тут тебе и конец... Ну эта легкая-то работа и манит всякого... Му-жик сюда мало идет, вреды боится, а уж если идет какой, так либо забулдыга, либо пропоец... Здесь больше отстав-ной солдат работает, али никчемушный служащий, что от дела отбился. Кому сунуться некуда... С голоду да с хо-лоду... Да наш брат гиляй бездомный, который, как мед-ведь, любит летом волю, а зимой нору... -- Нет, я только до весны... С первым пароходом убегу... -- Все, брательник, так думают. А как пойдут ко-лики да завалы, от хлеба отобьет-- другое запоешь...Ну да ладно, об этом подумаем... Ужо увидим. -- А сколько тебе годков, дедушка? Старик поднял голову, и глаза его сверкнули на меня. -- Без малого слишком около того... И опять положил пудовую ручищу на мое далеко не слабое плечо. -- А ты, вот што: ежели хошь дружить со мной, так не трави меня, не спрашивай кто да что, да как, да откеля... Я того, брательник, не люблю... Ну, понял? Ты, я вижу, молодой да умный... Может, я с тобой с первым и балакаю. Ну, понял? -- Ладно, понял, так и будет. -- А звать меня Иваном, и отец Иван был. -- А меня Алексей Иванов. -- Ну вот, оба Иванычи! -- и как-то нутром засмеялся. -- Ведь я тебя не спрашиваю, кто ты, да что ты? А нешто я не вижу, что твое место не здесь... Мое так здесь, я свое отхватал, будя. Понял? -- Понял. -- А теперь спать пойдем, около меня на нарах слободно, дружок спал, в больницу отправили вчера. Вот захвати сосновое поленце в голову, заместо подушки -- и айда. И сильно хромая, стал подниматься по лестнице. Измученный последними тревожными днями, я скоро заснул на новой подушке, которая приятно пахла в во-нючей казарме сосновой коркой... А такой роскоши -- вы-тянуться в тепле во весь рост -- я давно не испытывал. Эта ночь была величайшим блаженством. Главное -- ноги вытянуть, не скрючившись спать! Сквозь сон я услыхал звонкий стук и вместе с тем колокол в соседней с заводом церкви. Звонили к заутре-ни, а в казарме сторож стучал деревянной колотушкой и нараспев кричал: -- Подымайтесь на работу, ребятушки, подымайсь. -- Эх, каторга-- жизнь... А-а-а...-- зевал ктото спро-сонья. -- На работу, ребятушки, на работу-у. -- Чего горланишь, дармоед Сорокинский. -- Что ты, окромчадал что ли, орешь! -- слышались недовольные голоса с поминанием родителей до седьмого колена. И над всем загремело: -- На пожаре ты что ли, дьявол! Это рявкнул на сторожа вскочивший с нар во весь свой огромный рост Сашка, атаман казармы, буян и пья-ница. -- Встал, так и не буду. Чего ругаешься? -- испуган-нопроворчал сторож, пятясь к лестнице. Недалеко от меня в углу заколыхалась груда разно-цветных лохмотьев, и изпод нее показалась совершенно лысая голова и опухшее желтое лицо с клочком седых волос под нижней губой. -- Гляди, сам паршивый козел из помойной ямы вы-лезает, становись, ребята! -- загрохотал Сашка. Ему в ответ засмеялись. Козел ругался и бормотал что-то... Понемногу все поднялись, по одиночке друг за дру-гом спустились вниз, умывались на ходу, набирая в рот воды и разливая по полу, чтобы для порядка в одном месте не мочить, затем поднимались по лестнице в ка-зарму, утирались кто подолом рубахи, кто грязным каф-таном. Некоторые прямо из кухни, не умываясь, шли в ку-сочную, на другой конец двора. Я пошел за Иваном. На дворе было темно, метель слепила глаза и жгла еще не проснувшееся горячее тело. Некоторые кубовщики бежали в одних рубахах и опор-ках. -- Все равно околевать-то!-- ответил мне один, кото-рому я участливо заметил, что холодно... -- Сейчас согреемся! -- утешил меня Иваныч, отворяя дверь в низкое здание кубочной, и через сени прошли в страшно жаркую с сухим жгучим воздухом палату. -- Тепло, потому клейкие кубики выходят, а им жар нужен. Длинная, низкая палата вся занята рядом стоек для выдвижных полок, или, вернее, рамок с полотняным дном, на котором лежит "товар" для просушки. Перед кажды-ми тремя стойками стоит неглубокий ящик на ножках в виде стола. Ящик этот так и называется -- стол. В этих столах лежали большие белые овалы. Это и есть кубики, которые предстояло нам резать. Иваныч подал мне нож, особого устройства, напоми-нающий большой скобель, только с одной длинной руко-ятью посредине. -- Вот это и есть нож, которым надо резать кубики мелко, чтобы ковалков не было. Потом, когда кубики изрежем, разложим их на рамы, ссыпем другие и сложим в кубики. А теперь скидай с себя рубаху. Скинул и сам. Я любовался сухой фигурой этого ма-стодонта. Широкие могучие кости, еле обтянутые кожей, с остатками высохших мускулов. Страшной силы, пови-димому, был этот человек. А он полюбовался на меня и одобрительно сказал: -- Тебе пять кубиков изрезать нипочем. Ну, гляди. Показал мне прием, начал резать, но клейкий кубик, смассовавшийся в цемент, плохо поддавался, приходилось сперва скоблить. Начал я. Дело пошло сразу. Не успел Иваныч изрезать половину, как я кончил и принялся за вторую. Пот с меня лил градом. Ладонь правой руки рас-краснелась и в ней чувствовалась острая боль -- пред-вестник мозолей. Вдруг Иваныч бросил нож, схватился за живот и за-стонал... -- Опять схватило... Колики проклятые... Я усадил его на окно, взял его нож и, пока он му-чился, изрезал оба его кубика и кончил свой, второй... Старик пришел в себя и удивился, что работа сделана. -- Спасибо. Вот спасибо! -- А теперь, Алеша, завяжи себе рот тряпицей, что-бы пыли при ссыпке не глотать... Вот так. Мы завязали рты грязными тряпками и стали пере-сыпать в столы с рам высохший "товар" на место изре-занного, который рассыпали на рамы для сушки. Для каждого кубика десять рам. Белая свинцовая пыль на-полнила комнату. Затем товар был смочен на столах "в плепорцию водицей", сложен в кубики и плотно убит. Работа окончена. Мы омылись в чанах с опалово-белой свинцовой водой и возвратились в казармы. Сегодняшняя работа была особенно трудная, на оче-реди были уже зрелые, клейкие кубики, которые го-товы для поступления в литейную. Сначала товар в кубочную поступает зеленый. Это пережженный свинец, и зеленые кубики режутся легко, почти рассыпаются. По-том они делаются серыми, затем белыми, а потом уже клейкими. Мы кончили работу в 10 утра, и из кубочной Иваныч повел меня на другой конец двора, где здоровенный мужик раскалывал колуном пополам толстенные чурбаки Дров. -- Тимоша, заместо Василия еще никого не нашел? -- Нет еще... Сашку хотел звать, да уж очень озор-ной... Больше никого нет, все кволые... -- А вот парня-то, возьми... Здоровенный... -- Дело... Так вали! Я удивленно посмотрел, а старик и поясняет: -- Дрова-то колоть умеешь? -- Ну еще бы,-- отвечаю. -- Так вот и работай с ним... Часа три работы в день... И здоров будешь, работа на дворе, а то в казар-ме пропадешь. -- Спасибо, это мне по руке... Взял колун и расшиб несколько самых крупных су-коватых кругляков. -- Спасибо! -- Пятнадцать в месяц, -- предложил Тимоша. Это был у меня второй день на заводе. x x x Тимошу я полюбил. Он костромич. Случайно попал на завод, и ему посчастливилось не попасть в кубочную, а сделаться истопником. И с ним-то я проработал зиму колкой и возкой дров, что меня положительно спасло. Тимоша думал прожить зиму на заводе, а весной с первым пароходом уехать в Рыбинск крючничать. Он одинокий бобыль, молодой, красивый и сильный. Дома одна старуха-мать и бедная избенка, а заветная мечта его была -- заработать двести рублей, обстроиться и же-ниться на работнице богатого соседа, с которой они дав-но сговорились. Работа закипела -- за себя и старика кубики режу, а с Тимошей дрова колем и возим на салазках на две-надцать печей для литейщиков. Сперва болели все кости, а через неделю втянулся, окреп и на зависть злюке Во-роне ел за пятерых, а старик Иваныч уступал мне свой стакан водки: он не пил ничего. Так и потекли однооб-разно день за днем. Дело подходило к весне. Иваныч стал чаще кашлять, припадки, колики повторялись, он задыхался и жаловался, что "нутро болит". Его земли-стое лицо почернело, както жутко загорались иногда глубокие глаза в черных впадинах... И за все время он не сказал почти ни с кем ни слова, ни на что не отзывался. Драка ли в казарме, пьянство ли, а. он как не его дело, лежит и молчит. Мы разговаривали только о текущем, не заглядывая друг другу в прошлое. Любил он только сказки слу-шать -- у нас сказочник был, бродяжка неведомый. Сус-лик звать. Кто он -- никому было неизвестно, да и никто не интересовался этим: Суслик да Суслик. Бывалый человек этот старик Суслик -- и тоже, кроме сказок, живого слова не добьешься. А зато как рас-сказывал! Старую-престарую сказку, ну хоть о Бабе-Яге расскажет, а выходит что-то новое. Чего-чего тут не при-плетет он. -- Суслик, а ты бывальщинку скажи. -- Ладно, про что тебе бывальщинку. -- А про разбойников... И пойдет он рассказывать -- жуть берет. И про Стень-ку Разина, и про Ермака Тимофеевича, и про тружени-ков в Жигулях-горах, как они в своих пещерах разбойничков укрывали... До свету, иной раз, рассказывает. И первый молчаливый слушатель -- Иваныч... Ляжет на брюхо во всю свою длину, упрет на ручищи голову и глядит на Суслика... И Суслик только будто для него одного рассказывает, на него одного глядит... И в одно время у них -- уж сколько я наблюдал -- глаза вместе за-гораются... Кончится бывалыцина... Тяжело вздохнет Ива-ныч, ляжет и долго-долго не спит... -- Хорошие сказки Суслик рассказывает, -- сказал я как-то старику, а он посмотрел на меня как-то особенно: -- Не сказки, а бывалыцины. Правду говорит, да не договаривает. То ли бывало... Ээх...-- отвернулся и за-молчал. Хворал все больше и больше, а все просил не от-правлять в больницу. Я за него резал его кубики и с кем-нибудь из товарищей из других пар ссыпал и его и свои на рамы. Все мне охотно помогали, особенно Суслик-- старика любила и уважала вся казарма. x x x Был апрель месяц. Накануне мы получили жалованье и как всегда загуляли. После получки, обыкновенно, пра-вильной работы не бывает дня два. Получив жалованье, лохматые кубовщики тотчас же отправляются на рынок, закупают белье, одежонку, обувь -- и прямо одевшись на рынке, отправляются в Будилов трактир и по другим ка-бакам, пропивают сначала деньги, а потом спускают платье и в "сменке до седьмого колена" попадают под шары и приводятся на другой день полицейскими на за-вод, где контора уплачивает тайную мзду квартальному за удостоверение беспаспортных. Большая же часть их и не покупает никакой одежды; а прямо пропивает жа-лованье. День был холодный, и оборванцы не пошли на базар. Пили дома, пили до дикости. Дым коромыслом стоял: гармоника, пляска, песни, драка... Внизу в кухне заяд-лые игроки дулись в "фильку и бардадыма", гремя ме-дяками. Иваныч совершенно больной лежал на своем ме-сте. Он и жалованье не ходил получать и не ел ничего дня четыре. Живой скелет лежал. Было пять часов вечера. Я сидел рядом с Иванычеы и держал его горячую руку, что ему было приятно. Он молчал уже несколько дней. В казарму ввалился Сашка вместе с другими двумя пьяными старожилами завода. Сашка был трезвее дру-гих, пиликал на гармонике, и все трое горланили чтото несуразное. Я слышал, как дрожит рука Иваныча, какое страда-ние на его лице, но он молчит. Ужасно молчит. -- Сашка, ори тише, видишь, больной здесь, -- крик-нул я. -- А ты что мне за указчик? Ты знаешь, кто я! -- за-ревел Сашка, давно уже злившийся на меня. Он выхватил откудато нож и прыгнул к нам на нары. -- Убью! Это был один момент. Я успел схватить его правую руку, припомнив один прием Китаева -- и нож воткнул-ся в нары, а вывернутая рука Сашки хрустнула, и он с воем упал на Иваныча, который застонал. Я сбросил Сашку на пол. Все смолкло -- и сразу все заревели: -- Бей его, каторжника! Добей его!.. И кто-то бросился добивать. Я прикрикнул и ото-гнал. -- Это наше с ним дело, никто не суйся! Сашка со страшным лицом поднялся и бросился вниз по лестнице. Только его и видели. Сашка исчез навсегда. После Сашки както невольно я сделался атаманом казармы. Оказалось, что обиженный сторож донес на него по-лиции, которая дозналась, что он убийца, беглый каторж-ник, приходила за ним, когда его не было, и обещала еще прийти. Ему об этом шепнул сторож у ворот... Вскоре Иваныча почти без чувств отвезли в больницу. На другой день в ту же больницу отвезли и Суслика, ко-торый как-то сразу заболел. Через несколько дней я по-шел старика навестить, и тут вышло со мной нечто уж совсем несуразное, что перевернуло опять мою жизнь. Одевшись, насколько было возможно, прилично, я отправился в больницу навестить старика... Это, конечно, было не без риска, так как при больнице было арестант-ское отделение, куда я, служа в полку, не раз ходил на-чальником караула, знал многих, и неприятная встреча для меня была обеспечена. Но я не мог оставить так ста-рика. И я пошел. Больница, помнится, была в загородном саду, на самой окраине города. День был жаркий... Лед прошел, на Волге раздавались гудки пароходов. Я уже собирался уехать вниз по Волге, да не мог, не повидав-шись с моим другом. Иду я вдоль длинного забора по окраинной улице, по-росшей зеленой травой. За забором строится новый дом. Шум, голоса... Из-под ворот вырывается собачонка... Как сейчас вижу, желтая, длинная, на коротеньких ножках, дворняжка с неимоверно толстым хвостом в виде кренде-ля. Бросается на меня, лает. Я на нее махнул, а она вцепилась мне в ногу и не отпускает, рвет мои новые штаны. Я схватил ее за хвост и перебросил через забор... Что там вышло! Кто-то взвизгнул, потом сразу заорали на все манеры десятки голосов, и я, чуя недоброе, бросился бежать... -- Собаку в щи кинул, -- визжал кто-то за забором. За мной человек десять каменщиков в фартуках с кирками... А навстречу приказчик из Муранова трактира, который меня узнал. Я перемахнул через другой забор в какой -то сад, потом выскочил в переулок, еще куда-то и очутился за городом. Не простили бы мне каменщики собаку, попавшую в чашку горячих щей! Тут было не до больницы, притом штанина располосана до голого тела... Все бы благополучно, да приказ-чик из Муранова трактира скажет, что я рабочий с Со-рокинского завода. И придет полиция разыскивать, ду-маю: -- Нет, бежать!.. А там пароходы посвистывают... Я вернулся перед самым обедом домой, отпер сундук, вынул из него сорок рублей, сундука не запер и ушел. На базаре сменял пальтишко на хорошую поддевку, купил картуз, в лавке мне зашили штаны -- и очутился я на берегу Волги, еще не вошедшей в берега. Уже вто-рой раз просвистал розоватый пароходик "Удалой". x x x .... Я взял билет и вышел с парохода, чтобы купить чего-нибудь съестного на дорогу. Остановившись у торговку, я: увидал плотного старика-оборванца, и лицо мне пока-залось знакомым. Когда же он крикнул на торговку, пред-лагая ей пятак за три воблы вместо шести копеек, я по-дошел к нему, толкнул в плечо и шепнул: -- Улан? -- Алеша! Далеко ли? -- На низ пробираюсь. А ты как? -- Третьего дня атамана схоронили..., -- Какого? . .. -- Один у нас, небось, атаман был Репка. -- Как, Репку? И рассказал мне, что тогда осенью, когда я уехал из Рыбинска, они с Костыгой устроили-таки побег Репке за большие деньги из острога, а потом все втроем убежали в пошехонские леса, в поморские скиты, где Костыга остался доживать свой век, а Улан и Репка поехали на Черемшан Репкину поклажу искать. Добрались до Яро-славля, остановились подработать на выгрузке дров день-жонок, да беда приключилась: Репка оступился и вывих-нул себе ногу. Месяца два пролежал в пустой барже, об-рос бородой, похудел. А тут холода настали, замерзла Вол-га, и нанялись они в кубовщики на белильный завод, да там и застряли. К лету думали попасть в Черемшан; да оба обессилели и на вторую зиму застряли... Так и жили вдвоем душа в душу с атаманом. -- Рождеством я заболел, -- рассказывал Улан, -- от-правили меня с завода в больницу, а там конвойный сол-дат признал меня, и попал я в острог как бродяга. Так до сего времени и провалялся в тюремной больнице, да и убежал оттуда из сада, где больные арестанты гуляют... Простое дело -- подлез под забор и драла... Пролежал в саду до потемок, да в Будилов, там за халат эту смен-ку добыл. Потом на завод узнать о Репке -- сказали, что в больнице лежит. Сторож Фокыч шапчонку да штаны мне дал... Я в больницу вчера: -- Где тут с Сорокинского завода старик Иван Ива-нов? -- спрашиваю. -- Вчера похоронили, -- ответили. -- Как Иван Иванов с Сорокинского завода? -- Ну да, он записался так и все время так жил... Бородищу во какую отрастил -- ни в жисть не узнать, допреж одни усы носил. Тут только я понял, что мой друг был знаменитый Репка. Но не подал никакого вида. Не знаю, удержался ли бы дальше, но загудел третий свисток... -- Счастливо, кланяйся матушке Волге низовой... А я буду пробираться к Костыге, там и жизнь кончу! Мы крепко обнялись, расцеловались... Я отвернулся, вынул десять рублей, дал ему и побе-жал на пароход. -- Костыге кланяйся!.. -- Прощавай, Алеша. Спасибо. Доеду, -- крикнул он мне, когда я уже стоял на палубе. Но я не отвечал -- только шапку снял и поклонился. И долго не мог прий-ти в себя: чудесный Репка, сыгравший два раза в моей судьбе, занял всего меня. x x x Ну, разве мог я тогда написать то, что рассказываю о себе здесь?! ГЛАВА ШЕСТАЯ. ТЮРЬМА И ВОЛЯ Арест. Важный государственный преступник. Завтрак, у полицмей-стера. Жандарм в золотом пенсне. Чудесная находка. Астраханский майдан. Встреча с Орловым. Атаман Ваняга и его шайка. По Волге на косовушке. Ночь в камышовом лабиринте. Возвращение с добы-чей. Разбойничий пир. Побег. В задонских степях. На зимовке. Красавица-казачка. Опять жандарм в золотом пенсне. Прощай, степь! Цирк и новая жизнь. В Казань пришел пароход в 9 часов. Отходит в 3 часа. Я в город на время остановки. Закусив в дешевом трак-тире, пошел обозревать достопримечательности, не имея никакого дальнейшего плана. В кармане у меня был ко-шелек с деньгами, на мне новая поддевка и красная ру-баха, и я чувствовал себя превеликолепно. Иду по како-муто переулку и вдруг услышал отчаянный крик не-скольких голосов: -- Держи его дьявола! Держи, держи его! Откудато из-за угла вынырнул молодой человек в красной рубахе и поддевке и промчался мимо, чуть с ног меня не сшиб. У него из рук упала пачка бумаг, которую я хотел поднять и уже нагнулся, как из-за угла с гиком налетели на меня два мужика и городовой и схватили. Я ровно ничего не понял, и первое, что я сделал, так это дал по затрещине мужикам, которые отлетели на мосто-вую, но городовой и еще сбежавшиеся люди, в том числе квартальный, схватили меня. -- Не убежишь! -- Да я и бежать не думаю, -- отвечаю. -- Это не он, тот туда убежал, -- вступился за меня прохожий с чрезвычайно знакомым лицом. Разъяснилось, что я -- не тот, которого они ловили, хотя на мне тоже была красная рубаха. -- Да вон у него бумаги в руках, вашебродие, -- ука-зал городовой на поднятую пачку. -- Это я сейчас поднял, мимо меня пробежал чело-век, обронил, и я поднял. -- Гляди, мол, тоже рубахато красная, тоже, долж-но из ефтих! -- раздумывал вслух дворник, которого я сшиб на мостовую. -- А ты кто будешь? Откуда? -- спросил кварталь-ный. Тогда я только понял весь ужас моего положения, и молчал. -- Тащи его в часть, там узнаем, -- приказал квар-тальный, рассматривая отобранные у меня чужие бу-маги. -- Да это прокламации! Тащи его, дьявола... Мы те-бе там покажем! Из той же партии, что бежавший... Половина толпы бегом бросилась за убежавшим, а меня повели в участок. Я решил молчать и ждать случая бежать. Объявлять свое имя я не хотел -- хоть на висе-лицу. На улице меня провожала толпа. В первый раз в жизни я был зол на всех, -- перегрыз бы горло, разбро-сал и убежал. На все вопросы городовых я молчал. Они вели меня под руки, и я не сопротивлялся. Огромное здание полицейского управления с высочен-ной каланчей. Меня ввели в пустую канцелярию. По слу-чаю воскресного дня никого не было, но появились ко-ротенький квартальный и какойто ярыга с гусиным пе-ром за ухом. -- Ты кто такой? А? -- обратился ко мне кварталь-ный. -- Прежде напой, накорми, а потом спрашивай, -- ве-село ответил я. Но в это время вбежал тот квартальный, который ме-ня арестовал, и спросил: -- Полицмейстер здесь? Доложите, по важному де-лу... Государственные преступники. Квартальные пошептались, и один из них пошел на-лево в дверь, а меня в это время обыскали, взяли коше-лек с деньгами, бумаг у меня не было, конечно, никаких. Из двери вышел огромный бравый полковник с ба-кенбардами. -- Вот этот самый, вашевскобродие! -- А! Вы кто такой? -- очень вежливо обратился ко мне полковник, но тут подскочил квартальный. -- Я уж спрашивал, да отвечает, прежде, мол, его на-пой, накорми, потом спрашивай. Полковник улыбнулся. -- Правда это? -- Конечно! На Руси такой обычай у добрых людей есть, -- ответил я, уже успокоившись. Ведь я рисковал только головой, а она недорога была мне, лишь бы отца не подвести. -- Совершенно верно! Я понимаю это и понимаю, что вы не хотите говорить при всех. Пожалуйте в ка-бинет. -- Прикажете конвой-с? -- Никаких. Оставайтесь здесь. Спустились, окруженные полицейскими, этажом ни-же и вошли в кабинет. Налево стоял огромный медведь и держал поднос с визитными карточками. Я остановился и залюбовался. -- Хорош! -- Да, пудов на шестнадцать! -- Совершенно верно. Сам убил, шестнадцать пудов. А вы охотник? Где же охотились? -- Еще мальчиком был, так одного с берлоги такого взял. -- С берлоги? Это интересно... Садитесь, пожалуйста. Стол стоял поперек комнаты, на стенах портреты ца-рей -- больше ничего. Я уселся по одну сторону стола, а он напротив меня -- в кресло и вынул большой револьвер Кольта. -- А я вот сначала рогатиной, а потом дострелил вот из этого. -- Кольт? Великолепные револьверы. -- Да вы настоящий охотник? Где же вы охотились? В Сибири? Ах, хорошая охота в Сибири, там много мед-ведей! Я молчал. Он пододвинул мне папиросы. Я закурил. -- В Сибири охотились? -- Нет. -- Где же? -- Все равно, полковник, я вам своего имени не ска-жу, и кто, и откуда я-- не узнаете. Я решил, что мне оправдаться нельзя. -- Почему же? Ведь вы ни в чем не обвиняетесь, вас задержали случайно, и вы являетесь как свидетель, не более. -- Извольте. Я бежал из дома и не желаю, чтобы мои родители знали, где я и, наконец, что я попал в поли-цию. Вы на моем месте поступили бы, уверен я, так же,, так как не хотели бы беспокоить отца и мать. -- Вы, пожалуй, правы... Мы еще поговорим, а пока закусим. Вы не прочь выпить рюмку водки? Полицмейстер не сделал никакого движения, но вдруг из двери появился квартальный: -- Изволите требовать? -- Нет. Но подождите здесь... Я сейчас распоряжусь о завтраке: теперь адмиральский час. И он, показав рукой на часы, бившие 12, исчез в дру-гую дверь, предварительно заперев в стол Кольта. Квар-тальный молчал. Я курил третью папиросу нехотя. Вошел лакей с подносом и живо накрыл стол у окна на три прибора. Другой денщик тащил водку и закуску. За ним во-шел полковник. -- Пожалуйте,-- пригласил он меня барским жестом и добавил, -- сейчас еще мой родственник придет, гостит у меня проездом здесь. Не успел полковник налить первую рюмку, как вошел полковник-жандарм, звеня шпорами. Седая голова, черные усы, черные брови, золотое пенсне. Полицмейстер пробормотал какуюто фамилию, а меня представил так-- охотник, медвежатник. -- Очень приятно, молодой человек! И сел. Я сообразил, что меня приняли, действитель-но, за какую-то видную птицу, и решил поддерживать это положение. -- Пожалуйте, -- пододвинул он мне рюмку. -- Извините, уж если хотите угощать, так позвольте мне выпить так, как я обыкновенно пью. Я взял чайный стакан, налил его до краев, чокнулся с полковниками и с удовольствием выпил за один дух. Мне это было необходимо, чтобы успокоить напряженные нервы. Полковники пришли в восторг, а жандарм уми-лился: -- Знаете, что, молодой человек. Я пьяница, Ташкент брал, Мишку Хлудова перепивал, и сам Михаил Григорьевич Черняев, уж на что молодчина был, дивился, как я пью... А таких, извините, пьяниц, извините, еще не ви-дал. Я принял комплимент и сказал: -- -- Рюмками воробья причащать, а стаканчиками кумонька угощать... -- Браво, браво... Я с жадностью ел селедку, икру, съел две котлеты с макаронами и еще. налив два раза по полстакану, чок-нулся с полковничьими рюмками и окончательно овла-дел собой. Хмеля ни в одном глазу. Принесли бутылку пива и кувшин квасу. . -- Вам Квасу? -- Нет, я пива. Пецольдовское пиво я очень люблю, -- сказал я, прочитав ярлык на бутылке. -- А я пива с водкой не мешаю, -- сказал жандарм. Я выпил бутылку пива, жадно наливал стакан за ста-каном. Полковники переглянулись. -- Кофе и коньяк! Лакей исчез. Я закуривал. -- Ну, что сын? -- обратился он к жандарму. -- Весной кончает Николаевское кавалерийское, ду-маю, что будет назначен в конный полк, из первых идет... Лакей подал по чашке черного кофе и графинчик с коньяком. У меня явилось желание озорничать. -- Надеюсь, теперь от рюмки не откажетесь? -- Откажусь, полковник. Я не меняю своих убежде-ний. -- Но ведь нельзя же коньяк пить стаканом. -- Да, в гостях неудобно. -- Я не к тому... Я очень рад... Я, ведь, только одну рюмку пью... Я налил две рюмки. -- И я только одну, -- сказал жандарм. -- А я уж остатки... Разрешите. Из графинчика вышло немного больше половины ста-кана. Я выпил и закусил сахаром. -- Великолепный коньяк, -- похвалил я, а сам до тех пор никогда коньяку и не пробовал. Полковники смотрели на меня и молчали. Я захотел их вывести из молчания. -- Теперь, полковник, вы меня напоили и накормили, так уж, по доброму русскому обычаю, спать уложите, а там завтра уж и прашивайте. Сегодня я отвечать не буду, сыт, пьян и спать хочу... По лицу полицмейстера пробежала тучка и на лице блеснули морщинки недовольства, а жандарм спросил: -- Вы сами откуда? -- Приезжий, как и вы здесь, и, как и вы, сейчас гость полковника, а через несколько минут буду арестантом. И больше я вам ничего не скажу. У жандарма заходила нижняя челюсть, будто он гро-зил меня изжевать. Потом он быстро встал и сказал: -- Коля, я к тебе пойду! -- и, поклонившись, злой по-ходкой пошел во внутренние покои. Полицмейстер вы-шел за ним. Я взял из салатника столовую ложку, свер-нул ее штопором и сунул под салфетку. -- Простите, -- извинился он, садясь за стол. -- Я ви-жу в вас, безусловно, человека хорошего общества, по-чему-то скрывающего свое имя. И скажу вам откровенно, что вы подозреваетесь в серьезном... не скажу преступле-нии, но... вот у вас прокламации оказались. Вы мне очень нравитесь, но я -- власть исполнительная... Конечно, вы догадались, что все будет зависеть от жандармского пол-ковника... -- ...который, кажется, рассердился. Не выдержал до конца своей роли. -- Да, он человек нервный, ранен в голову... И завтра вам придется говорить с ним, а сегодня я принужден вас продержать до утра -- извините уж, это распоряжение полковника -- под стражей... -- Я чувствую это, полковник; благодарю вас за ми-лое отношение ко мне и извиняюсь, что я не скажу своего имени, хоть повесьте меня. Я встал и поклонился. Опять явился квартальный, и величественый жест полковника показал квартальному, что ему делать. Полковник мне не подал руки, сухо поклонившись. Проходя мимо медведя, я погладил его по огромной лапе и сказал: -- Думал ли, Миша, что в полицию попадешь! Мне отдали шапку и повели куда-то наверх на чердак. -- Пожалуйте, сюда!-- уже вежливо, не тем тоном, как утром, указал мне квартальный какую-то закуту. Я вошел. Дверь заперлась, лязгнул замок и щелкнул ключ. Мебель состояла из двух составленных рядом ска-меек с огромным еловым поленом, исправляющим долж-ность подушки. У двери закута была высока, а к окну спускалась крыша. Посредине, четырехугольником, обык-новенное слуховое окно, но с железной решеткой. После треволнений и сытного завтрака мне первым делом хоте-лось спать и ровно ничего больше. -- Утро вечера мудренее!-- подумал я, засыпая. Проснулся ночью. Прямо в окно светила полная луна. Я поднимаю голову-- больно, приклеились волосы к вы-ступившей на полене смоле. Встал. Хочется пить. Тихо кругом. Подтягиваюсь к окну. Рамы нет-- только ре-шетки, две поперечные и две продольные из ржавых же-лезных прутьев. Я встал на колени, на нечто вроде под-оконника, и просунул голову в широкое отверстие. Вдали Волга... Пароход где-то просвистал. По дамбе стучат те-леги. А в городе сонно, тихо. Внизу, подо мной, на по-жарном дворе лошадь иногда стукнет ногой... Против окна торчат концы пожарной лестницы. Устал в неудоб-ной позе, хочу ее переменить, пробую вынуть голову, а она не вылезает... Упираюсь шеей в верхнюю перекла-дину и слышу треск -- поддается тонкое железо кибитки слухового окна. Наконец, вынимаю голову, прилажи-ваюсь и начинаю поднимать верх. Потрескивая, он под-нимается, а за ним вылезают снизу из гнилого косяка и прутья решетки. Наконец, освобождаю голову, прима-щиваюсь поудобнее и, высвободив из нижней рамы прутья, отгибаю наружу решетку. Окно открыто, пролезть легко. Спускаюсь вниз, одеваюсь, поднимаюсь и вылезаю на крышу. Сползаю к лестнице, она поросла мохом от старости, смотрю вниз. Ворота открыты. Пожарный-де-журный на скамейке, и храп его ясно слышен. Спускаюсь. Одна ступенька треснула. Я ползу в обхват. Прохожу мимо пожарного в отворенные ворота и важно шагаю по улице вниз, направляясь к дамбе. Жаж-да мучит. Вспоминаю, что деньги у меня отобрали. И вот чудо: подле тротуара чтото блестит. Вижу-- дамский перламутровый кошелек. Поднимаю. Два двугривенных! Ободряюсь, шагаю по дамбе. Заалелся восток, а когда я подошел к дамбе и пошел по ней, перегоняя воза, за-сверкало солнышко... Пароход свистит два раза -- значит отходит. Пристань уже ожила. В балагане покупаю фунт ситного и пью кружку кислого квасу прямо из бочки. Открываю кошелек-- двугривенных нет. Лежит белая бу-мажка. Открываю другое отделение, беру двугривенный и расплачиваюсь, интересуюсь бумажкой-- оказывается второе чудо: двадцатипятирублевка. Эге, думаю я, еще не пропал! Обращаюсь к торговцу: -- Возьму целый ситный, если разменяешь четверт-ную. -- Давай! Беру ситный, иду на пристань, покупаю билет третьего класса до Астрахани, покупаю у бабы воблу и целого гуся жареного за рубль. Пароход товаро-пассажирский. Народу мало. Везут какие-то тюки и ящики. Настроение чудесное... Душа ли-кует... x x x Астрахань. Пристань забита народом. Какая смесь одежд и лиц, Племен, наречий, состояний... Солнце пекло смертно. Пылища какая-то белая, мел-кая, как мука, слепит глаза по пустым немощеным ули-цам, где на заборах и крышах сидят вороны. Никогошеньки. Окна от жары завешены. Кое-где в тени возле стен отлеживаются в пыли оборванцы. На зловонном майдане, набитом отбросами всех стран и народов, я первым делом сменял мою суконную поддев-ку на серый почти новый сермяжный зипун, получив трешницу придачи, расположился около торговки съест-ным в стоячку обедать. Не успел я поднести ложку мут-ной серой лапши ко рту, как передо мной выросла бога-тырская фигура, на голову выше меня, с рыжим чубом... Взглянул-- серые знакомые глаза... А еще знакомее по-казалось мне шадровитое лицо... Не успел я рта открыть, как великан обнял меня. -- Барин? Да это вы!.. -- Я, Лавруша... -- Ну, нет, я не Лавруша уж, а Ваня, Ваняга... -- Ну, и я не барин, а Алеша... Алексей Иванов... -- Брось это, -- вырвал он у меня чашку, кинул пятак торговке и потащил. -- Со свиданием селяночки хлебанем. Орлов после порки благополучно бежал в Астрахань-- иногда работал на рыбных ватагах, иногда вольной жизнью жил. То денег полные карманы, то опять догола пропьется. Кем он не был за это время: и навожчиком, и резальщиком, и засольщиком, и уходил в море... А потом запил и спутался с разбойным людом... Я поселился в слободе, у Орлова. Большая хата на пустыре, пол земляной, кошмы для постелей. Лушка, тол-стая немая баба, кухарка и калмык Доржа. Еды всякой вволю: и баранина, и рыба разная, обед и ужин горячие. К хате пристроен большой чулан, а в нем всякая всячина съестная: и мука, и масло, и бочка с соленой промысло-вой осетриной, вся залитая до верху тузлуком, в который я как-то, споткнувшись в темноте, попал обеими руками до плеч, и мой новый зипун с месяц рыбищей соленой ра-зил. Уж очень я был обижен, а оказывается, что к счастью! С нами жил еще любимый подручный Орлова -- Нозд-ря. Неуклюжий, сутулый, ноги калмыцкие-- колесом, глаза безумные, нос кверху глядит, а изпод выворочен-ных ноздрей усы щетиной торчат. Всегда молчит и только приказания Орлова исполняет. У него только два от-вета на все: ну-к-штожь и ладно. Скажи ему Орлов, примерно: -- Видишь, купец у лабаза стоит? -- Ну-к-штожь! -- Пойди, дай ему по морде! -- Ладно. И пойдет и даст, и рассуждать не будет, для чего это надо: про то атаману знать! -- Золото, а не человек, -- хвалил мне его Орлов, -- только одна беда -- пьян напьется и давай лупить ни с того ни с сего, почем зря, всякого, приходится глядеть за ним и, чуть-что, связать и в чулан. Проспится и не оби-дится -- про то атаману знать, скажет. На другой день к обеду явилось новое лицо: мужичи-ще саженного роста, обветрелое, как старый кирпич, зло-вещее лицо, в курчавых волосах копной и в бороде тор-чат метелки от камыша. Сел, выпил с нами водки, ест и молчит. И Орлов тоже молчит -- уж у них обычай ничего не спрашивать -- коли что надо, сам всякий скажет. Это традиция. -- Ну, Ваняга, сделано, я сейчас оттуда на челночишнике... Жулябу и Басашку с товаром оставил, на Сви-ной Крепи, а сам за тобой: надо косовушку, в челноке на-силу перевезли все. x x x Волга была неспокойная. Моряна развела волну, и большая, легкая и совкая костромская косовушка сколь-зила и резала мохнатые гребни валов под умелой рукой Козлика, -- так не к лицу звали этого огромного страховида. По обе стороны Волги прорезали стены камышей в два человеческих роста вышины, то широкие, то узкие протоки, окружающие острова, мысы, косы... Козлик раз-бирался в них, как в знакомых улицах города, когда мы свернули в один из них и весла в тихой воде задева-ли иногда камыши, шуршавшие метелками, а изпод носа лодки уплывали ничего не боящиеся стада уток. Странное впечатление производили эти протоки: будто плывешь по аллее тропического сада... Тишина иногда на-рушается всплеском большой рыбины, потрескиванием ка-мышей и какими-то странными звуками... -- Что это? -- спрашиваю. -- Дикие свиньи свою водяную картошку ищут. Какую водяную картошку, я так и не спросил, уж очень неразговорчивый народ! Иногда только они перекидывались какими-то непонят-ными мне короткими фразами. Иногда Орлов