ние сперлось от тяжелого зловония; он споткнулся о что-то круглое, потом-еще и еще; он догадался по запаху, что это мертвые черепа и кости. Ему казалось, что кто-то идет рядом-беззвучно, скользя, как тень. Холодная рука схватила его руку. Он вскрикнул. Потом уже две руки стали тихонько хватать его, цепляться за одежду. Он заметил, что сухая кожа на них шелушится, и сквозь нее выступают голые кости. В том, как эти руки цеплялись за одежду, была игривая и отвратительная ласковость, как у развратных женщин. Юлиан почувствовал на щеке своей дыхание; в нем был запах тления и могильная сырость. И вдруг над самым ухом - быстрый, быстрый, быстрый шепот, подобный шур- шанию осенних листьев в полночь: - Это - я, это - я, я. Разве ты не узнаешь меня? Это - я. - Кто ты? - молвил он и вспомнил, что нарушил обет молчания. - Я, я. Хочешь, я сниму с глаз твоих повязку, и ты узнаешь все, ты увидишь меня?.. Костяные пальцы, с той же мерзкой, веселой торопли- востью, закопошились на лице его, чтобы снять повязку. Холод смерти проник до глубины сердца его, и неволь- но, привычным движением, перекрестился он трижды, как бывало в детстве, когда видел страшный сон. Раздался удар грома, земля под ногами всколыхну- лась; он почувствовал, что падает куда-то, и потерял со- знание. Когда Юлиан пришел в себя, повязки больше не было на глазах его; он лежал на мягких подушках в огромной, слабо освещенной пещере; ему давали нюхать ткань, про- питанную крепкими духами. Против ложа Юлиана стоял голый исхудалый человек с темно-коричневой кожей; это был индийский гимносо- фист, помощник Максима. Он держал неподвижно над своей головой блестящий медный круг. Кто-то сказал Юлиану: - Смотри! И он устремил глаза на круг, сверкавший ослепитель- но, до боли. Он смотрел долго. Очертания предметов сли- лись в тумане. Он чувствовал приятную успокоительную слабость в теле; ему казалось, что светлый круг сияет уже не извне, а в нем; веки опускались, и на губах бродила усталая покорная улыбка; он отдавался обаянию света. Кто-то несколько раз провел по голове его рукою и спросил: - Спишь? - Да. - Смотри мне в глаза. Юлиан с усилием поднял веки и увидел, что к нему наклоняется Максим. Это был семидесятилетний старик; белая, как снег, борода падала почти до пояса; волосы до плеч были с легким золотистым оттенком сквозь седину; на щеках и на лбу темнели глубокие морщины, полные не страда- нием, а мудростью и волей; на тонких губах скользила двусмысленная улыбка: такая улыбка бывает у очень умных, лживых и обольстительных женщин; но больше всего Юлиану понравились глаза Максима: под седыми, нависшими бровями, маленькие, сверкающие, быстрые, они были проницательны, насмешливы и ласковы. Иеро- фант спросил: -Хочешь видеть древнего Титана? - Хочу,-ответил Юлиан. - Смотри же. И волшебник указал ему в глубину пещеры, где стоял орихалковый треножник. С него подымалась клубящейся громадой туча белого дыма. Раздался голос, подобный голосу бури,- вся пещера дрогнула. - Геркулес, Геркулес, освободи меня! Голубое небо блеснуло между разорванными тучами. Юлиан лежал с неподвижным, бледным лицом, с полуза- крытыми веками, смотрел на быстрые легкие образы, про- носившиеся перед ним, и ему казалось, что не сам он их видит, а кто-то другой ему приказывает видеть. Ему снились тучи, снежные горы; где-то внизу, долж- но быть, в бездне, шумело море. Он увидел огромное тело; ноги и руки были прикованы обручами к скале; коршун клевал печень Титана; капли черной крови струились по бедрам; цепи звенели; он метался от боли: - Освободи меня. Геркулес! И Титан поднял голову; глаза его встретились с глаза- ми Юлиана. - Кто ты? Кого ты зовешь? - с тяжелым усилием спросил Юлиан, как человек, говорящий во сне. - Тебя. - Я - слабый смертный. - Ты -мой брат: освободи меня. - Кто заковал тебя снова? - Смиренные, кроткие, прощающие врагам из тру- сости, рабы, рабы! Освободи меня! - Чем я могу?.. - Будь, как я. Тучи потемнели, заклубились; гром загудел вдали; сверкнула молния; коршун взвился с криком; капли кро- ви падали с его клюва. Но сильнее грома звучал голос Титана: - Освободи меня. Геркулес! Потом все закрыли тучи дыма, поднявшиеся с тре- ножника. Юлиан на мгновение очнулся. Иерофант спросил: - Хочешь видеть Отверженного? - Хочу. - Смотри. Юлиан опять полузакрыл глаза и предался легкому очарованию сна. В белом дыме появились слабые очертания головы и двух исполинских крыльев; перья висели поникшие, как ветви плакучей ивы, и голубоватый свет дрожал на них. Кто-то позвал его далеким, слабым голосом, как умерший Друг: - Юлиан! Юлиан! Отрекись во имя мое от Христа. Юлиан молчал. Максим прошептал ему на ухо: "Если хочешь увидеть Великого Ангела,- отрекись". Тогда Юлиан произнес: - Отрекаюсь. Над головой видения, сквозь туман, сверкнула утрен- няя звезда, звезда Денницы. И Ангел повторил: - Юлиан, отрекись во имя мое от Христа. - Отрекаюсь. И в третий раз промолвил Ангел уже громким, близ- ким и торжествующим голосом: "Отрекись!" - и в третий раз Юлиан повторил: - Отрекаюсь. И Ангел сказал; - Я- Денница. Я- Звезда Ут- ренняя. Приди ко мне. - Кто ты? - Я - Светоносный. - Как ты прекрасен! - Будь подобен мне. - Какая печаль в глазах твоих! - Я страдаю за всех живущих. Не надо рождения, не надо смерти. Придите ко мне. Я - тень, я - покой, я - свобода. - Как зовут тебя люди? - Злом. - Ты - зло! - Я восстал. - На кого? - На Того, Кому я равен. Он хотел быть один, но нас - двое. - Дай мне быть, как ты. - Восстань, как я. Я дам тебе силу. Ангел исчез. Налетевший вихрь всколебал пламя тре- ножника;-оно приникло к земле, расстилаясь по ней. Потом треножник опрокинут был вихрем, и пламя потух- ло. Во мраке послышался топот, визг, стенанье, как будто невидимое, неисчислимое войско, бегущее от врага, летело по воздуху. Юлиан, объятый ужасом, пал лицом на землю, и длинная, черная одежда иерофанта билась над ним по вет- ру. "Бегите, бегите!"-вопили несметные голоса.-"Врата адовы разверзаются. Это Он, это Он, это Он-Победитель!" Ветер свистал в ушах Юлиана. И легионы за легиона- ми мчались над ним. Вдруг, после подземного удара, сразу воцарилась тишина -и небесное дуновение промчалось в ней, как в середине кроткой летней ночи. Тогда чей-то голос произнес: - Савл! Савл! Зачем ты гонишь Меня? Юлиану казалось, что он уже слышал голос этот когда- то в незапамятном детстве. Потом снова, но тише, как будто издали: - Савл! Савл! Зачем ты гонишь Меня? И голос замер так далеко, что пронесся чуть слышным Дуновением: - Савл! Савл! Зачем ты гонишь Меня? Когда Юлиан, очнувшись, поднял лицо от земли, он увидел, что один из иеродулов зажигает лампаду. Голова его кружилась; но он помнил все, что было с ним, как помнят сновидения. Ему опять завязали глаза и дали отведать пряного ви- на. Он почувствовал силу и бодрость в членах. Его повели наверх, по лестнице. Теперь рука его была в руке Максима. Юлиану показалось, что невидимая сила подымает его, как бы на крыльях. Иерофант сказал: - Спрашивай. - Ты звал Его? - проговорил Юлиан. - Нет. Но когда на лире дрожит струна - ей отвеча- ет другая: противное отвечает противному. - Зачем же такая власть в словах Его, если они ложь? - Они - истина, - Что ты говоришь? Значит слова Титана и Анге- ла - ложь? - И они- истина. - Две истины? - Две. - Ты соблазняешь... - Не я, но полная истина соблазнительна и необы- чайна. Если боишься - молчи. - Я не боюсь. Говори все. Галилеяне правы? - Да. - Зачем же я отрекся? - Есть и другая правда. - Высшая? - Нет. Равная той, от которой ты отрекся. - Но во что же верить? Где Бог? - И там, и здесь. Служи Ариману, служи Ормузду,- как хочешь, но помни: оба равны; царство Диавола равно царству Бога. - Куда идти? - Выбери один из двух путей -- и не останавливайся. - Какой? - Если веришь в Него - возьми крест, иди за Ним, как Он велел. Будь смиренным, будь девственным, будь агнцем безгласным в руках палачей; беги в пустыню; от- дай Ему плоть и дух; терпи, верь.- Это один из двух пу- тей: великие страстотерпцы-галилеяне достигают такой же свободы, как Прометей и Люцифер. - Я не хочу! - Тогда избери другой путь: будь сильным и сво- бодным; не жалей, не люби, не прощай; восстань и победи все; не верь и познай. И мир будет твой, и ты будешь, как Титан и Ангел Денницы. - Не могу я забыть, что в словах Галилеянина есть тоже правда; не могу я вынести двух истин!.. -Если не можешь--будешь, как все. Лучше погиб- нуть. Но ты можешь. Дерзай.-Ты будешь кесарем. - Я - кесарем? - Ты будешь иметь во власти своей то, чего не имел герой Македонский. Юлиан почувствовал, что они выходят из подземелья: их обвеял свежий, морской, должно быть утренний ветер; не видя, угадывал он вокруг себя бесконечность моря и неба. Иерофант снял повязку с глаз его. Они стояли на вы- сокой мраморной башне; то была астрономическая башня, подобие древнехалдейских башен, построенная на громад- ном отвесном обрыве над самым морем; внизу были рос- кошные сады и виллы Максима, дворцы, пропилеи, напо- минавшие Персеполийские колоннады; дальше, в тума- не- Артемизион и многоколонный Эфес; еще дальше на востоке- горы; там должно было взойти солнце; на запа- де, на юге, на севере расстилалось море, необъятное, ту- манное, темно-голубое, все трепещущее, все смеющееся В ожидании солнца. Они стояли на такой высоте, что го- лова у Юлиана закружилась; он должен был опереться на руку Максима. Вдруг восходящее солнце блеснуло из-за гор; он за- жмурил глаза с улыбкой - и солнце тронуло белую свя- щенную одежду Юлиана первым, сначала бледно-розовым, потом красным, кровавым лучом. Иерофант обвел рукою горизонт, указывая на море и землю: - Смотри, это все - твое. - Разве я могу, учитель?.. Я каждый день жду смер- ти. Я - слабый и больной... - Солнце-бог Митра венчает тебя своим пурпуром. Это пурпур кесаря. Все-твое. Дерзай! - Зачем мне все, если нет единой правды - Бога, которого ищу? - Найди Его. Соедини, если можешь, правду Титана с правдой Галилеянина - и ты будешь больше всех рож- денных женами на земле. У Максима Эфесского были огромные книгохранилища, тихие, мраморные покои, уставленные научными прибора- ми, обширные анатомические залы. В одной из них молодой ученый Орибазий, врач Алек- сандрийской школы, держа тонкий стальной нож в руках, производил вместе с теургом анатомическое рассечение редкого животного, присланного Максиму из Индии. Зала была круглая, без окон, с верхним светом, устроенная на- подобие таких же зал в Александрийском музее; кругом стояли медные сосуды, жаровни, математические приборы Эолипила и Архимеда, так называемая огненная машина Ктезибия и Герона; в тишине соседнего книгохранилища звонко падали капли водяных часов, изобретенных Апол- лонием; там виднелись глобусы, медные географические карты, изображения звездных сфер Гиппарха и Эратосфе- на. Друзья производили рассечение живого тела по спосо- бу великого анатома Герофила. Под ровным светом, па- давшим из круглого отверстия в крыше, Максим, в простой одежде философа, смотрел с любопытством в еще теплые внутренности животного, лежавшие на широком мрамор- ном столе. Маленькие и быстрые глаза его, из-под седых бровей, сверкали обычным проницательным и насмешли- вым блеском. Орибазий говорил, наклоняясь над столом и рассмат- ривая только что вынутую печень: - Как может философ Максим верить в чудеса? - И верю, и не верю,- ответил теург.-Разве приро- да, которую мы исследуем, не самое чудесное из чудес? Разве не чудо и не тайна эти тонкие кровяные сосуды, нервы, совершенное устройство внутренних органов, кото- рые мы рассматриваем, как авгуры? - Ты знаешь, о чем я говорю,- возразил Ориба- зий.- Зачем ты обманываешь бедного мальчика? - Юлиана? - Да. - Он сам хочет быть обманутым. Упрямые тонкие брови молодого врача сдвинулись: - Учитель, если ты любишь меня, скажи, кто ты? Как ты можешь терпеть эту ложь? Разве я не знаю, что такое магия? - Вы прикрепляете к потолку в темной комнате светящуюся рыбью чешую - и ученик, посвящаемый в та- инства, верит, что это - звездное небо, сходящее к нему по слову иерофанта; вы лепите из кожи и воска мертвую голову, снизу приставляете к ней журавлиную шею, и спрятавшись в подполье, произносите в эту костяную трубку ваши пророчества-и ученик думает, что череп возвещает ему тайны смерти; а когда нужно, чтобы мерт- вая голова исчезла, вы приближаете к ней жаровню с уг- лями-воск тает, и череп распадается; вы из фонаря бросаете отражения сквозь раскрашенные стекла на белый дым ароматов -и ученик воображает, будто бы перед ним видения богов; сквозь водоем, у которого каменные края и стеклянное дно, вы показываете ему живого Апол- лона, переодетого раба, живую Афродиту, переодетую блудницу. И вы называете это священными таинствами!.. На тонких губах иерофанта появилась двусмысленная улыбка: - Таинства наши глубже и прекраснее, чем ты дума- ешь, Орибазий. Человеку нужен восторг. Для того, кто верит, блудница воистину Афродита, и рыбья чешуя во- истину звездное небо. Ты говоришь, что люди молятся и плачут от видений, рожденных масляной лампой с рас- крашенными стеклами. Орибазий, Орибазий, но разве природа, которой удивляется мудрость твоя,- не такой же призрак, вызванный чувствами, обманчивыми, как фо- нарь персидского мага? Где истина? Где ложь? Ты ве- ришь и знаешь -я не хочу верить, не могу знать... - Неужели Юлиан был бы тебе благодарен, если бы знал, что ты его обманываешь? - Юлиан видел то, что хотел и должен был видеть. Я дал ему восторг; я дал ему веру и силу жизни. Ты го- воришь - я обманул его? Если бы это было нужно, я, может быть, и обманул бы, и соблазнил бы его.- Я люб- лю его. Я не отойду от него до смерти. Я сделаю его вели- ким и свободным. И Максим взглянул на Орибазия своими непроницае- мыми глазами. Луч солнца упал на седую бороду и седые нависшие брови старика; они заблестели, как серебро; морщины на лбу стали еще глубже и темнее; а на тонких губах сколь- зила двусмысленная улыбка, обольстительная, как у женщин. Юлиан посетил несчастного брата своего Галла, когда тот остановился проездом в Константинополе. Он нашел его окруженным предательской стражей сановников Констанция: здесь был хитрый, вежливый при- дворный щеголь, квестор Леонтий, который прославился искусством подслушивать у дверей, выспрашивать рабов; и трибун щитоносцев-скутариев, молчаливый варвар Бай- нобаудес, похожий на переодетого палача; и важный церемониймейстер императора, comes domesticorum, Луцил- лиан, и наконец тот самый Скудило, который был не- когда военным трибуном в Цезарее Каппадокийской, а те- перь, благодаря покровительству старых женщин, получил место при дворе. Галл, здоровый, веселый и легкомысленный, как всег- да, угостил Юлиана превосходным ужином; в особенности хвастал он жирным колхидским фазаном, начиненным фи- ванскими свежими финиками. Он смеялся, как ребенок, вспоминал Мацеллум. Вдруг Юлиан нечаянно в разговоре спросил брата о жене его, Константине. Лицо Галла изменилось; он опу- стил пальцы с белым сочным куском фазана, который под- носил ко рту; глаза его наполнились слезами. - Разве ты не знаешь, Юлиан? - по пути к импера- тору - она поехала к нему, чтобы оправдать меня - Кон- стантина умерла от лихорадки в Ценах Галликийских, го- родке Вифинии. Я проплакал две ночи, когда узнал о ее смерти... Он тревожно оглянулся на дверь, наклонился к Юлиа- ну и проговорил ему на ухо: - С того дня я на все махнул рукой... Она одна могла бы еще спасти меня. Брат, это была удивительная женщи- на. Нет, ты не знаешь, Юлиан, что это была за женщина! Без нее я погиб... Я не могу - я ничего не умею - руки опускаются. Они делают со мной, что хотят. Он осушил одним глотком кубок цельного вина. Юлиан вспомнил о Константине, уже немолодой вдове, сестре Констанция, которая была злым гением брата, о бесчисленных глупых преступлениях, которые она за- ставляла его совершать, иногда из-за дорогой безделуш- ки. из-за обещанного ожерелья - и спросил, желая уга- дать, какая власть подчиняла его этой женщине: - Она была красива? - Да разве ты ее никогда не видал? - Нет, некраси- ва, даже совсем некрасива. Смуглая, рябая, маленького ро- ста; скверные зубы; она, впрочем, избегала смеяться. Го- ворили, что она мне изменяет - по ночам, будто бы, пе- реодетая, как Мессалина, бегает в конюшню ипподрома к молодым конюхам. А мне что за дело? Разве я не изме- нял ей? Она не мешала мне жить, и я ей не мешал. Гово- рят, она была жестокой.- Да, она умела царствовать, Юлиан. Она не любила сочинителей уличных стишков, в которых, бывало, мерзавцы упрекали ее за дурное воспи- тание, сравнивали с переодетой кухонной рабыней. Она умела мстить. Но какой ум, какой ум, Юлиан! Мне было за ней спокойно, как за каменной стеной. Ну, уж мы зато и пошалили, повеселились - всласть!.. Улыбаясв от приятных воспоминаний, он тихонько про- вел кончиком языка по губам, еще мокрым от вина. - Да, можно сказать, пошалили1 - заключил он не без гордости. Юлиан, когда шел на свидание, думал пробудить в бра- те раскаяние, приготовлял в уме речь, во вкусе Либания, о добродетелях и доблестях гражданских. Он ожидал уви- деть человека, гонимого бичом Немезиды; а перед ним было спокойное лицо молодого атлета. Слова замерли на устах Юлиана. Без отвращения и без злобы смотрел он на этого "доброго зверя"- так мысленно называл он бра- та - и думал, что читать ему нравоучения так же бессмыс- ленно, как откормленному жеребцу. Он только спросил шепотом, оглянувшись в свою оче- редь на дверь: - Зачем ты едешь в Медиолан? - Или не знаешь?.. - Не говори. Знаю все. Но вернуться нельзя... Позд- но... Он указал на свою белую шею. - Мертвая петля - понимаешь? Он ее потихоньку стягивает. Он из-под земли меня выкопает, Юлиан. И го- ворить не стоит. Кончено! Пошалили - и кончено. - У тебя осталось два легиона в Антиохии? - Ни одного. Он отнял у меня лучших солдат, мало- помалу, исподволь, для моего же, видишь ли, собственного блага - все для моего блага? Как он заботится, как то- скует обо мне, как жаждет моих советов... Юлиан, это Страшный человек! Ты еще не знаешь и не дай тебе Бог узнать, что это за человек. Он все видит, видит на пять локтей под землею. Он знает сокровеннейшие мысли мои-те, о которых изголовье постели моей не знает. Он видит и тебя насквозь. Я боюсь его, брат!.. - Бежать нельзя? - Тише, тише!.. Что ты!.. Страх школьника выразился в ленивых чертах Галла. - Нет, конечно! Я теперь, как рыба на удочке; он та- щит потихоньку, так, чтобы леса не порвалась: ведь це- зарь, какой ни на есть, все-таки довольно тяжел. Но знаю-с крючка не сорвись-рано или поздно вытащит!.. Вижу, как не видеть, что западня, и все-таки лезу в нее - сам лезу от страха. Все эти шесть лет, да и раньше, с тех пор, как помню себя, я жил в страхе. Довольно! Погулял, пошалил и довольно.-Брат, он зарежет меня, как повар куренка. Но раньше замучит хитростями, ласками. Уж лучше бы резал скорей!.. Вдруг глаза его вспыхнули. - А ведь если бы она здесь была, сейчас, со мною,- что ты думаешь, брат, ведь она спасла бы меня, наверное спасла бы! Вот почему говорю я - это была удивительная, необыкновенная женщина!.. Трибун Скудило, войдя в триклиниум, с подобостраст- ным поклоном объявил, что завтра, в честь прибытия це- заря, в ипподроме Константинополя назначены скачки, в которых будет участвовать знаменитый наездник Коракс. Галл обрадовался, как ребенок. Велел приготовить лавро- вый. венок, чтобы, в случае победы, собственноручно вен- чать перед народом любимца своего, Коракса. Начались рассказы о лошадях, о скачках, о ловкости наездников. Галл много пил; от недавнего страха его не было следа; он смеялся откровенным и легкомысленным смехом, как смеются здоровые люди, у которых совесть покойна. Только в последнюю минуту прощания крепко обнял Юлиана и заплакал; голубые глаза его беспомощно за- моргали. - Дай тебе Бог, дай тебе Бог!..- бормотал он, впадая в чрезмерную чувствительность, может быть, от вина.- Знаю, ты один меня любил - ты и Константина... И шепнул Юлиану на ухо: - Ты будешь счастливее, чем я: ты умеешь притво- ряться. Я всегда завидовал... Ну, дай тебе Бог!.. Юлиану стало жаль его. Он понимал, что брату уже "не сорваться с удочки" Констанция. На следующий день, под тою же стражей, Галл выехал из Константинополя. Недалеко от городских ворот встретился ему вновь назначенный в Армению квестор Тавр. Тавр, придворный выскочка, нагло посмотрел на цезаря и не поклонился. Между тем от императора приходили письма за письмами. С Адрианополя Галлу оставили только десять повозок государственной почты: всю поклажу и прислугу, за исключением двух-трех постельных и кравчих, надо было покинуть. Стояла глубокая осень. Дороги испортились от дождя, лившего целыми днями. Цезаря торопили; не давали ему ни отдохнуть, ни выспаться; уже две недели как он не купался. Одним из величайших страданий было для него это непривычное чувство грязи: всю жизнь дорожил он своим здоровым, выхоленным телом; теперь с такой же грустью смотрел на свои невычищенные, неотточенные ногти, как и на царственный пурпур хламиды, запачкан- ной пылью и грязью больших дорог. Скудило ни на минуту не покидал его. Галл имел при- чины бояться этого слишком внимательного спутника. Трибун, только что приехав с поручением от императо- ра к Антиохийскому двору, неосторожным выражением или намеком оскорбил жену цезаря, Константину; ею овла- дел неожиданно один из тех припадков слепой, почти су- масшедшей ярости, которым она была подвержена. Гово- рили, будто бы Константина велела посланного от импера- тора наказать плетьми и бросить в темницу; иные, впро- чем, отказывались верить, чтобы даже вспыльчивая супру- га цезаря была способна на такое оскорбление величества в лице римского трибуна. Во всяком случае, Константина скоро одумалась и выпустила Скудило из темницы. Он явился опять ко двору цезаря, как ни в чем не бывало, пользуясь тем, что никто ничего наверное не знал; даже не написал доноса в Медиолан и молча проглотил обиду, по выражению своих завистников. Может быть, трибун боялся, что слухи о постыдном наказании повредят его придворной выслуге. Во время путешествия Галла из Антиохии в Медиолан Скудило ехал в одной колеснице с цезарем, не отходил от него ни на шаг, ухаживал раболепно, заигрывал, не остав- ляя его ни минуты в покое, и обращался, как с упрямым, больным ребенком, которого он, Скудило, так любит, что не имеет силы покинуть. При опасных переездах через реки, на трясучих гатях Иллирийских болот, с нежною заботливостью крепко обхва- тывал стан цезаря рукою; и ежели тот делал попытку ос- вободиться-обхватывал еще крепче, еще нежнее, уверяя, что скорее согласится умереть, чем дозволить, чтобы такая драгоценная жизнь подверглась малейшей опасности. У трибуна был особенный задумчивый взгляд, которым с молчаливой и долгой улыбкой смотрел он сзади на бе- лую, как у молодой девушки, мягкую шею Галла; це- зарь чувствовал на себе этот взгляд, ему становилось не- ловко, и он оборачивался. В эти мгновения хотелось ему дать пощечину ласковому трибуну; но бедный пленник скоро приходил в себя и только жалобным голосом просил остановиться, чтобы хоть немного перекусить; ел он и пил, несмотря ни на что, со своей обыкновенной жад- ностью. В Норике встретили их еще два посланных от импера- тора - комес Барбатион и Аподем, с когортой собственных солдат его величества. Тогда личину сбросили: вокруг дворца Галла постави- ли стражу на ночь, как вокруг тюрьмы. Вечером Барбатион, войдя к цезарю и не оказывая ни- каких знаков почтения, велел ему снять цезарскую хлами- ду, облечься в простую тунику и палудаментум; Скудило при этом выказал усердие: так поспешно начал снимать с Галла хламиду, что разорвал пурпур. На следующее утро пленника усадили в почтовую дере- вянную повозку на двух колесах - карпенту, в которой ездили, по служебным надобностям, мелкие чиновники; у карпенты не было верха. Дул пронзительный ветер, па- дал мокрый снег. Скудило, по своему обыкновению, одной рукой обнял Галла, а другой начал трогать его новую одежду. - Хорошая одежда, пушистая, теплая. По-моему, куда лучше пурпура. Пурпур не согреет. А у этой - подкладоч- ка мягкая, шерстяная... И, как будто для того, чтобы ощупать подкладку, за- пустил руку под одежду цезаря, потом в тунику и вдруг с тихим вежливым смехом вытащил лезвие кинжала, кото- рый Галлу удалось спрятать в складках. - Нехорошо, нехорошо,- заговорил Скудило с ла- сковой строгостью.- Можно как-нибудь порезаться не- чаянно. Что за игрушки! И бросил кинжал на дорогу. Бесконечная истома и расслабление овладевали телом Галла. Он закрыл глаза и чувствовал, как Скудило обни- мает его все с большей нежностью. Цезарю казалось, что он видит отвратительный сон. Они остановились недалеко от крепости Пола, в Ист- рии, на берегу Адриатического моря. В этом самом городе, несколько лет назад, совершилось кровавое злодеяние - убийство молодого героя, сына Константина Великого, Криспа. Город, населенный солдатами, казался унылым захо- лустьем. Бесконечные казармы выстроены были в казен- ном вкусе времен Диоклитиана. На крышах лежал снег; ветер завывал в пустых улицах; море шумело. Галла отвезли в одну из казарм. Посадили против окна, так что резкий зимний свет па- дал ему прямо в глаза. Самый опытный из сыщиков импе- ратора, Евсевий, маленький, сморщенный и любезный старичок, с тихим, вкрадчивым голосом, как у исповедни- ка, то и дело потирая руки от холода, начал допрос. Галл чувствовал смертельную усталость; он говорил все, что Евсевию было угодно; но при слове "государственная измена"-побледнел и вскочил: - Не я, не я!- залепетал он глупо и беспомощно.- Это Константина, все - Константина... Без нее ничего бы я не сделал. Она требовала казни Феофила, Домитиана, Клематия, Монтия и других. Видит Бог, не я... Она мне ничего не говорила. Я даже не знал... Евсевий смотрел на него с тихой усмешкой: - Хорошо,-проговорил он,- я так и донесу импе- ратору, что его собственная сестра Константина, супруга бывшего цезаря, виновата во всем. Допрос кончен. Уве- дите его,- приказал он легионерам. Скоро получен был смертный приговор от императора Констанция, который счел за личную обиду обвинение покойной сестры своей во всех убийствах, совершенных в Антиохии. Когда цезарю прочли приговор, он лишился чувств и упал на руки солдат. Несчастный до последней минуты надеялся на помилование. И теперь еще думал, что ему да- дут, по крайней мере, несколько дней, несколько часов на приготовление к смерти. Но ходили слухи, что солдаты фиванского легиона волнуются и замышляют освобожде- ние Галла. Его повели тотчас на казнь. Было раннее утро. Ночью выпал снег и покрыл черную липкую грязь. Холодное, мертвое солнце озаряло снег; ослепительный отблеск падал на ярко-белые штукатуре- ные стены большой залы в казармах, куда привезли Галла. Солдатам не доверяли: они почти все любили и жале- ли его. Палачом выбрали мясника, которому случалось на площади Пола казнить истрийских воров и разбойников. Варвар не умел обращаться с римским мечом и принес широкий топор, вроде двуострой секиры, которым привык на бойне резать свиней и баранов. Лицо у мясника было тупое, красивое и заспанное; родом он был славянин. От него скрыли, что осужденный- цезарь, и палач думал, что ему придется казнить вора. Галл перед смертью сделался кротким и спокойным. Он позволял с собою делать все, что угодно, с бессмысленной улыбкой; ему казалось, что он маленький ребенок: в дет- стве он тоже плакал и сопротивлялся, когда его насильно сажали в теплую ванну и мыли, а потом, покорившись, на- ходил, что это приятно. Но, увидев, как мясник, с тихим звоном водит широ- ким лезвием топора, взад и вперед, по мокрому точильно- му камню, задрожал всеми членами. Его отвели в соседнюю комнату; там цирюльник тща- тельно, до самой кожи, обрил его глягкие золотистые куд- ри, красу и гордость молодого цезаря. Возвращаясь из комнаты цирюльника, он остался на мгновение с глазу на глаз с трибуном Скудило. Цезарь неожиданно упал к но- гам своего злейшего врага. - Спаси меня, Скудило! Я знаю, ты можешь! Сего- дня ночью я получил письмо от солдат фиванского легиона. Дай мне сказать им слово: они освободят меня. В сокро- вищнице Мизийского храма лежат моих собственных три- дцать талантов. Никто не знает. Я тебе дам. И, еще боль- шее дам. Солдаты любят меня... Я сделаю тебя своим Дру- гом, своим братом, соправителем, цезарем!.. Он обнял его колени, обезумев от надежды. И вдруг Скудило, вздрогнув, почувствовал, как цезарь прикасает- ся губами к его руке. Трибун ни слова не ответил, нето- ропливо отнял руку и посмотрел ему в лицо с улыбкой. Галлу велели снять одежду. Он не хотел развязать сандалии: ноги были грязные. Когда он остался почти го- лым, мясник начал привязывать ему руки веревкой за спину, как он это привык делать ворам. Скудило бросился помогать. Но, когда Галл почувствовал прикосновение пальцев его, им овладело бешенство: он вырвался из рук палача, схватил трибуна за горло обеими руками и стал душить его; голый, высокий, он был похож на молодого, сильного и страшного зверя. К нему подбежали сзади, от- тащили его от трибуна, связали ему руки и ноги. В это время внизу, на дворе казарм, раздались крики солдат фиванского легиона: "Да здравствует цезарь Галл!" Убийцы торопились. Принесли большой деревянный обрубок или колоду, вроде плахи. Галла поставили на ко- лени. Барбатион, Байнобаудес, Аподем держали его за руки, за ноги, за плечи. Голову пригнул к деревянной ко- лоде Скудило. С улыбкой сладострастья на бледных губах, он сильно, обеими руками упирался в эту беспомощно со- противлявшуюся голову, чувствовал пальцами, похолодев- шими от наслаждения, гладкую, только что выбритую кожу, еще влажную от мыла цирюльника, смотрел с восторгом на белую, как у молодых девушек, жирную, мягкую шею. Мясник был неискусный палач. Опустив топор, он едва коснулся шеи, но удар был не верен. Тогда он во второй раз поднял секиру, закричав Скудило: - Не так! Правее! Держи правее голову! Галл затрясся и завыл от ужаса протяжным, нечелове- ческим голосом, как бык на бойне, которого не сумели убить с одного удара. Все ближе и явственней раздавались крики солдат: - Да здравствует цезарь Галл! Мясник высоко поднял топор и ударил. Горячая кровь брызнула на руки Скудило. Голова упала и ударилась о каменный пол. В это мгновение легионеры ворвались. Барбатион, Аподем и трибун щитоносцев бросились к другому выходу. Палач остался в недоумении. Но Скудило успел шеп- нуть ему, чтобы он унес голову казненного цезаря: легио- неры не узнают, кому принадлежит обезглавленный труп, а иначе они могут их всех растерзать. - Так это не вор? - пробормотал удивленный палач. Не за что было ухватить гладко выбритую голову. Мясник сначала сунул ее под мышку. Но это показалось неудобным. Тогда воткнул он ей в рот палец, зацепил и так понес ту голову, чье мановение заставляло некогда склоняться столько человеческих голов. Юлиан, узнав о смерти брата, подумал: "Теперь оче- редь за мною". В Афинах Юлиан должен был принять ангельский чин - постричься в монахи. Было весеннее утро. Солнце еще не всходило. Он про- стоял в церкви заутреню и прямо от службы пошел за не- сколько стадий, по течению заросшего платанами и диким виноградом Иллиса. Он любил это уединенное место вблизи Афин, на са- мом берегу потока, тихо шелестевшего, как шелк, по крем- нистому дну. Отсюда видны были сквозь туман краснова- тые выжженные скалы Акрополя и очертания Парфенона, едва тронутого светом зари. Юлиан, сняв обувь, босыми ногами вошел в мелкие воды Иллиса. Пахло распускающимися цветами виногра- да; в этом запахе уже было предвкусие вина - так в пер- вых мечтах детства - предчувствие любви. Он сел на корни платана, не вынимая ног из воды, от- крыл Федра и стал читать. Сократ говорит Федру в диалоге: "Повернем в ту сторону, пойдем по течению Иллиса. Мы выберем уединенное место, чтобы сесть. Не кажется ли тебе, Федр, что здесь воздух особенно нежен и душист, и что в самом пении цикад есть что-то сладостное, напоми- нающее лето. Но что больше всего мне здесь нравится, это высокие травы". Юлиан оглянулся: все было по-прежнему- как восемь веков назад; цикады начинали свои песни в траве. "Этой земли касались ноги Сократа",- подумал он и, спрятав голову в густые травы, поцеловал землю. - Здравствуй, Юлиан! Ты выбрал славное место для чтения. Можно присесть? - Садись. Я рад. Поэты не нарушают уединения. Юлиан взглянул на худенького человека в непомерно длинном плаще, стихотворца Публия Оптатиана Порфи- рия и, невольно улыбнувшись, подумал: он так мал, бес- кровен и тощ, что можно поверить, будто бы скоро из че- ловека превратится в цикаду, как рассказывается в мифе Платона о поэтах. Публий умел, подобно цикадам, жить почти без пищи, но не получил от богов способности не чувствовать голода и жажды: лицо его, землистого цвета, давно уже не бритое, и бескровные губы сохраняли отпечаток голодного уныния. - Отчего это, Публий, у тебя такой длинный плащ? - спросил Юлиан. - Чужой,- ответил поэт с философским равнодуши- ем,-то есть, пожалуй, и мой, да на время. Я, видишь ли, нанимаю комнату пополам с юношей Гефестионом, изуча- ющим в Афинах красноречие: он будет когда-нибудь пре- восходным адвокатом; пока-беден, как я, беден, как лирический поэт - этим все сказано! Мы заложили платье, посуду, даже чернильницу. Остался один плащ на двоих. Утром я выхожу, а Гефестион изучает Демосфена; вечером он одевает хламиду, а я дома сочиняю стихи. К сожале- нию, Гефестион высокого, я низенького роста. Но делать нечего: я хожу "длинноодеянный", подобно древним троянкам. Публий Оптатиан рассмеялся, и землистое лицо его на- помнило лицо развеселившегося похоронного плакальщика. - Видишь ли, Юлиан,- продолжал поэт,- я наде- юсь на смерть богатейшей вдовы римского откупщика: сча- стливые наследники закажут мне эпитафию и щедро за- платят. К сожалению, вдова упрямая и здоровая: несмотря на усилия докторов и наследников, не хочет умирать. А то я давно купил бы себе плащ.- Послушай, Юлиан, пойдем сейчас со мною. - Куда? - Доверься мне. Ты будешь благодарен... - Что за тайны? ; - Не ленись, не спрашивай, вставай и пойдем. Поэт не сделает зла другу поэтов. Увидишь богиню... - Kaкую бoгиню! - Артемиду Охотницу. - Картину? Статую? - Лучше картины и статуи. Если любишь красоту, бери плащ и следуй за мной! У стихотворца был такой забавно-таинственный вид, что Юлиан почувствовал любопытство, встал, оделся и по- шел за ним. - Условие - ничего не говорить, не удивляться. А то очарование исчезнет. Во имя Каллиопы и Эрато, доверься мне!.. Здесь два шага. Чтобы не было скучно по пути, я прочту начало эпитафии моей откупщице. Они вышли на пыльную дорогу. В первых лучах солн- ца медный щит Афины Промахос сверкал над розовевшим Акрополем; конец ее тонкого копья теплился, как зажжен- ная свеча, в небе. Цикады вдоль каменных оград, за которыми журчали воды под кущами фиговых деревьев, пели пронзительно, как будто соперничая с охрипшим, но вдохновенным голосом поэта, читавшего стихи. Публий Оптатиан Порфирий был человек, не лишен- ный дарования; но жизнь его сложилась очень странно. Несколько лет назад имел он хорошенький домик, "настоя- щий храм Гермеса", в Константинополе, недалеко от Хал- кедонского предместья; отец торговал оливковым маслом ОН оставил ему небольшое состояние, которое поЗволило бы Оптатиану жить безбедно. Но кровь в Нем кипела. По- клонник древнего эллинства, он возмущался тем, что на- зывал торжеством христианского рабства. Однажды напи- сал он вольнолюбивое стихотворение, не понравившееся императору Констанцию. Констанций счел бы стихи за вздор; но в них был намек на особу императора; этого он простить не мог. Кара обрушилась на сочинителя: домик его и все имущество забрали в казну, самого сослали на дИкий островок Архипелага. На островке не было ничего, кроме скал, коз и лихорадок. Оптатиан не вынес испыта- ния, проклял мечты о древней римской свободе и решился во что бы то ни стало загладить грех. В бессонные ночи, томимый лихорадкой, написал он на своем острове поэму в прославление императора центонами из Виргилия: отдельные стихи древнего поэта соединялись так, что выходило новое произведение. Этот головоломный фокус понравился при дворе: Оптатиан угадал дух века. Тогда приступил он к еще более удивительным фокусам: написал дифирамб Констанцию стихами различной дли- ны, так что строки образовали целые фигуры, например многоствольную пастушью флейту, водяной орган, жерт- венник, причем дым изображен был в виде нескольких неравных коротеньких строчек над алтарем. Чудом ловко- сти были четырехугольные поэмы, состоявшие из 20 или 40 гекзаметров; некоторые буквы выводились красными чернилами; при соединении, красные буквы, внутри четы- рехугольников, изображали то монограмму Христа, то цветок, то хитрый узор, причем выходили новые строки, с новыми поздравлениями; наконец, последние четыре гек- заметра в книге могли читаться на 18 различных ладов, с конца, с начала, с середины, сбоку, сверху, снизу и так далее: как ни читай - все выходила похвала императору. Бедный сочинитель едва не сошел с ума от этой рабо- ты. Зато победа была полная. Констанций пришел в вос- торг; ему казалось, что Оптатиан затмил поэтов древно- сти. Император собственноручно написал ему письмо, уве- ряя, что всегда готов покровительствовать Музам. "В наш век,- заключал он не без пышности,- за всяким, кто пи- шет стихи, мое благосклонное внимание следует, как тихое веяние зефиров". Впрочем, поэту не возвратили имущества, дали только немного денег, позволив уехать с проклятого острова и поселиться в Афинах. Здесь он вел невеселую жизнь: помощник младшего ко- нюха в цирке жил в сравнении с ним роскошно. Поэтому приходилось сторожить по целым дням в передних тще- славных вельмож, вместе с гробовщиками, торговцами- евреями и устроителями свадебных шествий, чтобы полу- чить заказ на эпиталаму, эпитафию или любовное посла- ние. Платили гроши. Но Порфирий не унывал, надеясь, что когда-нибудь поднесет императору такой фокус, что его простят окончательно. Юлиан чувствовал, что, несмотря на все унижение Пор- фирия, любовь к Элладе не потухала в нем. Он был тон- ким ценителем древней поэзии. Юлиан охотно беседовал с ним. Они свернули с большой дороги и подошли к высокой каменной стене палестры. Кругом было пустынно. Два черных ягненка щипали траву. У запертых ворот, где из щелей крылечных ступе- ней росли маки и одуванчики, стояла колесница, запряжен- ная двумя белыми конями; гривы у них были стриженые, как у лошадей на изваяниях. За ними присматривал раб, старичок с яйцевидной лысой головой, едва подернутой седым пухом. Старичок оказался глухонемым, но любезным. Он узнал Оптатиана и ласково закивал ему головой, указывая на запертые во- рота палестры. - Дай кошелек на минуту,- сказал Оптатиан спутни- Ку.-Я возьму динарий или два на вино этому старому шуту. Он бросил монету, и с раболепными ужимками и мы- чанием немой открыл перед ними дверь. Они вошли в полутемный длинный перестиль. Между колоннами виднелись ксисты - крытые ходы, предназначенные для упражнения атлетов; на ксистах не было песку: они поросли травой. Друзья вступили в широ- кий внутренний двор. Любопытство Юлиана было возбуждено всей этой та- инственностью. Оптатиан вел его за руку молча. Во второй двор выходили двери экаэдр- крытых мра- морных покоев, служивших некогда аудиториями для афинских мудрецов и ораторов. Полевые цикады стрекота- ли там, где раздавались речи славных мужей; над сочны- ми, как будто могильными, травами реяли пчелы; было грустно и тихо. Вдруг откуда-то послышался женский го- лос, удар, должно быть, медного диска по мрамору, смех. Подкравшись, как воры, спрятались они в полумраке между колоннами, в отделении элеофезион, где древние борцы, во время состязаний, умащались елеем. Из-за колонн виднелась продолговатая четырехуголь- ная площадь, под открытым небом, предназначавшаяся для игры в мяч и метания диска; она была усыпана, долж- но быть недавно, свежим ровным песком. Юлиан взглянул и отступил. В двадцати шагах стояла молодая девушка, совершенно голая. Она держала медный диск в руке. Юлиан сделал быстрое движение, чтобы уйти, но в Лглазах Оптатиана, в его бледном лице бЫло столько благоговения, что Юлиан понял, зачем по- кЛОНник Эллады привел его сюда; почувствовал, что ни одной грешной мысли не могло родиться в душе поэта: восторг его был свят. Оптатиан прошептал на ухо спутни- ку, крепко схватив его за руку: - Юлиан, мы теперь в древней Лаконии, девять веков назад. Ты помнишь стихи Пропорция LudiLaconum Спартанские игры (лат.). И он зашептал ему чуть слышным вдохновенным ше- потом: Multa ttiae, Sparte, miramur jura palestrae. Sed mage virginei tot bona gymnasii; Quod non infames exerceret corpore ludos Inter luctantes nuda puella viros. "Спарта, дивимся мы многим законам твоих гимнасти- ческих игр, но более всех -девственной палестре: ибо твои нагие девы, среди мужей-борцов, предаются не бесславным играм". - Кто это?- спросил Юлиан. - Не знаю, я не хотел узнавать... - Хорошо. Молчи. Теперь он смотрел прямо и жадно на метательницу диска, уже не стыдясь и чувствуя, что не должно, не муд- ро стыдиться. Она отступила на несколько шагов, наклонилась и, вы- ставив левую ногу, закинув правую руку