Саратова новобранцев. Я как-то перед фронтом показал отчетливые ружейные при-емы, и меня никто не беспокоил. Ходил к нам Николин, и мы втроем гуляли по лагерю и мне они рассказывали расположение позиции. -- Вот это Хуцубани... там турки пока сидят, господ-ствующие позиции, мы раз в июне ее заняли да нас от-туда опять выгнали, а рядом с ним полевее вот эта лес-ная гора в виде сахарной головы, называется "Охотни-чий курган", его нашли охотники-пластуны, человек два-дцать ночью отбили у турок без выстрела, всех перере-зали и заняли... Мы не успели послать им подкрепления, а через три дня пришли наши на смену и там оказалось 18 трупов наших пластунов, над ними турки жестоко над-ругались. Турок мы опять выгнали, а теперь опять там стоят наши охотники, и с той поры курган называется "Охотничьим"... Опасное место на отлете от нас, к тур-кам очень близко... Да ничего, там такой народец подо-брали, который ничего не боится. Рассказал мне Николин, как в самом начале выби-рали пластунов-охотников: выстроили отряд и вызвали желающих умирать, таких, кому жизнь не дорога, всех готовых идти на верную смерть, да еще предупредили, что ни один охотник-пластун родины своей не увидит. Много их перебили за войну, а все-таки охотники нахо-дились. Зато житье у них привольное, одеты кто в чем, ни перед каким начальством шапки зря не ломают и крестов им за отличие больше дают. Так мы мило проводили время. Прислали нашим саратовцам обмундировку, сапоги выдали, и мне мундира рядового так и не пришлось надеть. Как-то вечером за-шел к Карганову его друг и старый товарищ, начальник охотников Лешко. Здоровенный малый, хохол, с про-седью, и только в чине поручика: три раза был разжало-ван и каждый раз за боевые отличия производился в офицеры. На черкеске его, кроме двух солдатских, белел Георгий уже офицерский, полученный недавно. Карганов позвал пить вино меня и Попова. Сидели до утра, всякий свое рассказывал. Я разболтался про службу в полку, про крючничество и про бурлачество и по пьяному делу силу с Лешко попробовали да на "ты" выпили. -- Каргаша, ты мне его отдай в охотничью команду. -- Дядя, отпусти меня, -- прошусь я. Карганова весь отряд любил и дядей звал. -- Да иди, хоть и жаль тебя, а ты там по месту, та-ких чертей там ищут. Лешко подал на другой день рапорт командиру полка, и в тот же день я распростился со своими друзьями и очутился на охотничьем кургане. В полку были винтовки старого образца, системы Карле, с бумажными патронами, которые при переправе через реку намокали и в ствол не лезли, а у нас легкие берданки с медными патронами, 18 штук которых я вста-вил в мою черкеску вместо щегольских серебряных газы-рей. Вместо сапог я обулся в поршни из буйволовой ко-жи, которые пришлось надевать мокрыми, чтобы по ноге сели, а на пояс повесил кошки -- железные пластинки с острыми шипами и ремнями, которые и прикручивались к ноге, к подошвам, шипами наружу. Поршни нам были необходимы, чтобы подкрадываться к туркам неслышно, а кошки -- по горам лазить, чтобы нога не скользила, особенно в дождь. Помощник командира был поручик нашего полка Ви-ноградов, удалец хоть куда, но серьезный и молчаливый. Мы подружились, а там я сошелся и со всеми товари-щами, для которых жизнь копейка... Лучшей компании я для себя и подыскать бы не мог. Оборванцы и удальцы, беззаветные, но не та подлая рвань, пьяная и предатель-ская, что в шайке Орлова, а действительно, "удал-добры молодцы". Через неделю и я стал оборванцем, благодаря колючкам, этому отвратительному кустарнику с острыми шипами, которым все леса кругом переплетены: одно спа-сенье от него -- кинжал. Захватит в одном месте за сук-но -- стоп. Повернулся в другую -- третьим зацепило и ни шагу. Только кинжал и спасал, -- секи ветки и иди смело. От колючки, от ночного лежания в секретах, от ползанья около неприятеля во всякую погоду моя но-венькая черкеска стала рванью. Когда через неделю я урвался на часок к Карганову и Попову, последний даже ахнул от удивления, увидя меня в таком виде, а Карганов одобрительно сказал: -- Вот тэпэрь ты джигит настоящий. Весело жили. Каждую ночь в секретах да на развед-ках под самыми неприятельскими цепями, лежим по кус-там за папоротникам, то за цепь переберемся, то часо-вого особым пластунским приемом бесшумно снимем и живенько в отряд доставим для допроса... А чтобы часового взять, приходилось речку горную Кинтриши вброд по шею переходить, и обратно с часовым тем же путем пробираться уже втроем -- за часовым всегда охотились вдвоем. Дрожит несчастный, а под кинжалом лезет в воду. Никогда ни одному часовому пленному мы никакого вреда не сделали: идет как баран, видит, что не убежишь. На эти операции посылали охотников самых ловких, а главное сильных, всегда вдвоем, а иногда и по трое. Надо снять часового без шума. Веселое занятие-- та же охота, только пожутче, а вот в этом-то и удовольствие. Здесь некогда было задумываться и скучать, не то, что там, в лагерях, где по неделям, а то и по месяцам не было никаких сражений, офицеры играли в карты, сол-даты тайком в кустах в орлянку, у кого деньги есть, а то валялись в балаганах и скучали, скучали... Особенно, когда осенью зарядит иногда на неделю, а то и две, дождь, если ветер подует из мокрого угла, от Батуми. А у нас задумываться было некогда. Кормили хорошо, уси-ленную порцию мяса на котел отпускали, каши не впроед и двойную порцию спирта. Спирт был какой-то желтый, говорят, местный, кавказский, но вкусный и очень креп-кий. Бывало сгоряча забудешь и хватишь залпом стакан, как водку, а потом спроси, "какой губернии", ни за что не ответишь. Чай тоже еще не был тогда введен в войсках, -- мы по утрам кипятили в котелках воду на костре и за-пускали в кипяток сухари -- вот и чай. Питались больше сухарями, хлеб печеный привозили иногда из Озургет, иногда пекли в отряде, и нам доставляли ковригами. Как-то в отряд привезли муку, разрезали кули, а в муке черви кишат. Все-таки хлеб пекли из нее. -- Ничего, -- говорили хлебопеки, -- солдат не собака, все съест, нюхать не станет. И ели, и не нюхали. x x x Рионский отряд после того, как мы взяли Кабулеты, стал называться кабулетским.Вправо от Муха-Эстаты и Хуцубани, которую отбили у турок, до самого моря тя-нулись леса и болота. Назад, к России, к северу от Озур-гет до самого моря тянулись леса на болотистой почве, бывшее дно моря. Это последнее выяснилось воочию на посту Цисквили на берегу моря близ глубокой болоти-стой речки Чолок, поросшей камышами и до войны быв-шей границей с Турцией. Цисквили была тогда пограничным постом, и с начала войны там стояли две роты, чтобы охранять Озургеты от турецкого десанта. Кругом болота, узкая песчаная полоса берега, и в море выдава-лась огромная лагуна, заросшая камышом и кугой, обне-сенная валами песку со стороны моря, как бы краями чаши, такими высокими валами, что волны не поднима-лись выше их, а весь берег вправо и влево был низким местом, ниже уровня моря, а дальше в непроходимых ле-сах, на громадном пространстве на север до реки Риона и далее до города Поти, в лесах были огромные озера болота, место зимовки перелетных птиц. Эти озера зи-мой кишели гусями, утками, бакланами, но достать их было невозможно из-за непроходимых трясин. В некото-рых местах, покрытых кустарником, особенно по берегу Чолока, росли некрупные лавровые деревья, и когда сол-даты в начале войны проходили этими местами, то наби-ли свои сумки лавровым листом. -- В России он дорог. Два взвода одиннадцатой роты покойно и скучно стояли с начала войны на посту Цисквили и болели маля-рией в этом болоте, дышавшем туманами. Это была ужасная стоянка в полном молчании. Солдаты развле-кались только тем, что из растущих в лесах пальм дела-ли ложки и вырезали разные фигурки. Раз только и бы-ло развлечение: как-то мы со своего кургана увидали два корабля, шедшие к берегу и прямо на нас. В отряде тре-вога: десант. Корабли шли на Цисквили, остановились так в верстах в двух от нее, сделали несколько выстре-лов по посту и ушли. Огромные снаряды не рвались, по-падая в болото, разорвались только два, да и то далеко от солдат. Странно, что в это время наши противники в своих окопах сидели без выстрела, и мы им тоже не от-вечали. Но все-таки это нас заставило насторожиться, а командир батальона гурийцев, кажется князь Гуриели, знающий местность, доложил начальнику отряда генера-лу Оклобжио, что надо опасаться десанта немного север-нее Цисквили, на реке Супси, впадающей в море, по ко-торой можно добраться до самого Кутаиса и отрезать Озургеты и наш отряд. А на Супси до сих пор и поста не было. Позаботились об этом: послали поручика Кочетова со взводом, приказали выстроить из жердей и болот-ной куги балаганы, как это было на Цисквили и кое-где у нас в лагере. Кроме того, в помощь Кочетову назначили из нашей пластунской команды четырех, под моей командой. Но мы ушли только через 10 дней, так как турки как-то вели себя непокойно и ни с того, ни с сего начинали пальбу то тут, то там. Пришлось усилить сек-реты и разведку, и вся команда по ночам была в развед-ке под самым туркой. Только через десять дней, когда, по-видимому, все успокоилось, послали нас. Со мной по-шли лучшие удальцы: Карасюта, Енетка и Галей-Галямов, татарин с Камы, лесоруб и охотник по зверю. Пер-вые двое неутомимые ходоки, лошадь перегонят, а тата-рин незаменимый разведчик с глазами лучше бинокля и слухом дикого зверя, все трое великолепные стрелки. Мы вышли до солнышка, пообедали в Цисквили, где на-ткнулись на одно смешное происшествие: на берегу ночью выкинуло дохлого дельфина, должно быть убито-го во время перестрелки с кораблями. Солдаты изреза-ли его на. куски, топили в своих котелках жир, чтобы ма-зать сапоги. В теплый туманный день вонь в лагере стояла нестерпимая, а солдатам все-таки развлечение, хотя котелки провоняли и долго пахли рыбой. Второе-- грустное: нам показали осколок снаряда, который после бомбардировки солдаты нашли в лесу око-ло дороги в Озургеты, привязали на палку, понесли как чудище двухпудовое с хороший самовар величиной и, подходя к лагерю, уронили его на землю: двоих разо-рвало взрывом,-- это единственные жертвы недавней бомбардировки. Дорогу на Супси нам показали так: -- Идите все по берегу, пока не наткнетесь на пост. -- А сколько, примерно, верст? -- Да часа в три дойдете. Только идите по мокрому песку, не сворачивайте в лес, а то как попадете на тра-ву, провалитесь, засосет. Мы шли очень легко по мокрому песку, твердо уби-тому волнами, и часа через два-три наткнулись на бивуак. Никто даже нас не окликнул, и мы появились у берегово-го балагана, около которого сидела кучка солдат и игра-ла в карты, в носки, а стоящие вокруг хохотали, когда выигравший хлестал по носу проигравшего с веселыми прибаутками. Увидав нас, все ошалели, шарахнулись, а один бросился бежать и заорал во все горло. -- В ружье! И не трудно было нас, оборванных, без погон, в папахах и поршнях, испугаться: никакого приличного солдат-ского вида нет. Я успел окрикнуть их, и они успокои-лись. -- Пластуны, милости просим! Кочетова, с которым уже встречались в отряде, я раз-будил. Он целыми днями слонялся по лесу или спал. Я принес с собой три бутылки спирта, и мы пробеседовали далеко за полночь. Он жаловался на тоскливую болот-ную стоянку, где кроме бакланов, да бабы-птицы, раз-гуливавшей по песчаной косе недалеко от бивуака, ниче-го не увидишь. Развлечения -- охота на бакланов и толь-ко, а ночью кругом чекалки завывают, за душу тянут... Между прочим, мы ужинали жареным бакланом и, чтобы не пахнул рыбой, его на ночь зарывали в землю перед тем, как жарить. Я уснул в балагане на своей бурке. Вдруг, чуть свет, будят. -- Вашбродь, так что неприятель морем наступает, корабли идут. Мы побежали, не одеваясь. Глядим, вдали в море какие-то два пятнышка. Около нашего балагана собрались солдаты. -- Галям, ты видишь? -- спрашиваю. -- Два корабля, во какой дым валит. Я, дальнозоркий, вижу только два темных пятнышка. Кочетов принес бинокль, но в бинокль я вижу немного больше, чем простым глазом. Мы с Кочетовым обсужда-ем план зашиты позиции, если будет десант, и постанов-ляем: биться до конца в случае высадки десанта и по-слать бегом сообщить на Цисквили, где есть телеграф с Озургетами. Корабли приближались, Галям уже видит: -- Много народу на кораблях, вся палуба полный. -- Должно быть, десант, -- говорит Кочетов, но тоже, как и все остальные, народа не видит даже в бинокль. Но вот показались дымки, все ближе и ближе пароходы, один становится боком, видим на палубе народ, другой пароход немного подальше также становится к нам бор-том. Мы оделись. Кочетов уже распорядился расположе-нием солдат на случай десанта и велел потушить костры, где готовился обед. С моря нашего лагеря не видно, он расположен в лощине на песчаном большом плато, по-росшем высоким кустарником, и шагах в двадцати от бе-рега насыпаны два песчаных вала, замаскированных кустарником. Это работа Кочетова. Нас пятьдесят человек. Солдаты Кочетова вооружены старыми Карле, винтовка-ми с боем не более 1.000 шагов. У нас великолепные берданки и у каждого по 120 патронов, а у меня 136. Паро-ходы стоят. Вдруг на одном из них дымок, бабахнуло, над нами, высоко завыл снаряд и замер в лесу... Другой, третий и все высокие перелеты. Уложили солдат по валу, я в середине между взводами, рядом со мной Кочетов. Приказано замереть, чтобы о присутствии войск здесь неприятель не догадался. А выстрелы гремели. Один снаряд шлепнулся в вал и зарылся в песке под самым носом у нас. Один разо-рвался недалеко от балагана, это был пятнадцатый по счету. Бомбардировка продолжалась больше часу. Сол-датам весело, шутят, рады -- уж очень здесь тоска одо-лела. Кочетов серьезен, обсуждает план действия. -- Ежели в случае, что десант... -- Лодки спускают, -- говорит Галям. Еще четыре самовара провыли над нами и замолкли в лесу, должно быть, в болото шлепнулись. А вот и десант... С ближайшего парохода спускаются две шлюпки, полные солдат. Можно рассмотреть фески. -- До моей команды не стрелять, -- говорит Кочетов. Обсуждаем: подпустить на двести шагов и тогда от-крывать огонь после трех залпов в одиночку на прицел, а там опять залп, по команде. -- Бить наверняка, уйти всегда успеем! -- Зачим уйти? штыками будем, -- горячится Галям и возбуждает смех своим акцентом. Две шлюпки двигаются одна за другой саженях в трехстах от нас, кивают красные фески гребцов, побле-скивают ружья сидящих в шлюпках... На носу в первой шлюпке стоит с биноклем фигура в красном мундире и в серой высокой шляпе. -- Англичанин, -- шепчет мне Кочетов и жалеет, что у него нет берданки. Солдаты лежат, прицелившись, но дистанция слиш-ком велика для винтовок старого образца. Ждут коман-ды "пли". Вдруг на левом фланге грянул выстрел, а за ним вразброд все захлопали: -- Дьяволы! -- бесновался Кочетов, но уже дело бы-ло непоправимо. А он все-таки командует: -- Пальба взводом, взвод пли,,. И после нескольких удачных дружных залпов кричит: -- Лупи на выбор, если долетит... Прицел на пятьсот шагов. Для наших берданок это не было страшно. В лодках суматоха, гребцы выбывают из строя, их сменяют дру-гие, но все-таки лодки улепетывают. С ближайшего ко-рабля спускают им на помощь две шлюпки, из них пере-саживаются в первые новые гребцы; наши дальнобойные берданки догоняют их пулями... Англичанин, уплывший первым, давно уже, надо полагать, у всех на мушках си-дел. Через несколько минут все четыре лодки поднима-ются на корабль. Наши берданки продолжают посылать пулю за пулей. Вот на другом закружились белые дымки, опять зауха-ло, опять завыли "самовары", затрещал лес, раздались два-три далеких взрыва, первый корабль отошел даль-ше и на нем опять заклубились дымки. После пятнадца-ти выстрелов корабли ушли вглубь моря... Ни один из выстрелов не достиг цели, даже близ лагеря не легло ни одной гранаты. Солдаты, как бешеные, прыгали по бере-гу, орали, ругались и радовались победе. Кочетов напи-сал короткий рапорт об отбитии десанта и требовал при-слать хоть одно орудие на всякий случай. Когда оно бы-ло получено, я с моими охотниками вернулся к своей части. x x x Последний большой бой в нашем отряде был 18 янва-ря, несмотря на то, что 17 января уже было заключено перемирие, о котором телеграмма к нам пришла с опоз-данием на сутки с лишком. Новый командующий отря-дом, назначенный вместо генерала Оклобжио, А. В. Ко-маров задумал во что бы то ни стало штурмовать не-приступные Цихидзири, и в ночь на 18 января весь от-ряд выступил на эту нелепую попытку. Охотникам было поручено снять часовых, и мы, вброд перебравшись через ледяную воду Кинтриши, бесшумно выполнили приказание, несмотря на обледеневшие горы и снежную вьюгу, пронесшуюся вечером. Ночь была лунная и крепко морозная. Войско все-таки переправилось благополучно. Наш правый фланг уже продвинулся к Столовой горе, сильной позиции, укреп-ленной, как говорили, английскими инженерами: глубокие рвы, каждое место Перед укреплениями отлично об-стреливается, на высоких батареях орудия, а перед рва-ми страшные завалы из переплетенных проволоками ог-ромных деревьев, наваленных ветвями вперед. Промок-шие насквозь во время переправы, в обледеневшей одеж-де мы тихо подвигаемся. Вдруг на левом фланге вы-стрел, другой... целый град... Где-то грянуло орудие, и засверкали турецкие позиции изломанными линиями огоньков с брустверов Самебы и Кверики... Где-то влево слышно наше "ура", начался штурм... Ринулись и мы в атаку, очищая кинжалами дорогу в засеке. Столовая го-ра засветилась огнями и грохотом... Мы бросились в штыки на ошалевших от неожиданности турок, и Столо-вая гора была наша... Бой кипел на всем фронте при ярко восходящем солн-це на безоблачном небе; позиция была наша; защитники Столовой горы, которые остались в живых, бежали. Кар-тина обычная: трупы, стоны раненых, полковой доктор Решетов и его фельдшера -- руки по локоть в крови... Между убитыми и ранеными было много арабистанцев, этого лучшего войска у турок. Рослые красавцы в своих белых плащах с широкими коричневыми полосами. Мы накинули такие плащи на наше промокшее платье и со-гревались в них. Впоследствии я этот самый плащ привез в Россию, подарил Далматову, и он в нем играл в Пензе Отелло и Мурзука. Бой кончился около полудня; день был жаркий, жур-чали ручьи от таящего снега, и голубели подснежники. К вечеру весь отряд, хоронивший убитых в братских могилах, узнал, что получена телеграмма о перемирии. состоявшемся накануне в Сан-Стефано. Приди она во-время -- боя бы не было, не погибли бы полторы тыся-чи храбрецов, а у турок много больше. Были бы целы два любимых генерала Шелеметев и Шаликов, был бы цел мой молодой друг, товарищ по юнкерскому училищу подпоручик Николин: он погиб благодаря своему росту в самом начале наступления, пуля попала ему в лоб. Едва не попал в плен штабс-капитан Ленкоранского пол-ка Линевич (Впоследствии главнокомандующий вовремя Японской войны), слишком зарвавшийся вперед, но его от-били у турок наши охотники. Но все было забыто: отряд ликовал -- война кончена. x x x Заключили мир, войска уводили вглубь России, но только третьего сентября 1878 года я получил отставку, так как был в "охотниках" и нас держали под ружьем, по-тому что башибузуки наводняли горы и приходилось во-евать с ними в одиночку в горных лесных трущобах, пол-зая по скалам, вися над пропастями. Мне это занятие было интереснее, чем сама война. Охота за башибузука-ми была увлекательна и напоминала рассказы Майн Рида или Фенимора Купера. Вот это была война полная при-ключений, для нас более настоящая война, чем минувшая. Ходили маленькими отрядами по 5 человек, стычки с ба-шибузуками были чуть не ежедневно. А по взглядам на-чальства это была какая-то полу-война. Это наши удаль-цы с огорчением узнали только тогда, когда нам за дей-ствительно боевые отличия прислали на пластунскую команду вместо георгиевских крестов серебряные меда-ли на георгиевских лентах с надписью "за храбрость", с портретом государя, на что особенно обиделся наш уда-лой джигит Инал Асланов, седой горец, магометанин, с начала войны лихо дравшийся с турками. На шестьдесят оставшихся в живых человек, почти за пять месяцев отчаянной боевой работы, за разгон ша-ек, за десятки взятых в плен и перебитых в схватках ба-шибузуков, за наши потери ранеными и убитыми, нам прислали восемь медалей, которые мы распределили меж-ду особенно храбрыми, не имевшими еще за войну геор-гиевских крестов; хотя эти последние, также отличившие-ся, и теперь тоже стоили наград, но они ничего не получи-ли, во-первых, потому, что это награда была ниже креста, а во-вторых, чтобы не обидеть совсем не награжденных товарищей. Восьмерым храбрецам даны были медали, се-меро из них радовались как дети, а Инал Асланов ру-гательски ругался и приставал к нам: -- Пачему тэбэ дали крэст с джигитом на коне, а мэнэ миндал с царским мордам? -- очень обижался старик. 3 сентября нас уволили, а 5 сентября я был в городе Поти, откуда на пароходе выехал в Россию через Та-ганрог. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. АКТЕРСТВО Таганрог. Дома у отца. Письмо Долматова. Пензенский театр В. А. Сологуб. Бенефис и визиты. Мейерхольд. Летний сезон в Воронеже. Гастроли M. H. Ермоловой и О. А. Правдина. Таинствен-ный певец. Оскорбление жандарма. В вагоне с быками. М. И. Свободина и Далматов. Сезон в Пензе. "Особые приметы". Л. И. Горсткин. Как ставить "Гамлета". В Таганроге прямо с пристани я попал на спектакль, в уборную М. П. Яковлева, знаменитого трагика, с кото-рым встречался в Москве. Здесь познакомился с его сы-ном Сашей, и потом много лет спустя эта наша встречаему пригодилась. Когда я занимал уже хорошее положение в москов-ской печати, ко мне зашел Саша Яковлев в какую-то тя-желую для него минуту жизни. Я не помню уже, что именно с ним случилось, но знаю, что положение его бы-ло далеко не из важных. Я обрадовался ему, он у меня прожил несколько дней и в тот же сезон служил у Корша, где вскоре стал премьером и имел огромный успех. Не помню его судьбу дальше, уж очень много разных встреч и впечатлений было у меня, а если я его вспом-нил, так это потому, что после войны это была первая встреча за кулисами, где мне тут же и предложили остаться в труппе, но я отговорился желанием повидать-ся с отцом и отправился в Вологду, и по пути заехал в Воронеж, где в театре Матковского служила Гаевская. Явился домой ровно в полночь к великой радости от-ца, которому в числе гостинцев я привез в подарок луч-шего турецкого табаку, добытого мною в Кабулетах. От отца я получил в подарок дедовскую серебряную таба-керку. -- Береги, она счастливая! -- сказал мне отец. Недолго я пробыл дома. Вскоре получил письмо от Далматова из Пензы, помеченное 5 октября 1878 года, которое храню и до сих пор. Он пишет: "Мне говорили, что Вы уже получили отставку, если это так, то приезжайте ко мне трудиться... Я думаю, что отец доволен Вашим поступком -- он заслуживает при-знательности и похвалы. Что касается до меня, то в слу-чае неустойки я к Вашим услугам. Хотя я и вновь обза-велся семейством, но это нисколько не мешает мне не за-бывать старых товарищей". И вот я в Пензе. С вокзала в театр я приехал на "удобке". Это специально пензенский экипаж вроде из-возчичьей пролетки без рессор, с продольным толстым брусом, отделявшим ноги одного пассажира от другого. На пензенских грязных и гористых улицах всякий другой экипаж поломался бы, -- но почему его назвали "удобка" -- не знаю. Разве потому, что на брус садился, скор-чившись в три погибели, третий пассажир? В 9 утра я подъехал к театру. Это старинный барский дом на Троицкой улице, принадлежавший старому бари-ну в полном смысле этого слова, Льву Ивановичу Горсткину, жившему со своей семьей в половине дома, вы-ходившей в сад, а театр выходил на улицу, и выходили на улицу огромные окна квартиры Далматова, состоя-щей из роскошного кабинета и спальни. Высокий каби-нет с лепными работами и росписью на потолке. Старин-ная мебель... Посредине этой огромной комнаты большой круглый стол красного дерева, заваленный пьесами, афишами, газетами. Над ним, как раз над серединой, висела толстая бронзовая цепь, оканчивавшаяся огром-ным крюком, на высоте не больше полутора аршин над столом. Наверно здесь была люстра, когда-то, а теперь на крюке висела запыленная турецкая феска, которую я послал Далматову с войны в ответ на его посылку с гос-тинцами, полученную мной в отряде. Дверь мне отпер старый-престарый, с облезлыми ры-жими волосами и такими же усами отставной солдат, сто-рож Григорьич, который, увидя меня в бурке, черкеске и папахе, вытянулся по-военному и провел в кабинет, где Далматов -- он жил в это время один -- пил чай и раз-бирался в бумагах. Чисто выбритый, надушенный, в до-рогом халате, он вскочил, бросился ко мне целоваться... Григорьич поставил на стол к кипящему самовару прибор и -- сам догадался -- выставил из шкафа графин с коньяком. После чаю с разговорами Далматов усадил меня за письменный стол, и началось составление афиши на во-скресенье. Идут "Разбойники" Шиллера. Карл-- Дал-матов. -- А вы сыграете Швейцера (тогда мы еще были на "вы"). И против Швейцера пишет: -- Гиляровский. Я протестую и прошу поставить мой старый рязан-ский псевдоним -- Луганский. -- Нет, надо позвучнее! -- говорит Далматов и ука-зывает пальцем на лежащую на столе книжку: "Таран-тас", соч., гр. В. А. Сологуба. И зачеркнув мою фамилию, молча пишет: Швей-цер -- Сологуб. -- Как хорошо! И тоже В. А.! Великолепно, за гра-фа принимать будут. Так этот псевдоним и остался на много лет, хотя за графа меня никто не принимал. Я служил под ним и в Пензе, и на другое лето у Кузнецова в Воронеже, где иг-рал с M. H. Ермоловой и О. А. Правдиным, приезжавши-ми на гастроли. Уже через много лет, при встрече в Мо-скве, когда я уже и сцену давно бросил, О. А. Правдин, к великому удивлению окружающих, при первой москов-ской встрече, назвал меня по-старому Сологубом и в до-казательство вынул из бумажника визитную карточку "В. А. Сологуб" с графской короной, причем эта корона и заглавные буквы были сделаны самым бесцензурным манером. Этих карточек целую пачку нарисовал мне в Воронеже, литографировал и подарил служивший тогда со мной актер Вязовский. Одна из них попала к Правдину, и даже во время немецкой войны, как-то при встре-че он сказал мне: -- А твою карточку, Сологуб, до сего времени храню! Итак я стал Сологубом и в воскресенье играл Швей-цера. Труппа была дружная, все милые, милые люди. Далматов так и носился со мной. Хотя я нанял квартир-ку в две комнатки недалеко от театра, даже потом завел двух собак, щенками подобранных на улице, Дуньку и Зулуса, а с Далматовым не расставался и зачастую но-чевал у него. Посредине сцены я устроил себе для развлечения трапецию, которая поднималась только во время спектакля, а остальное время болталась над сценой, и я поминутно давал на ней акробатические представления, часто мешая репетировать -- и никто не смел мне заме-чание сделать -- может быть потому, что я за сезон на-бил такую мускулатуру, что подступиться было риско-ванно. Я пользовался общей любовью и, конечно, никогда ни с кем не ссорился, кроме единственного случая за все время, когда одного франта резонера, пытавшегося со-вратить с пути молоденькую актрису, я отвел в сторону и прочитал ему такую нотацию, с некоторым обещанием, что на другой день он не явился в театр, послал отказ и уехал из Пензы... Играл я вторые роли, играл все, что дают, добросо-вестно исполнял их и был, кроме того, помощником ре-жиссера. Пьесы ставились наскоро, с двух, редко с трех репетиций, иногда считая в это число и считку. В неделю приходилось разучивать две, а то и три роли. Жилось спокойно и весело, а после войны и моей бро-дяжной жизни я жил роскошно, как никогда до того вре-мени не жил. Вспоминается мне мой бенефис. Выпустил Далматов за неделю анонс о моем бенефисе, преподнес мне пачку роскошно напечатанных маленьких программ, что дела-лось тогда редко, и предложил, по обычаю местному, объехать меценатов и пригласить всех, начиная с губер-натора, у которого я по поручению Далматова уже ре-жиссировал домашний спектакль. И вот, после анонса, дней за пять до бенефиса, облек-ся я, сняв черкеску, в черную пару, нанял лучшего лиха-ча, единственного на всю Пензу, Ивана Никитина, и с программами и книжкой билетов, уж не в "удобке", а в коляске, отправился, скрепя сердце, первым делом к гу-бернатору. Тут мне посчастливилось в подъезде встретить Лидию Арсеньевну... Губернатором был А. А. Татищев, штатский генерал, огромный, толстый, с лошадиной физиономией, что еще увеличивало его важность. Его жена была важнейшая губернаторша, но у них жила и подруга ее по Смольно-му, Лидия Арсеньевна, которая в делах управления гу-бернией была выше губернаторши, да чуть ли и не самого губернатора. Встретив ее, выходившую на прогулку, я ей дал про-грамму, с просьбой пожаловать на бенефис и спросил, могу ли видеть Александра Александровича. -- Он в канцелярии. Не стоит вам беспокоиться, я скажу, что были и приглашали нас... Обязательно бу-дем. . И действительно были в своей бесплатной губерна-торской ложе и прислали в день бенефиса в кассу на мое имя конверт с губернаторской визитной карточкой и приложением новой четвертной за ложу. Окрыленный еду на Московскую улицу, в магазин купца Варенцова, содержателя, кроме того, лучшей го-стиницы, где я часто играл на биллиарде. Сухо меня встретил купчина, но обещал быть, а билет не взял. Тоже и соседний магазинщик Будылин. Еду к богатому портному Корабельщикову, которому еще не уплатил за сюртук. -- Ладно. Спрошу жену... Пожалуй, оставьте ложу в счет долга... Это меня обидело. Я вышел, сел на Ивана Никитина, поехал завтракать в ресторан Кошелева. Отпустил лиха-ча и вошел. В зале встречаю нашего буфетчика Румеля, рассказываю ему о бенефисе, и он прямо тащит меня к своему столу, за которым сидит высокий, могучий чело-век с большой русой бородой: фигура такая, что прямо нормандского викинга пиши. -- Мейерхольд. -- Сологуб, Владимир Алексеевич, наш артист, -- по-знакомил нас Румель. Мейерхольд заулыбался: -- Очень, очень рад. Будем завтракать. И сразу налил всем по большой рюмке водки из бу-тылки, на которой было написано: "Углевка", завода Э. Ф. Мейерхольд, Пенза". Ах, и водка была хороша! Такой, как "Углевка", ни-когда я нигде не пил -- ни у Смирнова Петра, ни у вдо-вы Поповой, хотя ее "вдовья слеза", как Москва назы-вала эту водку, была лучше Смирновской. "Углевка" и "удобка" -- два специально местные пензенские слова, нигде больше мной неслыханные -- незабвенны! За завтраком Мейерхольд мне не позволил заплатить. -- За этим столом платить не полагается, вы -- мой гость. И неловко мне после этого было предложить ему би-лет, да Румель выручил, рассказав о бенефисе. -- Пожалуйста, мне ложу... бельэтаж. Поближе к сцене... Я вынул еще непочатую книжку билетов, отрезал 1й номер бельэтажа, рядом с губернаторской ложей, и вру-чил: -- Почин. Только первый билет. -- О, у меня рука легкая, -- и вынул из бумажника двадцатипятирублевку. Я позвал полового, и посылаю его разменять деньги. -- Нет... Нет... Никакой сдачи. У нас по-русски го-ворят: почин сдачи не дает. На счастье!...-- и взяв у по-лового деньги, свернул их и положил передо мной. -- Спасибо. Теперь я больше ни к кому не поеду. -- Зачем так? -- Ни за что не поеду. Будь, что будет! -- Вот дайте мне несколько афиш, я их всем знако-мым раздам... Все придут. Я дал ему пачку программ и распрощался. Вышел на подъезд, и вдруг выходят из магазина два красавца-та-тарина, братья Кулахметьевы, парфюмеры, мои знако-мые по театру. Поздоровались. Рассказываю о бене-фисе. -- Будем, все будем, -- говорит старший, а младший его перебивает: -- Поедем к нам обедать. А у тротуара санки стоят. Младший что-то сказал кучеру-татарину, тот соскочил и вожжи передал хозяину. -- Садись с братом, я вас прокачу. И через несколько минут бешеной езды рысак при-мчал нас в загородный дом Кулахметьевых, с огромным садом. Тут же помещались их парфюмерная фабрика и мыловаренный завод. Обстановка квартиры роскошная, европейская. Сер-вировка тоже, стол прекрасный, вина от Леве. Обедали мы по холостому. Семья обедает раньше. Особенно мне понравились пельмени. -- Из молодого жеребеночка! -- сказал старший брат и пояснил: -- Жеребятинка замораживается, стро-гается ножом, лучку, перчику, соли, а сырые пельмени опять замораживаются, и мороженные в кипяток. С нами был еще молодой татарин Ибрагим Баишев, тоже театрал, и был еще главный управляющий фабри-кой и парфюмер француз Рошет... (Впоследствии Рошет заведывал большой парфюмерной фаб-рикой Бодло в Москве). Все купили билеты: две ложи бельэтажа -- Кулах-метьевы -- Рошета пригласили к себе в ложу -- и Баи-шев билет первого ряда. Еще 50 рублей в кармане! Я победителем приехал к Далматову. Рассказал все и от-дал книгу билетов. -- Никуда не поеду, ну их всех к дьяволу! Сбор у меня был хороший и без этого. Это единствен-ный раз я "ездил с бенефисом". Было это на второй год моей службы у Далматова, в первый год я бенефиса не имел. В последующие годы все бенефицианты по моему примеру ездили с визитом к Мейерхольду, и он никогда не отказывался, брал ложу, крупно платил и сделался меценатом. Лето 1879 года я служил в Воронеже. Это был как раз год Липецкого съезда. Вот тут-то и приезжали к нам Ермолова и Правдин. В Воронеже сезон был удачный; между тем в это лето там основалось вольное пожар-ное общество, куда меня записали в члены, и на двух пожарах я горячо работал в звании "1-го лазальщика", как там называли топорников. Еще одна таинственная вещь случилась там, о кото-рой я до сих ничего не знаю. Во время сезона, в чей-то бенефис, не помню совер-шенно в чей именно, появилось на афише в дивертисмен-те "певец Петров -- баркарола". Он сам аккомпанировал на мандолине. Его никто не знал. Это был человек не-большого роста, с небольшой бородкой. Я его видел уже на сцене. Вышел скромно, пропел великолепно, повторил на бис, ушел за кулисы и исчез... Его искали ужинать, но не нашли, и забыли уже, но через несколько дней полицейский пристав приходил к Казанцеву, а потом расспрашивал и некоторых актеров, кто такой этот Петров, кто с ним знаком из труппы, но знакомых не нашлось, и, действительно, никто из нас не знал его. Выяснилось, что он явился на репетицию с мандолиной, предложил участвовать в дивертисментах и спел перед Казанцевым и актерами баркаролу, получил приглашение и ушел. x x x Много, много лет спустя, в Москве я встретил неко-его Васильева, который в то время жил в Воронеже, был большим меценатом. Он угощал актеров, устраивал нам ужин, жил богато. В Москве уже в военное время я встретился с ним. По-видимому, средств у него уже не было. Разговори-лись, и он рассказал мне целый ряд воспоминанийиз того сезона и, между прочим, вспомнил баркаролу и Петрова. -- А вы знаете кто это был, и почему тогда полиция его искала? -- Не знаю. Его никто не знал. Да и внимания-то никто не обратил на это. Только, когда полиция справ-лялась, так поговорили малость, да и забыли. Да и кому он интересен. -- Я тоже так думал тогда, а потом уж после от по-лицмейстера, по секрету, узнал, что это на бенефисе Вя-зовского (тут я только вспомнил, чей бенефис был) уча-ствовал один важный государственный преступник. В это время был Липецкий съезд народовольцев, так вот со съезда некоторые участники были в театре и слушали своего товарища, который как-то попал на сцену. Помню еще, что мы чествовали Ермолову роскошным завтраком, и я, желая выразить восторг, за ее здоровье выпил, не отнимая от рта, бутылку коньяку финьшампань, о чем после уже в Москве вспоминала Мария Ни-колаевна, написавшая мне тогда уже во время револю-ции в альбом несколько строк: "На память о Воронеже в 1879 году"... И после этой бутылки, вечером, как ни в чем не быва-ло, я играл в спектакле, -- то была молодость, когда все нипочем! Помню еще в Воронеже на сквере памятник Петру Первому. Он стоит, опираясь на якорь, глядит налево, как раз на здание интендантства, а рукой победоносно указывает направо, как раз на тюрьму. На памятнике надпись: "Петру Первому -- Русское дворянство в Во-ронеже". Как-то мы после спектакля ночью гуляли на сквере и оставили в нравоучение потомству на пьедестале памятника надпись мелом: Смотрите, русское дворянство, Петр Первый и по смерти строг Глядит на интендантство, А пальцем кажет на острог. * * * До этого сезона Далматов ходил холостым, а в Во-ронеже летом у него начался роман с М. И. Свободиной-Барышевой, продолжавшийся долго. А года за три перед этим здесь же после зимнего се-зона он разошелся со своей женой, артисткой Любской. Говорили, что одна из причин их развода была та, что Далматов играл Гамлета и Любская играла Гамлета. Как-то Далматов, вскоре после моего приезда в Пензу. получил афишу, где значилось: "Гамлет, принц Дат-ский -- Любская". Он мне показал афишу и сказал, что это: "Моя дура жена отличается". И Далматов долго хранил эту афишу с прибавленным на ней акростихом: Дар единственный -- полсвета Удивленьем поражает: Роль мужскую, роль Гамлета Артистически играет. * * * Окончив благополучно сезон, мы проехали в Пензу втроем: Далматов и Свободина в купе 1-го класса, а я один в третьем, без всякого багажа, потому что единст-венный чемодан пошел вместе с Далматовским багажом. На станции Муравьеве, когда уже начало темнеть, я за-бежал в буфет выпить пива и не слыхал третьего звонка. Гляжу, поезд пошел. Я мчусь по платформе, чтобы до-гнать последний вагон, уже довольно быстро двигаю-щийся, как чувствую, что меня в то самое время, когда я уже протянул руку, чтобы схватиться за стойку и прыгнуть на площадку, кто-то схватывает, облапив сзади. Момент, поезд недосягаем, а передо мной огромный жандарм читает мне нравоучение. Представьте себе мою досаду: мои уехали-- я один! Первое, что я сделал, не раздумывая, с почерку-- это хватил кулаком жандарма по физиономии, и он загре-мел на рельсы с высокой платформы... Второе, сообра-зив мгновенно, что это пахнет бедой серьезной, я спрыгнул и бросился бежать поперек путей, желая проскочить под товарным поездом, пропускавшим наш пассажир-ский... Слышу гвалт, шум и вопли около жандарма, которо-го поднимают сторожа. Один с фонарем. Я переползаю под вагоном на противоположную сторону, взглядываю наверх и вижу, что надо мной вагон с быками, боковые двери которого заложены брусьями. Моментально, поль-зуясь темнотой, проползаю между брусьями в вагон, пробираюсь между быков, -- их оказалось в вагоне толь-ко пять, -- в задний угол вагона, забираю у них сено, снимаю пальто, посыпаю на него сено и, так замаскиро-вавшись, ложусь на пол в углу... Тихо. Быки постукивают копытами и жуют жвачку... Я прислушиваюсь. На станции беготня... Шум... То сти-хает... То опять... Раздается звонок... Мимо по платфор-ме пробегают люди... Свисток паровоза... длинный... с перерывами... Грохот железа... Рвануло вагон раз... два... и колеса захлопали по стрелкам... Я успокоился и сразу заснул. Проснулся от какой-то тишины... Светает... Со-ображаю, где я... Красные калм