ыцкие быки... Огромные, рогастые... Поезд стоит. Я встаю, оправляюсь. Вешаю на спину быка пальто и шляпой чищу его... Потом наде-ваю... выглядываю из вагона... Заря алеет... Скоро сол-нышко взойдет... Вижу кругом нескончаемые ряды ваго-нов, значит большая станция... Ощупываю карманы-- все цело: и бумажник и кошелек... Еще раз выгляды-ваю-- ни души... Отодвигаю один запор и приготов-ляюсь прыгнуть, как вдруг над самым ухом свистит па-ровоз... Я вздрогнул, но все-таки спрыгнул на песок, и мой поезд загремел цепями, захлопал буферами и дви-нулся. Пробираюсь под вагонами, и передо мною длинней-шая платформа. Ряжск! Как раз здесь пересадка на Пензу... Гордо иду в зал I класса и прямо к буфету -- жажда страшная. Пью пиво и ем бутерброды. У буфета никого... Наконец, появляются носильщики. Будят пас-сажиров... И вижу, в другом конце зала поднимаю-щуюся из-за стенки дивана фигуру Далматова... Лечу! Мария Ивановна, откинувшись к стене, только просы-пается... Я подхожу к ним... У обоих-- глаза круглые от удивленья. -- Сологуб! -- оба сразу. -- Я самолично. -- А я хотел телеграмму дать в поезд. Думал, не слу-чилось ли что... Или, может быть, проспал... Все искали... Ведь мы здесь с 12 часов. Через час еще наш поезд. -- А я отговорила дать телеграмму, -- сказала Свободина, и я ее поблагодарил за свое спасение. В этот сезон 1879-- 80 года репертуар был самый раз-нообразный, -- иногда по две, а то и по три пьесы новых ставили в неделю. Работы масса, учили роли иногда и днем и ночью. Играть приходилось все. Раз вышел такой слу-чай: идет "Гроза", уж 8 часов; все одеты, а старухи Онихимовской-- играет сумасшедшую барыню-- нет и нет! Начали спектакль; думаю, приедет. В конце первого ак-та приходит посланный и передает письмо от мужа Онихимовской, который сообщает, что жена лежит вся в жару и встать не может. Единственная надежда -- вто-рая старуха Яковлева. Посылаем-- дома нет, и где она -- не знают. Далматов бесится... Спектакль продол-жается. Послали за любительницей Рудольф. Я иду в костюмерную, добываю костюм; парикмахер Шишков приносит седой парик, я потихоньку грими-руюсь, запершись у себя в уборной, и слышу, как рядом со мной бесится Далматов и все справляется о Рудольф. Акт кончается, я вхожу в уборную Далматова, где за-стаю М. И. Свободину и актера Виноградского. Вхожу, стучу костылем и говорю: -- Все в огне гореть будете неугасимом!.. Ошалели все трое, да как прыснут со смеху... А Далматов, нахохотавшись, сделал серьезное лицо и запер уборную. -- Тише. А то узнают тебя -- ведь на сцене расхохо-чутся... Сиди здесь да молчи. С этого дня мы перешли с ним на "ты". Он вышел и говорит выпускающему Макарову и кому-то из актеров: -- Рудольф приехала! У меня в уборной одевается. Как бы то ни было, а сумасшедшую барыню я сы-грал, и многие за кулисами, пока я не вышел со сцены, не выпрямился и не заговорил своим голосом, даже и внимания не обратили, а публика так и не узнала. Уже после похохотали все. Сезон был веселый. Далматов и Свободина пользо-вались огромным успехом. Пенза видала Далматова во всевозможных ролях, и так как в репертуар входила оперетка, то он играл и губернатора в "Птичках певчих" и Мурзука в "Жирофле-Жирофля", в моем арабском плаще, который я подарил ему. Видела Далматова Пен-за и в "Агасфере", в жесточайшей трагедии Висковатова "Казнь безбожному", состоявшей из 27 картин. Шла она в бенефис актера Конакова и для любимого старика в ней участвовали все первые персонажи от Свободиной-Барышевой до опереточной примадонны Раичевой вклю-чительно. Трехаршинная афиша красными и синими бук-вами сделали полный сбор, тем более, что на ней значи-лись всевозможные ужасы, и заканчивалась эта афиша так: "Картина 27 и последняя: Страшный суд и Воскре-сение мертвых. В заключение всей труппой будет испол-нен "камаринский". И воскресшие плясали, а с ними и суфлер Модестов, вылезший с книгой и со свечкой из будки. Бенефисы Далматова и Свободиной-Барышевой со-бирали всю аристократию, и ложи бенуара блистали бриллиантами и черными парами, а бельэтаж-- формен-ными платьями и мундирами учащейся молодежи. Ин-ституток и гимназисток приводили только на эти бене-фисы, но раз вышло кое-что неладное. В бенефис Дал-матова шел "Обрыв" Гончарова. Страстная сцена между Марком Волоховым и Верой, исполненная прекрасно Далматовым и Свободиной, кончается тем, что Волохов уносит Веру в лес... Вдруг страшенный пьяный бас грянул с галерки: -- Так ее!...-- и загоготал на весь театр. Все взоры на галерку, и кто-то крикнул, узнав по го-лосу: -- Да это отец протодьякон! Аплодисменты... Свистки... Гвалт... А протодьякон, любитель театра, подбиравший обык-новенно для спектакля волосы в воротник, был поли-цией выведен и, кажется, был "взыскан за мракобесие". x x x Сезон 1879-- 80 года закончился блестяще; актеры за-работали хорошо, и вся труппа на следующую зиму осталась у Далматова почти в полном составе: никому не хотелось уезжать из гостеприимной Пензы. Пенза явилась опять повторным кругом моей жизни. Я бросил трактирную жизнь и дурачества, вроде подве-шивания квартального на крюк, где была люстра когда-то, что описано со слов Далматова у Амфитеатрова в его воспоминаниях, и стал бывать в семейных домах, где собиралась славная учащаяся молодежь. Часть труппы разъехалась на лето, нас осталось не-много. Лето играли кое-как товариществом в Пензен-ском ботаническом казенном саду, прекрасно поставлен-ном ученым садоводом Баумом, который умер несколько лет назад. Семья Баум была одна из театральных пен-зенских семей. Две дочери Баум выступали с успехом на пензенской сцене. Одна из них умерла, а другая окон-чательно перешла на сцену и стала известной в свое вре-мя инженю Дубровиной. Она уже в год окончания гим-назии удачно дебютировала в роли слепой в "Двух си-ротках". Особенно часто я бывал в семье у Баум. В пер-вый раз я попал к ним, провожая после спектакля нашу артистку Баум-Дубровину и ее неразлучную подругу-гимназистку М. И. M-- ну, дававшую уроки дочери М. И. Свободиной, и был приглашен зайти на чай. С той поры свободные вечера я часто проводил у них и окончатель-но бросил мой гулевой порядок жизни и даже ударился в лирику, вместо моих прежних разудалых бурлацких песен. Десятилетняя сестра нашей артистки, Маруся, моя внимательная слушательница, сказала как-то мне за чаем: -- Знаете, Сологуб, вы -- талант! -- Спасибо, Маруся. -- Да, талант... только не на сцене... Вы-- поэт. Это меня тогда немного обидело, -- я мнил себя ак-тером, а после вспоминал и теперь с удовольствием вспо-минаю эти слова... Другая театральная семья-- это была семья Горсткиных, но там были более серьезные беседы, даже ско-рее какие-то учено театральные заседания. Происходили они в полу-художественном, в полумасонском кабинете-библиотеке владельца дома, Льва Ивановича Горсткина, высокообразованного старика, долго жившего за грани-цей, знакомого с Герценом, Огаревым, о которых он лю-бил вспоминать, и увлекавшегося в юности масонством. Под старость он был небогат и существовал только арендой за театр. Вот у него-то в кабинете, заставленном шкафами книг и выходившем окнами и балконом в сад над реч-кой Пензяткой, и бывали время от времени заседания. На них присутствовали из актеров -- Свободина, Далматов, молодой Градов, бывший харьковский студент, и я. Горсткин заранее назначал нам день и намечал пред-мет беседы, выбирая темой какой-нибудь прошедший или готовящийся спектакль, и предлагал нам пользо-ваться его старинной библиотекой. Для новых изданий я был записан в библиотеке Умнова. x x x Одна из серьезных бесед началась анекдотом. Слу-жил у нас первым любовником некоторое время актер Белов и потребовал, чтобы Далматов разрешил ему сы-грать в свой бенефис Гамлета. Далматов разрешил. Бе-лов сыграл скверно, но сбор сорвал. Настоящая фами-лия Белова была Бочарников. Он крестьянин Тамбов-ской губернии, малограмотный. С ним я путешествовал пешком из Моршанска в Кирсанов в труппе Григорьева. После бенефиса вышел срок его паспорта, и он при-нес старый паспорт Далматову, чтобы переслать в во-лость с приложением трех рублей на новый "плакат", выдававшийся на год. Далматов поручил это мне. Чи-таю паспорт и вижу, что в рубрике "особые приметы" ничего нет. Я пишу: "Скверно играет Гамлета", -- и по-сылаю паспорт денежным письмом в волость. Через несколько дней паспорт возвращается. Труппа вся на сцене. Я выделываю, по обыкновению, разные штуки на трапеции. Белову подают письмо. Он распеча-тывает, читает, потом вскакивает и орет дико: -- Подлецы! Подлецы! И бросается к Далматову. -- Василий Пантелеймонович! Вы посылали мой пас-порт? -- Сологуб посылал. Я чувствую, что будет дело, соскакиваю с трапеции и становлюсь в грозную позу. Белов ко мне, но остановился... Глядит на меня, да как заплачет... Уж насилу я его успокоил, дав слово, что этого никто не узнает... Но узнали все-таки помимо ме-ня: зачем-то понадобился паспорт в контору театра, и там прочли, а потом узнал Далматов и все: против "осо-бых примет" надпись на новом паспорте была повторе-на: "Скверно играет Гамлета". Причем "Гамлета" написано через ять! Вот на этом спектакле Горсткин пригласил нас на следующую субботу-- по субботам спектаклей не бы-ло-- поговорить о Гамлете. Горсткин прочел нам целое исследование о Гамлете; говорил много Далматов, Гра-дов, и еще был выслушан один карандашный набросок, который озадачил присутствующих и на который после споров и разговоров Лев Иванович положил резолюцию: -- Оригинально, но великого Шекспира уродовать нельзя... А все-таки это хорошо. А Далматов увлекся им. Привожу его целиком: -- Мне хочется разойтись с Шекспиром, который так много дал из английского быта. А уж как ставят у нас-- позор. Я помню, в чьем-то переводе вставлены, кажется, неправильно по Шекспиру строки,-- но, по-моему, это именно то, что надо: В белых перьях, статный воин Первый в Дании боец... Иначе я Гамлета не представляю. Недурно он дрался на мечах, не на рапирах, нет, а на мечах. Ловко прико-лол Полония. Это боец. И кругом не те придворные шар-куны из танцзала!.. Все окружающие Гамлета, все-- это: Ряд норманнов удалых. Как в масках, в шлемах пудовых С своей тяжелой алебардой. Такие же, как и Гамлет. И Розенкранц с Гильденштерном, неумело берущие от Гамлета грубыми ручищами флейту, конечно, не умеют на ней играть. И у королевы короткое платье, и грубые ноги, а на голове корона, которую привезли из какого-то набега предки и по ее образцу выковали дома из полпуда золота такую же для короля. И Гамлет, и Гораций, и стража в первом акте в волчьих и медвежьих мехах сверх лат... У короля великолепный грабленный где-то, может быть, византийский или римский трон, привезенный удальцами вместе с короной... Пятном он стоит в королевской зале, потому что эта зала не коро-ля, и король не король, а викинг, атаман пиратов. В зале, кроме очага -- ни куска камня. Все постройки из потем-невшего векового дуба, грубо, на веки сколоченные. Приемная зала, где трон -- потолок с толстыми матица-ми, подпертыми разными бревнами, мебель-- дубовые скамьи и неподъемно толстые табуреты дубовые. Оленя ранили стрелой... И наши Гамлеты таращатся чуть не на венский стул в своих туфельках и трико и бросают эту героиче-скую фразу: Оленя ранили стрелой... Мой Гамлет в лосиновых сапожищах и в тюленьей, шерстью вверх, куртке, с размаху, безотчетным порывом прыгает тигром на табурет дубовый, который не опроки-нешь, и в тон этого прыжка гремят слова зверски-зло-радно, вслед удирающему королю в пурпурной, тоже ограбленной где-то мантии, -- слова: Оленя ранили стрелой... Никаких трико. Никаких туфель. Никаких шпор. На корабле шпоры не носят! Меч с длинной, крестом, рукоятью, чтобы обеими руками рубануть. Алебарды-- эти морские топоры, при абордаже рубящие и канаты и человека с головы до пояса... Обеими руками... В свалке не до фехтования. Только руби... А для этого мечи и тяжелые алебарды для двух рук. ... Как в масках в шлемах пудовых. А у молодых из-под них кудри, как лен светлые. Се-вер. И во всем север, дикий север дикого серого моря. Я удивляюсь, почему у Шекспира при короле не было шута? Ведь был же шут -- "бедный Йорик". Нужен и живой такой же Йорик. Может быть и арапчик, вывезен-ный из дальних стран вместе с добычей, и обезьяна в клетке. Опять флейта? Дудка, а не флейта! Дудками и барабанами встречают Фортинбрасса. Все это львы да леопарды. Орлы, медведи, ястреба... ...а не шаркуны придворные, танцующие менуэт во-круг Мечтателя, неврастеника и кисейной барышни Офе-лии, как раз ему "под кадрель". Нет, это-- Первый в Дании боец! Удалой и лукавый, разбойник морской, как все ос-тальные окружающие, начиная с короля и кончая мо-гильщиком. Единственно "светлый луч в зверином мраке"-- Офе-лия-- чистая душа, не выдержавшая ужаса окружающе-го ее, когда открылись ее глаза. Всю дикую мерзость придворных интриг и преступлений дал Шекспир, а мы изобразили изящный королевский двор-- лоск изобра-зили мы! Изобразить надо все эти мерзости в стиле по-лудикого варварства, хитрость хищного зверя в каждом лице, грубую ложь и дикую силу, среди которых затрав-ливаемый зверь -- Гамлет, "первый в Дании боец", пол-ный благородных порывов, борется притворством и хит-ростью, с таким же орудием врага, обычным тогда ору-дием войны удалых северян, где сила и хитрость -- ору-жие... А у нас-- неврастеник в трусиках! И это: Первый в Дании боец! ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. В МОСКВЕ Театр А. А. Бренко. Встреча в Кремле. Пушкинский театр в парке. Тургенев в театре. А. Н. Островский и Бурлак. Московские литера-торы. Мое первое стихотворение в "Будильнике". Как оно написано. Скворцовы номера. В Москве артистка Малого театра А. А. Бренко, же-на известного присяжного поверенного и лучшего в то время музыкального критика, работавшего в "Русских ведомостях", О. Я. Левенсона, открыла в помещении Солодовниковского пассажа первый русский частный театр в Москве. До того времени столица в отношении театров жила по регламенту Екатерины II, запрещавшему, во избежа-ние конкуренции императорским театрам, на всех других сценах "пляски, пение, представление комедиантов и скоморохов". А. А. Бренко выхлопотала после долгих трудов пер-вый частный театр в Москве, благодаря содействию гра-фа И. И. Воронцова-Дашкова, который, поздравляя г-жу Бренко с разрешением, сказал ей: -- История русского театра и нам с вами отведет од-ну страничку. Может быть, в будущем, а пока что-то мало писали об этом крупнейшем факте театральной русской истории. А. А. Бренко ставила в Солодовническом театре пье-сы целиком и в костюмах, называя все-таки на афише: "сцены из пьес". Театр ломился от публики. Труппа была до того в Москве невиданная. П. А. Стрепетова получала 500 руб. за выход, М. И. Писа-рев-- 900 руб. в месяц, Понизовский, Немирова-Ральф, Рыбчинская, Глама-Мещерская, Градов-Соколов и пр. Потом Бурлак. Он попал случайно. Градов-Соколов в какой-то пьесе "обыграл" Писа-рева. Последний обозлился и предложил Бренко выпи-сать Андреева-Бурлака, о котором уже шла слава. -- С Градовым играть не могу. Это балаган какой-то. Не могу, -- возмущался Писарев выходками актера. С огромным успехом дебютировал Бурлак в Москве и сразу занял первое место на сцене. К этому времени Бренко уже в доме Малкиеля на Тверской выстроила свой знаменитый Пушкинский театр. Самуил Малкиель разжился на подрядах во время турецкой войны и благополучно вышел сух из воды, хотя во всеуслышанье говорили о том, что обувь была не-доброкачественная, и про его другой новый дом на углу Тверской и Козицкого пер., как раз против Пушкинско-го театра, говорили, что этот дом выстроен из бумаж-ных подметок. Дом этот впоследствии был под клубом, а затем его приобрел петербургский богач Елисеев, сломал до основания и выстроил свой знаменитый -- "Дворец колбасы". Закончив пензенский сезон 1880-- 81 года, я приехал в конце поста в Москву для ангажемента. В пасхальную заутреню я в первый раз отправился в Кремль. Пробил-ся к соборам... Народ заполнил площадь... Все ждут, когда колокола Могуче грянут за Иваном Безлунной полночью в ответ, И засверкают над туманом Колосья гаснущих ракет. Тюкнули первой трелью перед боем часы на Спас-ской башне, и в тот же миг заглохли под могучим уда-ром Ивановского колокола... Все в Кремле гудело -- и медь, и воздух, и ухали пушки с Тайницкой башни и змейками бежали по стенам и куполам живые огоньки пороховых ниток, зажигая плошки и стаканчики. Мер-цающие огоньки их озаряли клубящиеся дымки, а над ними хлопали, взрывались и рассыпались колосья гасну-щих ракет... На темном фоне Москвы сверкали всеми цветами церкви и колокольни от бенгальских огней, и, казалось, двигались от их живого, огненного дыма... Пропадали во мраке и снова, освещенные новой вспыш-кой, вырастали и сверкали и колыхались... Я стоял у крыльца Архангельского собора; я знал, что там собираются в этот час знаменитости москов-ской сцены и некоторые писатели. Им нет места в Успенском соборе, туда входят только одетые в парадные мундиры высших рангов власти предержащие... Но и те из заслуженных артистов, которые бы имели право и, даже по рангу, обязаны бы были быть в Успен-ском -- все-таки никогда не меняли этих стоптанных ка-менных плит вековечного крыльца на огни и золото па-рада. Самарин, Шумский, Садовский, Горбунов, всегда приезжающие на эту ночь из Петербурга, а посредине их А. Н. Островский и Н. А. Чаев... Дальше, отдельной группой, художники -- Маковский, Неврев, Суриков и Пукирев, головой всех выше певец Хохлов в своей обыч-ной позе Демона со скрещенными на груди руками... Со многими я был еще знаком с артистического кружка, но сознавал, что здесь мне еще очень рано занимать место близко к светилам... Я издали любовался этим созвез-дием. Вдруг вижу, ковыляет серединой площади старый приятель Андреев-Бурлак с молодой красивой дамой под руку. Я пошел навстречу и поклонился. Бурлак оставил руку дамы и положительно бросился ко мне: -- Христос воскресе! Откуда пришел? -- Из Пензы. -- Где служишь? -- Нигде еще. -- Ладно, устроим,-- и представил меня даме. -- Актер Гиляровский -- мой старый товарищ и друг... Анна Алексеевна Бренко. И, пожав руку, она сказала: -- Вы чужой в Москве? Пойдемте к нам разгов-ляться. Поговорили и пошли в Петровские линии, в квартиру Бренко. Там уже были Писарев, Стрепетов, Красовские и много всяких знаменитостей, недосягаемых для меня в то время. И я в моем скромном пиджаке и смазных сапогах был принят как свой, и тут же получил ангажемент от хо-зяйки дома в Пушкинский театр. -- Сто рублей довольно вам в месяц? -- спросила ме-ня Анна Алексеевна. Я был счастлив. К рассвету гости разошлись, а Бурлак привез меня в свою хорошенькую квартирку в Пушкинском театре. -- У меня три комнаты, живу один и буду рад, если поселишься со мной, -- предложил мне Бурлак. Я, конечно, согласился. -- Ну, так завтра и переезжай. -- Я уже переехал, -- ответил я и поселился у Бурлака. * * * И вот я служу у Бренко. Бурлак -- режиссер и пол-ный властитель, несмотря на свою любовь к выпивке, умел вести театр и был, когда надо для пользы дела, ловким дипломатом. Понадобилась новая пьеса. Бренко обратилась к А. А. Потехину, который и дал ей "Выгодное предприя-тие", но с тем, чтобы его дочь, артистка-любительница, была взята на сцену. Условие было принято,г-же Потехиной дали роль Аксюши в "Лесе", которая у нее шла очень плохо, чему способствовала и ее картавость. После Аксюши начали воздерживаться давать роли Потехиной, а она все требовала-- и непременно героинь. А. А. Потехин пожаловался А. Н. Островскому и по-просил его повлиять на Бренко. А. Н. Островский по-сылает письмо и просит А. А. Бренко приехать к нему. Догадываясь в чем дело, Анна Алексеевна посылает Бурлака. Тот приезжает. Островский встречает его сухо. -- Э... Э... Что это... дочь почтенного драматурга об-ходите? Потрудитесь ей давать роли. -- Мы ей даем, Александр Николаевич, -- отвечает Бурлак. -- Что даете? Героинь давайте... -- Вот и на днях ей роль готовим дать... "Грозу" ва-шу ставим, так ей постановили дать Катерину. -- Катерину? Кому? Потехиной? Нет, уж вы от это-го избавьте. Кому хотите, да не ей. Ведь она 36 букв рус-ской азбуки не выговаривает! Бурлак хохотал, рассказывая труппе разговор с Ост-ровским. Так отделались от Потехиной, которая впоследствии в Малом театре, перейдя на старух, сделалась прекрасной актрисой. А. Н. Островский любил Бурлака, хотя он безбожно перевирал роли. Играли "Лес". В директорской ложе си-дел Островский. Во время сцены Несчастливцева и Счастливцева, когда на реплику первого должен быть выход, -- артиста опоздали выпустить. Писарев сконфу-зился, злился и не знает, что делать. Бурлак подбегает к нему с папироской в зубах и, хлопая его по плечу, фа-мильярно говорит одно слово: -- Пренебреги. Замешательство скрыто, публика ничего не замечает, а Островский после спектакля потребовал в ложу пьесу и вставил в сцену слово "пренебреги". А Бурлаку сказал: -- Хорошо вы играете "Лес". Только это "Лес" не мой. Я этого не писал... А хорошо! В присутствии А. Н. Островского, в гостиной А. А, Бренко, В. Н. Бурлак прочел как-то рассказ Мармеладова. Впечатление произвел огромное, но наотрез отка-зался читать его со сцены. -- Боюсь, прямо боюсь, -- объяснил он свой отказ. Наконец, бенефис Бурлака. А. А. Бренко без его ве-дома поставила в афише: "В. Н. Андреев-Бурлак про-чтет рассказ Мармеладова" -- и показала ему афишу, Вскипятился Бурлак: -- Я ухожу! К черту и бенефис и театр. Ухожу! И вдруг опустился в кресло и, старый моряк, видав-ший виды, -- разрыдался. Его долго уговаривали Островский, Бренко, Писарев, Глама и другие. Наконец, он пришел в себя, согласился читать, но говорил: -- Боюсь я его читать! Однако прочел великолепно и успех имел грандиоз-ный. С этого бенефиса и начал читать рассказ Мармела-дова. На лето Бренко сняла у казны старый деревянный Петровский театр, много лет стоявший в забросе. Это огромное здание, похожее на Большой театр, но только без колонн, находилось на незастроенной площади пар-ка, справа от аллеи, ведущей от шоссе, где теперь по-следняя станция трамвая к Мавритании. Бренко его от-ремонтировала, обнесла забором часть парка, и устроила сад с рестораном. Вся труппа Пушкинского театра играла здесь лето 1881 года. Я поселился в театре на правах управляющего и, кроме того, играл в нескольких пьесах. Так, в "Царе Борисе" неизменно атамана Хлоп-ку, а по болезни Валентинова -- Петра в "Лесе"; Не-счастливцева играл М. И. Писарев, Аркашку -- Андреев-Бурлак и Аксюшу -- Глама-Мещерская. Как-то я был свободен и стоял у кассы. Шел "Лес". Вдруг ко мне под-летает муж Бренко, О. А. Левенсон, и говорит: -- Сейчас войдет И. С. Тургенев, проводите его, по-жалуйста, в нашу директорскую ложу. Второй акт только что начался. В дверях показалась высокая фигура маститого писателя. С ним рядом шел красивый брюнет с седыми висками, в золотых очках. Я веду их в коридор: -- Иван Сергеевич, пожалуйте сюда в директорскую ложу. Он благодарит, жмет руку. Его спутник называет себя. -- Дмитриев. Оба прошли в ложу -- я в партер. А там уже шопот: -- Тургенев в театре... В антракт Тургенев выглянул из ложи, а вся публика встала и обнажила головы. Он молча раскланялся и ис-чез за занавеской, больше не показывался и уехал перед самым концом последнего акта незаметно. Дмитриев остался, мы пошли в сад. Пришел Андреев-Бурлак с ре-дактором "Будильника" Н. П. Кичеевым, и мы сели ужинать вчетвером. Поговорили о спектакле, о Тургене-ве, и вдруг Бурлак начал собеседникам рекомендовать меня, как ходившего в народ, как в Саратове провожали меня на войну, и вдруг обратился к Кичееву: -- Николай Петрович, а он, кроме того, поэт, возьми его под свое покровительство. У него и сейчас в карма-не новые стихи; он мне сегодня читал их. От неожиданности я растерялся. -- Не стесняйся, давай, читай. Я вынул стихи, написанные несколько дней назад, и по просьбе Кичеева прочел их. Кичеев взял их у меня, спрятал в бумажник, сказав: -- Прекрасные стихи, напечатаем.А Дмитриев попросил меня прочесть еще раз, очень расхвалил и дал мне свою карточку: "Андрей Михайлович Дмитриев (Барон Галкин), Б. Дмитровка, нумера Бучумова". -- Завтра я весь вечер дома, рад буду, если зайдете. Я был в восторге-- "Барон Галкин!" Я читал пре-красные рассказы "Барона Галкина", а его "Падшая" произвела на меня впечатление неотразимое. Она была переведена за границей, а наша критика за эту повесть назвала его "русский Золя", жаль только, что это было после его смерти. Бывший студент, высланный из Петербурга за беспо-рядки 1862 года и участие в революционных кружках, Андрей Михайлович, вернувшись из долгой ссылки, су-ществовал литературной работой. На другой день я засиделся у Дмитриева далеко за полночь. Он и его жена, Анна Михайловна, такая же прекрасная и добрая, как он сам, приняли меня привет-ливо... Кое-что я рассказал им из моих скитаний, взяв слово хранить это в тайне: тогда я очень боялся моего прошлого. -- Вы должны писать! Обязаны! Вы столько видели, такое богатейшее прошлое, какого ни у одного писателя не было. Пишите, а я готов помочь вам печатать. А нас навещайте почаще. Прошла неделя со дня этой встречи. В субботу, тогда по субботам спектаклей не было; мы репетировали "Ца-ря Бориса", так как приехал В. В. Чарский, который должен был чередоваться с М. И. Писаревым. Вдруг вваливается Бурлак, -- он только что окончил сцену с Киреевым и Борисовским. -- Пойдем-ка в буфет. Угощай коньяком. Видел? И он мне подал завтрашний номер "Будильника" от 30 августа 1881 г., еще пахнущий свежей краской. А в нем мои стихи и подписаны "Вл. Г-ий". Это был самый потрясающий момент в моей богатей-шей приключениями и событиями жизни. Это мое тор-жество из торжеств. А тут еще Бурлак сказал, что Кичеев просит прислать для "Будильника" и стихов, и прозы еще. Я ликовал. И в самом деле думалось: я еще так недавно беспаспортный бродяга, ночевавший зимой в ночлежках и летом под лодкой, да в степных бурья-нах, сотни раз бывший на границе той или другой поги-бели и вдруг... И нюхаю, нюхаю свежую типографскую краску, и смотрю не насмотрюсь на мои, мои, ведь, напечатанные строки... Итак, я начал с Волги, Дона и Разина. Разина Стеньки товарищи славные Волгой владели до моря широкого... x x x Стихотворение это, открывшее мне дверь в литерату-ру, написано было так. На углу Моховой и Воздвиженки были знаменитые в то время "Скворцовы нумера", занимавшие огромный дом, выходивший на обе улицы и, кроме того, высокий надворный флигель, тоже состоящий из сотни номеров, более мелких. Все номера сдавались помесячно, и квар-тиранты жили в нем десятками лет: родились, выраста-ли, старились. И никогда никого добродушный хозяин-старик Скворцов не выселял за неплатеж. Другой жи-лец чуть не год ходит без должности, а потом получит место и снова живет, снова платит. Старик Скворцов говаривал: -- Со всяким бывает. Надо человеку перевернуться дать. В надворном флигеле жили служащие, старушки на пенсии с моськами и болонками и мелкие актеры казен-ных театров. В главном же доме тоже десятилетиями квартировали учителя, профессора, адвокаты, более крупные служащие и чиновники. Так, помню, там жил профессор-гинеколог Шатерников, известный детский врач В. Ф. Томас, сотрудник "Русских ведомостей", док-тор В. А. Воробьев. Тихие были номера. Жили скромно. Кто готовил на керосинке, кто брал готовые очень деше-вые и очень хорошие обеды из кухни при номерах. А многие флигельные питались чайком и закусками. Вот в третьем этаже этого флигеля и остановилась приехавшая из Пензы молодая артистка Е. О. Дубровина-Баум в ожидании поступления на зимний сезон. 15 июля я решил отпраздновать мои именины у нее. Этот день я не был занят и сказал А. А. Бренко, что на спектакле не буду. Закупив закусок, сластей и бутылку Автандиловского розоватого кахетинского, я в 8 часов вечера был в Скворцовых номерах, в крошечной комнате с одним окном, где уже за только что поданным самоваром сидела Дубровина и ее подруга, начинающая артистка Бронская. Обрадовались, что я свои именины справляю у них, а когда я развязал кулек, то уж радости и конца не бы-ло. Пили, ели, наслаждались, и даже по глотку вина выпили, хотя оно не понравилось. Да, надо сказать, что я купил вино для себя. Дам вообще я никогда не угощал вином, это было моим все-гдашним и неизменным правилом... Два раза менял самовар, и болтали, болтали без умолку. Вспоминали с Дубровиной-Баум Пензу, первый дебют, Далматова, Свободину, ее подругу М. И. М., только что кончившую 8 классов гимназии. Дубровина чи-тала монологи из пьес и стихи, -- прекрасно читала... Чи-тал и я отрывки своей поэмы, написанной еще тогда на Волге, -- "Бурлаки", и невольно с ним перешел на рас-сказы из своей бродяжной жизни, поразив моих слуша-тельниц, не знавших как и никто почти, моего прошлого. А Вронская прекрасно прочитала Лермонтовское: Тучки небесные, вечные странники... И несколько раз задумчиво повторяла первый куплет, как только смолкал разговор... И все трое мы повторяли почему-то: Тучки небесные, вечные странники... Пробило полночь... Мы сидели у открытого окна и го-ворили. А меня так и преследовали "тучки небесные, вечные странники". -- Напишите стихи на память, -- начали меня про-сить мои собеседницы. -- Вот бумага, карандаш... Пишите... А мы помол-чим... Они отошли, сели на диван и замолчали... Я расположился на окне, но не знал, что писать, в голове Лермонтовский мотив мешался с воспоминания-ми о бродяжной Волге... Тучки небесные, вечные странники... Написал я в начале страницы. Потом отделил это чертой и начал: Вето мне грезится Волга широкая... Эти стихи были напечатаны в "Будильнике". ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. РЕПОРТЕРСТВО Н. И. Пастухов. Репортерская работа. Всероссийская выставка. Мать Ходынки. Сад Эрмитаж и Лентовский. Сгоревшие рабочие. В Орехово-Зуеве. Князь В. А. Долгоруков. Редактор в секретном отделении. Разбойник Чуркин. Поездка в Гуслицы. Смерть Скобе-лева. Пирушка у Лентовского. Провалившийся поезд. В министер-ском вагоне. На месте катастрофы. Почему она "Кукуевская". Две недели среди трупов. В имении Тургенева. Поэт Полонский. Полет в воздушном шаре. Гимнастическое общество. Савва и Сергей Мо-розовы. Опасное знакомство. Осенью 1881 года, после летнего сезона Бренко, я окончательно бросил сцену и отдался литературе. Писал стихи и мелочи в журналах и заметки в "Русской газе-те", пока меня не ухватил Пастухов в только что от-крывшийся "Московский листок". Репортерскую школу я прошел у Пастухова суровую. Он был репортер, каких до него не было, и прославил свою газету быстротой сведений о происшествиях. В 1881 году я бросил работу в "Русской газете" Смирнова и Желтова и окончательно перешел в "Ли-сток". Пастухов сразу оценил мои способности, о кото-рых я и не думал, и в первые же месяцы сделал из ме-ня своего лучшего помощника. Он не отпускал меня от себя, с ним я носился по Москве, он возил меня по трак-тирам, где собирал всякие слухи, с ним я ездил за Москву на любимую им рыбную ловлю, а по утрам дол-жен был явиться к нему в Денежный переулок пить се-мейный чай. И я увлекся работой, живой и интересной, требующей сметки, смелости и неутомимости. Это рабо-та как раз была по мне. 1882 год. Первый год моей газетной работы; по нем можно видеть всю суть того дела, которому я посвятил себя на много лет. С этого года я стал настоящим мо-сквичом. Москва была в этом году особенная, благодаря открывавшейся Всероссийской художественной выставке, внесшей в патриархальную столицу столько оживления и суеты. Для дебютирующего репортера при требова-тельной редакции это была лучшая школа, отразившая-ся на всей будущей моей деятельности. -- Будь как вор на ярмарке! Репортерское дело та-кое, -- говаривал мне Пастухов. Сил, здоровья и выносливости у меня было на семе-рых. Усталости я не знал. Пешком пробегал иногда от Сокольников до Хамовников, с убийства на разбой, а иногда на пожар, если не успевал попасть на пожарный обоз. Трамвая тогда не было, ползала кое-где злополуч-ная конка, которую я при экстренных случаях легко пешком перегонял, а извозчики-ваньки на дохлых кля-чах черепашили еще тише. Лихачи, конечно, были не по карману и только изредка в экстреннейших случаях я позволял себе эту роскошь. Помню, увидал пожар за Бутырской заставой. Огонь полыхает с колокольню вышиной, дым, как из Везувия; Тверская часть на своих пегих красавцах промчалась далеко впереди меня... Нанимаю за два рубля лихача, лечу... А там уж все кончилось, у заставы сгорел сарай с сеном... Ну, и в убыток сработал: пожаришко всего на пятнадцать строк, на семьдесят пять копеек, а два руб-ля лихачу отдал! Пастухов, друживший со всеми началь-ствующими, познакомил меня с оберполицмейстером Козловым, который выдал мне за своей подписью и пе-чатью приказание полиции сообщать мне подробности происшествий, а брандмайор на своей карточке напи-сал следующее: "Корреспонденту Гиляровскому разре-шаю ездить на пожарных обозах. Полковник Потехин". И я пользовался этим правом вовсю, и если не успевал попасть на пожарный двор во время выезда, то прямо на ходу прыгал на багры где-нибудь на повороте. Меня знали все брандмейстеры и пожарные, и я, памятуямою однодневную службу в Ярославской пожарной команде и Воронеж, лазил по крышам, работал с топор-никами, а затем уже, изучив на практике пожарное дело, помогал и брандмайору. Помню-- во время страш-ного летнего пожара в Зарядье я спас от гибели оберполицмейстера Козлова, чуть не провалившегося в под-горелый потолок, рухнувший через минуту после того, как я отшвырнул Козлова от опасного места и едва вы-скочил за ним сам. Козлов уехал, опалив свои огромные красивые усы, домой, а в это время дали сбор частей на огромный пожар в Рогожской и часть команд отря-дили из Зарядья туда. -- Гиляровский, пожалуйста, поезжайте, помогите там Вишневскому, а я буду здесь с Алексеевым, -- по-слал меня Потехин. Но я не мог бывать на всех пожарах, потому что имел частые командировки из Москвы, и меня стал за-менять учитель чистописания А. А. Брайковский, страст-ный любитель пожаров, который потом и занял мое ме-сто, когда я ушел из "Листка" в "Русские ведомости". Брайковский поселился на Пречистенке рядом с пожар-ным депо и провел с каланчи веревку к себе на кварти-ру, и часовой при всяком начинающемся пожаре давал ему звонок вместе со звонком к брандмейстеру. Так до конца своей жизни Брайковский был репортером и ак-тивным помощником брандмайора. Он кроме пожаров ни о чем не писал. x x x Когда еще Брайковский, только что поступившнй, стал моим помощником, я, приезжая на пожары и за-ставая его там, всегда уступал ему право писать замет-ку, потому что у меня заработок был и так очень хоро-ший. Кроме меня в газете были еще репортеры и иногда приходилось нам встречаться на происшествиях. В та-ких случаях право на гонорар оставалось за тем, кто раньше сообщит в редакцию или кто первый явился. Помню такой случай. В номерах Андреева на Рождественском бульваре убийство и самоубийство. Офицер застрелил женщину и застрелился сам. Оба трупа лежали рядом, посреди ком-наты, в которую вход был через две двери, одна у одного коридора, другая у другого. Узнаю. Влетаю в одну дверь, и в тот же момент вхо-дит в другую дверь другой наш репортер Н. С. Иогансон. Ну, одновременно вошли, смотрим друг на друга и молчим... Между нами лежат два трупа. Заметка строк на полтораста. -- Ты напишешь? -- спрашивает меня Иогансон. -- Вместе вошли, -- как судьба, -- отвечаю я, выни-мая пятак и хлопая, о стол. -- Орел или решка? -- Орел! -- угадывает Иогансон. -- Ну, пиши, твое счастье. Мы протянули через трупы руки друг Другу, распро-щались, и я ушел. В этом году к обычной репортерской работе приба-вилась еще Всероссийская художественно-промышленная выставка, открывшаяся на Ходынке, после кото-рой и до сего времени остались глубокие рвы, колодцы и рытвины, создавшие через много лет ужасы Ходынской катастрофы... А тогда громадное пространство на Ходынке сияло причудливыми павильонами и огромным главным домом, "от которого была проведена ветка железной дороги до товарной станции Москвы -- Брестской. И на выставку. Быстро купцы потянулись станицами, Немцев ползут миллионы, Рвутся издатели с жадными лицами, Мчатся писак эскадроны. Все это мечется, возится, носится, Точно пред пиршеством свадьбы, С уст же у каждого так вот и просится Только -- сорвать бы, сорвать бы... Россия хлынула на выставку, из-за границы понаеха-ли. У входа в праздничные дни давка. Коренные москви-чи возмущаются, что приходится входить поодиночке сквозь невиданную дотоле здесь контрольную машину, турникет, которая, поворачиваясь, потрескивает. Разы-грываются такие сцены: -- Я, Сидор Мартыныч, не пролезу... Ишь в какое узилище! -- заявляет толстая купчиха такому же мужу и обращается к контролеру, суя ему в руку двугривенный: -- Нельзя ли без машины пройтить? Выставка открылась 20 мая. Еще задолго до откры-тия она была главной темой всех московских разговоров. Театры, кроме Эрмитажа, открывшегося 2 мая, пустова-ли в ожидании открытия выставки. Даже дебют Волгиной в Малом театре прошел при пустом зале, а Семей-ный сад Федотова описали за долги. Пастухов при своем "Московском листке" начал выпускать ради выставки, в виде бесплатного приложения к газете, иллюстрированный журнал "Колокольчик", а редактор "Русского курьера" Ланин открыл на выставке павильон "шипучих Ланинских вод", и тут же в розницу продавал свой "Русский курьер". Кислощейная газета, -- как называл ее Пастухов, по-мещая в "Колокольчике" карикатуры на Ланина и толь-ко расхваливая в иллюстрациях и тексте выставочный ресторан Лопашова. А о том, что на выставке, сверкая; роскошными павильонами, представлено более пятиде-сяти мануфактурных фирм и столько же павильонов. "произведений заводской обработки по металлургии" - "Колокольчик" ни слова. Пастухов на купцов всегда был сердит. И вот целый день пылишься на выставке, а вечера от-дыхаешь в саду Эрмитажа Лентовского, который забил выставку своим успехом: на выставке, -- стоившей толь-ко правительству, не считая расходов фабрикантов, бо-лее двух миллионов рублей, -- сборов было за три меся-ца около 200000 рублей, а в Эрмитаже за то же самое время 300 000 рублей. x x x Трудный был этот год, год моей первой ученической; работы. На мне лежала обязанность вести хронику про-исшествий, -- должен знать все, что случилось в городе и окрестностях и не прозевать ни одного убийства, ни од-ного большого пожара или крушения поезда. У меня везде были знакомства, свои люди, сообщавшие мне все. что случилось: сторожа на вокзалах, писцы в полиции, обитатели тр