расширились. Из горла вырвался странный крик. При каждом порывистом движении две маленькие, темные груди, как два спелых плода под вет- ром, трепетали, стянутые зеленой шелковой сеткой, и острые, сильно нарумяненные концы их алели, выступая из-под сетки. Толпа ревела от восторга. Агамемнон безумствовал, то- варищи держали его за руки. Вдруг девочка остановилась, как будто в изнеможении. Легкая дрожь пробегала с головы до ног по смуглым чле- нам. Наступила тишина. Над закинутой головой нубиян- ки, с почти неуловимым, замирающим звоном, быстро и нежно, как два крыла пойманной бабочки, трепетали буб- ны. Глаза потухли; но в самой глубине их мерцали две искры. Лицо было строгое, грозное. А на слишком тол- стых, красных губах, на губах сфинкса, дрожала слабая улыбка. И в тишине медные кроталии замерли. Толпа так закричала, захлопала, что голубая ткань с блестками всколебалась, как парус под бурей, и хозяин думал, что балаган рухнет. Спутники не могли удержать Агамемнона. Он бросил- ся, приподняв занавес, на сцену, через подмостки, в ко- морку для танцовщиц и мимов. Товарищи шептали ему на ухо: - Подожди! Завтра все будет сделано. А теперь могут... Агамемнон перебил: - Нет, сейчас! Он подошел к хозяину, хитрому седому греку Мирмек- су, и сразу, почти без объяснений, высыпал ему в полу ту- ники пригоршню золотых монет. - Кроталистрия-твоя? - Да. Что угодно моему господину? Мирмекс с изумлением смотрел то на разорванную одежду Агамемнона, то на золото. - Как тебя зовут, девочка? - Филлис. Он и ей дал денег, не считая. Грек что-то шепнул на ухо Филлис. Она высоко подбросила звонкие монеты, пой- мала их на ладонь, и, засмеявшись, сверкнула на Агамем- нона своими желтыми глазами. Он сказал: - Пойдем со мною. Филлис накинула на голые смуглые плечи темную хла- миду и выскользнула вместе с ним на улицу. Она спросила: - Куда? - Не знаю. - К тебе? - Нельзя. Я живу в Антиохии. - А я только сегодня на корабле приехала и ничего не знаю. - Что же делать? - Подожди, я видела давеча в соседнем переулке не- запертый храм Приапа. Пойдем туда. Филлис потащила его, смеясь. Товарищи хотели следо- вать. Он сказал: - Не надо! Оставайтесь здесь. - Берегись! Возьми по крайней мере оружие. В этом предместье ночью опасно. И вынув из-под одежды короткий меч, вроде кинжала, с драгоценной рукояткой, один из спутников подал его почтительно. Спотыкаясь во мраке, Агамемнон и Филлис вошли в глубокий темный переулок, недалеко от рынка. - Здесь, здесь! Не бойся. Входи. Они вступили в преддверье маленького пустынного храма; лампада на цепочках, готовая потухнуть, слабо ос- вещала грубые, старые столбы. - Притвори дверь. И Филлис неслышно сбросила на каменный пол мяг- кую, темную хламиду. Она беззвучно хохотала. Когда Агамемнон сжал ее в объятьях, ему показалось, что вокруг тела его обвилась страшная, жаркая змея. Желтые хищ- ные глаза сделались огромными. Но в это мгновение из внутренности храма раздалось пронзительное гоготание и хлопание белых крыльев, под- нявших такой ветер, что лампада едва не потухла. Агамемнон выпустил из рук Филлис и пролепетал: - Что это?.. В темноте мелькнули белые призраки. Струсивший Агамемнон перекрестился. Вдруг что-то сильно ущипнуло его за ногу. Он закри- чал от боли и страха; схватил одного неизвестного врага за горло, другого пронзил мечом. Поднялся оглушитель- ный крик, визг, гоготание и хлопание. Лампада в послед- ний раз перед тем, чтобы угаснуть, вспыхнула - и Фил- лис закричала, смеясь: - Да это гуси, священные гуси Приапа! Что ты наде- лал!.. Дрожащий и бледный победитель стоял, держа в одной руке окровавленный меч, в другой - убитого гуся. С улицы послышались громкие голоса, и целая толпа с факелами ворвалась в храм. Впереди была старая жрица Приапа-Скабра. Она мирно, по своему обыкновению, распивала вино в соседнем кабачке, когда услышала крики священных гусей и поспешила на помощь, с толпою бро- дяг. Крючковатый красный нос, седые растрепанные воло- сы, глаза с острым блеском, как два стальных клинка, де- лали ее похожей на фурию. Она вопила: - Помогите! Помогите! Храм осквернен! Священные гуси Приапа убиты! Видите, это-христиане-безбожники. Держите их! Филлис, закрывшись с головой плащом, убежала. Тол- па влекла на рыночную площадь Агамемнона, который так растерялся, что не выпускал из рук мертвого гуся. Скаб- ра звала агораномов - рыночных стражей. С каждым мгновением толпа увеличивалась. Товарищи Агамемнона прибежали на помощь. Но бы- ло поздно: из притонов, из кабаков, из лавок, из глухих переулков мчались люди, привлеченные шумом. На лицах было то выражение радостного любопытства, которое всегда является при уличном происшествии. Бежал кузнец с молотом в руках, соседки-старухи, булочник, обмазанный тестом, сапожник мчался, прихрамывая; и за всеми рыже- волосый крохотный жиденок летел, с визгом и хохотом, уда- ряя в оглушительный медный таз, как будто звоня в набат. Скабра вопила, вцепившись когтями в одежду Агамем- нона: - Подожди! Доберусь я до твоей гнусной бороды! Клочка не оставлю! Ах ты, падаль, снедь воронья! Да ты и веревки не стоишь, на которой тебя повесят! Явились, наконец, заспанные агораномы, более похо- жие на воров, чем на блюстителей порядка. В толпе был такой крик, смех, брань, что никто ничего не понимал. Кто-то вопил: "убийцы!", другие: "ограби- ли!", третьи: "пожар!" И в это мгновение, побеждая все, раздался громопо- добный голос полуголого рыжего великана с лицом, по- крытым веснушками, по ремеслу - банщика, по призва- нию - рыночного оратора: - Граждане! Давно уже слежу я за этим мерзавцем и его спутниками. Они записывают имена. Это соглядатаи, соглядатаи цезаря! Скабра, исполняя давнее намерение, вцепилась одной рукой в бороду, другой-в волосы Агамемнона. Он хотел оттолкнуть ее, но она рванула изо всей силы - и длинная черная борода и густые волосы остались у нее в руках; старуха грохнулась навзничь. Перед народом, вместо Агамемнона, стоял красивый юноша с вьющимися мягки- ми светлыми, как лен, волосами и маленькой бородкой. Толпа умолкла в изумлении. Потом опять загудел го- лос банщика: - Видите, граждане, это - переодетые доносчики! Кто-то крикнул: - Бей! бей! Толпа всколыхнулась. Полетели камни. Товарищи об- ступили Агамемнона и обнажили мечи. Чесальщик шерсти сброшен был первым ударом; он упал, обливаясь кровью. Жиденка с медным тазом растоптали. Лица сделались зверскими. В это мгновение десять огромных рабов-пафлагонцев, с пурпурными носилками на плечах, раскинули толпу. - Спасены! - воскликнул белокурый юноша и бро- сился с одним из спутников в носилки. Пафлагонцы подняли их на плечи и побежали. Разъяренная толпа остановила бы и растерзала их, если бы не крикнул кто-то: - Разве вы не видите, граждане? Это цезарь, сам цезарь Галл! Народ остолбенел от ужаса. Пурпурные носилки, покачиваясь на спинах рабов, как лодка на волнах, исчезали в глубине неосвещенной улицы. Шесть лет прошло с того дня, как Юлиан и Галл были заключены в каппадокийскую крепость Мацеллум. Импе- ратор Констанций возвратил им свою милость. Девят- надцатилетнего Юлиана вызвали в Константинополь и по- том позволили ему странствовать по городам Малой Азии; Галла император сделал своим соправителем, цезарем и отдал ему в управление Восток. Впрочем, неожиданная милость не предвещала ничего доброго. Констанций любил поражать врагов, усыпив их ласками. - Ну, Гликон, как бы теперь ни убеждала меня Кон- стантина, не выйду я больше на улицу с поддельными волосами. Кончено! - Мы предупреждали твое величество... Но цезарь, лежа на мягких подушках носилок, уже за- был недавний страх. Он смеялся: - Гликон! Гликон! Видел ты, как проклятая старуха покатилась навзничь с бородой в руках? Смотрю - а уж она лежит! Когда они вошли во дворец, цезарь приказал: - Скорее ванну и ужинать! Проголодался. Придворный подошел с письмом. - Что это? Нет, нет, дела до завтрашнего утра... - Милостивый цезарь, важное письмо - прямо из ла- геря императора Констанция. - От Констанция! Что такое? Подай... Он распечатал, прочел и побледнел; колени его подко- сились; если бы придворные не поддержали Галла, он упал бы. Император в изысканных, даже льстивых выражениях приглашал своего "нежно любимого" двоюродного брата в Медиолан; вместе с тем повелевал, чтоб два легиона, стоявшие в Антиохии,- единственная защита Галла,- немедленно высланы были ему, Констанцию. Он, видимо, хотел обезоружить и заманить врага. Когда цезарь пришел в себя, он произнес слабым го- лосом: - Позовите жену... - Супруга милостивого государя только что изволила уехать в Антиохию. - Как? И ничего не знает? - Не знает. - Господи! Господи! Да что же это такое? Без нее! Скажите посланному от императора... Да нет, не говорите ничего. Я не знаю. Разве я могу без нее? Пошлите гонца. Скажите, что цезарь умоляет вернуться... Господи, что же делать? Он ходил, растерянный, хватаясь за голову, крутил дрожащими пальцами мягкую светлую бородку и повторял беспомощно: - Нет, нет, ни за что не поеду. Лучше смерть... О, я знаю Констанция! Подошел другой придворный с бумагой: - От супруги цезаря. Уезжая, просила, чтобы ты подписал. - Что? Опять смертный приговор? Клемаций Алек- сандрийский! Нет, нет, это чересчур. Так нельзя. По три в день! - Супруга твоя изволила... - Ах, все равно! Давайте перо! Теперь все равно... Только зачем уехала? Разве я могу один... И подписав приговор, он взглянул своими голубыми детскими и добрыми глазами. - Ванна готова; ужин сейчас подают. - Ужин? Не надо... Впрочем, что такое? - Есть трюфели. - Свежие? - Только что с корабля из Африки. - Не подкрепиться ли? А? Как вы думаете, друзья мои? Я так ослабел... Трюфели? Я еще утром думал... На растерянном лице его промелькнула беззаботная улыбка. Перед тем, чтобы войти в прохладную воду, мутно-бе- лую, опаловую от благовоний, цезарь проговорил, махнув рукой: - Не надо думать... Господи, - Все равно, все равно... Не надо думать"... - помилуй нас грешных!.. Может быть, Константина как- нибудь и устроит? Откормленное, розовое лицо его совсем повеселело, ког- да с привычным наслаждением погрузился он в душистую купальню. - Скажите повару, чтоб кислый красный соус к трю- фелям! VII В городах Малой Азии -- Никомидии, Пергаме, Смирне - девятнадцатилетний Юлиан, искавший эллин- ской мудрости, слышал о знаменитом теурге и софисте, Ямалике из Халкиды, ученике Порфирия неоплатоника, о божественном Ямвлике, как все его называли. Он поехал к нему в город Эфес. Ямвлик был старичок, маленький, худенький, смор- щенный. Он любил жаловаться на свои недуги - подагру, ломоту, головную боль; бранил врачей, но усердно лечил- с наслаждением говорил о припарках, настойках, ле- карствах, пластырях; ходил в мягкой и теплой двойной тунике, даже летом, и никак не мог согреться; солнце любил, как ящерица. С ранней юности Ямвлик отвык от мясной пищи и чув- ствовал к ней отвращение; не понимал, как люди могут есть живое. Служанка приготовляла ему особую ячмен- ную кашу, немного теплого вина и меду; даже хлеба старик не мог разжевать беззубыми челюстями. Множество учеников, почтительных, благоговейных - из Рима, Антиохии, Карфагена, Египта, Месопотамии, Персии - теснилось вокруг него; все верили, что Ямвлик творит чудеса. Он обращался с ними, как отец, которо- му надоело, что у него так много маленьких беспомощных детей. Когда они начинали спорить или ссориться, учитель махал руками, сморщив лицо, как будто от боли. Он гово- рил тихим голосом, и чем громче становился крик споря- щих, тем Ямвлик говорил тише; не выносил шума, ненави- дел громкие голоса, скрипучие сандалии. Юлиан смотрел с разочарованием на прихотливого, зябкого, больного старичка, не понимая, какая власть при- тягивает к нему людей. Он припоминал рассказ о том, как ученики однажды ночью видели Божественного, поднятого во время молитвы чудесною силою над землею на десять локтей и окружен- ного золотым сиянием; другой рассказ о том, как Учитель, в сирийском городе Гадара, из двух горячих источников вызвал Эроса и Антэроса - одного радостного светло- кудрого, другого скорбного темного гения любви; оба ласкались к Ямвлику, как дети, и по его мановению ис- чезли. Юлиан прислушивался к тому, что говорил учитель, и не мог найти власти в словах его. Метафизика школы Порфирия показалась Юлиану мертвой, сухой и мучитель- но сложной. Ямвлик как будто играл, побеждая в спорах диалектические трудности. В его учении о Боге, о мире, об Идеях, о Плотиновой Триаде было глубокое книжное зна- ние - но ни искры жизни. Юлиан ждал не того. И все-таки ждал. У Ямвлика были странные зеленые глаза, которые еще более резко выделялись на потемневшей сморщенной коже лица: такого зеленоватого цвета бывает иногда вечернее небо, между темными тучами, перед грозой. Юлиану ка- залось, что в этих глазах, как будто нечеловеческих, но еще менее божественных, сверкает та сокровенная змеиная мудрость, о которой Ямвлик ни слова не говорил учени- кам. Но вдруг, усталым тихим голосом. Божественный спрашивал, почему не готова ячменная каша или припарки, жаловался на ломоту в членах - и обаяние исчезало. Однажды гулял он с Юлианом за городом, по берегу моря. Был нежный и грустный вечер. Вдали, над гаванью Панормос, белели уступы и лестницы храма Артемиды Эфесской, увенчанные изваяниями. На песчаном берегу Каистра (здесь, по преданию, Латона родила Артемиду и Аполлона) тонкий темный тростник не шевелился. Дым многочисленных жертвенников, из священной рощи Орти- гии, подымался к небу прямыми столбами. К югу синели горы Самоса. Прибой был тих, как дыхание спящего ребен- ка; прозрачные волны набегали на укатанный, черный пе- док; пахло разогретой дневными лучами соленой водой и морскими травами. Заходящее солнце скрылось за тучи и позлатило их громады. Ямвлик сел на камень; Юлиан у ног его. Учитель гла- дил его жесткие черные волосы. - Грустно тебе? - Да. - Знаю. Ты ищешь и не находишь. Не имеешь силы сказать: Он есть, и не смеешь сказать: Его нет. - Как ты угадал, учитель?.. - Бедный мальчик! Вот уже пятьдесят лет, как я стра- даю той же болезнью. И буду страдать до смерти. Разве я больше знаю Его, чем ты? Разве я нашел? Это - веч- ные муки деторождения. Перед ними все остальные муки - ничто. Люди думают, что страдают от голода, от жажды, от боли, от бедности: на самом деле, страдают они только от мысли, что, может быть. Его нет. Это - единственная скорбь мира. Кто дерзнет сказать: Его нет, и кто знает, какую надо иметь силу, чтобы сказать: Он есть. - И ты, даже ты никогда к Нему не приближался? - Три раза в жизни испытал я восторг - полное слия- ние с Ним. Плотин четыре раза. Порфирий пять. У меня были три мгновения в жизни, из-за которых стоило жить. - Я спрашивал об этом твоих учеников: они не знают... - Разве они смеют знать? С них довольно и шелухи мудрости: ядро почти для всех смертельно. - Пусть же я умру, учитель,- дай мне его! - Посмеешь ли ты взять? - Говори, говори же! - Что я могу сказать! Я не умею... И хорошо ли го- ворить об этом? Прислушайся к вечерней тишине: она лучше всяких слов говорит. По-прежнему гладил он Юлиана по голове, как ребен- ка. Ученик подумал: "вот оно-вот, чего я ждал!". Он обнял колени Ямвликаи, подняв к нему глаза с мольбою, произнес: - Учитель, сжалься! Открой мне все. Не покидай меня... Ямвлик заговорил тихо, про себя, как будто не слыша и не видя его, устремив странно неподвижные зеленые глаза свои на тучи, изнутри позлащенные солнцем: - Да, да... Мы все забыли Голос Отчий. Как дети, разлученные с Отцом от колыбели, мы и слышим, и не узнаем его. Надо, чтобы все умолкло в душе, все небесные и земные голоса. Тогда мы услышим Его... Пока сияет разум и как полуденное солнце озарят душу, мы остаем- ся сами в себе, не видим Бога. Но когда разум склоняется к закату, на душу нисходит восторг, как ночная роса... Злые не могут чувствовать восторга; только мудрый дела- ется лирой, которая вся дрожит и звучит под рукою Бога. Откуда этот свет, озаряющий душу? - Не знаю. Он при- ходит внезапно, когда не ждешь; его нельзя искать. Бог недалеко от нас. Надо приготовиться; надо быть спокой- ным и ждать, как ждут глаза, чтобы солнце взошло - устремилось, по выражению поэта, из темного Океана. Бог не приходит и не уходит. Он только является. Вот Он. Он отрицание мира, отрицание всего, что есть. Он- ничто. Он - все. Ямвлик встал с камня и медленно протянул исхудалые руки. - Тише, тише, говорю я,- тише! Внимайте Ему все. Вот-Он. Да умолкнет земля и море, и воздух, и даже небо. Внимайте! Это Он наполняет мир, проникает дыха- нием атомы, озаряет материю - Хаос, предмет ужаса для богов,- как вечернее солнце позлащает темную тучу... Юлиан слушал, и ему казалось, что голос учителя, слабый и тихий, наполняет мир, достигает до самого неба, до последних пределов моря. Но скорбь Юлиана была так велика, что вырвалась из груди его стоном: - Отец мой, прости, но если так,- зачем жизнь? за- чем эта вечная смена рождения и смерти? зачем страда- ние? зачем зло? зачем тело? зачем сомнение? зачем тоска по невозможному?.. Ямвлик взглянул кротко и опять провел рукой по во- лосам его: - Вот где тайна, сын мой. Зла нет, тела нет, мира нет, если есть Он. Или Он, или мир. Нам кажется, что есть зло, что есть тело, что есть мир. Это - призрак, об- ман жизни. Помни: у всех-одна душа, у всех людей и даже бессловесных тварей. Все мы вместе покоились не- когда в лоне Отца, в свете немерцающем. Но взглянули однажды с высоты на темную мертвую материю, и каж- дый увидал в ней свой собственный образ, как в зеркале. И душа сказала себе: "Я могу, я хочу быть свободной. Я - как Он. Неужели я не дерзну отпасть от Него и быть всем?".-Душа, как Нарцисс в ручье, пленилась красотою собственного образа, отраженного в теле. И пала. Хотела Пасть до конца, отделиться от Бога навеки, но не могла: ноги смертного касаются земли, чело - выше горних небес. и вот, по вечной лестнице рождения и смерти, души всех существ восходят, нисходят к Нему и от Него. Пытаются уйти от Отца и не могут. Каждой душе хочется самой быть Богом, но напрасно: она скорбит по Отчему лону; на зем- ле ей нет покоя; она жаждет вернуться к Единому. Мы должны вернуться к Нему, и тогда все будут Богом, и Бог будет во всех. Разве ты один тоскуешь о нем? Посмотри, какая небесная грусть в молчании природы. Прислушайся: разве ты не чувствуешь, что все грустит о нем? Солнце закатилось. Золотые, как будто раскаленные края облаков потухали. Море сделалось бледным и воз- душным, как небо, небо-глубоким и ясным, как море. По дороге промчалась колесница. В ней были юноша и женщина, может быть, двое влюбленных. Женский голос запел грустную и знакомую песнь любви. Потом все опять затихло и сделалось еще грустнее. Быстрая южная ночь слетала с небес. Юлиан прошептал: - Сколько раз я думал: отчего такая грусть в приро- де? Чем она прекраснее, тем грустнее... Ямвлик ответил с улыбкой: - Да, да... Посмотри: она хотела бы сказать, о чем грустит,--и не может. Она немая. Спит и старается вспом- нить Бога во сне, сквозь сон, но не может, отягощенная материей. Она созерцает Его смутно и дремотно. Все ми- ры, все звезды, и море, и земля, и животные, и растения, и люди, все это-сны природы о Боге. То, что она созер- цает,-рождается и умирает. Она создает одним созерца- нием, как бывает во сне; создает легко, не зная ни уси- лия, ни преграды. Вот почему так прекрасны и вольны ее создания, так бесцельны и божественны. Игра сновидений природы - подобна игре облаков. Без начала, без конца. Кроме созерцания, в мире нет ничего. Чем оно глубже, тем оно тише. Воля, борьба, действие - только ослабленное, недоконченное или помраченное созерцание Бога. Приро- да, в своем великом бездействии, создает формы, подобно геометру: существует то, что он видит; так и она роняет из своего материнского лона формы sa формами. Но ее безмолвное, смутное созерцание-только образ иного, яснейшего. Природа ищет слова и не находит. Природа - спящая мать Кибела, с вечно закрытыми веждами; только человек нашел слово, которого она искала и не нашла: ду- ша человеческая - это природа, открывшая сонные веж- ды, проснувшаяся и готовая увидеть Бога уже не во сне, а въяве, лицом к лицу... Первые звезды выступили на потемневшем и углубив- шемся небе, то совсем потухали, то вспыхивали, словно вращались, как привешенные к тверди крупные алмазы; затеплились новые и новые, неисчислимые. Ямвлик указал на них. - Чему уподоблю мир, все эти солнца и звезды? Сети уподоблю их, закинутой в море. Бог объемлет вселен- ную, как вода объемлет сеть; сеть движется, но не может остановить воду; мир хочет и не может уловить Бога. Сеть движется, но Бог спокоен, как вода, в которую заки- нута сеть. Если бы мир не двигался, Бог не создавал бы ничего, не вышел бы из покоя, ибо зачем и куда ему стре- миться? Там, в царстве вечных Матерей, в лоне Миро- вой Души, таятся семена, Идеи-Формы всего, что есть, и было, и будет: таится Лагос-зародыш и кузнечика, и бы- линки, и олимпийского бога... Тогда Юлиан воскликнул громко, и голос его раздал- ся в тишине ночи, подобно крику смертельной боли: - Кто же Он? Кто Он? Зачем Он не отвечает, когда мы зовем? Как Его имя? Я хочу знать Его, слышать и ви- деть! Зачем Он бежит от моей мысли? Где Он? - Дитя, что значит мысль перед Ним? Ему нет име- ни: Он таков, что мы умеем сказать лишь то, чем Он не должен быть, а то, что Он есть, мы не знаем. Но разве ты можешь страдать и не хвалить Его? разве ты можешь любить и не хвалить Его? разве ты можешь проклинать и не хвалить Его? Создавший все, сам Он - ничто из всего, что создал. Когда ты говоришь: Его нет, ты возда- ешь Ему не меньшую хвалу, чем если молвишь: Он есть. О Нем ничего нельзя утверждать, ничего-ни бытия, ни сущности, ни жизни, ибо Он выше всякого бытия, выше всякой сущности, выше всякой жизни. Вот почему я ска- зал, что Он-отрицание мира, отрицание мысли твоей. Отрекись от сущего, от всего, что есть - и там, в бездне бездн, в глубине несказанного мрака, подобного свету, ты найдешь Его. Отдай Ему и друзей, и родных, и отчизну, и небо, и землю, и себя самого, и свой разум. Тогда ты уже не увидишь света, ты сам будешь свет. Ты не ска- жешь: Он и Я; ты почувствуешь, что Он и Ты-одно. И душа твоя посмеется над собственным телом, как над призраком. Тогда- молчание; тогда не будет слов. И если мир в это мгновение рушится, ты будешь рад, потому что зачем тебе мир, когда ты останешься с Ним? Душа твоя не будет желать, потому что Он не желает, она не будет жить, потому что Он выше жизни, она не будет мыслить, потому что Он выше мысли. Мысль есть искание света, а Он не ищет света, потому что сам Он - Свет. Он про- никает всю душу и претворяет ее в Себя. И тогда, бес- страстная, одинокая, покоится она выше разума, выше доб- родетели, выше царства идей, выше красоты - в бездне, в лоне Отца Светов. Душа становится Богом, или, лучше сказать, только вспоминает, что во веки веков она была, и есть, и будет Богом... Такова, сын мой, жизнь олимпийцев, такова жизнь людей богоподобных и мудрых: отречение от всего, что есть в мире, презрение к земным страстям, бегство души к Бо- гу, которого она видит лицом к лицу. Он умолк, и Юлиан упал к его ногам, не смел прикос- нуться к ним, и только целовал землю, которой ноги свя- того касались. Потом ученик поднял лицо и заглянул в эти странные зеленые глаза, в которых сияла разоблачен- ная тайна "змеиной" мудрости; они казались спокойнее и глубже неба: как будто изливалась из них святая сила. Юлиан прошептал: - Учитель, ты можешь все. Верую! Прикажи горам - горы сдвинутся. Будь, как Он! Сделай чудо! Сотвори не- возможное! Помилуй меня! Верую, верую!.. - Бедный сын мой, о чем ты просишь? То чудо, ко- торое может совершиться в душе твоей, разве не больше всех чудес, какие я могу сотворить? Дитя мое, разве не страшное и не благодатное чудо - та власть, во имя кото- рой ты смеешь сказать: Он есть, а если нет Его, все рав- но,-Он будет. И ты говоришь: Да будет Он-я так хочу! Когда учитель и ученик, возвращаясь с прогулки, про- ходили Панормос, многолюдную гавань Эфеса, они заме- тили необычайное волнение. Многие бежали по улицам, махали пылающими смоля- ными факелами и кричали: - Христиане разрушают храмы! Горе нам! Другие: - Смерть олимпийским богам! Астарта побеждена Христом! Ямвлик думал пройти пустынными переулками. Но бегущая толпа увлекла их по набережной Каистра, мимо капища Артемиды Эфесской. Великолепный храм, создание Динократа, стоял, как твердыня, суровые темный и незыб- лемый, выделяясь на звездном небе. Отблеск факелов дрожаЛ на исполинских столбах с маленькими кариатидами вместо подножий. Не только вся Римская империя, но и все народы земли чтили эту святыню. Кто-то в толпе закричал неуверенно: - Велика Артемида Эфесская! Ему ответили сотни голосов: - Смерть олимпийским богам и твоей Артемиде! Над черным зданием городской оружейной палаты подымалось кровавое зарево. Юлиан взглянул на божественного учителя и не узнал его. Ямвлик опять превратился в робкого, больного стари- ка. Он жаловался на головную боль, высказывал страх, что ночью начнется ломота, что служанка забыла приготовить припарки. Юлиан отдал учителю верхний плащ. Но ему было все-таки холодно. С болезненным выражением лица затыкал он уши, чтобы не слышать уличного крика и хо- хота. Ямвлик больше всего в мире боялся толпы; говорил, что нет глупее и отвратительнее беса, чем дух народа. Теперь указывал он ученику на лица пробегавших ми- мо людей: - Посмотри, какое уродство, какая пошлость и какая уверенность в правоте своей! Разве не стыдно быть чело- веком-таким же телом, такою же грязью, как эти?.. Старушка-христианка причитала: - И говорит мне больной внучек: свари мне, бабушка, мясной похлебки.- Хорошо, говорю, милый, вот ужо пой- ду на рынок, принесу мяса.- Сама думаю: мясо теперь, пожалуй, дешевле пшеничного хлеба. Купила на пять обо-- лов; сварила похлебку. А соседка-то на дворе кричит: - Что ты варишь, или не знаешь, нынче мясо на рынке по- ганое?-Как, говорю, поганое? Что такое?-А так, говорит, что на поругание добрым христианам, ночью жре- цы богини Деметры весь рынок, все лавки мясные жерт- венною водою окропили. Никто в городе не ест поганого мяса. За то жрецов идольских побивают каменьями, а бе- совское капище Деметры разрушат.-Я и выплеснула по- хлебку собаке. Шутка сказать - пять оболов! В целый день не наработаешь. А все-таки внучка не опоганила. Другие сообщили, как в прошлом году один скупой христианин наелся жертвенного мяса, и вся утроба у него сгнила, и такой был смрад в доме, что родные убежали. Пришли на площадь. Здесь был маленький храм Де- метры-Изиды-Астарты - Трехликой Гекаты, таинственной богини земного плодородия, могучей и любвеобильной Ки- белы, Матери богов. Храм со всех сторон облепили мона- хи, как большие черные мухи кусок медовых сот; монахи ползли по белым выступам, карабкались по лестницам с пением священных псалмов, разбивали изваяния. Столбы дрожали; летели осколки нежного мрамора; казалось- оН страдает, как живое тело. Пытались поджечь здание, но не могли: храм весь был из мрамора. Вдруг раздался внутри оглушительный и вместе с тем певучий звон. К небу поднялся торжествующий вопль народа. - Веревок, веревок! За руки, за ноги! С пением молитв и радостным хохотом, из дверей хра- ма толпа на веревках повлекла вниз по ступеням звенев- шее, серебряное, бледное тело богини, Матери богов - творение Скопаса. - В огонь, в огонь! И ее потащили по грязной площади. Монах-законовед провозглашал отрывок из недавнего закона императора Констана, брата Конст анция: "Cesset superstitio, sacrificiorum aboleatur insania" - "Да прекратится суеверие, да будет уничтожено безумие жерт- воприношений". - Не бойтесь ничего! Бейте, грабьте все в бесовском капище! Другой, при свете факелов, прочел в пергаментном свитке выдержку из книги Фирмика Матерна "De errore prof anarum religionum". "О заблуждении религиозных невежд" (лат.). "Святые Императоры! Придите на помощь к несчаст- ным язычникам. Лучше спасти их насильно, чем дать по- гибнуть. Срывайте с храмов украшения: пусть сокровища их обогатят вашу казну. Тот, кто приносит жертву идолам, да будет исторгнут с корнем из земли. Убей его, побей камнями, хотя бы это был твой сын, твой брат, жена, спящая на груди твоей". Над толпою проносился крик: - Смерть, смерть олимпийским богам1 Огромный монах с растрепанными черными волосами, прилипшими к потному лбу, занес над богиней медный то- пор и выбирал место, чтобы ударить. Кто-то посоветовал: - В чрево, в бесстыжее чрево! Серебряное тело гнулось, изуродованное. Удары звене- ли, оставляя рубцы на чреве Матери богов и людей, Де- метры-Кормилицы. Старый язычник закрыл лицо одеждой, чтобы не ви- деть кощунства; он плакал и думал, что теперь все кон- чено-мир погиб: Земля-Деметра не захочет родить лю- дям колоса. Отшельник, пришедший из пустыни Месопотамии, в овечьей шкуре, с посохом и выдолбленной тыквой вместо посуды, в грубых сандалиях, подкованных железными гвоздями, подбежал к богине. - Сорок лет не мылся я, чтобы не видеть собственной наготы и не соблазниться. А как придешь, братья, в го- род, так всюду только и видишь голые тела богов окаян- ных. Долго ли терпеть бесовский соблазн? Всюду поганые идолы: в домах, на улицах, на крышах, в банях, под но- гами, над головой. Тьфу, тьфу, тьфу! Не отплюешься!.. И с ненавистью старик ударил сандалией в грудь Ки- белы. Он топтал эту голую грудь, и она казалась ему жи- вой; он хотел бы раздавить ее под острыми гвоздями тя- желых сандалий. Он шептал, задыхаясь от злости: - Вот тебе, вот тебе, гнусная, голая! Вот тебе, сука!.. Под ногой его уста богини по-прежнему хранили спо- койную улыбку. Толпа подняла ее на руки, чтобы бросить в костер. Пьяный ремесленник, с дыханием, пропитанным чесноком, плюнул ей прямо в лицо. Костер был огромный; в него свалили все деревянные рыночные лавки, оскверненные жертвенной водой. Высоко над толпой тихие звезды мерцали сквозь дым. Богиню бросили в костер, чтобы расплавить серебряное тело. И опять, с нежным, певучим звоном, ударилась она о пылающие головни. - Слиток в пять талантов. Тридцать тысяч малень- ких серебряных монет. Половину пошлем императору на жалование солдатам, другую - голодным. Кибела прине- сет, по крайней мере, пользу народу. Из богини-три- дцать тысяч монет для солдат и для нищих. - Дров! Дров! Пламя вспыхнуло ярче, и всем стало веселее. - Посмотрим, вылетит ли бес. Говорят, в каждом идо- ле по бесу, а в богинях - так по два и по три... - Как начнет плавиться, сделается лукавому жарко,- он и выпорхнет из поганого рта, в виде кровавого или огненного змия... - Нет, надо было раньше перекрестить, а то, пожа- луй, и в землю ужом уползет. В позапрошлом году разби- вали капище Афродиты; кто-то и брызни святой водой. И что же бы вы думали? Из-под одежды выскочили кро- хотные бесенята. Как же? Сам видел. Смрадные, черные, в белых-то складках, мохнатые. И запищали, как мыши. А когда Афродите голову отбили, так из шеи главный выскочил, вот с какими рогами, а хвост облезный, голый, без шерсти, как у паршивого пса... Кто-то недоверчиво заметил: - Не спорю. Может быть, вы и видели бесов, только, когда разбивали намедни в Газе идола Зевса, то внутри и бесов не было, а такая пакость, что стыдно сказать. С виду-важный, страшный: слоновая кость, золото, в руках молнии. А внутри-паутина, крысы, пыль, ржавые перекладины, рычаги, гвозди, вонючий деготь и еще черт знает, какая дрянь. Вот вам и боги! Ямвлик, бледный, как полотно, с потухшими глазами, взял за руку Юлиана и отвел его в сторону. - Посмотри, видишь - двое? Это доносчики Констан- ция. Твоего брата Галла увезли уже в Константинополь под стражей. Берегись! Сегодня же пошлют донос... - Что делать, учитель? Я привык. Знаю: они давно следят за мной... - Давно?.. Зачем же ты мне не сказал? И рука его дрогнула в руке Юлиана. - Чего они шепчутся? Смотрите-уж не безбожники ли это? Эй, старикашка, пошевеливайся, дров неси! - закричал им оборванец, который чувствовал себя победи- телем. Ямвлик шепнул Юлиану: - Будем презирать и покоримся. Не все ли равно? Богов не может оскорбить людская глупость. Божественный взял полено из рук христианина и бросил в костер. Юлиан не верил глазам. Но доносчи- ки смотрели на него с улыбкой, пытливо и пристально. Тогда слабость, привычка- к лицемерию, презрение к се- бе и к людям, злорадство овладели душой Юлиана. Чув- ствуя за спиной своей взоры доносчиков, подошел он к связке дров, выбрал самое большое полено и после Ямв- лика бросил его в костер, на котором уже таяло тело ис- калеченной богини. Он видел, как расплавленное серебро струилось по лицу ее, подобно каплям предсмертного по- та; а на устах по-прежнему была непобедимая, спокойная улыбка. - Посмотри на людей в черных одеждах, Юлиан. Это вечерние тени, тени смерти. Скоро не будет ни одной бе- лой одежды, ни одного куска мрамора, озаренного солн- цем. Кончено! Так говорил юный софист Антонин, сын египетской пророчицы Созипатры и неоплатоника Эдезия. Он стоял с Юлианом на большой высокой площади перед жертвен- ником Пергамским, залитой солнцем, окруженной голубым небом. На подножии храма была изваяна Гигантомахия, борьба титанов и богов: боги торжествовали; копыта кры- латых коней попирали змеевидные ноги титанов. Антонин указал Юлиану на изваяния. - Олимпийцы победили древних богов; теперь олим- пийцев победят новые боги. Храмы будут гробницами... Антонин был стройный юноша; некоторые очертания тела и лица его напоминали Аполлона Пифийского; но уже много лет страдал он неизлечимым недугом; странно было видеть это чисто эллинское, прекрасное лицо желтым, исхудалым, с выражением тоски, новой болезни, чуждой лицам древних мужей. - Об одном молю я богов,- продолжал Антонин,- чтобы не видеть мне этой варварской ночи, чтобы раньше умереть. Риторы, софисты, ученые, поэты, художники, любители эллинской мудрости, все мы - лишние. Опозда- ли. Кончено! - А если не кончено? - проговорил Юлиан тихо, как будто про себя. - Нет, кончено! Мы больные, слишком слабые... Лицо девятнадцатилетнего Юлиана казалось почти та- ким же худым и бледным, как лицо Антонина; выдающая- ся нижняя губа придавала ему выражение угрюмой над- менности; густые брови хмурились со злобным упрямст- вом; около некрасивого, слишком большого носа выступа- ли ранние морщины; глаза блестели сухим, лихорадочным блеском. Он был одет, как христианские послушники. Днем, как прежде, посещал церкви, гробницы мучеников, читал с амвона Писание, готовился к пострижению в мона- хи. Иногда лицемерие это казалось ему тщетным: он знал, какая судьба постигла Галла; знал, что брату не миновать смерти. И сам, день за днем, месяц за месяцем, жил в по- стоянном ожидании смерти. Ночи проводил в книгохранилище Пергамском, где изучал творения знаменитого врага христиан, ритора Ли- бания; посещал уроки греческих софистов - Эдезия Пер- гамского, Хризанфия Сардийского, Приска из Феспротии, Евсевия из Минда, Проэрезия, Нимфидиана. Они говорили ему о том, что он уже слышал от Ямвли- ка: о триединстве неоплатоников, о священном восторге. - Нет, все это не то,- думал Юлиан,- главное скры- вают они от меня. Приск, подражавший Пифагору, пять лет провел в молчании; не ел ничего, имеющего жизнь; не употреблял ни шерстяной ткани, ни кожаных сандалий; ткань одежды его была растительной, так же как пища; он носил пифаго- рейскую хламиду из чистого белого льна, сандалии из пальмовых ветвей. "В наш век,- говорил он,- главное - уметь молчать и думать о том, чтобы погибнуть с достоин- ством". И Приск с достоинством, презирая всех, ждал то- го, что считал гибелью,- победы христиан над эллинами. Хитрый и осторожный Хризанфий, когда речь заходи- ла о богах, подымал глаза к небу, уверяя, что не смеет о них говорить, так как ничего не знает, а что прежде знал -- забыл и другим советует забыть; с магии, о чуде- сах, о видениях и слышать не хотел, утверждая, что все это обманы, воспрещенные законами римской империи. Юлиан плохо ел, мало спал; кровь его кипела от стра- стного нетерпения. Каждое утро, просыпаясь, он думал: "не сегодня ли?" Бедным, запуганным теургам-философам надоел он своими расспросами о таинствах, о чудесах. Некоторые над ним подсмеивались-особенно Хризанфий; у него была хитрая лисья усмешка и привычка соглашаться с теми мнениями, которые считал он за величайшие нелепости. Однажды Эдезий, старик умный, боязливый и добрый, сжалиЕШиеь над Юлианом, сказал: - Дитя, я хочу умереть спокойно. Ты еще молод. Ос- тавь меня; ступай к моим ученикам; они откроют тебе все. Да, есть многое, о чем боимся мы говорить... Когда ты бу- дешь посвящен в таинства, то, может быть, устыдишься, что родился только человеком, что до сей поры оставался им. Евсевий из Минда, ученик Эдезия, был человек желч- ный и завистливый. - Чудес больше нет,-объявил он Юлиану.-И не жди. Люди надоели богам. Магия - вздор. Глупы те, кто в нее верит. Но, если тебе наскучила мудрость, и ты не- пременно хочешь быть обманутым, ступай к Максиму. Он презирает нашу диалектику, а сам... Впрочем, о друзьях я не люблю говорить дурно. Лучше послушай, что случи- лось недавно в одном подземном храме Гекаты, куда нас привел Максим показывать свое искусство. Когда мы во- шли и помолились богине, он сказал: "садитесь - вы уви- дите чудо". Мы сели. Он бросил на алтарь зерно фимиа- ма, что-то пробормотал, должно быть, заклятие. И мы ясно увидели, как изваяние Гекаты улыбнулось. Максим сказал: "не бойтесь, сейчас вы увидите, как обе лампады в руках богини зажгутся. Смотрите!" Не успел он кончить, как лампады зажглись. - Чудо совершилось! - воскликнул Юлиан. - Да, да. Мы были в таком смущении, что упали ниц. Но когда я вышел из храма, то подумал: "Что же это? Достойно ли мудрости то, что делает Максим? Читай кни- ги, читай Пифагора, Платона, Порфирия-вот где най- дешь мудрость. Не прекраснее ли всяких чудес- очище- ние сердца божественной диалектикой?" Юлиан уже не слушал. Он взглянул горящими глазами на бледное желчное лицо Евсевия и сказал, уходя из школы: - Оставайтесь вы с вашими книгами и диалектикой. Я хочу жизни и веры. А разве может быть вера без чуда? Благодарю тебя, Евсевий. Ты указал мне человека, кото- рого я давно искал. Софист взглянул с ядовитой усмешкой и произнес ему вслед: - Ну, племянник Константина, недалеко же ты ушел от дяди. Сократу, чтобы верить, не надо было чудес. Ровно в полночь, в преддверьи большой залы мисте- рий, Юлиан сложил одежду послушника, и мистатоги - жрецы, посвящающие в таинства, облекли его в хитон иерофантов из волокон чистого египетского папируса; в руки дали ему пальмовую ветвь; ноги остались босыми. Он вошел в низкую длинную залу. Двойной ряд столбов из орихалка - зеленоватой ме- ди - поддерживал своды; каждый столб изображал двух перевившихся змей; от орихалка отделялся запах меди. У колонн стояли курильницы на тонких высоких нож- ках; огненные языки трепетали, и клубы белого дыма на- полняли залу. В дальнем конце слабо мерцали два золотых крылатых ассирийских быка; они поддерживали великолепный пре- стол; на нем восседал, подобный богу, в длинном черном одеянии, затканном золотом, облитом потоками смарагдов и карбункулов, сам великий иерофант - Максим Эфесский. Протяжный голос иеродула возвестил начало таинств: - Если есть в этом собрании безбожник, или христиа- нин, или эпикуреец,- да изыдет! Юлиана предупредили об ответах посвящаемого. Он произнес: - Христиане - да изыдут! Хор иеродулов, скрытый во мраке, подхватил унылым напевом: - Двери! Двери! Христиане да изыдут! Да изыдут безбожники! Тогда выступили из мрака двадцать четыре отрока; они были голы; у каждого в руках блестел серебряный полукруглый ситр, похожий на серп новой луны; только острые концы серпа соединялись в полную окружность, и в них были вставлены тонкие спицы, содрогавшиеся от малейшего прикосновения. Отроки, все сразу, подняли ситры над головою, ударили однообразным движением пальцев в эти продольные палочки,- и ситры зазвенели жалобно, томно. Максим подал знак. Кто-то приблизился к Юлиану сзади и, крепко завязав ему глаза платком, произнес: - Иди! Не бойся ни воды, ни огня, ни духа, ни тела, ни жизни, ни смерти! Его повели. С железным скрипом отворилась дверь, должно быть, заржавленная; его впустили в нее, спертый воздух пахнул ему в лицо; под ногами были скользкие крутые ступени. Он начал спускаться по бесконечной лестнице. Тишина была мертвая. Пахло плесенью. Ему казалось, что он глу- боко под землею. Лестница кончилась. Теперь он шел по узкому ходу. Руки могли ощупать стены. Вдруг босыми ногами почувствовал он сырость; зажур- чали струйки; вода покрыла ему ступни. Он продолжал идти. С каждым шагом уровень воды подымался, достиг Щиколотки, потом колена, наконец бедра. Зубы его стуча- ли от холода. Он продолжал идти. Вода поднялась до гру- ди. Он подумал: "Может быть, это - обман: не хочет ли Максим умертвить меня в угоду Констанцию?" Но он продолжал идти. Вода уменьшилась. Вдруг жар, как из кузницы, повеял в лицо; земля ста- ла жечь ноги; казалось - он приближается к раскаленной печи; кровь стучала в виски; иногда становилось так жар- ко, как будто к самому лицу подносили факел или расплав- ленное железо. Он продолжал идти. Жар уменьшился. Но дыха