оши, а Марк кинулся к дверям. - Пойдем туда! Вася пошел за ним, но у порога остановился. - А заругают? - Ну, один раз ничего...- успокоил Марк. Он хотел сказать, что именно этот раз, в эту ночь, все позволительно.- А вы, девочки, оставайтесь... Но Маша думала иначе: - Вот какой умный! Оставайся сам, если хочешь... Пойдем, Шурочка, пойдем, милая! - и она торопливо подняла Шуру. - Пускай идут,- поддерживал Вася, понимавший хорошо, что он и сам ни за что бы не остался. Когда они открыли дверь в коридор, на них пахнуло теплым и влажным ветром. Сверх ожидания, коридор оказался освещенным: в самом конце у входной двери кто-то забыл сальную свечу в подсвечнике. Она вся оплыла, ветер колыхал ее пламя, летучие тени бегали по всему коридору, то мелькая по стенам, то скрываясь в углах, а черное отверстие печки, находившееся посредине, тоже как будто шевелилось, перебегая с места на место. Вообще и коридор в эту ночь стал совеем иной, необычный. В полуоткрытую дверь виднелась часть синего ночного неба, и черные верхушки сада качались и шумели. Когда дета подошли к концу коридора, ветер обвеял их голые ноги. Дверь "на ту половину" была недалеко от входа, направо. Марк шел впереди и первый, поднявшись на цыпочки, тихо открыл эту дверь. Дети гуськом шмыгнули в первую комнату. Знакомые прежде, комнаты имели теперь совсем другой вид. Прежде всего дети обратили внимание на дверь маминой спальни. Там было тихо, слабый свет чуть-чуть брезжил и позволял видеть фигуру отца, нежно склонившегося к изголовью кровати... Темная фигура незнакомой женщины порой проходила неясною тенью по спальне. Марк дернул Васю за рукав. - Видишь теперь, кто это приехал? - Кто? - Смотри: дядя Генрих и... Михаил. Вася отвел глаза от дальней двери и взглянул в среднюю комнату, отделявшую переднюю от спальной. Это была прежде гостиная, но теперь в ней все было переставлено по-иному. Дядя Генрих сидел задумчиво на стуле, под висячей лампой, и на его бледном лице выделялись одни глаза, которые, казалось детям, стали еще больше. Михаил без сюртука, с засученными рукавами вытирал полотенцем руки. - Что теперь делать? - спросил растерянно Вася. Во всех практических начинаниях он предоставлял первенство Марку. - Не знаю,- ответил тот, отодвигаясь в тень. Дети последовали за ним. Присутствие Генриха и Михаила их озадачило. Генрих прежде был весельчак, играл с детьми, щекотал их и вертел в воздухе. Около двух лет назад у него родилась Шура, а жена умерла. С тех пор он уехал в другой город и редко навещал их, а когда приезжал, то дети замечали, что он сильно переменился. Он был с ними попрежнему ласков, но они чувствовали себя с ним не попрежнему: что-то смущало их, и им не было с ним весело. Теперь он глубоко задумался, и в глазах его было особенно много печали. Михаил был гораздо моложе брата. У него были голубые глаза, белокурые волосы в мелких кудрях и очень белое, правильное, веселое лицо. Вася знал его еще гимназистом, с красным воротником и медными пуговицами, но это, все-таки, было давно. Потом он появлялся из Киева в синем студенческом мундире и при шпаге. Старшие говорили тогда между собой, что он становится совсем взрослый, влюбился в барышню, сделал раз "операцию" и уже не верит в бога. Все студенты перестают верить в бога, потому что режут трупы и ничего уже не боятся. Но когда приходит старость, то опять верят и просят у бога прощения. А иногда и не просят прощения, но тогда и бывает им плохо, как доктору Войцеховскому... Такие всегда умирают скоропостижно, и у них лопается живот, как у Войцеховского... Михаил никогда не обращал на детей внимания, и детям всегда казалось, что он презирает их по двум причинам: во-первых, за то, что они еще не выросли, а во-вторых - за то, что сам он вырос еще недавно и что у него еще почти не было усов. Впрочем, когда теперь он подошел к лампе и надел совсем новый мундир, дети удивились, как он переменился: у него были порядочные усики и даже бородка, и он стал на самом деле взрослый. Лицо у него было довольное и даже гордое. Глаза блестели, а губы улыбались, хотя он старался сохранить важный вид... Надев мундир, он-таки не вытерпел и, крутя папиросу, сказал Генриху: - Ну, что скажешь, Геня, каково я справился?.. А случай трудный, и этот старый осел, Рудницкий, наверное отправил бы на тот свет или мать, или ребенка, а может быть, и обоих вместе... Генрих отвел глаза от стены и ответил: - Молодец, Миша!.. Да, мы приехали с тобой вовремя. Может быть, если бы два года назад... у моей Кати... Но тут голос его стал глуше... Он отвернулся. - А все-таки,- сказал он,- рождение и смерть... так близко... рядом... Да, это великая, тайна!.. Михаил пожал плечами. - Эту тайну мы, брат, проследили чуть не до первичной клеточки... Дети недоумевали и не знали, на что решиться. Во-первых, все оказалось слишком будничным, во-вторых, они поняли, что и в эту ночь им может достаться за смелый набег, как и всегда; а даже выговор в присутствии Михаила был бы им в высшей степени неприятен. Неизвестно, как разрешилось бы их двусмысленное положение, если бы не вмешался неожиданный случай. Входная дверь скрипнула, приотворилась, и кто-то заглянул в щелку. Дети подумали, что это няня, наконец, хватилась их и пришла искать. Но щель раздвинулась шире, и в ней показалась незнакомая голова с мокрыми волосами и бородой. Голова робко оглянулась, и затем какой-то чужой мужик тихонько вошел в переднюю. Он был одет в белой свитке, за поясом торчал кнут, а на ногах были громадные сапожищи. Дети прижались к стене у сундука. Мужик потоптался на месте и слегка кашлянул, но будто нарочно так тихо, что его никто не услыхал в спальной. Все его движения обличали крайнюю робость, и дверь он оставил полуоткрытой, как будто обеспечивая себе отступление. Кашлянув еще раз и еще тише, он стал почесывать затылок. Глаза у него были голубые, бородка русая, а выражение чрезвычайной робости и почти отчаяния внушало детям невольную симпатию к пришельцу. Отчасти тревожный шопот детей, отчасти привычка к полутьме передней указали незнакомому пришельцу его соседей. Он, видимо, не удивился, и в его лице появилось выражение доверчивой радости. Тихонько на цыпочках, хотя очень неуклюже, он подошел к сундуку. - А что мне... коней распрягать прикажут? - спросил он с видом такого почти детского доверия к их "приказу", что дети окончательно ободрились. - А это вы привезли маленького ребеночка? - спросила Маша. - Э! какого ребеночка? Я привез пана с паничом... А что мне, не знаете ли, коней распрягать или как? - Не знаем мы,- сказал Мордик. - А ты вот что: ты, паничку, поди в ту комнату, да и спытай у панича, у Михаила, что он скажет тебе? - Сходи сам. - Да я, видите ли, боюсь... Мне того, мне не того... А вы бы сходили-таки, вам-таки лучше сходить. Не бог знает, что с вами сделают. - Ас тобой? - Э, какой же ты, хлопчику, беспонятный. Иди-бо, иди... Он выдвинул Марка из угла и двинул к дверям. Марк предпочел бы лучше провалиться сквозь землю, чем предстать теперь перед всеми - и в особенности перед Михаилом - в одной рубашке и так неожиданно. Но рука незнакомца твердо направляла его вперед. - Что это, откуда-то дует...- послышался тихий голос матери. Тогда Михаил повернулся на стуле, и Марк понял, что участь его решена. Поэтому он со злобой отмахнул руку незнакомца и храбро выступил перед удивленными зрителями. - Он говорит, вот этот...- заговорил Марк громко и с очевидным желанием свалить на мужика целиком вину своего неожиданного появления,- узнай, говорит, что, мне лошадей распрягать или не надо?.. - Кто? где? - спрашивал отец, повернувшийся на говор. - Там вот, мужик. Но мужик в это время предательски отодвинулся к выходной двери и, наполовину скрывшись за ней, политично ожидал конца сцены. Маша, увидев этот маневр, пришла в негодование. - А ты зачем прячешься? Вот видишь какой: вытолкнул Маркушу, а сам спрятался!.. Это вмешательство выдало всех. Михаил взял с комода свечку, поднял ее над головой и осветил детей. - Эге,- сказал он,- тут их целый выводок. И дурень Хведько с ними. Хведько, это ты там, что ли? - А никто, только я. Я бо спрашиваю, чи распрягать мне коней? - Дурень, запирай двери! - крикнул Михаил.- Да не уходи пока! Погоди там в передней. Мужик с большой неохотой повиновался. - Ну, теперь расправа: как вы сюда попали, пострелята? Ты зачем их привел, Хведько? - А какой их бес приводил... Я вошел спытать, чи распрягать мне коней. Гляжу, а их там напхано целый угол. Вот что! А мне что? Вот и маленькая панночка говорит: "Ты ребеночка привез"... Какого ребенка, чудное дело... Все засмеялись. - Ну, теперь вы говорите: как сюда попали? Оба мальчика угрюмо потупились... Они ждали чего-то необычайного, а вместо того попали на допрос, да еще к Михаилу. - Мы услышали, что ребеночек плачет,- ответила одна Маша. - Ну, так что? - Нам любопытно,- угрюмо ответил Марк,- откуда такое? - Ого, ото! - сказал на это Генрих, который, между тем, взял на руки свою Шуру.- Вот что называется вопрос! Спросите у него,- кивнул он на Михаила,- он все знает. Михаил поправил свои очки с видом пренебрежения. - Под лопухом нашли,- сказал он, отряхивая свои кудри. Пренебрежение Михаила задело Марка за живое. - Глупости,- сказал он с раздражением.- Мы знаем, что это не может быть. На дворе дождик, она бы простудилась. - Ну вот, одна гипотеза отвергнута,- засмеялся Генрих,- подавай, Миша, другую... - Спустили прямо с неба на ниточке. - Рассказывайте...- возразил Марк, входя все в больший азарт.- Видно, сами не знаете. А мы вот знаем! - Любопытно. Верно, от старой дуры, няньки? - Нет, не от няньки. - А от кого? - От... от жида Мошка. - Еще лучше! А что вам сказал мудрец Мошко? - Расскажи, Вася,- обратился Марк к Головану. - Нет, рассказывай сам.- Вася был очень сконфужен и чувствовал себя совершенно уничтоженным насмешливым тоном Михайловых вопросов. Марк же не так легко подчинялся чужому настроению. - И расскажу, что ж такое? - задорно сказал он, выступая вперед.- У бога два ангела... И он бойко изложил теорию Мошка, изукрашенную Васиной фантазией. По мере того как он рассказывал, его бодрость все возрастала, потому что он заметил, как возрастало всеобщее внимание. Даже мать позвала отца и попросила сказать, чтобы Марк говорил громче. Генрих перестал ласкать Шуру и уставился на Марка своими большими глазами; отец усмехнулся и ласково кивал головой. Даже Михаил, хотя и покачивал правою ногой, заложенною за левую, с видом пренебрежения, но сам, видимо, был заинтересован. - Что же, это все... правда? - спросил Марк, кончив рассказ. - Все правда, мальчик, все это правда!-сказал серьезно Генрих. Тогда Михаил, еще за минуту перед тем утверждавший, что ребят находят под лопухом, нетерпеливо повернулся на стуле. - Не верь, Марк! Все это - глупости, глупые Мошкины сказки... Охота,повернулся он к Генриху,- забивать детскую голову пустяками! - А ты сейчас не забивал ее лопухом? - Это не так вредно: это - очевидный абсурд, от которого им отделаться легче. - Ну, расскажи им ты, если можешь... - Ты знаешь, что я мог бы рассказать... - Что? Михаил звонко засмеялся. - Физиологию... разумеется, в популярном изложении... Надеюсь, это была бы правда. - Напрасно надеешься... - То есть? - Ты знаешь немногое, а думаешь, что знаешь все... А они чувствуют тайну и стараются облечь ее в образы... По-моему, они ближе к истине. Михаил нетерпеливо вскочил со стула. - А! Я сказал бы тебе, Геня!.. Ну, да теперь не время. А только вот тебе лучшая мерка: попробуйте вы все, с вашею... или, вернее, с Мошкиной теорией сделать то, что, как ты сейчас видел, мы делаем с физиологией... Вы будете умиляться, молиться и ждать ангелов, а больная умрет... - Ну, умирают и с физиологией, я знаю это по близкому опыту...- сказал Генрих глухо. - Частный факт, и физиология плохая... - Этот частный факт для меня - пойми ты - общее всех твоих обобщений. Погоди, ты поймешь когда-нибудь, что значит смерть любимого человека, и частный ли это факт. - Истина выше личного чувства! - сказал Михаил и смолк. Он понял, что с Генрихом нельзя теперь продолжать этот разговор. VIII В комнате стало тихо. Дети недоумевали. Они не поняли ни слова из того, что говорилось, но ощутили одно: это спорность их теории. Они были смущены и нерадостны. В это время Хведько, о котором все забыли, высунул опять голову из-за косяка двери. - А что, мне распрягать коней, чи нет? - произнес он с глубокою тоской в голосе. Это вмешательство показалось всем очень кстати. Михаил весело засмеялся. - Ага! - сказал он,- вот еще один мудрец. Попробуем сейчас маленькую индукцию... Как ты думаешь, Хведор, куда мы с тобой ехали? - Да я ж думаю никуда, только сюда. Он внимательно, не отрывая выпученных глаз, смотрел на Михаила, как будто боялся его шутливых расспросов. - Ну? - А что ну? - Ну, приехали мы сюда или нет? - Э, вы бо все смеетесь. Чего бы я спрашивал, когда оно само видно? - Так зачем же лошадям стоять на дожде, дурню? - От и я так думал,- обрадовался Хведько.- Оно хоть дождя уже нет, а таки лошадям стоять не для чего. Пойду распрягать. Так и говорили бы сразу... И он поторопился уйти с видимым облегчением. - Ну, и вы тоже... марш обратно! - сказал отец. - А... а деточку? - сказала Маша печально. Виновница всей кутерьмы находилась в спальне. Мать тихо сказала что-то, и вскоре бабка вынесла ее на руках в хорошеньком белом свивальнике. Среди кучи белья виднелась маленькая головка. Глаза смотрели прямо, на лице было то странно сознательное выражение, которое порой делает лица детей почти старческими. Девочка зевала и потягивалась. - Гордячка какая! - неизвестно почему решила про нее Маша, поднимаясь на цыпочки. Если б мама была здорова, она, наверное, вспомнила бы, что детям нужно принести платье. Но теперь никто не обратил внимания на то, что они вышли, как и вошли, в одних рубашонках, Шура осталась на руках отца. Выйдя в коридор. Маша тотчас же побежала в детскую, но мальчики замешкались. Марк увидел в наружную дверь, что около конюшни стоит бричка, а Хведько распряг уже лошадей и ведет их под навес. Это его заинтересовало, и он юркнул на крыльцо; Вася пошел за ним. Хведько привязал лошадей, потом его белая свита замелькала около брички, и он вынес оттуда громадный чемодан. Втащив его на крыльцо и поставив на верхней ступеньке, он, по-своему, с наивною фамильярностью обратился к Марку: - А то, видно, у вас родилось тут что-то? - Не что-то, а девочка. - Вот и я говорю. А о чем это паничи спорились? - А это, видишь ты... Мы говорим: у бога два ангела... - Ну-ну, не два,- много... Мало ли их у бога... богато... - Правда? А Михаил говорит: глупости! - Но!.. Молодой панич иной раз скажет, так будет над чем посмеяться! - И он сам засмеялся. Дети почувствовали к нему полное доверие. - А правда, что детей приносят ангелы? - Оно... того... так надо сказать, что детей приносят бабы... таки не кто другой... А душу ангелы приносят. Вот уж это так ваша правда. Вот что, хлопчики: душу... Ну, а мне, хлопчики мои, надо сундук нести, вот что. А то я бы тут вам все это отлично рассказал... И Хведько взвалил себе на плечи тяжелый чемодан. Мальчики очень жалели об этой необходимости. Там, в кабинете, их теория, успешно выдержавшая в детской их собственную критику, как-то помутилась. Они чувствовали недоумение и растерянность. Здесь же короткая беседа с Хведьком опять восстановила ее в прежнем порядке и стройности. И оба они посмотрели на небо в одно время. Только теперь они обратили внимание, что и на дворе тоже все странно. Первая странность состояла, конечно, в том, что они стоят на крыльце босые и неодетые, в такую пору, и что их обдувает прохладный и сырой ветер. Кроме того, на дворе, там и сям, странно светились лужи, каким-то особенным, загадочным отблеском ночного неба, а сад все колыхался, точно он еще не мог окончательно успокоиться после волнений ночи. Небо светлело, но тем резче выделялись на нем крупные, тяжелые и будто взъерошенные облака. Точно кто-то пролетел по небу, все раскидал, все перерыл, и теперь так трудно привести все в порядок до наступления утра. А между тем всюду заметна была торопливость. Одно тонкое облако, вытянувшееся до самой середины неба громадным столбом, быстро наклонялось, столб ломался и закрывал одни звезды, между тем как из-за него бойко выглядывали другие. Какие-то раскиданные по небу лохмотья стягивались к одному месту, в сплошную тучу, которая все оседала книзу; и по мере того как туча спадала, становилось светлее, и можно было разглядеть, как осина в саду то и дело меняется от ветра, взмахивая своими, белыми снизу, листьями. И детям чудился в светлеющем небе неуловимый полет светлого ангела, между тем как другой распростер темные крылья там далеко, под низкими тучами. Обоим мальчикам хотелось встретить тут восход солнца,-это так любопытно,- и они простояли бы еще долго, если бы нянька, наконец, не спохватилась. Ворча, в каком-то исступлении, она неслась по коридору с совершенно несвойственною старым ногам быстротой. Однако она не добежала до крыльца, а остановилась в трех шагах от дверей, отстранившись к стенке, так что осталось узкое место для прохода детей. - А кыш, а кыш! - кричала она.- Ах, проклятые гультяи, куда забрались, нет на вас холеры великой!.. А кыш!.. Мальчики охотно не пошли бы опасным проходом, но они понимали, что их поступок выходил совершенно из рамок всякого компромисса и что нянька имеет право на возмездие. Оставалось только надеяться на свою ловкость. Голован был любимец няньки, и хотя бежал первым, но получил удар снисходительный. Зато шлепок, отпущенный Марку, отдался по всему коридору. Тем не менее, отбежав на середину коридора, он остановился и сказал довольно равнодушно: - Думаешь, очень больно? Ничего не больно, только громко. Через полчаса все в доме успокоилось, хотя спали далеко не все. Отец думал о том, что прибавились еще расходы, а жалованья и так нехватает. Мать думала о том же. Она велела поднести к себе девочку, смотрела на нее и плакала, потому что она не знала, можно ли ей радоваться новой жизни при таких маленьких средствах. Михаил начинал дремать и в дремоте думал о жизни, что она хороша. А Генрих не спал, смотрел в темноту и думал о смерти: что же она такое? Только дети спали безмятежно и крепко. 1888 ПРИМЕЧАНИЯ Очерк написан в 1888 году и в том же году напечатан в журнале "Северный вестник", No 12. Очерк носит автобиографический характер и воспроизводит в значительной степени атмосферу и отношения, которые были в действительности в семье Короленко. В лице "фантазера" Васи писатель изобразил самого себя, каким был он в годы детства,- с сильно развитым воображением (до галлюцинаций) и впечатлительностью. Большая голова ("Голован")- была особенностью Короленко. В лице "Мордика" зарисован образ его меньшего брата - Иллариона; нянька - портрет старухи, смотревшей за детьми в семье Короленко; "дядя Генрих" - любимый дядя Владимира Галактионовича, Генрих Скуревич, брат его матери. Разговоры детей о том, что "маму хотели у папы отнять, отдать в монастырь..." являются отражением действительной угрозы расторжения брака, нависшей одно время над родителями Короленко (см. "История моего современника", кн. I, ч. I, гл. III - "Отец и мать").