кресенье от-пущу. И повел он меня вниз в вестибюль. За вешалкой сто-яла очень пожилая крошечная женщина с живыми гла-зами, глядевшими из-под ушастого капора. Над ней, со-гнувшись в три погибели, наклонился огромный актер Никанор Балкашин, поцеловал ей руку и пошел навстречу к нам. Следующее воскресенье вместе с Балкашиным и другими был на Морозовской фабрике в Орехово-Зуеве суфлировал за десять рублей в вечер. Это тогда и назы-валось шкамордить. Теперь -- халтурить. Шкаморда -- мать халтуры. Она уверяла, и это подтвердили ее зем-ляки -- украинские актеры, что она происходит из громкой малороссийской фамилии и что предок ее был Богдан Хмельницкий. Когда-то недурная водевильная актриса, она сделалась первой летучей антрепренершей, стала по ближайшим к Москве уездным городам и на больших фабриках устраивать спектакли для рабочих, актерам платила разовые и возила их на свой счет в Серпухов, Богородск, Коломну и на московские большие фабрики.. Она была далекая предшественница А. А. Бренко-- про-светительницы рабочих с начала 90х годов. Хорошо за-рабатывала, хорошо платила актерам, но сама всегда бы-ла без копейки. Добрая и отзывчивая, она отдавала иног-да последний рубль нуждающейся актерской семье и не-редко голодала сама. Я еще два раза съездил с ней суфлировать на фабри-ки в Коломну и Серпухов и получал по десять рублей чистеньких, не имея никаких расходов: и возила, и кор-мила. Для спектаклей со строгим выбором брала Шка-морда актеров, которых знала на перечет. Страшно боя-лась скандала в последнее время со стороны провинци-альных трагиков, после того, как Волгин-Кречетов на-пился пьян в Коломне и после спектакля переломал все кулисы и декорации в театре купцов Фроловых, и когда Фроловы подали в суд на Шкаморду, она уже сцен из трагедии не ставила, а обходилась комедиями и водеви-лями. У нее игрывали и читывали почти все знаменитости того времени, нередко нуждавшиеся в красненькой, а вот, -- в кружок ее не пускали. Когда я не участвовал в спектакле кружка, я обяза-тельно бывал в Малом театре. Служа в кружке, я пере-знакомился со всеми лучшими силами московских и про-винциальных сцен и вообще много приобрел интересных знакомств. Прошел пост, окончился сезон. Мне опять захотелось простора и разгула. Я имел приглашение на летний се-зон в Минск и Смоленск, а тут подвернулся старый зна-комый, богатый казак Боков, с которым я познакомился еще во время циркового сезона, и предложил мне ехать к нему на Дон в его имение, под Таганрогом. Оттуда мы поехали к Кабарду покупать для его коневодства произ-водителей. Опять новые знакомства... Побывал у кабардинцев Урузбиевых, поднимался на Эльбрус, потом опять очутился на Волге и случайно на пароходе прочел в газете, что в Саратове играет первоклассная труппа под управлени-ем старого актера А. И. Погонина, с которым я служил в Тамбове у Григорьева. В Саратове я пошел прямо на репетицию в сад Сервье на окраине, где был прекрасный летний театр, и сразу был принят на вторые роли. Пер-вые персонажи были тогда еще тоже молодежь: В. П. Далматов, В. Н. Давыдов, уже начинавшие входить в славу, В. Н. Андреев-Бурлак, уже окончательно поступив-ший из капитанов парохода в актеры, известность-- Аркадий Большаков, драматическая А. А. Стрельская, затем Майерова, жена талантливого музыканта-дирижера А. С. Кондрашова, Очкина, Александрова. Первым дра-матическим любовником и опереточным певцом был мо-лодой красавец Инсарский, ему в драме дублировал Ни-кольский, впоследствии артист Александрийского театра... Труппа была большая и хорошая. Все жили в недорогих квартирах местных обывателей, большинство столовалось в театральном буфете, где все вместе обедали после репе-тиции и потом уже расходились по квартирам. Я жил не-подалеку от театра с маленькими актерами Кариным и Симоновым. Первый был горький пьяница, второй-- уха-жер писарского типа. У меня было особое развлечение. Далеко за городом, под Лысой горой, были пустыри оврагов, населенных ле-том галаховцами, перекочевавшими из ночлежного дома Галахова на эту самую летнюю дачу. Здесь целый день кипела игра в орлянку. Пьянство, скандалы, драки. Иг-рали и эти оборванцы, и бурлаки, и грузчики, а по вос-кресеньям шли толпами разные служащие из города и обитатели "Тараканьих выползков" этой бедняцкой окра-ины города. По воскресеньям, если посмотреть с горки, всюду шевелятся круглые толпы орлянщиков. То они на-клоняются одновременно все к земле-- ставят деньги к круг или получают выигрыши, то смотрят в небо, задрав головы, следя за полетом брошенного метчиком пятака, и стремительно бросаются в сторону, где хлопнулся о зем-лю пятак. Если выпал орел, то метчик один наклоняется и загребает все деньги, а остальные готовят новые ставки, кладут новые стопки серебра или медяков, причем серебро кладется сверху, чтобы сразу было видно, сколькоденег. Метчик оглядывает кучки, и если ему не по силам, просит часть снять, а если хватает в кармане денег на расплату, заявляет: -- Еду за все! Плюнет на орла, -- примета такая, -- потрет его о по-дошву сапога, чтобы блестел ярче, и запустит умелою рукою крутящийся с визгом в воздухе пятак, чуть видно его, а публика опять головы кверху. -- Дождя просят! -- острят неиграющие любители. Вот я по старой бродяжной привычке любил ходить "дождя просить". Метал я ловко, и мне за эту метку особенно охотноставили: "без обману-- игра на сча-стье". Но и обман бывал: были пятаки, в Саратове, в ост-роге их один арестант работал, с пружиною внутри, как бы ни хлопнулся, а обязательно перевернется, орлом квер-ху упадет. Об этом слух уже был, и редкий метчик ре-шится под Лысой горой таким пятаком метать. А пользу-ются им у незнающих пришлых мужиков, а если здесь заметят -- разорвут на части тут же, что и бывало. После репетиции ходил играть в орлянку, иногда при-носил полные карманы медяков и серебра, а иногда, ко-нечно, и проигрывал. После спектакля -- тоже развлече-ние. Ужинаем компанией и разные шутки шутим. Прежде с нами ужинал Далматов, шутник не последний, а сми-рился, как начал ухаживать за Стрельской; ужинал с ней вдвоем на отдельном столике или в палатке на кругу. И вздумали мы как-то подшутить над ним. Сговорились за столом, сидя за ужином, я, Давыдов, Большаков, Анд-реев-Бурлак да Инсарский. Большаков взял мою таба-керку, пошел к себе в уборную в театр, нам сказал, что-бы мы выходили, когда пойдет парочка домой и следо-вали издали за ней. Вечер был туманный, по небу ходили тучки, а дождя не было. Встала парочка, пошла к выхо-ду под руку, мы за ней. Стрельская на соседней улице нанимала хорошенькую дачку в три комнаты, где жила со своей горничной. Единственная дверь выходила прямо в сад на дорожку, усыпанную песком и окруженную си-ренью. Идет парочка под руку, мы сзади... Вдруг нас перего-няет рваный старичишка с букетом цветов. -- Сейчас начнется! -- шепнул он нам. Перегоняет па-рочку и предлагает купить цветы. Парочка остановилась у самых ворот. Далматов дает деньги, оба исчезают за загородкой. Мы стоим у забора. Стрельская чихает и смеется. Что-то говорят, но слов не слышно. Наконец, зверски начинает чихать Далматов, раз, два, три... -- Ах, мерзавцы,-- гремит Далматов и продолжает чи-хать на весь сад. Мы исчезаем. На другой день, как ни в чем не бывало, Далматов пришел на репетицию, мы тоже ему вида не подали, хотя он подозрительно посматривал на мою табакерку, на Большакова и на Давыдова. Мно-го после я рассказал ему о проделке, да много-много лет спустя, незадолго до смерти В. Н. Давыдова, сидя в убор-ной А. И. Южина в Малом театре, мы вспоминали прош-лое. Давыдов напомнил: -- А помнишь, Володя, как мы твоим табаком в Са-ратове Далматова со Стрельской угостили? Смеялся я над Далматовым, но и со мной случилось нечто подобное. У нас в труппе служила выходной актри-сой Гаевская, красивая, изящная барышня, из хорошей семьи, поступившая на сцену из любви к театру без жа-лованья, так как родители были со средствами. Это бы-ло первое существо женского пола, на которое я обратил внимание. В гимназии я был в той группе товарищей, ко-торая презирала женский пол, называя всех под одну бирку "бабьем", а тех учеников, которые назначали сви-дания гимназисткам и дежурили около женской гимназии ради этих свиданий, мы презирали еще больше. Ни на какие балы с танцами мы не ходили, а если приходилось иногда бывать, то демонстративно не танцевали, да и танцевать-то из нас никто не умел. У меня же была осо-бая ненависть к женщинам, благодаря красавицам тетушкам Разнатовским, институткам, которые до выхода сво-его замуж терзали меня за мужицкие манеры и приду-мывали для меня всякие наказания. Ну, как же после этого не возненавидеть женский пол! На Волге в бурлаках и крючниках мы и в глаза не видали женщин, а в полку видели только грязных баб, сидевших на корчагах с лапшей и картошкой около ка-зарменных ворот, да гуляющих девок по трактирам, на-мазанных и хриплых, соприкосновения с которыми наша юнкерская компания прямо-таки боялась, особенно на-слушавшись увещаний полкового доктора Глебова. Служа потом у Григорьева, опять как-то у нас была компания особая, а Вася Григорьев, влюбленный пла-тонически в инженю Лебедеву, вздыхал и угощал нас вод-кой, чтобы только поговорить о предмете сердца. Итак, первое существо женского пола была Гаевская, на которую я и внимание обратил только потому, что за ней начал ухаживать Симонов, а потом комик Больша-ков позволял себе ее ухватывать за подбородок и хло-пать по плечу в виде шутки. И вот как-то я увидел во время репетиции, что Симонов, не заметив меня, подошел к Гаевской, стоявшей с ролью под лампой между кулис, и попытался ее обнять. Она вскрикнула: -- Что вы, как смеете! Я молча прыгнул из-за кулис, схватил его за горло, прижал к стене, дал пощечину и стал драть за уши. На шум прибежали со сцены все репетировавшие, в том числе и Большаков. -- Если когда-нибудь ты или кто-нибудь еще позволит обидеть Гаевскую-- ребра переломаю!-- и ушел в буфет. Как рукой сняло. Вечером я извинился перед Гаевской и с той поры после спектакля стал ее всегда провожать домой, подружился с ней, но никогда даже не предло-жил ей руки, провожая. Отношения были самые строгие, хотя она мне очень понравилась. Впрочем, это скоро все кончилось, я ушел на войну. Но до этого я познакомился с ее семьей и бы-вал у них, бросил и орлянку и все мои прежние развле-чения. Первая встреча была такова. Я вошел. В столовой кипел самовар и за столом си-дел с трубкой во рту седой старик с четырехугольным бронзовым лицом и седой бородой, росшей густо только снизу подбородка. Одет он был в дорогой шелковый, ки-тайской материи халат, на котором красовался офицер-ский Георгий. Рядом мать Гаевской, с которой Гаевская познакомила меня в театре. -- Мой муж,-- представила она мне его.-- Очень ра-ды гостю Я назвал себя. -- А я-- капитан Фофанов. Познакомились. За чаем разговорились. Конечно, я поинтересовался Георгием. -- За двадцать пять кампаний. Недаром достал. По-работал -- и отдыхаю... Двадцать лет в отставке, а вче-ра восемьдесят стукнуло... -- Скажите, капитан, был ли у вас когда-нибудь на корабле матрос Югов, не помните? -- Югов! Васька Югов! В слове Югов он сделал ударение на последнем слоге -- Был ли?! Да я этого мерзавца никогда не забуду! А вы почем его знаете? -- Да десять лет назад он служил у моего отца... -- Десять лет. Не может этого быть?! И я описал офицеру Китаева. -- Как? Так Васька Югов жив? Вот мерзавец! Он толь-ко это и мог-- никто больше! Как же он жив, когда я его списал с корабля утонувшим! Ну, ну и мерзавец. Лиза, слышишь? Этот мерзавец жив... Молодец, не ожи-дал. Ну, как, здоров еще он? Я рассказал подробно все, что знал о Югове, а Фофанов все время восклицал, перемешивая слова: -- Мерзавец! -- Молодец! Наконец спросил: -- А про меня Васька не вспомнил? -- Вспоминал и говорит, что вы, -- извините капи-тан,-- зверь были, а командир прекрасный, он вас очень любил. -- Веррно, веррно... Если бы я не был зверь, так не сидел бы здесь и этого не имел. Он указал на георгиевский крест. -- Да разве с такими Васьками Юговыми можно быть не зверем? Я ж службу требовал, дисциплину держал. Он стукнул мохнатым кулачищем по столу. -- Ах, мерзавец! А вы знаете, что лучшего матроса у меня не бывало. Он меня в Индии от смерти спас. И силища была, и отчаянный же. Представьте себе, этот меррзавец из толпы дикарей, напавших на нас, голыми руками индийского раджу выхватил как щенка и на шлюпку притащил. Уж исполосовал я это индийское чу-дище линьками! Черт с ним, что король, никого я никог-да не боялся... только... Ваську Югова боялся... Его бо-ялся... Что с него, дьявола, взять? Схватит и перервет по полам человека... Ему все равно, а потом казни... Раз против меня, под Японией было, у Ослиных островов бунт затеял, против меня пошел. Я его хотел расстрелять, за-пер в трюм, а он, черт его знает как, пропал с корабля... Все на другой день перерыли до синь пороха, а его не нашли. До Ослиных островов было несколько миль, да они сплошной камень, в бурунах, погода свежая... Думать нельзя было... Так и решили, что Васька утонул, и списал я его утонувшим. -- А вот оказалось доплыл до берега, -- сказал я. Про кого ни скажи, что пять миль при норд-осте н ноябре там проплывет-- не поверю никому... Опять же Ослиные острова -- дикие скалы, подойти нельзя... Один только Васька и мог... Ну, и дьявол! Много рассказывал мне Фофанов, до поздней ночи, но ничего не доканчивал и все сводил на восклицание: -- Ну, Васька! Ну, мерзавец! При прощании обратился ко мне с просьбой: -- Если увидите Ваську, пришлите ко мне. Озолочу мерзавца. А все-таки выпорю за побег! И каждый раз, когда я приходил к Фофанову, старик много мне рассказывал, и, между прочим, в его расска-зах, пересыпаемых морскими терминами, повторялось то, что я когда-то слыхал от матроса Китаева. Старик чи-тал газеты и, главным образом, конечно, говорил о вой-не, указывал ошибки военноначальников и всех ругал, а я не возражал ему и только слушал. Я отдыхал в этой семье под эти рассказы, а с Ксенией Владимировной на-ши разговоры были о театре, о Москве, об актерах, о кружке. О своей бродячей жизни, о своих приключениях я и не упоминал ей, да ее, кроме театра, ничто не интере-совало. Мы засиживались с ней вдвоем в уютной столо-вой нередко до свету. Поужинав часов в десять, старик вставал и говорил: -- Посиди, Володя, с Зинушей, а мы, старики, на койку. Почему Ксению Владимировну звали Зиной дома, так я и до сего времени не знаю. Так и шел сезон по-хорошему; особенно как-то тепло относились ко мне А. А. Стрельская, старуха Очкина, имевшая в Саратове свой дом, и Майерова с мужем, с которым мы дружили. В театре обратили внимание на Гаевскую. Погонин стал давать ей роли, и она понемногу выигралась и ликовала. Некоторые актеры, особенно Давыдов и Большаков, посмеивались надо мной по случаю Гаевской, но негромко: урок Симонову был памятен. Я стал почище одеваться, т. е. снял свою поддевку икартуз и завел пиджак и фетровую шляпу с большимиполями, только с косовороткой и высокими щегольскими сапогами на медных подковах никак не мог расстаться. Хорошо и покойно мне жилось в Саратове. Далматов и Давыдов мечтали о будущем и в порыве дружбы говорили мне, что всегда будем служить вместе, что меня они от себя не отпустят, что вечно будем друзьями. В городе было покойно, народ ходил в театр, только толки о войне, конечно, занимали все умы. Я тоже читал газеты и оченьволновался, что я не там, не в действующей армии,-- но здесь друзья, сцена, Гаевская со своими родителями... 15 июля я и Давыдов лихо отпраздновали после репетиции свои именины в саду, а вечером у Фофановых мне именины справили старики: и пирог, и икра, и чуд-ная вишневая домашняя наливка. x x x Война была в разгаре. На фронт требовались все но-вые и новые силы, было вывешено объявление о новом наборе и принятии в Думе добровольцев. Об этом Фофанов прочел в газете, и это было темой разговора за завтраком, который мы кончили в два часа, и я оттуда отправился прямо в театр, где была объявлена считка новой пьесы для бенефиса Большакова. Это была суббо-та 16 июля. Только что вышел, встречаю Инсарского в очень веселом настроении: подвыпил у кого-то у знако-мых и торопился на считку: -- Время еще есть, посмотрим, что в Думе делает-ся, -- предложил я. Пошли. Около Думы народ. Идет заседание. Пробрались в зал. Речь о войне, о помощи раненым. Какой-то выхоленный, жирный, так пудов на 8, гласный, нервно поправляя зо-лотое пенсне, возбужденно, с привизгом, предлагает же-лающим "добровольно положить живот свой за веру, ца-ря и отечество", в защиту угнетенных славян, и сулит за это земные блага и царство небесное, указывая рукой прямой путь в небесное царство через правую от его ру-ки дверь, на которой написано "прием добровольцев". -- Юрка, пойдем, на войну! -- шепчу я разгоревше-муся от вина и от зажигательной речи Инсарскому. -- А ты пойдешь? -- Куда ты, туда и я! И мы потихоньку вошли в дверь, где во второй ком-нате за столом сидели два думских служащих купеческо-го вида. -- Здесь в добровольцы? -- спрашиваю. -- Пожалуйте-с... Здесь... -- А много записалось? -- Один только пока. -- Ладно, пиши меня. -- И меня! Подсунули бумагу. Я, затем Инсарский расписались и адрес на театр дали, а сами тотчас же исчезли, чтобы не возбуждать любопытства, и прямо в театр. Считка нача-лась. Мы молчали. Вечер был свободный, я провел его у Фофановых, но ни слова не сказал. Утром в 10 часов ре-петиция, вечером спектакль. Идет "Гамлет", которого иг-рает Далматов, Инсарский -- Горацио, я -- Лаэрта. Роль эту мне дали по просьбе Далматова, которого я учил фех-товать. Полония играл Давыдов, так как Андреев-Бур-лак уехал в Симбирск к родным на две недели. Во время репетиции является гарнизонный солдат с книжкой, а в ней повестка мне и Инсарскому. -- По распоряжению командира резервного батальона в 9 часов утра в понедельник явиться в казармы... С Инсарским чуть дурно не сделалось, -- он по пьяно-му делу никакого значения не придал подписке. А на беду и молодая жена его была на репетиции, когда узнала-- в обморок... Привели в чувство, плачет: -- Юра... Юра... Зачем они тебя? -- Сам не знаю, вот пошел я с этим чертом и записа-лись оба, -- указывает на меня... В городе шел разговор: "актеры пошли на войну"... В газетах появилось известие... "Гамлет" сделал полный сбор. Аплодисментами встре-чали Инсарского, устроили овацию после спектакля нам обоим... На другой день в 9 утра я пришел в казармы. Опух-ший, должно быть, от бессонной ночи, Инсарский пришел вслед за мной. -- Черт знает, что ты со мной сделал!.. Дома -- ужас! Заперли нас в казармы. Потребовали документы, а у меня никаких. Телеграфирую отцу: высылает копию мет-рического свидетельства, так как и метрику и послужной список, выданный из Нежинского полка, я тогда еще вы-бросил. В письме отец благодарил меня, поздравлял и прислал четвертной билет на дорогу. Я сказал своему ротному командиру, что служил юн-кером в Нежинском полку, знаю фронт, но требовать по-служного списка за краткостью времени не буду, а пойду рядовым. Об этом узнал командир батальона и все офи-церы. Оказались общие знакомые нежинцы, и на первом же учении я был признан лучшим фронтовиком и сразу получил отделение новобранцев для обучения. В числе их попался ко мне также и Инсарский. Через два дня мы были уже в солдатских мундирах. Каким смешным и не-уклюжим казался мне Инсарский, которого я привык ви-деть в костюме короля, рыцаря, придворного или во фра-ке. Он мастерски его носил! И вот теперь скрюченный Ин-сарский, согнувшийся под ружьем, топчется в шеренге та-ких же неуклюжих новобранцев -- мне как на смех попа-лись немцы-колонисты, плохо говорившие и понимавшие по-русски -- да и по-немецки с ними не столкуешься, -- свой жаргон! -- Пферд, -- говоришь ему, указывая на лошадь, -- а он глаза вытаращит и молчит, и отрицательно головой мотает. Оказывается,по-ихнему лошадь зовется не "Пферд", а "Кауль" -- вот и учи таких чертей. А через 10 дней назначено выступление на войну, на Кавказ, в 41-ю дивизию, резервом которой состоял наш Саратов-ский батальон. Далматов, Давыдов и еще кое-кто из труппы прихо-дили издали смотреть на ученье и очень жалели Инсарского. А. И. Погонин, человек общества, хороший знако-мый губернатора, хлопотал об Инсарском, и нам командир батальона, сам ли, или по губернаторской просьбе, раз-решил не ночевать в казармах, играть в театре, только к 6 часам утра обязательно являться на ученье и до 6 ве-чера проводить день в казармах. Дней через пять Ин-сарский заболел и его отправили в госпиталь -- у него сделалась течь из уха. Я в 6 часов уходил в театр, а если не занят, то к Фофановым, где очень радовался за меня старый морской волк, радовался, что я иду а войну, делал мне разные поучения, которые в дальнейшем не прошли бесследно. До слез печалилась Гаевская со своей доброй мамой. В труппе после рассказов Далматова и других, видевших меня обучающим солдат, на меня смотрели, как на героя, поили, угощали и платили жалованье. Я играл раза три в неделю. Последний спектакль, в котором я участвовал, пятница 29 июля -- бенефис Большакова. На другой день наш эшелон выступал в Турцию. В комедии Александрова "Вокруг огня не летай" мне были назначены две небольших роли, но экстренно при-шлось сыграть Гуратова (отставной полковник в мунди-ре), вместо Андреева-Бурлака, который накануне бене-фиса телеграфировал, что на сутки опоздает и приедет в субботу. Почти все офицеры батальона, которым со дня моего поступления щедро давались контрамарки, присут-ствовали со своими семьями на этом прощальном спек-такле, и меня, рядового их батальона в полковничьем мундире, вызывали почем зря. Весь театр, впрочем, знал, что завтра я еду на войну, ну и чествовали вовсю. Поезд отходил в два часа дня, но эшелон в 12 уже сидел в товарных вагонах и распевал песни. Среди про-вожающих было много немцев-колонистов, и к часу со-бралась вся труппа провожать меня: нарочно репетицию отложили. Все с пакетами, с корзинами. Старик Фофанов прислал оплетенную огромную бутыль, еще в ста-рину привезенную им из Индии, наполненную теперь его домашней вишневкой. Погонин почему-то привез ящик дорогих сигар, хотя знал, что я не курю, а нюхаю табак; мать Гаевской -- до-машний паштет с курицей и целую корзину печенья, а Гаевская коробку почтовой бумаги, карандаш и кожаную записную книжку с золотой подковой, Давыдов и Дал-матов -- огромную корзину с водкой, винами и закуска-ми от всей труппы. Мы заняли ползала у буфета, смешались с офицера-ми, пили донское; Далматов угостил настоящим шам-панским и, наконец, толпой двинулись к платформе по-сле второго звонка. Вдруг шум, толкотня и к нашему ва-гону 2-го класса -- я и начальник эшелона, прапорщик Прутняков занимали купе в этом вагоне, единственном среди товарного состава поезда -- и сквозь толпу вры-вается, хромая, Андреев-Бурлак с двухаршинным балыком под мышкой и корзинкой вина. -- Прямо с парохода, чуть не опоздал! Инсарский, обнимая меня, плакал. Он накануне вышел из лазарета, где комиссия призналa его негодным к военной службе. ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ТУРЕЦКАЯ ВОЙНА Наш эшелон. Пешком через Кавказ. Шулера во Млетах. В Турции. Встреча в отряде. Костя Попов. Капитан Карганов. Хаджи-Мурат. Пластунская команда. Охотничий курган. Отбитый десант. Англи-чанин в шлюпке. Последнее сражение. Конец войны. Охота на ба-шибузуков. Обиженный И нал Асланов. Домой Наш эшелон был сто человек, а в Тамбове и Вороне-же прибавилось еще сто человек и начальник последних, подпоручик Архальский, удалец хоть куда веселый и шумный, как старший в чине, принял у Прутникова ко-мандование всем эшелоном,. хотя был моложе его годами и, кроме того, Прутников до военной службы кончил уни-верситет. Чины и старшинство тогда очень почитались. Са-мый нижний чин это был рядовой, получавший 90 ко-пеек жалованья в треть и ежемесячно по 2 копейки на баню, которые хранились в полковом денежном ящике и выдавались только накануне бани -- солдат тогда пу-скали в баню за две копейки. -- Солдат, где твои вещи? -- Вот все тут, -- вынимает деревянную ложку из-за голенища. -- А где твои деньги? -- На подводе везут в денежном ящике. Следующий чин -- ефрейтор, получавший в треть 95 копеек. Во время войны жалованье утраивалось -- 2 р. 70 к. в треть. Только что произведенные два ефрейтора вхо-дят в трактир чай пить, глядят и видят -- рядовые тоже чай пьют... И важно говорит один ефрейтор другому: "На какие это деньги рядовщина гуляет? Вот мы, ефрейторы, другое дело". Дней через пять мы были во Владикавказе, где к на-шей партии прибавилось еще солдат и мы пошли пешком форсированным маршем по военно-грузинской дороге. Во Владикавказе я купил великолепный дагестанский кин-жал, бурку и чувяки с коговицами, в которых так легко и удобно было идти, даже, пожалуй, лучше, чем в лаптях. После Пушкина и Лермонтова писать о Кавказе, а особенно о военно-грузинской дороге-- перо не подни-мается... Я о себе скажу одно-- ликовал я, радовался и веселился. Несмотря на страшную жару и пыль, забегая вперед, лазил по горам, а иногда откалывал такого опас-ного козла, что измученные и запыленные солдаты отды-хали за смехом. Так же я дурил когда-то и на Волге в бурлацкой артели, и здесь, почуя волю, я был такой же бешеный, как и тогда. На станции Гудаут я познакомил-ся с двумя грузинами, гимназистами последнего класса тифлисской гимназии. Они возвращались в Тифлис с ка-никул и предложили мне идти с ними прямой дорогой до станции Млеты. -- Только под гору спустимся, тут и Млеты, а доро-гой больше 20 верст. Солдаты придут к вечеру, а мы через час будем там. Партия строилась к походу, и, не сказавшись никому, я ушел с гимназистами в противоположную сторону, и мы вскоре оказались на страшном обрыве, под которым дома, люди и лошади казались игрушечными, а Терек -- узенькой ленточкой. -- Вот и Млеты, давай спускаться. Когда я взглянул вниз, сердце захолонуло, я подумал, что мои гимназисты шутят. -- Мы всегда тут ходим, -- сказал младший, краса-вец мальчуган.-- Сегодня хорошо, сухо... Первым я, вы вторым, а за вами брат,-- и спустился вниз по чуть за-метной стежке в мелком кустарнике. Я чувствовал, что сердце у меня колотится... Ноги будто дрожат... И мельк-нула в памяти гнилая лестница моей Казанской тюрьмы. Я шагнул раз, два, поддерживаясь за кустарник, а подо мной быстро и легко спускается мальчик... Когда кустар-ник по временам исчезает, на голых камнях я висну над пропастью, одним плечом касаясь скалы, нога над без-дной, а сверху грузин напевает какой-то веселый мотив. Я скоро овладеваю собой, привыкаю к высоте и через какие-нибудь четверть часа стою внизу и задираю голову на отвесную желтую стену, с которой мы спустились. "Ну вот, видите, как близко?" -- сказал мне шедший за мной грузин. И таким тоном сказал, будто бы мы по бульвару прогулялись. Через несколько минут мы сидели в духане за шашлыком и кахетинским вином, которое нацедил нам в кувшин духанщик прямо из огромного бурдюка. Все это я видел в первый раз, все меня занимало, а мои молодые спутники были так милы, что я с этого момента полюбил грузин, а затем, познакомясь и с другими кавказскими на-родностями, я полюбил всех этих горных орлов, смелых, благородных и всегда отзывчивых. По дороге мимо нас двигались на огромных сонных буйволах со скрипом не-суразные арбы, с огромными колесами и никогда не ма-занными осями, крутившимися вместе с колесами. Как раз против нас к станции подъехала пара в фаэтоне и из него вышли два восточных человека, один в интендант-ском сюртуке с капитанскими погонами, а другой штат-ский. -- Сандро, видишь, Асамат с кем-то. -- Должно быть, опять убежал. И рассказал, что капитан вовсе не офицер, а извест-ный шулер Асамат и только мундир надевает, чтобы обыг-рывать публику, что весной он был арестован чуть ли не за убийство и, должно быть, бежал из острога. После обеда мы дружески расстались, мои молодые товарищи наняли лошадей и поехали в Тифлис, а я гу-лял по станции, по берегу Терека, пока, наконец, увидал высоко на горе поднимающуюся пыль, и пошел навстречу своему эшелону. Товарищи удивились, увидав меня, было много разговоров, думали, что я сбежал, особенно были поражены они, когда я показал ту дорогу, по которой спускался. Солдат поместили в казармах, а офицерам да-ли большой номер с четырьмя кроватями, куда пригла-сили и меня. Доканчивая балык Андреева-Бурлака и уце-левшие напитки, мы расположились ко сну. Я скоро ус-нул и проснулся около полуночи. Прутников не спал, встревожено ходил по комнате и сказал мне, что Архальский играет в другом номере в карты с каким-то офи-цером и штатским и, кажется, проигрывает. Я сразу сооб-разил, что шулера нашли-таки жертву, и, одевшись, по-просил Прутникова остаться, а сам пошел к игрокам, су-нув в карман револьвер Архальского. В довольно боль-шом номере посреди стоял стол с двумя свечами по углам. Рядом столик с вином, чуреком, зеленью и сыром, Архальский, весь бледный, дрожащей рукой делал став-ки. Игра велась в самую первобытную трущобную азарт-ную игру -- банковку, состоящую в том, что банкомет раскладывает колоду на три кучки. Понтирующие ста-вят, каждый на свою кучку, деньги, и получает выигрыш тот, у кого нижняя карта открывается крупнее, а если -- шанс банкомета -- в какой-нибудь кучке окажется карта одинаковая с банкометом, то он забирает всю ставку. Тай-ну этой игры я постиг еще в Ярославле. Банк держал Асамат. Когда я вошел, штатский крикнул на меня: -- Пошел вон, ты видишь, офицеры здесь! -- Андрей Николаевич, я к вам, не спится... Архальский объяснил, что я его товарищ юнкер, и меня пригласили выпить стакан вина. Я сел. Игра про-должалась. -- Хочешь, ставь, -- предложил мне офицер. -- Что ж, можно, -- и я вынул из кармана пачку кре-диток. -- Вот только посмотрю, в чем игра: я ее не знаю. И стал наблюдать. Архальский ставил то 10, то 20 руб-лей на кучку, ставил такие же куши и третий партнер... Несколько раз по пяти рублей бросил я и выиграл рублей двадцать. Вот Архальский бросил 50 рублей, я-- 10, и вдруг банкомет открыл десятку и загреб все деньги. У нас тоже оказались две десятки. Потом ставили по-немногу, но как только Архальский усилит куш, а за ним и я, или открываются четыре десятки, или у банко-мета оказывается туз, и он забирает весь выигрыш. Это повторялось каждый раз, когда наши куши были круп-ными. Архальский дрожал и бледнел. Я знал, что он про-игрывал казенные деньги, на которые должен вести эше-лон... Перед банкометом росла груда, из которой торча-ли три новеньких сторублевки, еще не измятых, которые я видел у Архальского в бумажнике. -- Владимир Алексеевич, у вас есть деньги? -- спро-сил меня Архальский. -- Сколько угодно, не беспокойтесь, сейчас отыг-раемся. Я вскочил со стула, левой рукой схватил груду кре-диток у офицера, а его ударил кулаком между глаз и в тот же момент наотмашь смазал штатского и положил в карман карты Асамата вместе с остальными деньгами его товарища. Оба полетели на пол вместе со стульями. Архальский соскочил как сумасшедший и ловит меня за руку, что-то бормочет. -- Что такое? Что такое? Разбой? -- весь бледный при-поднялся Асамат, а другой еще лежал на полу без дви-жения. Я вынул револьвер, два раза щелкнул взведен-ный курок Смит-Виссона. Минута молчания. -- Асамат, наконец-то, я тебя, мерзавец, поймал. По-ручик,-- обратился я к Архальскому,-- зовите комен-данта и солдат, вас обыгрывали наверняка, карты подре-заны, это беглые арестанты. Зови скорей! -- крикнул я Архальскому. Асамат в жалком виде стоит, подняв руки, и умоляет: -- Тише, тише, отдай мои деньги, только мои. Другой его товарищ ползет к окну. Я, не опуская ре-вольвера, взял под руку Архальского, вытолкнул его в коридор, ввел в свой номер, где крепко спал Прутников, и разбудил его. Только тут Архальский пришел в себя и сказал: -- Ведь вы же офицера ударили? -- Я объяс-нил ему, какой это был офицер. -- Они жаловаться будут. -- Кому? Кто? Да их уже, я думаю, след простыл. Я высыпал скомканные деньги из кармана на стол, а сам пошел в номер Асамата. Номер был пуст, окно от-ворено. На столе стояли две бутылки вина, которые, ко-нечно, я захватил с собой и, уходя, запер номер, а ключ положил в карман. Вино привело в чувство Архальско-го, который сознался, что проиграл казенных денег по-чти пятьсот рублей и около ста своих. Мы пили вино, а Прутников смотрел, слушал, ровно ничего не понимая, и разводил руками, глядя на деньги, а потом стал их счи-тать. Я отдал Архальскому шестьсот рублей, а мне за хло-поты осталось двести. Архальский обнимал меня, цело-вал, плакал, смеялся и все на тему "я бы застрелился". Нервы были подняты, ночь мы не спали, в четыре ча-са пришел дежурный с докладом, что кашица готова и люди завтракают, и в пять, когда все еще спали, эшелон двинулся дальше. Дорогой Архальский все время огля-дывался -- вот-вот погоня. Но, конечно, никакой погони не было. Во Мцхетах мы разделились. Архальский со своими солдатами ушел на Тифлис и дальше в Каре, а мы на правились в Кутаис, чтобы идти на Озургеты, в Рионский отряд. О происшествий на станции никто из солдат не знал, а что подумал комендант и прислуга об убежавших через окно, это уж их дело. И дело было сделано без осо-бого шума в какие-нибудь три минуты. x x x Война. Писать свои переживания или описывать ге-ройские подвиги-- это и скучно и старо. Переживания мог писать глубокий Гаршин, попавший прямо из столиц, из интеллигентной жизни в кровавую обстановку, а у ме-ня, кажется, никаких особых переживаний и не было. Служба в полку приучила меня к дисциплине, к солдат-ской обстановке, жизнь бурлацкая да бродяжная выбро-сила из моего лексикона слова: страх, ужас, страдание, усталость, а окружающие солдаты и казаки казались мне скромными институтками сравнительно с моими прежни-ми товарищами, вроде Орлова и Ноздри, Костыги, Улана и других удалых добрых молодцев. На войне для укро-щения моего озорства было поле широкое. Мне повезло с места и вышло так, что война для меня оказалась при-ятным препровождением времени, напоминавшим мне и детство, когда пропадал на охоте с Китаевым, и жизнь бродяжную. Мне повезло. Прутников получил у Кутаис-ского воинского начальника назначение вести свою команду в 120 человек в 41ю дивизию по тридцать че-ловек в каждый из четырех полков, а сам был назначен в 161й Александропольский, куда постарался зачислить и меня. В Кутаисе мы пробыли два дня; я в это время снял-ся в своей новой черкеске и послал три карточки в Рос-сию -- отцу, Гаевской и Далматову. Посланная отцу кар-точка цела у меня по сие время. Походным порядком ша-гали мы в Гурии до ее столицы, Озургет. Там, в гости-нице "Атряд" я пил чудное розовое вино типа известного немецкого "асманхейзера", но только ароматнее и неж-нее. Оно было местное и называлось "вино гуриели". Вот мы на позиции, на Муха-Эстате. Направо Черное море открылось перед нами, впереди неприступные Цихидзири, чертова крепость, а влево лесистые дикие горы Аджарии. В день прихода нас встретили все офицеры и коман-дир полка седой грузин князь Абашидзе, принявший ра-порт от Прутникова. Тут же нас разбили по ротам, я по-пал в 12ю стрелковую. Смотрю и глазам не верю:длиннее, выше всех на полторы головы подпоручик Николин мой товарищ по Московскому юнкерскому училищу, с которым мы рядом спали и выпивали! -- Николай Николаевич, -- позвал я Прутникова, -- скажи обо мне вон тому длинному подпоручику, это мой товарищ Николин, чтобы он подошел к старому знако-мому. Прутников что-то начал рассказывать ему и собрав-шимся офицерам, говорил довольно долго, указывая на меня; Николин бросился ко мне, мы обнялись и поцело-вались, забыв дисциплину. Впрочем, я был в новой чер-кеске без погон, а не в солдатском мундире. Тогда мно-гие из призванных стариков пришли еще в вольном платье. Николин вывел меня в сторону, нас окружили офицеры, которые уже знали, что я бывший юнкер, известный ар-тист. Прутников после истории в Млетах прямо благого-вел передо мной. Николин представил меня, как своего товарища по юнкерскому училищу, и мне пришлось объ-яснить, почему я пришел рядовым. Седой капитан Карганов, командир моей 12й роты, огромный туземец с ге-оргиевским крестом, подал мне руку и сказал: -- Очень рад, что вы ко мне, хорошо послужим,-- и подозвал юного прапорщика, розового, как девушка: -- Вы, Костя, в палатке один; возьмите к себе юн-кера, веселей будет. -- Попов, -- отрекомендовался он мне, -- очень буду рад. Так прекрасно встретили меня в полку, и никто из при-бывших со мной солдат не косился на это: они видели, как провожали меня в Саратове, видели, как относился ко мне начальник эшелона и прониклись уважением по-сле того, когда во Млетах я спустился со скалы. И так я попал в общество офицеров и жил в палатке Кости По-пова. Полюбил меня Карганов и в тот же вечер пришел к нам в палатку с двумя бутылками прекрасного кахетин-ского, много говорил о своих боевых делах, о знамени-том Бакланове, который его любил, и, между прочим, рас-сказал, как у него из-под носа убежал знаменитый абрек Хаджи-Мурат, которого он под строгим конвоем вел в Тифлис. -- Панымаешь, вниз головой со скалы, в кусты ныр-нул, загрэмел по камням, сам, сам слышал... Меня за не-го чуть под суд не отдали... Приказано было мне достать его живым или мертвым... Мы и мертвого не нашли... Знаем, что убился, пробовал спускаться, тело искать, не-льзя спускаться, обрыв, а внизу глубина, дна не видно так и написали в рапорте, что убился в бездонной про-пасти... Чуть под суд не отдали. Ни я, ни Костя, слушавшие с восторгом бесхитрост-ный рассказ старого кавказского вояки, не знали тогда, кто такой был Хаджи-Мурат, абрек, да и абрек. -- Потом, -- продолжал Карганов, -- все-таки я его доколотил. Можете себе представить, год прошел, а вдруг опять Хаджи-Мурат со своими абреками появился, и ска-зал мне командир: "Ты его упустил, ты его и лови, ты один его в лицо знаешь"... Ну и теперь я не пойму, как он тогда жив остался! Долго я его искал, особый отряд джигитов для него был назначен, одним таким отрядом командовал я, ну нашел. Вот за него тогда это и полу-чил, -- указал он на Георгия. Десятки лет прошло с тех пор. Костя Попов служил на Западе в каком-то пехотном полку и переписывался со мной. Между прочим, он был женат на сестре знаме-нитого ныне народного артиста В. И. Качалова, и когда, тогда еще молодой, первый раз он приехал в Москву, то он привез из Вильны мне письмо от Кости. Впоследствии Костя Попов, уже в капитанском чине заезжал ко мне в Москву, и в разговоре напоминал о Карганове. -- Ты не забыл Карганова, нашего ротного?... Пом-нишь, как он абрека упустил, а потом добил его. -- Конечно помню. -- А знаешь, кто этот абрек был? -- Вот не знаю. -- Так прочитай Льва Толстого "Хаджи-Мурат". И действительно, там Карганов, наш Карганов! И почти слово в слово я прочитал у Льва Николаевича его рассказ, слышанный мной в 1877 году на позиции Муха-Эстата от самого Карганова, моего командира. У Карганова в роте я пробыл около недели, тоска страшная, сражений давно не было. Только впереди от-ряда бывали частые схватки охотников. Под палящим солнцем учили присланных из