ущоб. Всем, конечно, я платил. Целые дни на выставке я проводил, потому что здесь узнаешь все городские новости. Из Эрмитажа я попал на такое происшествие, кото-рое положило основу моей будущей известности, как ко-роля репортеров. x x x -- Московский маг и чародей. Кто-то бросил летучее слово, указывая на статную фигуру М. В. Лентовского, в своей чесучевой поддевке и высоких сапогах мчавшегося по саду. Слово это подхватили газеты, и это имя осталось за ним навсегда. Над входом в театр Эрмитаж начертано было Сатира и Мораль. Это была оперетка Лентовского, оперетка не такая, как была до него и после него. У него в оперетке тогда играли С. А. Бельская, О. О. Садовская, Зорина, Рюбан (псевдоним его сестры А. В. Лентовской, артистки Малого театра), Правдин, Родон, Давыдов, Ферер -- певец Большого театра... И публика первых представлений Малого и Большо-го театра, не признававшая оперетки и фарса, наполня-ла бенефисы своих любимцев. Лентовским любовались, его появление в саду при-влекало все взгляды много лет, его гордая стремитель-ная фигура поражала энергией, и никто не знал, что, пря-чась от ламп Сименса и Гальске и ослепительных свеч Яблочкова, в кустах, за кассой, каждый день, по очереди, дежурят три черных ворона, три коршуна, терзающие сердце Прометея... Это были ростовщики -- Давыдов, Грачев и Кашин. Они, поочередно, день один, день другой и день тре-тий, забирали сполна сборы в кассе. Как-то одного из них он увидел в компании своих знакомых ужинавших в саду, среди публики. Сверкнул глазами. Прошел мимо. В театр ожидался "всесильный" генерал-губернатор князь Долгоруков. Лентовский торо-пился его встретить. Возвращаясь обратно, он ищет глазами ростовщика, но стол уже опустел, а ростовщик разгуливает по берегу пруда с регалией в зубах. -- Ты зачем здесь? Тебе сказано сидеть в кустах за кассой и не показывать своей морды в публике).. Тот ответил что-то резкое и через минуту летел вверх ногами в пруд. -- Жуковский! Оболенский! -- крикнул Лентовский своим помощникам, -- не пускать эту сволочь дальше кассы, они ходят сюда меня грабить, а не гулять... И швырнул франта-ростовщика в пруд. Весь мокрый, в тине, без цилиндра, который так и остался плавать в пруде, обиженный богач бросился пря-мо в театр, в ложу Долгорукова, на балах которого бывал, как почетный благотворитель... За ним бежал по са-ду толстый пристав Капени, служака из кантонистов, и догнал его, когда тот уже отворил дверь в губернатор-скую ложу. -- Это что такое? -- удивился Долгоруков, но подо-спевший Лентовский объяснил ему, как все было. Ростовщик выл и жаловался. -- В каком вы виде?.. Капени, отправьте его просу-шиться... -- приказал Долгоруков приставу, и старый солдат исполнил приказание по полицейски: он про-держал ростовщика до утра в застенке участка и про-сохшего, утром, отпустил домой. И эти важные члены благотворительных обществ, домовладельцы и помещики, как дворовые собаки про-бирались сквозь контроль в кусты за кассой и караулили сборы... А сборы были огромные. И расходы все-таки превышали их. Уж очень широк был размах Лентовского. Только маг и волшебник мог волшебный эдем создать из раз-валин... Когда-то здесь было разрушенное барское владение с вековым парком и огромным прудом и развалинами дворца... Потом француз Борель, ресторатор, устроил там не-мудрые гулянья с рестораном, эстрадой и небольшой цирковой ареной для гимнастов. Дело это не привива-лось, велось с хлеба на квас. Налетел как-то сюда Лентовский. Осмотрел. На дру-гой день привез с собой архитектора, кажется, Чичагова. Встал в позу Петра I и, как Петр I, гордо сказал: -- "Здесь будет город заложен..." Стоит посреди владения Лентовский и говорит, гово-рит, размахивает руками, будто рисует что-то... То чер-тит палкой на песке... -- Так... Так... -- "И запируем на просторе..." x x x И вырос Эрмитаж. Там, где теперь лепятся по за-дворкам убогие домишки между Божедомским переул-ком и Самотекой, засверкали огни электричества и ослепительных фейерверков, -- загремел оркестр из знаменитых музыкантов. Сад Эрмитаж. Головка московской публики. Гремит музыка перед началом спектакля. На огромной высоте среди ажура бе-лых мачт и рей летают и крутятся акробаты, над прудом протянут канат для русского Блондена, средина огром-ной площадки вокруг цветника с фонтаном, за столика-ми постоянные посетители Эрмитажа... Столики прихо-дится записывать заранее... Вот редактор "Листка" Па-стухов со своими сотрудниками... Рядом за двумя со-ставленными столами члены Московской английской ко-лонии, прямые, натянутые, с неподвижными головами... Там гудит и чокается, кто шампанским, кто квасом, ком-пания из Таганки, уже зарядившаяся где-то заранее... На углу против стильного входа сидит в одиночестве ог-ромный полковник с аршинными черными усами. Он за-ложил ногу за ногу, курит сигару и ловко бросает коль-ца дыма на носок своего огромного лакового сапога... -- Душечка, Николай Ильич, как это вы ловко, -- замечает ему, улыбаясь, одна из трех проходящих ши-карных кокоток. Полицмейстер Огарев милостиво улыбается и продол-жает свое занятие... А кругом, как рыба в, аквариуме, мотается публика в ожидании представления... Среди них художники, арти-сты, певцы -- всем им вход бесплатный. Антон Чехов с братом Николаем, художником, рабо-тающим у Лентовского вместе с Шехтелем, стоят у тира и любуются одним своим приятелем, который без прома-ха сшибает гипсовые фигурки и гасит пулькой красные огоньки фигур... Грянул в театре увертюру оркестр, и все хлынули в театр... Серафима Бельская, Зорина, Лентовская, Во-лынская, Родон, Давыдов. Прекрасные голоса, изящные манеры... Ни признака шаржа, а публика хохочет, весела и радостна... Сатира и Мораль. В антракте все движутся в фантастический театр, так восторженно описанный тогда Антоном Чеховым. Там, где чуть не вчера стояли развалины старинных палат, поросшие травой и кустарником, мрачные и страшные при свете луны, теперь блеск разноцветного электричества, -- картина фантастическая... кругом ложи в рас-щелинах стен среди дикого винограда и хмеля, перед ними столики под шелковыми, выписанными из Китая, зонтиками... А среди развалин -- сцена, где идет пред-ставление... Откуда-то из-под земли гудит оркестр, а сверху из-за развалин плывет густой колокольный звон... Над украшением Эрмитажа и его театров старались де-кораторы-знаменитости: Карл Вальц, Гельцер, Левот, выписанный из Парижа, Наврозов, Шишкин, Шехтель, Николай Чехов, Бочаров, Фальк... Аплодисментам и восторгам нет конца... И всюду мелькает белая поддевка Лентовского, а за ним его адъютанты, отставной полковник Жуковский, старик князь Оболенский, важный и исполнительный, и не менее важный молодой и изящный барин Безобразов, тот самый, впоследствии блестящий придворный чин, друг великих князей и представитель царя в дальнево-сточной авантюре, кончившейся злополучной японской войной. И тогда уж он бывал в петербургских сферах, но всег-да нуждался и из-за этого был на посылках у Лентов-ского. -- Жуковский, закажи ужин. Скажи Буданову, что Пастухова сегодня кормлю, -- он знает его вкус, битки с луком, белуга в рассоле и растегай к селянке... -- А ты, князь, опять за уборными не смотришь?.. Посмотри, в павильоне что!.. Остается на берегу пруда вдвоем с Безобразовым. -- Так завтра, значит, ты едешь в Париж... Посмотри, там нет ли хороших балерин... Тебе приказ написан, все подробно. Деньги у Сергея Иваныча. На телеграммы де-нег не жалей... Слушаю, Михаил Валентинович. А утром в Эрмитаже на площадке перед театром мож-но видеть то ползающую по песку, то вскакивающую, то размахивающую руками и снова ползущую вереницу хо-ристов и статистов... И впереди ползет и вскакивает в бе-лой поддевке сам Лентовский... Он репетирует какую-то народную сцену в оперетке и учит статистов. Лентовского рвут все на части... Он всякому нужен; всюду сам, все к нему... То за распоряжением, то с просьбами... И великие, и малые, и начальство, и сто-рожа, и первые персонажи и выходные... Лаконически от-вечает на вопросы, решает коротко и сразу... После свер-кающей бриллиантами Зориной, на которую накричал Лентовский, к нему подходит молоденькая хористка и дрожит. -- Вам что?. -- М... м... мм... -- Вам что?! -- Михаил Контромарович, дайте мне Валентиночку... -- Князь, дай ей Валентиночку... Дай две контромарки, небось, с кавалером. -- И снова на кого-то кричит. Таков был Лентовский, таков Эрмитаж в первый год своей славы. Я сидел за Пастуховским столом. Ужинали. Сам тол-стяк буфетчик, знаменитый кулинар С. И. Буданов, при-служивал своему другу Пастухову. Иногда забегал Лен-товский, присаживался и снова исчезал. Вдруг перед нами предстал елейного вида пожилой человечек в долгополом сюртуке, в купеческом картузе, тогда модном, с суконным козырьком. -- Николаю Ивановичу почтение-с. -- А, сухой именинник! Ты бы вчера приходил, да угощал... -- Дело не ушло-с, Николай Иванович. -- Ну, садись, Исакий Парамоныч, уж я тебя угощу. -- Не могу, дома ожидают. Пожалуйте ко мне на ми-нутку. Пастухов встал, и они пошли по саду. Минут через десять Пастухов вернулся и сказал: -- Ну, вы дойдете, запишите ужин на меня... Гиляй, пойдем со мной к Парамонычу. Зовет в пеструшки пере-кинуться, в стукалочку, вчерашние именины справлять... Мы уходим. В аллее присели на скамейку. -- Сейчас я получил сведение, что в Орехово-Зуеве, на Морозовской фабрике был вчера пожар, сгорели в казарме люди, а хозяева и полиция заминают дело, чтоб не отвечать и не платить пострадавшим. Вали сей-час на поезд, разузнай досконально все, перепиши по-именно погибших и пострадавших... да смотри, чтоб точ-но все. Ну да ты сделаешь... вот тебе деньги и никому ни слова... Он мне сунул пачку и добавил: -- Да ты переоденься, как на Хитров ходишь... день два пробудь, не телеграфируй и не пиши, все разню-хай... Ну, счастливо... -- И крепко пожал руку. В картузе, в пиджачишке и стоптанных сапогах с пер-вым поездом я прибыл в Орехово-Зуево и прямо в трак-тир, где молча закусил и пошел по фабрике. Вот и место пожарища, сгорел спальный корпус в"-- 8, верхний этаж. Казарма огромная в 17 окон, выстроен-ная так же, как и все остальные казармы, которые я осмотрел во всех подробностях, чтобы потом из рассказов очевидцев понять картину бедствия. Казарма деревянная. Лестниц наружных мало, где одна, где две, да они и бесполезны, потому что окна за-биты наглухо. -- Чтобы ребятишки не падали, -- пояснили мне. Таковы были казармы, а бараки еще теснее. Сами фабричные корпуса и даже самые громадные прядиль-ни снабжены были лишь старыми деревянными лестни-цами, то одна, то две, а то и ни одной. Спальные кор-пуса состояли из тесных "коморок", набитых семьями, а сзади темные чуланы, в которых летом спали от "мухоты". Осмотрев, я долго ходил вокруг сгоревшего здания, где все время толпился народ, хотя его все время разго-няли два полицейских сторожа. Я пробыл на фабрике двое суток; днем толкался в на-роде, становился в очередь, будто наниматься или полу-чать расчет, а когда доходила очередь до меня, то исче-зал. В очередях добыл массу сведений, но говорили с осторожкой: чуть кто подойдет -- смолкают, конторские сыщики следили вовсю. И все-таки мне удалось восстановить картину бедст-вия. * * * В полночь 28 мая в спальном корпусе в"-- 8, где нахо-дились денные рабочие с семьями и семьи находившихся на работе ночной смены, вспыхнул пожар и быстро ох-ватил все здание. Кое-кто успел выскочить через выхо-ды, другие стали бить окна, ломать рамы и прыгать из окон второго этажа. Новые рамы, крепко забитые, без топора выбить было нельзя. Нашлась одна лестница, ста-ли ее подставлять к окнам, спасли женщину с ребенком и обгорелую отправили в больницу. Это была работни-ца Сорокина; ее муж, тоже спасенный сыном, только что вернувшимся со смены, обгорел, обезображенный до нельзя. Дочь их, Марфу, 11 лет, так и не нашли, -- еще обломки и пепел не раскопаны. Говорили, что там есть сгоревшие. Рабочие выбрасывали детей, а сами прыгали в окна. Вот как мне рассказывала жена рабочего Кула-кова: -- Спали мы в чулане сзади казармы и, проснувшись в 12 часу, пошли на смену. Только что я вышла, вижу в окне третьей каморки вверху огонь и валит дым. Выбе-жал муж, и мы бросились вверх за своими вещами. Толь-ко что прошли через кухню в коридор, а там огонь... "Спасайтесь, горим", крики... Начал народ метаться, а уж каморки и коридор все в огне; как я выбежала на двор, не помню, а муж скамьей раму вышиб и выскочил в окно... Народ лезет в окна, падает, кричит, казарма пылает... Сразу загорелся корпус и к утру весь второй этаж представлял из себя развалины, под которыми по-гребены тела сгоревших... В субботу найдены были обуглившиеся трупы. Жен-щина обгорела с двумя детьми,-- это жена сторожа, только что разрешившаяся от бремени, еще два ребенка, дети солдата Иванова, который сам лежал в больнице... В грудах обломков и пепла найдено было 11 трупов. Детей клали в один гроб по несколько. Похороны пред-ставляли печальную картину: в телегах везли их на Мызинское кладбище. Кладбищ в Орехово-Зуеве было два: одно Ореховское, почетное, а другое Мызинское, для остальных. Оно находилось в полуверсте от церкви в не-большом сосновом лесу на песчаном кургане. Там при мне похоронили 16 умерших в больнице и 11 найденных на пожарище. Рабочие были в панике. Накануне моего приезда, 31 мая, в понедельник, в казарме в"-- 5 кто-то крикнул "по-жар", и произошел переполох. В день моего приезда в казармах окна порасковыряли сами рабочие и пригото-вили веревки для спасения. Когда привозили на кладбище гроба из больницы, строжайше было запрещено говорить, что это жертвы пожара. Происшедшую катастрофу покрывали непрони-цаемой завесой. Перед отъездом в Москву, когда я разузнал все и даже добыл список пострадавших и погибших, я попро-бовал повидать официальных лиц. Обратился к больнич-ному врачу, которого я поймал на улице, но и он оказал-ся хранителем тайны и отказался отвечать на вопросы. -- Скажите, по крайней мере, доктор, сколько у вас в больнице обгорелых? -- спрашиваю я, хотя список их у меня был в кармане. -- Ничего-с, ничего не могу вам сказать, обратитесь в контору или к полицейскому надзирателю. -- Их двадцать девять, я знаю, но как их здоровье? -- Ничего-с, ничего не могу вам сказать, обратитесь в контору. -- Но скажите, хоть сколько умерло, ведь это же не секрет. -- Ничего-с, ничего... -- и, не кончив речи, быстро ретировался. Думаю, рисканем. Пошел разыскивать самого квар-тального. Оказывается, он был на вокзале. Иду туда и встречаю по дороге упитанного полицейского типа. -- Скажите, какая, по-вашему, причина пожара? -- Поджог! -- ответил он как-то сразу, а потом, по-смотрев на мой костюм, добавил строго: -- А ты кто такой за человек есть? -- Человек, брат, я московский, а ежели спраши-ваешь, так... могу тебе и карточку с удостоверением по-казать. -- А, здравствуйте! Значит, оттуда?-- и подмигнул. -- Значит, оттуда. Вторые сутки здесь каталажусь... Все узнал. Так поджог? -- Поджог, лестницы керосином были облиты. -- А кто видал? -- Там уже есть такие, найдутся, а то расходы-то ка-кие будут фабрике, ежели не докажут поджога... Ну, а как ваш полковник поживает. -- Какой? -- Как какой? Известно, ваш начальник, полковник Муравьев... Ведь вы из сыскного? -- Вроде того, еще пострашнее... Вот глядите. И, захотев поозорничать, я вынул из кармана книж-ку с моей карточкой, с печатным бланком корреспон-дента "Московского листка" и показал ему.В лице изменился и затараторил. -- Вот оно что, ну ловко вы меня поддели... нет, что уж... только, пожалуйста, меня не пропишите, как буд-то мы с вами не видались, сделайте милость, сами по-нимаете, дело подначальное, а у меня семья, дети, по-жалейте. -- Даю вам слово, что я о вас не упомяну, только ответьте на мои некоторые вопросы. Мы побеседовали, я от него узнал всю подноготную жизнь фабрики, и далеко не в пользу хозяев говорил он. * * * Вернулся я с вокзала домой ночью, написал коррес-понденцию, подписал ее своим старым псевдонимом "Проезжий корнет" и привез Н. И. Пастухову рано ут-ром к чаю. Пастухов увел меня в кабинет, прослушал коррес-понденцию, сказал "ладно", потом засмеялся. -- Корнет! Так корнету и поверят, -- зачеркнул и под-писал: "Свой человек". -- Пусть у себя поищут, а то эти подлецы-купцы узнают и пакостить будут, посмотрим, как они завтра за-вертятся, как караси на сковородке, пузатые... Вот рабо-чие так обрадуются, читать газету взасос будут, а там сами нас завалят корреспонденциями про свои беспо-рядки. Через два дня прихожу утром к Пастухову, а тот в волнении. . -- Сегодня к двенадцати князь (Князь В. А. Долгоруков, московский генерал-губернатор)вызывает, купцы нажаловались, беда будет, а ты приходи в четыре часа к Тестову, я от князя прямо туда. Ехать боюсь! * * * В левом зале от входа, посредине, между двумя плю-шевыми диванами стоял стол, который днем никто из посетителей Тестовского трактира занимать не смел. -- Это стол Николая Ивановича, никак нельзя, -- отказывали бело-рубашечники всякому, кто этого не знал. К трем часам дня я и сотрудник "Московского листка" Герзон сидели за столом вдвоем и закусывали перед обедом. Входит Пастухов, сияющий. -- Что вы, черти, водку с селедкой лопаете, что не спросили как следует. Кузьма, уху из стерлядки, растегайчик пополамный, чтобы стерлядка с осетринкой и печеночка налимья, потом котлеты поджарские, а там блин-чики с вареньем. А пока закуску: икорки, балычка, вет-чинки -- все как следует. Да лампопо по-горбуновски, из Трехгорного пива. -- Ну, вот прихожу я к подъезду, к дежурному, князь завтракает. Я скорей на задний двор, вхожу к начальни-ку секретного отделения Хотинскому; ну, человек, конеч-но, свой, приятель, наш сотрудник, спрашиваю его: "Па-вел Михайлович, за чем меня его сиятельство требует? Очень сердит?". -- Вчера Морозовы ореховские приезжали оба, и Викула и Тимофей, говорят, ваша газета бунт на фабри-ке сделала, обе фабрики шумят. Ваш "Листок" читают по трактирам, собираются толпами, на кладбище, там тоже читают. Князь рассердился, корреспондента, гово-рит, арестовать и выслать. -- Ну, я ему: что же делать, Павел Михайлович, в долгу не останусь, научите. -- А вот что: князь будет кричать и топать, а вы ему только одно -- виноват, ваше сиятельство. А потом спро-сит, кто такой корреспондент. А теперь я вас спрашиваю от себя: кто вам писал? А я ему говорю: хороший сотрудник, за правду ру-чаюсь. -- Ну, вот, говорит, это и скверно, что все правда. Не правда, так ничего бы и не было. Написал опровер-жение и шабаш. Ну, да все равно, корреспондента мы пожалеем. Когда князь спросит, кто писал, скажите, что вы сами слышали на бирже разговоры о пожаре, о том, что люди сгорели, а тут в редакцию двое молодых людей пришли с фабрики, вы им поверили и напечатали. Он ведь этих фабрикантов сам не любит. Ну, идите. Иду. Зовет к себе в кабинет. Вхожу. Владимир Ан-дреевич встает с кресла в шелковом халате, идет ко мне с газетой и сердито показывает отмеченную красным карандашом корреспонденцию. -- Как вы смеете, ваша газета рабочих взбунтовала. -- Виноват, ваше сиятельство,-- кланяюсь ему, -- ви-новат, виноват. -- Что мне в вашей вине, я верю, что вас тоже под-вели. Кто писал? Нигилист какой-нибудь? Я рассказал ему, как меня научил Хотинский. Князь улыбнулся. -- Написано все верно, прощаю вас на этот раз, толь-ко если такие корреспонденции будут поступать, так вы посылайте их на просмотр к Хотинскому... Я еще не знаю, чем дело фабрики кончится, может быть, беспоряд-ками, главное насчет штрафов огорчило купцов; сту-пайте! Я от него опять к Павлу Михайловичу, а тот говорит: -- Ну, заварили вы кашу. Сейчас один из моих аген-тов вернулся... Рабочие никак не успокоятся, а фабри-кантам в копеечку влетит... Приехал сам прокурор су-дебной палаты на место... Сам ведет строжайшее след-ствие... За укрывательство кое-кто из властей аресто-ван, потребовал перестройки казармы и улучшения бы-та рабочих, сам говорил с рабочими, и это только успо-коило их. Дело будет разбираться во Владимирском суде. -- Ну, заварил ты кашу, Гиляй, сидеть бы тебе в Пе-ресыльной, если бы не Павел Михайлович. x x x "Московский листок" сразу увеличил розницу и под-писку. Все фабрики подписались, а мне он заплатил две-сти рублей за поездку, оригинал взял из типографии, уничтожил его, а в книгу сотрудников гонорар не запи-сал: поди узнай, кто писал! Таков был Николай Иванович Пастухов. (Года через три, в 1885 году, во время первой большой стач-ки у Морозовых -- я в это время работал в "Русских ведомо-стях" -- в редакцию прислали описание стачки, в котором не раз упоминалось о сгоревших рабочих, и прямо цитировались слова из моей корреспонденции, но ни строчки не напечатали "Русские ве-домости" -- было запрещено). . x x x Вскоре Пастухов из-за утреннего чая позвал меня к себе в кабинет. -- Гляди. На столе лежала толстенная кипа бумаги с надписью на синей обложке М. У. П. "Дело о разбойнике Чуркине". -- Вчера мне исправник Афанасьев дал. Был я у него в уездном полицейском управлении, а он мне его по секрету и дал. Тут за несколько лет собраны протоколы и вся переписка о разбойнике Чуркине. Я буду о нем роман писать. Тут все его похождения, а ты съезди в Гуслицы и сделай описание местности, где он орудовал. Ра-зузнай, где он бывал, подробнее собери сведения. Я тебе к становому карточку от исправника дам, к нему и по-едешь. -- Карточку, пожалуй, я исправничью на всякий слу-чай возьму, а к становому не поеду, у меня приятель в Ильинском погосте есть, трактирщик, на охоту езжал с ним. -- Ну, это лучше, больше узнаешь. На другой день я был в селе Ильинском погосте у Давыда Богданова, старого трактирщика. Но его не бы-ло дома, уехал в Москву дня на три. А тут подвернулся старый приятель, Егорьевский кустарь, страстный охот-ник, и позвал меня на охоту, в свой лесной глухой хутор, где я и пробыл трое суток, откуда и вернулся в Ильин-ский погост к Давыдову. Встречаю его сына Василия, только что приехавшего. Он служил писарем в Москве в Окружном штабе. Малый развитой, мой приятель, охо-тились вместе. Он сразу поражает меня новостью: -- Скобелев умер... Вот, читайте. Подал мне последнюю газету и рассказал о том, что говорят в столице, что будто Скобелева отравили. Тут уж было не до Чуркина. Я поехал прямо на по-езд в Егорьевск, решив вернуться в Гуслицы при пер-вом свободном дне. Я приехал в Москву вечером, а днем прах Скобелева был отправлен в его Рязанское имение. В Москве я бросился на исследования из простого любопытства, так как писать, конечно, ничего было нельзя. Говорили много и, конечно, шепотом, что он отрав-лен немцами, что будто в ресторане -- не помню в ка-ком -- ему послала отравленный бокал с шампанским какая-то компания иностранцев, предложившая тост за его здоровье... Наконец, уж совсем шепотом, с оглядкой, мне передавал один либерал, что его отравило прави-тельство, которое боялось, что во время коронации, ко-торая будет через год, вместо Александра III, обязательно объявят царем и коронуют Михаила II, Скобеле-ва, что пропаганда ведется тайно и что войска, боготво-рящие Скобелева, совершат этот переворот в самый день коронации, что все уж готово. Этот вариант я слыхал и потом. А на самом деле вышло гораздо проще. Умер он не в своем отделении гостиницы Дюссо, где останавливался, приезжая в Москву, как писали все га-зеты, а в номерах "Англия". На углу Петровки и Столешникова переулка существовала гостиница "Англия" с номерами на улицу и во двор. Двое ворот вели во двор, один из Столешникова переулка, а другие в Петровки, рядом с извозчичьим трактиром. Во дворе были флиге-ля с номерами. Один из них двухэтажный сплошь был населен содержанками и девицами легкого поведения, шикарно одевавшимися. Это были, главным образом, иностранки и немки из Риги. Большой номер, шикарно обставленный в нижнем этаже этого флигеля, занимала блондинка Ванда, огром-ная прекрасно сложенная немка, которую знала вся ку-тящая Москва. И там на дворе от очевидцев я узнал, что рано утром 25 июня к дворнику прибежала испуганная Ванда и ска-зала, что у нее в номере скоропостижно умер офицер. Одним из первых вбежал в номер парикмахер И. А. Андреев, задние двери квартиры которого как раз про-тив дверей флигеля. На стуле, перед столом, уставлен-ном винами и фруктами, полулежал без признаков жиз-ни Скобелев. Его сразу узнал Андреев. Ванда молчала, сперва не хотела его называть. В это время явился пристав Замойский, сразу всех выгнал и приказал жильцам: -- Сидеть в своем номере и носа в коридор не пока-зывать! Полиция разогнала народ со двора, явилась карета с завешанными стеклами, и в один момент тело Скобеле-ва было увезено к Дюссо, а в 12 часов дня в комнатах, украшенных цветами и пальмами, высшие московские власти уже присутствовали на панихиде. x x x 28 июня мы небольшой компанией ужинали у Лентовского в его большом садовом кабинете. На турецком диване мертвецки спал трагик Анатолий Любский, на-пившийся с горя. В три часа, с почтовым поездом он должен был уехать в Курск на гастроли, взял билет, да засиделся в буфете, и поезд ушел без него. Он прямо с вокзала приехал к Лентовскому, напился вдребезги и ус-нул на диване. Мы сели ужинать, когда уже начало светать. Ужина-ли свои: из чужих был только приятель Лентовского, управляющий Московско-Курской железной дорогой К. И. Шестаков. Ужин великолепный, сам Буданов по обыкновению хлопотал, вина прекрасные. Молча пили и закусывали, перебрасываясь словами, а потом, конечно, разговор по-шел о Скобелеве. Сплетни так и сплетались. Молчали только двое -- я и Лентовский. По-видимому, эти разговоры ему надоели. Он звяк-нул кулачищем по столу и рявкнул: -- Довольно сплетен. Все это вранье. Никто Скобе-лева не отравлял. Был пьян и кончил разрывом сердца. Просто перегнал. Это может быть и со мной и с вами. Об отраве речи нет. Я видел двух врачей, вскрывавших его, -- говорят, сердце настолько изношено, что удиви-тельно, как он еще жил. И скомандовал: -- Встать! Почтим память покойного стаканом шам-панского. Он любил выпить! Встали и почтили. -- Еще 24-го Михаил Дмитриевич был у меня в Эр-митаже в своем белом кителе. С ним был его адъютант и эта Ванда. На рассвете они вдвоем уехали к ней... Не будет она травить человека в своей квартире. Вот и все... Разговоры прекратить! Все замолчали -- лишь пьяный Любский что-то бор-мотал во сне на турецком диване. Лентовский закончил: -- А эту стерву Ванду я приказал не пускать в сад... И еще раз треснул кулаком так, что Любский вско-чил и подсел к нам. Проснулся Любский, когда уже ста-ло совсем светло и мы пресытились шампанским, а Лен-товский своим неизменным "Бенедиктином", который пил не из ликерных рюмочек, а из лафитного стакана. -- Осадить пора, Миша, теперь не дурно бы по рю-мочке холодной водочки и селяночки по-московски, да покислее, -- предложил Любский. Явился буфетчик. -- Серега, сооруди-ка нам похмельную селяночку на сковороде из живой стерлядки, а то шампанское в гор-ло не лезет. -- Можно, а пока вот вам дам водочки со льда и трезвиловки, икорки ачуевской тертой с сардинкой, с лучком и с лимончиком, как рукой снимет. Жадно все набросились после холодной водки и тер-той икры с сардинкой на дымящуюся селянку. Отворили окна, подняли шторы, солнце золотило верхушки деревь-ев и приятный холодок освежал нас. Вдруг вбежал Михайла, любимец Лентовского, старший официант, и пря-мо к Шестакову. -- Вас курьер с вокзала спрашивает, Константин Иванович, несчастье на дороге. Сразу отрезвел Шестаков. -- Что такое? Зови сюда! Нет, лучше я сам выйду. Через минуту вернулся. -- Извините, ухожу, -- схватил шапку, бледный весь. -- Что такое, Костя? -- спросил Лентовский. -- Несчастье, под Орлом страшное крушение, почто-вый поезд провалился под землю. Прощайте. И пока он жал всем руки, я сорвал с вешалки шапку и пальто, по пути схватил со стула у двери какую-то бу-тылку запасного вина и, незамеченный, исчез. У подъезда на Божедомке в числе извозчиков увидал лихача мальчугана "Птичку", дремавшего на козлах сво-ей дорогой запряжки. -- Птичка, на Курский вокзал, вали! -- Три рубля, -- ответил он спросонья. -- Вали. Минут через двадцать я отпустил вспененного рысака, не доезжая до вокзала, где на подъезде увидал толпу разного начальства и воротами пробежал на двор к платформе со стороны рельс. У платформы стоял готовый поезд с двумя вагонами третьего класса впереди и тремя зеркальными министер-скими сзади. Я залез под вагон соседнего пустого состава и наблю-дал за платформой, по которой металось разное началь-ство. а старик Сергей Иванович Игнатов с седыми ба-ками, начальник станции, служивший с первого дня от-крытия дороги, говорил двум инженерам: -- Константин Иванович сейчас приедет. Около Мценска... говорят, весь поезд... погиб и все... телеграм-ма ужасная... -- слышались отрывистые фразы Игнатова. -- Идет, идет, -- прошу садиться. Ну, решил я, -- просят садиться, будем садиться, Я вскочил прямо с полотна на подножку второго ми-нистерского вагона, где на счастье была незапертая дверь, и нырнул прямо в уборную. Едва я успел захлоп-нуть дверь, как послышались голоса входящих в вагон. Через минуту свисток паровоза, и поезд двинулся и помчался, громыхая на стрелках... Вот мы уже за горо-дом... поезд мчится с безумной скоростью, меня бросает на лакированной крышке... Я снял с себя неразлучный пояс из сыромятного калмыцкого ремня и так привернул ручку двери, что никаким ключом не отопрешь. Остановились в Серпухове, набрали наскоро воды, по-летели опять. Кто-то подошел к двери, рванул ручку и, ус-покоившись,-- "занято"-- ушел. Потом еще остановка, опять воду берут, опять на следующем перегоне проба отворить дверь... А вот и Тула, набрали воды, мчимся. Кто-то снова пробует вертеть ручку и ругаясь уходит, Через минуту слышу голоса: -- Посмотри, не испортился ли запор. Слышу металлический звук кондукторского ключа и издаю громкое недовольное рычание и начальственным тоном спрашиваю: -- Кто там? -- Виноват, ваше превосходительство, и -- потом тот же голос отвечает, -- нет, занято. -- И меня уже больше никто не беспокоил. Я ехал ничего невидя сквозь запер-тое матовое стекло,а опустить его не решался. Страш-но хотелось пить после "трезвиловки" и селянки, и как я обрадовался, вынув из кармана пальто бутылку. Ока-зался "Шатоля Роз". А не будь этой бутылки -- при томящей жажде я был вынужден выдать свое присутст-вие, что было бы весьма рискованно. Во время происшествий начальство не любит коррес-пондентов. Вот, наконец, Скуратове, берут воду... у самого окна слышу разговор: -- За Чернью, около Бастыева. Всю ночь был такой ливень, такой ливень... Вырвало всю насыпь, и поезд рухнул. А потом голоса слились и ушли. После бешеной езды поезд быстро останавливается. Слышу шаги выходящих и разговоры: -- Сейчас, тут рядом, ваше превосходительство, из-вольте видеть, где народ. Я развязал ремень и, когда голоса стихли, вышел на площадку и соскользнул на полотно через левую дверь. x x x Это место стало гуляньем: из Москвы и Петербурга вскоре приехали: Львов-Кочетов, из "Московских ведо-мостей", А. Д. Курепин, из "Нового времени", Н. П. Кичеев из "Новостей" Нотовича, и много, много разных корреспондентов разных газет и публики из ближайших городов и имений. Ширь, даль, зелень. По обе стороны этого многолюд-ного экстренного лагеря кипела жизнь, вагоны всех классов от товарных до министерских, населенные вся-ким людом, начиная от прокурора палаты и разных инженер генералов до рабочих депо и землекопов. Город на колесах. А еще дальше вокруг кольцо войск охраны и толпы гуляющих зевак, съехавшихся сюда, как на зрелище. Это двести девяносто шестая верста от Москвы... ме-сто без названия. И в первой телеграмме, посланной мной в газету в день прибытия, я задумался над назва-нием местности. Я спросил, как называется эта ближай-шая деревня? -- "Кукуевка", -- ответили мне, и я телеграфировал о катастрофе под деревней Кукуевкой. Отсюда и пошло "Кукуевская катастрофа", "Кукуевский овраг", и "Кукуевцы", -- последнее об инженерах. -- Кукушка, прокукуй мне про Кукуй, -- сострил кто-то в "Будильнике". Вспоминаю момент приезда; впереди шел К. И. Карташев, за ним инженеры, служащие и рабочие... Огром-ный глубокий овраг пересекает узкая, сажень до двадца-ти вышины, насыпь полотна дороги, прорванная на боль-шом пространстве, заваленная обломками вагонов. На том и другом краю образовавшейся пропасти полувисят готовые рухнуть разбитые вагоны. На дне насыпи была узкая, аршина в полтора диаметром, чугунная труба -- причина катастрофы. Страшный ночной ливень 29 июня 1882 года, давший море воды, вырвал эту трубу, вымыл землю и образовал огромную подземную пещеру в на-сыпи, в глубину которой и рухнул поезд... Два колена трубы, пудов по двести каждая, виднелись на дне доли-ны в полуверсте от насыпи, такова была сила потока... Оторвался паровоз и первый вагон, оторвались три вагона в хвосте, и вся средина поезда, разбитого в дре-безги, так как машинист, во время крушения растеряв-шись, дал контрпар, разбивший вагоны, рухнула вместе с людьми на дно пещеры, где их и залило наплывшей жид-кой глиной и зысыпало землей, перемешанной тоже с обломками вагонов и трупами погибших людей. Четырнадцать дней я посылал с нарочным и по теле-графу сведения о каждом шаге работы... и все это печа-талось в "Листке", который первый поместил мою боль-шую телеграмму о катастрофе и который шел в это вре-мя на расхват. Все другие газеты опоздали. На третий день ко мне приехал с деньгами от Н. И. Пастухова наш сотрудник А. М. Дмитриев, "Барон Галкин". -- Телеграфируй о каждой мелочи, деньгами не стес-няйся, -- писал мне Н. И. Пастухов, и я честно испол-нил его требование. С момента начала раскопок от рассвета до полуночи я не отходил от рабочих. Четырнадцать дней! С 8 июля, когда московский оптик Пристлей поставил электриче-ское освещение, я присутствовал на работах ночью, дре-мал, сидя на обломках, и меня будили при каждом по-казавшемся из земли трупе. Денег на расходы не жалел. Я пропах весь трупным запахом и более полугода по-том страдал галлюцинацией обоняния и окончательно не мог есть мясо. Первый раз я это явление почувствовал так: уже в конце раскопок я как-то поднялся наверх и встретил среди публики моего знакомого педагога -- писателя Е. М. Гаршина, брата Всеволода Гаршина. Он увидел меня и ужаснулся. Действительно, -- обросший волоса-ми, нечесаный и немытый больше недели, с облупившимся от жары загоревшим до черна лицом я был страшен. -- Ты ужасен, поедем к нам, это рядом, поедем! Вот мои лошади. Вымоемся, передохнем, -- стал он меня уговаривать. В этот день экстренного ожидать было нечего: на де-вятой сажени сверху, на всем пространстве раскапыва-ния пещеры был толстый слой глины, который тщетно снимали и даже думали, что ниже уже ничего нет. Но на самом деле, под этим слоем оказалось целое кладби-ще. Я провел Гаршина по работам, показал ему внизу, далеко под откосом, морг, вырытый в земле, куда скла-дывались трупы, здесь их раздевали, обмывали, призна-вали, а потом хоронили. Запах был невыносимый... Как раз в это время, когда мы вошли, в морге находился прокурор Московской су-дебной палаты С. С. Гончаров, высокий, англизирован-ный, с бритым породистым лицом, красиво бросавший в глаз монокль, нагибаясь над трупом. Он энергично вел следствие и сам работал день и ночь. Это тот самый С. С. Гончаров, который безбоязненно открыл хищения в Скопинском банке, несмотря на чи-нимые Петербургом препятствия, потому что пайщиками банка были и министры и великие князья. Про него тогда на суде и песенку сложили: Много в Скопине воров, Погубил их Гончаров. На суде в качестве репортера от Петербургской газе-ты присутствовал Антон Чехов, писавший прекрасные отчеты. Не выдержал ароматов морга Е. М. Гаршин, и мы помчались на его паре в пролетке. Я захватил с собой новую розовую ситцевую рубаху и нанковые штаны, которые "укупил" мне накануне во Мценске мой стременной Вася, малый из деревни Кукуевки, отвозивший на телеграф мои телеграммы и неотступно состоявший при мне во все время для особых поручений. На мой вопрос, к кому мы едем, Гаршин мне ответил, что гостит он у знакомых, что мы поедем к нему в садо-вую беседку, выкупаемся в пруде, и никто нас беспо-коить не будет. Проехали верст пять полями. Я надышаться не мог после запахов морга и подземного пребывания в раскопках, поливаемых карболкой. Мы поехали к парку, обнесенному не то рвом, не то изгородью, не помню сейчас. Остановились, отпустили лошадей, перебрались через ров и очутились в роскош-ном вековом парке у огромного пруда. Тишина и без-людье. -- Ну-с, теперь купаться. Душистое мыло и одеколон, присланные мне из Москвы, пошли в дело. Через полчаса я стоял перед Гаршиным в розовой мужицкой рубахе, подпоясанной моим калмыцким ремнем с серебряными бляшками, в новых, лилового цвета,-- вкус моего Васьки,-- нанко-вых штанах и чисто вымытых сапогах с лакированными голенищами, от которых я так страдал в жару на Кукуевке при непрерывном солнцепеке. Старое белье я засунул в дупло дерева. -- Ну, теперь пойдем, -- позвал меня Е. М. Гаршин. Прошли десятка два шагов. На полянке, с которой был виден другой конец пруда, стоял мольберт, а за ним сидел в белом пиджаке высо-кий, величественный старец, с седой бородой, и писал картину. Я видел только часть его профиля. -- Яков Петрович! -- А, Евгений Михайлович! Я слышал, кто-то ку-пается. Не отрываясь от работы, говорил старик. -- Я да и не один. Вот мой старый Друг, поэт Гиля-ровский. Старец обернулся и ласково, ласково улыбнулся. -- Очень рад, очень рад.. Где-то я на днях видел ва-шу фамилию, ну, вот недавно, недавно... -- А корреспонденция из Кукуевки, -- вмешался Гаршин,-- как раз вчера мы с вами читали... я его от-туда и привез. -- Так это вы? Мы все зачитываемся вашими корреспонденциями, какой ужас. В других газетах ничего нет. Нам ежедневно привозят "Листок" из Мценска.Очень, очень рад... Ну, идите к Жозефине Антоновне, и я сейчас приду к обеду, очень рад, очень... Мы быстро пошли. -- Кто этот славный старик, уж очень знакомое ли-цо? -- спрашиваю я. -- Да Яков Петрович Полонский, поэт Полонский, я гощу у него лето, Иван Сергеевич не приехал, хотя соби-рался... А вот Яков Петрович и его семья -- здесь. -- Какой Иван Сергеевич, -- спрашиваю я. -- Да Тургенев, ведь это его имение, Спасское-Лутовиново. Я окончательно ошалел, да так ошалел, что ничего не видя, ничего не понимая, просидел за обедом, за чаем, в Тургеневских покоях, ошалелым гулял по парку, гулял по селу, ничего не соображая. Во время обеда, за которым я даже словом не об-мо