лвился при детях о Кукуевке, что поняли и оценили после Полонские, -- я вовсе не мог есть мяса первый раз в жизни и долго потом в Москве не ел его. Уже после обеда, без детей, я отвечал на вопросы, потом осматривал имение и слушал рассказы Е. М. Гаршина о Тургеневе, о жизни в Спасском, мне показали дом и все реликвии. В памяти у меня портрет вельможи, проколотый в груди, -- это сюжет повести "Три портрета". Помню еще библиотеку с биллиардом и портретом поэта Тютчева в ней, помню кабинет Тургенева с вольтеровским креслом и маленькую комнату с изящной красного дерева, кры-той синим шелком, мебелью, в которой год назад, когда Иван Сергеевич в последний раз был в своем имении, гостила Мария Гавриловна Савина, и в память этого Иван Сергеевич эту комнату назвал Савинской. Это было при Якове Петровиче, который прошлое лето про-водил с ними здесь. Смутно помнится после ужасов Кукуевки все то, что в другое время не забылось бы. Единственное, что пора-зило меня навеки вечные, так этот столетний сад, какого я ни до, ни после никогда и нигде не видел, какого я и представить себе не мог. Одно можно сказать: если Тургенев, описывая природу русских усадеб, был в этом неподражаемо велик-- так это благодаря этому саду, в котором он вырос и которым он весь проникся. За вечерним чаем я поблагодарил хозяев и стал про-щаться, но Яков Петрович и Жозефина Антоновна и слышать об этом не хотели: -- Поживите у нас, отдохните. Единственно, что я мог выговорить-- это отпустить меня на рассвете. После ужина меня уложили в маленькой гостиной с дверью на садовую террасу, с кожаной мебелью крас-ного дерева, инкрустированной бронзой. Постель мне была постлана на широчайшем мягком диване "Самосоне", описанном Тургеневым в "Накануне". А над "Самосоном" висел большой портрет отца Тур-генева. С восходом солнца я навсегда покинул Спасское-Лутовиново. * * * Впоследствии я бывал на "пятницах" Полонского в Петербурге и года через три, когда я уже был женат и жил на Мясницкой, в гостинице "Рояль", возвращаясь домой с женой к обеду, я получил от швейцара карточ-ку "Яков Петрович Полонский". И швейцар сказал, что приходил старик на костылях и очень жалел, что не застал меня. Спустя несколько лет я хоронил Я. П. Полонского, командированный "Русскими ведомостями" в Рязань. x x x В те времена, когда Лентовский блистал своим Эр-митажем на Самотеке, в Каретном ряду, где теперь сад и театр Эрмитаж, существовала, как значилось в "По-лицейских ведомостях": "Свалка чистого снега на пустопорожней земле Мошнина". Зимой сюда свозили со дворов и улиц "чистый", цве-та халвы, снег, тут же он таял, и все это, изрытое ямами и оврагами пустопорожнее место покрывалось мусором, среди которого густо росли бурьян, чертополох и лопу-хи и паслись козы. Публика узнала о существовании этого места из афиш в сентябре 1882 года, объявивших, что "воздухо-плаватель Берт сегодня 3 сентября в 7 часов вечера со-вершит полет на воздушном шаре с пустопорожнего места Мошнина в Каретном ряду. За вход 30 копеек, сидячее место -- 1 рубль". Разгородили в двух местах забор, поставили в прохо-де билетные кассы и контроль; полезла публика и сплошь забила пустырь, разгороженный канатами, и "си-дячие рублевые места", над которыми колыхался не-большой серый шар, наполненный гретым воздухом. Я был командирован редакцией описать полет. Был серый ветреный вечер. -- Пузырь полетит... -- волновалась серая Москва, глядя на скверный аэростат из серой материи, покачи-вавшийся на ветру. Я пробился к самому шару. Вдали играл оркестр. Десяток пожарных и рабочих удерживали шар, который жестоко трепало ветром. Волновался владелец шара, старичок, немец Берг, -- исчез его помощник Степанов, с которым он должен был лететь. Его ужас был неопи-суем, когда подбежавший посланный из номеров сказал, что Степанов вдребезги пьян и велел передать, что ему своя голова дорога и что на такой тряпке он не полетит. Берг в отчаянии закричал: -- Кто кочит летайт, иди... -- Я, -- шепнул я на ухо старику среди общего молча-ния и шагнул в корзину. Берг просиял, ухватился за ме-ня обеими руками, может быть боялся, что я уйду, и сам стал рядом со мной. Публика загудела. Это была не обычная корзина аэростата, какие я видел на картинках, а низенькая, круглая, аршина полтора в диаметре и аршин вверх, плетушка из досок от бочек и веревок. Сесть не на что, загородка по колено. Берг дал знак, крикнул "пускай", и не успел я опомниться, как шар рванулся сначала в сто-рону, потом вверх, потом вбок, брошенный ветром, при-чем низом корзины чуть-чуть не ударился в трубу до-ма-- и закрутился... Москва тоже крутилась и провали-валась подо мной. Мы попали в куски низко висевшей тучи. Сыро, гад-ко, ничего не видно. Пропали из глаз и строения, и гу-девшая толпа. Наши разговоры, мало понятные, велись на черт знает каком языке и не по-русски и не по-немецки. Кругом висел серый туман непроглядной тучи. На-конец, внизу замелькали огоньки, Воробьевы горы и по-ля, прорезанные Москвой рекой. Тишина была полней-шая, шар перестал крутиться и плыл прямо. Мы опять попали в тучу. Берг, увидев у меня табакерку, очень обрадовался и вынюхал у меня чуть не половину. Опять прорвалась туча, открылось небо, звезда, горизонт, а под нами бежали поля, перелески, деревни... Москвы не было видно, она была с той стороны, где были тучи. Вот фо-нари и огоньки железнодорожной станции и полотно Ка-занской дороги, я узнал Люберцы, шар стал опускаться и опустился на картофельное поле, где еще был на-род. Мы благополучно сели, крестьяне помогли удержать шар, народ сбегался все больше и больше и с радостью помогал свертывать шар. Опоздав ко всем поездам, я вернулся на другой день и был зверски встречен Н. И. Пастуховым: оказалось, что известия о полете в "Лист-ке" не было. Это за всю мою репортерскую деятельность был един-ственный случай такого упущения. x x x Еще служа у Бренко, я хорошо познакомился и подружился с М. И. Писаревым и А. Я. Гламой-Мещерской, бывал у них постоянно и запросто, и там впервые увидал многих литературных знаменитостей. У них часто бывал С. А. Юрьев, В. М. Лавров, В. А. Гольцев, еще совсем молодой А. И. Южин и весь кружок "Русской мысли". Тогда же я отделал мою поэму "Бурлаки", которую напечатал в "Москве" у Кланга для картины того же названия,-- приложение к журналу. И роскошная обстановка, и избранное общество, и московские трущобы, где часто я бывал,-- все это у ме-ня перемешивалось, и все создавало интереснейшую, пол-ную, разнообразную жизнь. И все это у меня выходило очень просто, все уживалось как-то, несмотря на то, что я состоял репортером "Московского листка", дружил с Пастуховым и его ком-панией. И в будущем так всегда было, я печатался од-новременно в "Русской мысли" и в "Наблюдателе", в "Русских ведомостях" и "Новом времени"... И мне, од-ному только мне, это не ставилось в вину, да я и сам не признавал в этом никакой вины, и даже разговоров об этом не бывало. Только как-то у Лаврова Сергей Анд-реевич Юрьев сказал .мне: -- Надо вам, Владимир Алексеевич, в другую компа-нию перебраться. И я перебил его: -- Нигде столько не заработаешь, и нигде не отве-дут столько места для статей, -- а пишу я что хочу, меня никто не черкает. Да и любопытная работа. И раз навсегда этот разговор кончился. x x x В Москве существовала школа гимнастики и фехто-вания, основанная стариком Пуаре, после него она пере-шла к А. И. Постникову и Т. П. Тарасову. Первый зна-менитый гимнаст и конькобежец, второй -- солдат образ-цового учебного батальона, Тарас Тарасов, на вид вроде моего дядьки Китаева, только повыше и потолще. Это непобедимый московский боец на штыках и экспадронах. Я случайно забрел в этот зал в то время, когда Тара-сов вгонял в седьмой пот гренадерского поручика, брав-шего уроки штыкового боя. Познакомился с Постнико-вым и О. И. Селецким, любителем фехтования. Когда Тарасов отпустил своего ученика, я предложил ему пофехтовать. Надели нагрудники, маски и заработали штыками. Тарасов, сначала неглижировавший, бился как с учеником, но получил неожиданную пару ударов, спо-хватился, и бой пошел вовсю и кончился, конечно, побе-дой Тарасова, но которую он за победу и не счел. Когда же я ему сказал, что я учился в полку у Ермилова, он сразу ожил. -- Конопатый такой? Чернявый? Федором звать. Он в Нежинском полку, на вторительную службу пошел. -- Да, у него три нашивки. -- Мы вместе в учебном полку были... Хороший боец. Ну вот теперь я понимаю, что вы такой. Постников удивился моим гимнастическим трюкам Я, конечно, умолчал о цирке и хорошо сделал. Я продолжал заходить в школу, увлекся экспадронами, на которых Тарасов сперва бил меня, как хотел. А тем временем из маленькой школы вышло дело, И. Селецкий, служивший в конторе пароходства братьев Каменских, собрал нас, посетителей школы, и предложил нам подписать выработанный им устав Рус-ского гимнастического общества. И хорошо, что я промолчал о цирке: в уставе пара-граф, воспрещающий быть членом общества лицам, вы-ступавшим за вознаграждение на аренах. Устав разрешили. Кроме небольшой кучки нас, гим-настов и фехтовальщиков, набрали и мертвых душ, и в списке первых учредителей общества появились члены из разных знакомых Селецкого, в том числе его хозяева братья Каменские и другие разные московские купцы, в том числе еще молодые тогда дети Тимофея Саввича Морозова, Савва и Сергей, записанные только для того, что-бы они помогли деньгами на организацию дела. Обратил-ся Селецкий к ним с просьбой дать заимообразно обще-ству тысячу рублей на оборудование зала. О разговоре с Саввой нам Селецкий так передавал. -- Сидим с Саввой в директорском кабинете в отцов-ском кресле. Посмотрел в напечатанном списке членов свою фамилию и говорит: "Очень, очень-с хорошо-с... очень-с рад-с... успеха желаю-с...". Я ему о тысяче руб-лей заимообразно... Как кипятком его ошпарил! Он отки-нулся к спинке кресла, поднял обе руки против головы, ладонями наружу, как на иконах молящихся святых изображают, закатив вверх свои калмыцкие глаза, и елейно зашептал. -- Не могу-с! И не говорите-с об этом-с. Все, что хотите, но я принципиально дал себе слово не давать взаймы денег. Принципиально-с.Встал и протянул мне руку. Так молча и расстались.Выхожу из кабинета в коридор, встречаю Сергея Тимо-феевича, рассказываю сцену с братом. Он покачал голо-вой и говорит: -- Сейчас я не могу... А вы заходите завтра в эти ча-сы ко мне. Впрочем, нет, пойдемте. Завел меня в другой кабинет, попросил подождать и тотчас же вернулся и подает увесистый конверт. -- Здесь тысяча... Желаю успеха. Я предлагаю написать вексель или расписку. -- Ничего не надо. Делом интересуюсь... Будут в об-ществе деньги -- и без векселя отдадите... И Селецкий вынул из конверта десять сотенных. Оборудовали на Страстном бульваре в доме Редлих прекрасный зал, и дело пошло. Лет через пять возврати-ли Сергею 500 рублей, а в 1896 году я, будучи председа-телем Совета общества, отвез ему и остальные 500 руб-лей, получив в этом расписку, которая и поныне у меня. В числе членов учредителей был и Антон Чехов, пла-тивший взнос и не занимавшийся. Моя первая встреча с ним была в зале; он пришел с Селецким в то время, когда мы бились с Тарасовым на экспадронах. Тут нас и познакомили. Я и внимания не обратил, с кем меня познакомил Селецкий, потом уже Чехов мне сам на-помнил. Впоследствии на наше гимнастическое общество обратила свое благосклонное внимание полиция. Началь-ник охранного отделения Бердяев сказал председателю общества при встрече на скачках. -- Школа гимнастов! Знаем мы, что знаем. В Риме тоже была школа Спартака... Нет, у нас это не пройдет. Гимнастические классы тогда у нас были по вторникам, четвергам и субботам от восьми до десяти вечера. В числе помощников Постникова и Тарасова был вели-колепный молодой гимнаст П. И. Постников, впослед-ствии известный хирург. В числе учеников находились два брата Дуровы, Анатолий и Владимир. Уж отсюда они пошли в цирк и стали входить в славу с первых дней появления на арене. x x x Я усердно работал в обществе и продолжал писать в "Листке", а также сотрудничал в "Осколках", в "Бу-дильнике" и в "Развлечении". В "Русском сатирическом листке" Полушина напечатал по его заказу описание Гуслиц, хотя сатирического в этом ничего не было. Настал 1882 год. К коронации Александра III готови-лись усиленно. Шли обыски, аресты. Пастухов мне как-то сказал: -- Ты вот у меня работаешь и с красными дружишь... Мне сказывали уж... Не заступись я за тебя -- выслали бы... Я понял намек на компанию "Русской мысли", на М. И. Писарева, около которого собрались неугодные полиции люди, но внимания на это не обратил. Благодаря Пастухову уж, что ли, меня не трогали. Так прошло время до апреля. ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. С БУРЛАКОМ НА ВОЛГЕ Артистическое турне по Волге. Губа смеется. Обрыдло. Рискован-ная встреча. Завтрак у полицмейстера. Серебряная ложка. Бурлак хохочет. Весной 1883 года Бурлак пришел ко мне и пригласил меня поступить в организованное им товарищество для летней поездки по Волге. Труппа была великолепная. Глама-Мещерская, Свободина-Барышева, Очкина, Рютчи, Козловская, Писарев, Андреев-Бурлак, Ильков, Шмитов, Васильев и суфлер Корнев. Труппа единогласно избрала режиссером и рас-порядителем Андреева-Бурлака, а меня его помощником. Репертуар такой: "Лес", "Не в свои сани не садись", "Кручина", "На хуторе", "Горькая судьбина", "Иудуш-ка", "В царстве скуки", водевили и, кроме того, Андре-ев-Бурлак читал "Записки сумасшедшего" и "Рассказ Мармеладова". x x x Это был 1883 год-- вторая половина апреля. Москва почти на военном положении, обыски, аресты-- готовят-ся к коронации Александра III, которая назначена на 14 мая. Гостиницы переполняются всевозможными при-езжими, частные дома .и квартиры снимаются под разные посольства и депутации. 22 апреля труппа выехала в Ярославль, где при пол-ных сборах сыграла весь свой репертуар. Последние два спектакля, как было и далее во всех городах, я не играл, а выехал в Кострому готовить театр. Вот Тверицы, где я нанялся в бурлаки... Вот здесь я расстался с Костыгой... Вот тюремное здание белильно-го завода. Меня провожали актеры, приветствовали платками и шляпами с берега, а я преважно с капитанского мостика отмахивался им новенькой панамой, а в голову лезло: Белый пудель шаговит, шаговит... Любовался чудным видом Ярославля, лучшим из ви-дов на Волге. Скрылся Ярославль. Пошли тальники, сакмы да ухвостья. Голова кругом идет от воспоминаний. Всю Волгу я проехал со всеми удобствами пассажи-ра 1-го класса, но почти всегда один. Труппа обыкновен-но приезжала после меня, я был передовым. Кроме под-готовки театра к спектаклю, в городах я делал визиты в редакцию местной газеты. Прием мне всюду был пре-красный, во-первых, все симпатизировали нашему турне, во-вторых, в редакциях встречали меня, как столичного литератора и поэта, -- я в эти два года печатал мас-су стихотворений в целом ряде журналов и газет -- "Бу-дильник", "Осколки", "Москва", "Развлечение". Кроме статей о нашем театре, прямо надо говорить, реклам, я давал в газеты, по просьбам редакций, стихи и наброски. Никогда я не писал так азартно, как в это лето на па-роходе. Из меня, простите за выражение, перли стихи. И ничего удивительного; еду в первый раз в жизни в первом классе по тем местам, где разбойничали и тяну-ли лямку мои друзья Репка и Костыга, где мы с Орло-вым выгребали в камышах... где... Довольно. В конце концов я рад был, что ехал один, а не с труп-пой. Не проболтаешься. Ехал и молчал, молчал, как убитый. -- Нашел-- молчи, украл-- молчи, потерял-- молчи. Этот завет я блюл строго и только благодаря этому я теперь имею счастье писать эти строки. Я молчал, и все мои переживания прошлого выходи-ли в строках и успокаивали меня, вполне вознаграждая за вечное молчание. Под шум пароходных колес, под крики чаек да под грохот бури низовой писал я и отдыхал. Тогда на пароходе я написал кусочки моего Стеньки Разина, вылившегося потом в поэму и в драму, написав кусочки воспоминаний о бродяжной жизни, которую вы уже прочли выше. Писал и переживал. Через борт водой холодной Плещут беляки. Ветер свищет, Волга стонет, Буря нам с руки. Да, я молчал. Десятки лет молчал. Только два человека знали кое-что из моего прошло-го... Кое-что. Но эти люди были особые: Вася Васильев -- народ-ник, друг народовольцев, счастливо удравший вовремя. А не удалось бы ему удрать, так процесс был бы не 193, а 194х. (Васильев-- псевдоним. Его настоящая фами-лия Шведевенгер. Но в паспорте-- Васильев). Вася умел молчать как никто, конспиратор по натуре и привычке. Другой Вася, Андреев-Бурлак, был рыцарь, рыцарь слова. Оба знали и молчали. Только знаменитая историческая губа Андреева-Бур-лака выражала понятное мне его настроение. Об этой гу-бе поэт Минаев сказал: Москва славна Тверскою, Фискалом М. Н. К. И нижнею губою Актера Бурлака. (M. H Катков, редактор "Московских ведомостей) Бурлака никто не видел смеющимся, -- у него смея-лись только глаза и нижняя губа. Бывало в нашей компании идет разговор о разных обстоятельствах, о которых я мог бы рассказать многое, а я молчу, смотрю на Бурлака. А у того губа смеется,.. и так смеется, что я не удержусь и в ответ сам улыбнусь... И мы только двое понимаем друг друга. Он умел мол-чать. x x x А испытаний ему было не мало. Помню случай в. Астрахани, когда мы уже закончили нашу блестящую поездку. Труппа уехала обратно в Москву, а мы с Бур-лаком и Ильковым решили проехать в Баку, а потом через Кавказ домой, попутно устраивая дивертисменты. Андреев-Бурлак читал "Записки сумасшедшего", "Рассказ Мармеладова" и свои сочинения, Ильков-- сцены из народного быта, а я -- стихи. Три дня прогуляли мы в Астрахани, а потом были в Баку, Тифлисе, Владикавказе, хорошо заработали, а деньги привез домой только скупердяй Ильков. Проводив своих, я и Бурлак в Астрахани загуляли вовсю. Между прочим, подружились с крупным купцом Мочаловым, у которого были свои рыбные промыслы. С тем самым Мочаловым, у которого десять лет тому назад околачивался на ватагах Орлов, а потом он... А мы у него в притоне, где я прожил пять дней, и от-куда бежал, обжирались до отвала Мочаловской икрой. Об этом и кое-каких других астраханских похожде-ниях, конечно, и об Орлове, я рассказывал в минуты от-кровенности Бурлаку. Рассказал ему подробно, как пили водку и жрали Мочаловскую икру. -- Чего икру не жрешь, -- спрашиваю Орлова. -- Обрыдла. Вобла ужовистее. Я рассказал этот случай. Уж очень слова интерес-ные. Бурлак даже записал их в книжку и в рассказ вста-вил. Но дело не в том. На другой день после этого рассказа заявился к нам утром Мочалов и предложил поехать на ватагу. -- Юшки похлебать, да стерляжьей жарехи почавкать. На крошечном собственном пароходике мы добрались до его промысла. Первым делом из садка вытащили ог-ромнейшего икряного осетра, при нас же его взрезали, целую гору икры бросили на грохотку, протерли и подали нам в медном луженом ведре, для закуски к водке, пока уху из стерлядей варили, да на угольях жареху стерляжью на вертелах, как шашлык из аршинных стерлядей готовили. Мочалов наложил нам по полной тарелке серой ароматной икры, подал подогретый калач и столовые ложки. выпиваем. Икру я и Бурлак едим как кашу. -- И тогда также ложками хлебали? -- спросил меня бурлак, улыбаясь во всю губу. -- Только деревянными! -- ответил я. Пьем, чокаемся, а Мочалов, глядим, икры не ест, а ободрал воблу, предварительно помолотив ее о сапог, рвет пальцами и запихивает жирное волокно в рот. -- Что же ты икру? -- спрашивает Бурлак. -- Обрыдла! Я только воблу... Гляди какая. Подлед-ная! -- Так обрыдла, говоришь? Долго хохотали мы после. А был случай, когда Бурлак до упаду хохотал. Этот случай был в Казани. Казань Бурлаку свой город. Он уроженец Симбирска, был студентом Казанского университета, не кончил, по-ступил в пароходство, был капитаном парохода "Бур-лак"-- отсюда его фамилия по сцене. Настоящая фами-лия его Андреев. На Волге тогда капитанов Андреевых было три, и для отличия к фамилиям прибавляли назва-ние парохода. Были Андреев-Велизарий, Андреев-Ольга и Андреев-Бурлак. Потом он бросил капитанство и по-ступил на сцену. Я знал капитана Андреева-Ольгу, здоровенного моря-ка с седыми баками. Его так и звали Ольга, и он 11 ию-ля, на Ольгу, именины даже свои неуклонно и справлял 10 мая труппа еще играла в Нижнем, а я с Андрее-вым-Бурлаком приехали в Казань устраивать уже сня-тый по телеграмме городской театр. Первый спектакль. был 14 мая, в день коронации Александра III. Сидим мы вдвоем в номере и на целую неделю со-ставляем афиши. Кроме нас играют в Казани еще две труппы, одна в Панаевском саду, а другая в Адмирал-тейской слободке. Составили афишу. На 14 мая "Горькая судьбина", дальше "Светит, да не греет", а там "Кручина", "Иу-душка", "Лес"... -- Ну, теперь едем к полицмейстеру. Николай Хрисанфович Мосолов, генерал, мой старый приятель. Едем! -- Едем. А сам думаю: вдруг опять тот же полицмейстер, что меня завтраком угощал! И решил, что этого быть не мо-жет, так как полицмейстеры меняются часто. Подъез-жаем к полиции. Все знакомо, все прошлое мелькнуло ярко. Вот окно на крыше, под самой каланчой, из кото-рого я удрал... Такая же фигура дремлющего пожарного у ворот. Все то же самое. Вошли через парадное крыль-цо, а не через дежурку, как тогда. Доложили. Входим а кабинет. Знакомый медведь стоит с подносом, на кото-ром лежат визитные карточки, и важная фигура в гене-ральском мундире приветливо спешит нам навстречу, протягивая обе руки Андрееву-Бурлаку. Обнялись. Расцеловались. Говорят на "ты". Ужас! Тот самый, который меня арестовал. Только уже не полковник, а генерал, поседевший и обрюзгший. Нас представили. -- Очень... Очень рад... Друзья моих друзей-- мои друзья... Пойдемте закусить. Я улыбнулся. Ну, думаю, друзья! -- Пока подпиши-ка афишу, Коля. Сидим. Мосолов взял афишу и читает: -- 14-го "Горькая судьбина"... 14-го?! Это, Вася, не-удобно, перемени, поставь что-нибудь другое... Ну, "Лес", что ли. -- Это почему? -- Да, знаешь, в день коронации и вдруг, горькая судьбина... Пусть она на второй, на третий день идет. Только не в первый. -- Ну, "Светит, да не греет", -- с серьезным видом предлагает Бурлак-- а губа смеется. -- Это хорошо. А там после, что хочешь, ставь. Я переменил числа, и Мосолов подписал афиши, а потом со стола взял пачку афиш, данных для подписи, и доказал афишу Панаевского театра, перечеркнутую красными чернилами. -- Каковы идиоты?!. Вдруг "Не в свои сани не са-дись"! Это в день коронации Александра III. Понимаешь, Александра третьего! -- Почему же нельзя? Ведь "Не в свои сани..." такая уж скромная пьеса. -- А ты не догадался? Ведь Александр III коронует-ся... А разве его к царствованию готовили? Он занимает место умершего брата цесаревича Николая... Ну, понял? -- А ведь верно, что он не в свои сани садится? Сделал Бурлак серьезную физиономию, а губа смеется... -- Ну вот видишь, ты не смекнул, а я додумался... И в день коронации шло у нас "Светит, да не греет", а в Слободе "Ворона в павлиных перьях" и "Недоросль"... Нарочно не придумаешь! Мы прошли через две комнаты, где картины были завешены и мебель стояла в чехлах. -- По холостяцкому закусим.! Садитесь, господа. В один миг были поставлены для нас два прибора на накрытом для одного хозяина столе, появилась селедка, балык и зернистая икра в целом бочонке. Налили по рюмке. -- Коля, ты ему стаканчик!.. Он рюмок не признает. И Бурлак налил мне полный стаканчик, поданный для лафита. Мне захотелось поозорничать. Прошлый завтрак мелькнул передо мной до самых мелочей. -- Рюмками воробья причащать,-- припомнил я ска-занную в тот завтрак шутку. -- Иже вместий-вместит. Кушайте на здоровье... Еще холодненькой подадут. -- Это я в турецкую кампанию выучился. Спирт стаканами пили. -- Да, вы были на войне! В каких делах? Я рассказал, Бурлак добавлял. Генерал с уважением посмотрел на георгиевскую ленточку в петлице, а меня так и подмывает поозорничать. К соусу подали столовую ложку, ту самую, которую я тогда свернул. -- Кто это, генерал, вам так ложку изуродовал,-- спросил я и, не дожидаясь ответа, раскрутил ее обрат-но. Обомлел генерал. -- Второго вижу... Знаете, даже жаль, что вы ее рас-крутили, я очень берегу эту память... Если бы вы знали... -- Так поправлю, -- и я обратно скрутил ложку, как была. Бурлак смеется. -- Он везде ложки крутит... Вот на пароходе тоже две скрутил... -- Н-да-с... Вы знаете историю этой ложки? Лет де-сять назад арестовали неизвестного агитатора с возму-тительными прокламациями. Помнишь, это был 1874 год, когда они ходили народ бунтовать. Привели ко мне, ви-жу, птица крупная, призываю для допроса, а он шуточ-ки, анекдотики, еще завтрака просит. Я его с собой за стол в кабинете усадил да пригласил жандармского полковника. Так он всю водку и весь коньяк стаканом вы-лакал. Я ему подливаю, думаю, проговорится. А он да-же имени своего не назвал. Оказался медвежатником, должно быть, каналья, в Сибири медведей бить вы-учился, рассказывал обо всем, а потом спать попросил-ся да ночью и удрал. Разломал ручищами железную решетку в окне на чердаке, исковеркал всю и бежал. Вот это он ложку свернул... Таких мерзавцев я еще не видал. Пришлось бы мне отдуваться, да спасибо полков-нику, дело затушил... -- Поймали его потом? -- спрашиваю я. -- Как в воду канул. Потом, наверно, поймали... Наверное уж в Сибири, а то может и повесили. Опаснейший фрукт. -- А какой он на вид? Богатырь? -- допытывался я.-- А самому хотелось сказать, что решетки в окне были тонкие и подоконник гнилой. -- Какой богатырь. Так, обыкновенный человек. Ну, вроде вас... и рука такая же маленькая, как у вас... Генерал пристально посмотрел на меня, как бы вспо-миная. Этим наш разговор и кончился. Я чувствовал, что старое забыто, и прощаясь, при выходе из кабинета, не мог не созорничать. Хлопая медведя по плечу, а все-таки сказал, как и тогда: -- Бедный Мишка, попал-таки в полицию! Вернувшись в номер, я рассказал и прошлое и на-стоящее во всех подробностях Бурлаку, и он, валяясь по дивану, хохотал с полчаса и отпивался содовой. Этой поездкой я закончил мою театральную карье-ру, и сделался настоящим репортером. 1927 год. Картино.