Арагарий принадлежал к числу тех, которые должны были покинуть Север. Он прощался со своим верным другом Стромбиком. - Дядюшка, миленький, на кого ты меня покида- ешь!..-хныкал Стромбик, глотая солдатскую похлебку; ему уступил ее Арагарий, который от горя не мог есть; у Стромбика лились слезы в похлебку, но все-таки он ел ее с жадностью. - Ну, ну, молчи, дурак,- утешал его Арагарий, по своему обыкновению, презрительной и в то же время ла- сковой руганью.-И без тебя довольно бабьего воя!.. Луч- ше скажи-ка мне толком - ведь ты из тамошних мест - что за лес в этих странах, дубовый больше, или бере- зовый? - Что ты, дядюшка? Бог с тобой! Какой там лес? Песок да камень! - Ну? Куда же от солнца прячутся люди? - Некуда, дядюшка, и спрятаться. Одно слово - пу- стыня. Жарко - примерно сказать - как над плитою. И воды нет. - Как нет воды? Ну, а пиво есть? - Какое пиво! И не слыхали о пиве. - Врешь! - Лопни глаза мои, дядюшка, если во всей Азии, Месопотамии, Сирии найдешь ты хоть один бочонок пи- ва или меда! - Ну, брат, плохо! Жарко, да еще ни воды, ни пива, ни меда. Гонят нас видно на край света, как быков на убой. - К черту на рога, дядюшка, прямо к черту на рога. И Стромбик захныкал еще жалобнее. В это время послышался далекий шум и гул голосов. Оба Друга выбежали из казарм. На остров Лютецию через пловучий мост бежали тол- пы солдат. Крики приближались. Тревога охватила казар- мы. Воины выходили на дорогу, собирались и кричали, несмотря на приказания, угрозы, даже удары центурионов. - Что случилось? - спрашивал ветеран, который нес в солдатскую поварню вязанку хвороста. - Еще, говорят, двадцать человек засекли. - Какой двадцать - сто! - Всех по очереди сечь будут-такой приказ! Вдруг в толпу вбежал солдат в разорванной одежде, с бледным, обезумевшим лицом, и закричал: - Бегите, бегите во дворец! Юлиана зарезали! Слова эти упали, как искра в сухую солому. Давно тлевшее пламя бунта вспыхнуло неудержимо. Лица сдела- лись зверскими. Никто ничего не понимал, никто никого не слушал. Все вместе кричали: - Где злодеи? - Бейте мерзавцев! - Кого? - Посланных императора Констанция! - Долой императора! - Эх вы, трусы,- такого вождя предали! Двух первых попавшихся, ни в чем неповинных центу- рионов повалили на землю, растоптали ногами, хотели ра- зорвать на части. Брызнула кровь, и при виде ее солдаты рассвирепели еще больше. Толпа, хлынувшая через мост, приближалась к зданию казарм. Вдруг сделался явственным оглушительный крик: - Слава императору Юлиану, слава Августу Юлиану! - Убили! Убили! - Молчите, дураки! Август жив-сами только что видели! - Цезарь жив? - Не цезарь,- император! - Кто же сказал, что убили? - Где же негодяй? - Хотели убить! - Кто хотел? - Констанций! - Долой Констанция! Долой проклятых евнухов! Кто-то на коне проскакал в сумерках так быстро, что едва успели его узнать. - Деценций! Деценций! Ловите разбойника! Канцелярское перо все еще торчало у него за ухом, по- ходная чернильница болталась за поясом. Провожаемый хохотом и руганью, он исчез. Толпа росла. В темноте вечера бунтующее войско гроз- но волновалось и гудело. Ярость сменилась ребяческим восторгом, когда увидели, что легиоЗы герулов и петулан- тов, отправленных утром, повернули назад, тоже возмутив- шись. Многие обнимали земляков, жен и детей, как после долгой разлуки. Иные плакали от радости. Другие, с Кри- ком, ударяли мечами в звонкие щиты. Разложили костры. Явились ораторы. Стромбик, бывший в молодости бала- ганным шутом в Антиохии, почувствовал прилив вдохно- вения. Товарищи подняли его на руки, и, делая театральные движения руками, он начал: "Nos quidem ad orbis terrarum extrema ut noxii pellimur et damnati,- нас отсылают на край света, как осужденных, как злодеев; семьи наши, которые ценою крови мы выкупили из рабства, снова подпадут под иго аламанов". Не успел он кончить, как из казарм послышались пронзительные вопли, как будто резали поросенка, и вме- сте с ними хорошо знакомые солдатам удары лозы по го- лому телу: воины секли ненавистного центуриона Cedo Alteram. Солдат, бивший своего начальника, отбросил окровавленную лозу и, при всеобщем хохоте, закричал, подражая веселому голосу центуриона: "Давай новую!"- "Cedo Alteram!" - Во дворец! Во дворец!-загудела толпа.-Провоз- гласим Юлиана августом, венчаем диадемой! Все устремились, бросив на дворе полумертвого центу- риона, лежавшего в луже крови.- Редкие звезды мерца- ли сквозь тучи. Сухой, порывистый ветер подымал пыль. Ворота, двери, ставни дворца были наглухо заперты: здание казалось необитаемым. Предчувствуя бунт, Юлиан никуда не выходил, почти не показывался солдатам и был занят гаданиями. Два дня, две ночи ждал чудес и явлений. В длинной, белой одежде пифагорейцев, с лампадой в руках, он подымался по узкой лестнице на самую высо- кую башню дворца. Там уже стоял, наблюдая звезды, в остроконечной, войлочной тиаре, персидский маг, помощ- ник Максима Эфесского, посланный им Юлиану, тот са- мый Ногодарес, который некогда, в кабачке Сиракса, у по- дошвы Аргейской горы, предсказал трибуну Скудило его судьбу. - Ну, что?-спросил Юлиан с тревогою, обозревая темный свод неба. - Не видно,- отвечал Ногодарес,- облака мешают. Юлиан сделал рукою нетерпеливое движение: - Ни одного знамения! Точно небо и земля сговори- лись... Промелькнула летучая мышь. - Смотри, смотри,- может быть, по ее полету ты что-нибудь предскажешь. Она почти коснулась лица Юлиана холодным, таинст- венным крылом и скрылась. - Душа, тебе родная,- прошептал Ногодарес,- пом- ни: сегодня ночью должно совершиться великое... Послышались крики войска, неясные,- ветер заглу- шал их. - Если что-нибудь узнаешь, приходи,- сказал Юлиан и спустился в книгохранилище. Он начал ходить по огромной зале, из угла в угол, быстрыми неровными шагами. Иногда останавливался, на- сторожившись. Ему казалось, что кто-то следует за ним, и странный сверхъестественный холод в темноте веял ему в затылок. Он быстро оборачивался - никого не было; только тяжело и смутно волновавшаяся кровь стучала в виски. Опять начинал ходить - и опять казалось ему, что кто-то быстро, быстро шепчет ему на ухо слова, кото- рые не успевает он разобрать. Вошел слуга с известием, что старик, приехавший из Афин по очень важному делу, желает видеть его. Юлиан, вскрикнув от радости, бросился навстречу. Он думал, что это-Максим, но ошибся: то был великий иерофант Елев- синских таинств, которого он также с нетерпением ждал. - Отец,- воскликнул цезарь,- спаси меня! Я должен знать волю богов. Пойдем скорее - все готово. В это мгновение вокруг дворца раздались уже близкие, подобно раскату грома, оглушительные крики войска; ста- рые кирпичные стены дрогнули. Вбежал трибун придворных щитоносцев, бледный от ужаса: - Бунт! Солдаты ломают ворота! Юлиан сделал повелительный знак рукою. - Не бойтесь! Потом, потом! Не впускать сюда ни- кого!.. И, схватив иерофанта за руку, повлек его по крутой лестнице в темный погреб и запер за собой тяжелую ко- ваную дверь. В погребе готово было все: светочи, пламя которых от- ражалось в серебряном изваянии Гелиоса-Митры, бога Солнца; курильницы, священные сосуды с водою, вином и медом для возлияния, с мукою и солью для посыпания жертв; в клетках-различные птицы для гадания: утки, голуби, куры, гуси, орел; белый ягненок, связанный, жа- лобно блеявший. - Скорее! Скорее! Я должен знать волю богов,- то- ропил Юлиан иерофанта, подавая остро отточенный нож. Запыхавшийся старик совершил наскоро молитвы и возлияния. Заколол ягненка; часть мяса и жира поло- жил на угли жертвенника и с таинственными заклинания- ми начал осматривать внутренности; привычными руками вынимал окровавленную печень, сердце, легкие, исследуя их со всех сторон. - Сильный будет низвержен,-проговорил иерофант, указывая на сердце ягненка, еще теплое.-Страшная смерть... - Кто?-спрашивал Юлиан.-Я или он? - Не знаю. -И ты не знаешь?.. - Цезарь,- произнес старик,- не торопись. Сегодня ночью не решайся ни на что. Подожди до утра: предназна- менования сомнительны - и даже... Не договорив, принялся он за другую жертву-за гу- ся, потом за орла. Сверху доносился шум толпы, подоб- ный шуму наводнения. Раздавались удары лома по желез- ным воротам. Юлиан ничего не слышал и с жадным лю- бопытством рассматривал окровавленные внутренности: в почках зарезанной курицы надеялся увидеть тайны богов. Старый жрец, качая головой, повторил: - Ни на что не решайся: боги молчат. - Что это значит? - воскликнул цезарь с негодова- нием.- Нашли время молчать!.. Вошел Ногодарес, с торжествующим видом: - Юлиан, радуйся! Эта ночь решит судьбу твою. Спе- ши, дерзай - иначе будет поздно... Маг взглянул на иерофанта, иерофант на мага. - Берегись!-проговорил елевсинский жрец, нахму- рившись. - Дерзай! - молвил Ногодарес. Юлиан, стоя между ними, смотрел то на того, то на другого в недоумении. Лица обоих авгуров были непро- ницаемы; они ревновали его друг к другу. - Что же делать? Что же делать?-прошептал Юлиан. Вдруг о чем-то вспомнил и обрадовался: - Подождите, у меня есть древняя сибиллова книга - О противоречии в ауспициях. Справимся! Он побежал наверх в книгохранилище. В одном из про- ходов встретился ему епископ Дорофей в облачении, с кре- стом и Св. Дарами. - Что это? - спросил Юлиан, невольно отступая. - Св. Тайны умирающей жене твоей, цезарь. Дорофей пристально взглянул на пифагорейскую одеж- ду Юлиана, на бледное лицо его с горящими глазами и окровавленные руки. - Твоя супруга,- продолжал епископ,- желала бы видеть тебя перед смертью. - Хорошо, хорошо - только не сейчас - потом... О, боги! Еще дурное знамение. И в такую минуту. Все, что делает она,- некстати!.. Он вбежал в книгохранилище, начал шарить в пыль- ных свитках. Вдруг послышалось ему, что чей-то голос яв- ственно прошелестел ему в ухо: "дерзай! дерзай! дерзай!" - Максим! Ты?-вскрикнул Юлиан и обернулся. В темной комнате не было никого. Сердце его так силь- но билось, что он приложил к нему руку; холодный пот выступил на лбу. - Вот чего я ждал,- проговорил Юлиан.- Это был голос его. Теперь иду. Все кончено. Жребий брошен! Железные ворота рухнули с оглушающим грохотом. Солдаты ворвались в атриум. Слышался рев толпы, подоб- ный реву зверя, и топот бесчисленных ног. Багровый свет факелов блеснул сквозь щели ставней, как зарево. Нельзя было медлить. Юлиан сбросил белую пифагорейскую одежду, облекся в броню, в цезарский палудаментум, шлем, подвязал меч, побежал по главной лестнице к вы- ходным дверям, открыл их и вдруг явился перед войском с торжественно ясным лицом. Все сомнения исчезли: в действии воля его окрепла; никогда еще в жизни не испытывал он такой внутренней силы, ясности духа и трезвости. Толпа это сразу почувст- вовала. Бледное лицо его казалось царственным и страш- ным. Он подал знак рукою - все притихли. Он говорил: убеждал солдат успокоиться, уверял, что не покинет их, не позволит увести на чужбину, умолит своего "достолюбезного брата", императора Констанция. - Долой Констанция!-перебили солдаты дружным криком.-Долой братоубийцу! Ты-император, не хотим Другого. Слава Юлиану-Августу-Непобедимому! Он искусно разыграл роль человека, изумленного, даже испуганного: потупил глаза, отвернул лицо в сторону и выставил руки вперед, подняв ладони, как будто оттал- кивая преступный дар и защищаясь от него. Крики уси- лились. - Что вы делаете? - воскликнул Юлиан, с притвор- ным ужасом.- Не губите себя и меня! Неужели думаете, что я могу изменить Благочестивому?.. - Убийца твоего отца, убийца Галла! - кричали сол- даты. - Молчите, молчите! - замахал он руками и вдруг по ступеням лестницы бросился в толпу.- Или вы не знае- те? Пред лицом самого Бога клялись мы... Каждое движение Юлиана было хитрым, глубоким при- творством. Солдаты окружили его. Он вырвал меч из но- жен, поднял его и направил против собственной груди: - Мужи храбрейшие! Цезарь умрет скорее, чем из- менит... Они схватили его за руки, насильно отняли меч. Мно- гие падали к ногам его, обнимали их со слезами и прика- сались к своей груди обнаженным острием меча. - Умрем,- кричали они,- умрем за тебя! Другие протягивали к нему руки, с жалобным воплем: - Помилуй нас, помилуй нас, отец! Седые ветераны становились на колени и, хватая руки вождя, как будто желая поцеловать их, вкладывали его пальцы в свой рот, заставляли щупать беззубые десны; они говорили о несказанной усталости, о непосильных тру- дах, перенесенных за долгую службу; многие снимали пла- тье и показывали ему голое старческое тело, раны, полу- ченные в сражениях, спины с ужасными рубцами от розог. - Сжалься! Сжалься! Будь нашим августом! На глазах Юлиана навернулись искренние слезы: он любил эти грубые лица, этот знакомый казарменный воз- дух, этот необузданный восторг, в котором чувствовал свою силу. Что бунт опасный - заметил он по особому признаку: солдаты не перебивали Друг друга, а кричали все сразу, вместе, как будто сговорившись, и так же сразу умолкали: то раздавался дружный крик, то наступала вне- запная тишина. Наконец, как будто неохотно, побежденный насилием, произнес он тихо: - Братья возлюбленные! Дети мои! Видите-я ваш на жизнь и смерть; не могу ни в чем отказать... - Венчать его, венчать диадемой!-закричали они, торжествуя. Но диадемы не было. Находчивый Стромбик предло- жил: - Пусть август велит принести одно из жемчужных ожерелий супруги своей. Юлиан возразил, что женское украшение непристой- но и было бы дурным знаком для начала нового прав- ления. Солдаты не унимались: им непременно нужно было ви- деть блестящее украшение на голове избранника, чтобы поверить, что он - император. Тогда грубый легионер сорвал с боевого коня нагруд- ник из медных блях-фалеру, и предложил венчать ав- густа ею. Это не понравилось: от кожи нагрудника пахло потом лошадиным. Все стали нетерпеливо искать другого украшения. Зна- меносец легиона петулантов, сармат Арагарий, снял с шеи медную чешуйчатую цепь, присвоенную званию его. Юлиан два раза обернул ее вокруг головы: эта цепь сде- лала его римским августом. - На щит, на щит! - кричали солдаты. Арагарий подставил ему круглый щит, и сотни рук подняли императора. Он увидел море голов в медных шле- мах, услышал подобный буре торжественный крик: - Да здравствует август Юлиан, август Божест- венный! Divus Augustus! Ему казалось, что совершается воля рока. Факелы померкли. На востоке появились бледные по- лосы. Неуклюжие кирпичные башни дворца чернели угрю- мо. Только в одном окне краснел огонь. Юлиан догадался, что это окно тех покоев, где умирала жена его, Елена. Когда на рассвете утомленное войско утихло, он пошел к ней. Было поздно. Усопшая лежала на узкой девичьей по- стели. Все стояли на коленях. Губы ее были строго сжаты. От высохшего монашеского тела веяло целомудренным хо- лодом. Юлиан, без угрызения, но с тяжелым любопыт- ством, посмотрел на бледное, успокоенное лицо жены сво- ей и подумал: "Зачем желала она видеть меня перед смертью? Что хотела, что могла она сказать мне?" Император Констанций проводил печальные дни в Ан- тиохии. Все ждали недоброго. По ночам видел он страшные сны: в опочивальне до зари горели пять или шесть ярких лампад,- и все-таки боялся он мрака. Долгие часы просиживал один, в непо- движной задумчивости, оборачиваясь и вздрагивая от вся- кого шороха. Однажды приснился ему отец его, Константин Вели- кий, державший на руках дитя, злое и сильное; Констан- ций, будто бы, взяв от него ребенка, посадил его на пра- вую руку свою, в левой стараясь удержать огромный стек- лянный шар; но злое дитя столкнуло шар-он упал, раз- бился, и колючие иглы стекла, с невыносимой болью, ста- ли впиваться в тело Констанция - в глаза, в сердце, в мозг-сверкали, звенели, трескались, жгли. Император проснулся в ужасе, обливаясь холодным потом. Он стал советоваться с прорицателями, знаменитыми волшебниками, угадчиками снов. В Антиохию собраны были войска, и делались при- готовления к походу против Юлиана. Иногда императо- ром, после долгой неподвижности, овладевала жажда дей- ствия. Многие при дворе находили поспешность его нера- зумной; шепотом поверяли друг другу слухи о новых по- дозрительных странностях и причудах Кесаря. Была поздняя осень, когда он выступил из Антиохии. В полдень, на дороге, в трех тысячах шагах от города, близ деревни, называвшейся Гиппокефаль, увидел импера- тор обезглавленный труп неизвестного человека; тело, об- ращенное к западу, оказалось лежащим по правую руку от Констанция, ехавшего на коне; голова отделена была от туловища. Кесарь побледнел и отвернулся. Никто из приближенных не сказал ни слова, но все подумали, что это дурная примета. В городе Тарсе Киликийском он почувствовал легкий озноб и слабость, но не обратил на них внимания и даже с врачами не посоветовался, надеясь, что верховая езда по трудным горным дорогам на солнечном припеке вызовет испарину. Он направился к небольшому городу, Мопсукренам, расположенному у подножия Тавра,-последней стоянке при выезде из Киликии. Несколько раз, во время дороги, делалось у него силь- ное головокружение. Наконец, он должен был сойти с ко- ня и сесть в носилки. Впоследствии евнух Евсевий расска- зывал, что, лежа в носилках, император вынимал из-под одежды драгоценный камень с вырезанным на нем изобра- жением покойной императрицы, Евсевий Аврелии, и цело- вал его с нежностью. На одном из перекрестков он спросил, куда ведет дру- гой путь; ему отвечали, что это дорога в покинутый дво- рец каппадокийских царей - Мацеллум. При этом имени Констанций нахмурился. В Мопсукрены приехали ввечеру. Он был утомлен и пасмурен. Только что вошел в приготовленный дом, как один из придворных, по неосторожности, несмотря на запрет Евсе- вия, сообщил императору, что его ожидают два вестника из западных провинций. Констанций велел их привести. Евсевий умолял отложить дело до утра. Но император возразил, что ему лучше,-озноб прошел, и он чувствует теперь только легкую боль в затылке. Впустили первого вестника, дрожащего и бледного. - Говори сразу!-воскликнул Констанций, испуган- ный выражением лица его. Вестник рассказал о неслыханной дерзости Юлиана: цезарь перед войсками разорвал августейшее письмо; Гал- лия, Паннония, Аквитания передались ему; изменники вы- ступили против Констанция со всеми легионами, располо- женными в этих странах. Император вскочил, с лицом, искаженным яростью, бросился на вестника, повалил его и схватил за горло: - Лжешь, лжешь, лжешь, мерзавец! Есть еще Бог, Царь Небесный, покровитель земных царей. Он не до- пустит,- слышите вы все, изменники,- не допустит Он... Вдруг ослабел и закрыл глаза рукою. Вестник, ни жи- вой, ни мертвый, успел юркнуть в дверь. - Завтра,- бормотал Констанций глухо и растерян- но,-завтра в путь... прямо, через горы... ускоренным хо- дом, в Константинополь!.. Евсевий, подойдя к нему, склонился раболепно: - Блаженный Август, Господь даровал тебе, Своему помазаннику, одоление над всеми врагами и супостатами: ты победил буйного Максенция, Констана, Ветраниона, Галла. Ты победишь и богопротивного... Но Констанций, не слушая, прошептал, качая головой, с бессмысленной улыбкой: - Значит, нет Бога. Если только все это правда, зна- чит, Бога нет; я - один. Пусть кто-нибудь осмелится ска- зать, что Он есть, когда творятся такие дела на земле. Я уже давно об этом думал... Вопросительно обвел он всех мутными глазами и при- бавил бессвязно: - Позвать другого. К нему приступил врач, придворный щеголь с бритым розовым наглым лицом, с бегающими рысьими глазками, еврей, притворявшийся римским патрицием. Подобостраст- но заметил он императору, что чрезмерное волнение мо- жет быть ему вредно, что необходим отдых. Констан- ций только отмахнулся от него, как от надоедливой мухи. Ввели другого вестника. Это был трибун цезарских ко- нюшен, Синтула, бежавший из Лютеции. Он сообщил еще более страшную весть: ворота города Сирмиум открылись перед Юлианом, и жители приняли его радостно, как спа- сителя отечества; через два дня он должен выйти на боль- шую римскую дорогу в Константинополь. Последних слов вестника император как будто не рас- слышал или не понял. Лицо его сделалось странно непо- движным. Он подал знак, чтобы все удалились. Остался Евсевий, с которым хотел он заняться делами. Через некоторое время, почувствовав утомление, при- казал, чтобы отвели его в спальню, и сделал несколько шагов. Но вдруг тихо простонал, поднес обе руки к затыл- ку, как будто почувствовал сильную мгновенную боль, и пошатнулся. Придворные едва успели его поддержать. Он не потерял сознания: по лицу, по всем движениям, по жилам, напрягавшимся на лбу, заметно было, что он делает неимоверные усилия, чтобы говорить; наконец, про- изнес медленно, выговаривая каждое слово шепотом, как будто сдавили ему горло: - Хочу говорить... и не... могу... То были последние слова его: он лишился языка; удар поразил всю правую сторону тела; правая рука и нога без- жизненно повисли. Его перенесли на постель. В глазах была тревога и напряженная, непотухавшая мысль. Он усиливался сказать что-то, отдать, может быть, важное приказание, но из губ вырывались неясные звуки, походившие на слабое непрерывное мычание. Никто не мог понять, что он хочет, и больной поочередно обводил всех ясными глазами. Евнухи, придворные, военачальники, ра- бы толпились вокруг умирающего, хотели и не знали, чем услужить ему в последний раз. Порою злоба вспыхивала в разумном пристальном взо- ре; тогда мычание казалось сердитым. Наконец, Евсевий догадался и принес навощенные до- щечки. Радость блеснула в глазах императора. Крепко и неуклюже, как маленькие дети, левою рукой ухватился он за медный стилос. После долгих усилий удалось ему вы- вести на мягком слое желтого воска несколько каракуль. Придворные с трудом разобрали слово: "креститься". Он устремил на Евсевия неподвижный взор. Все уди- вились, что раньше не поняли: императору угодно было креститься перед смертью, так как, по примеру отца свое- го Константина Равноапостольного, откладывал он вели- кое таинство до последней минуты, веря, что оно может сра- зу очистить душу от всех грехов - "обелить ее паче снега". Бросились отыскивать епископа. Оказалось, что в Моп- сукренах епископа нет. Позвали арианского пресвитера бедной городской базилики. Это был робкий, забитый че- ловек, с птичьим лицом, острым красным носом, похожим на клюв, и острой бородкой. Когда пришли за ним, отец Нимфидиан - так звали его - приступал к десятому куб- ку дешевого красного вина и казался слишком веселым. Никак не могли ему втолковать в чем дело; он думал, что над ним смеются. Но когда убедили его, что предстоит крестить императора, он едва не лишился рассудка. Пресвитер вошел в комнату больного. Император взгля- нул на бледного, растерянного и дрожащего отца Нимфи- диана таким радостным, смиренным взором, каким еще не смотрел ни на одного человека во всю свою жизнь. Поня- ли, что он боится умереть и торопит совершение таинства. По городу искали золотой или, по крайней мере, сереб- ряной купели, но не нашли; правда, был роскошный со- суд, с драгоценными каменьями, но весьма подозрительно- го употребления: предполагали, что он служил для вакхи- ческих таинств бога Диониса. Предпочли все-таки несом- ненную христианскую купель, хотя старую, медную, с гру- бо вдавленными краями. Купель приставили к ложу; влили теплой воды, причем врач-еврей хотел попробовать ее рукою; император сделал яростное движение и замычал: должно быть, боялся он, что еврей опоганит воду. С умирающего сняли нижнюю тунику. Сильные моло- дые щитоносцы легко, как ребенка, подняли его на руки и погрузили в воду. Теперь он, без всякого умиления, с осунувшимся, без- жизненным лицом, смотрел широко открытыми неподвиж- ными глазами на ярко блестевший крест из драгоценных камней над золотой Константиновой хоругвью, Лабару- мом; взор был пристальный, бессмысленный, как у груд- ных детей, когда они смотрят на блестящий предмет и не могут оторвать глаз. Обряд, по-видимому, не успокоил больного; он как будто забыл о нем. В последний раз воля вспыхнула в глазах его, когда Евсевий опять подал ему дощечки и стилос. Констанций не мог писать - он только вывел первые буквы имени "Юлиан". Что это значило? Хотел ли он простить врага, или за- вещал месть? Он мучился в продолжение трех дней. Придворные ше- потом говорили друг другу, что он хочет и не может поме- реть, что это - особое наказание Божие. Впрочем, все еще, по старой привычке, называли они умирающего "бла- женным Августом", "Святостью", "Вечностью". Должно быть, он страдал. Мычание превратилось в долгий, ни днем, ни ночью не прекращавшийся, хрип. Звуки эти были такие ровные, непрерывные, что, каза- лось, не могли вылетать из человеческой груди. Придворные приходили и уходили, ожидая конца. Только евнух Евсевий ни днем, ни ночью не покидал умирающего. Сановник августейшей опочивальни лицом и нравом походил на старую, сварливую, злую и хитрую бабу; на совести его было много злодейств: все запутанные нити доносов, предательств, церковных распрей и придворных происков сходились в руках его; -но, может быть, он один во всем дворце любил своего повелителя, как верный раб. По ночам, когда все засыпали или расходились, утом- ленные видом слишком долгих страданий, Евсевий не от- ходил от ложа; поправлял подушку, смачивал засыхавшие губы больного ледяным напитком; порой становился на колени в ногах императора и, должно быть, молился. Ког- да никто не видел, Евсевий, тихонько отворачивая край пурпурного одеяла, со слезами целовал жалкие, бледные, окоченелые ноги умирающего Кесаря. Раз показалось ему, что Констанций заметил эту ласку и отвечал на нее взором: что-то братское и нежное пронес- лось между этими людьми - злыми, .несчастными и оди- нокими. Евсевий закрыл глаза императору и увидал, как на ли- це его, на котором столько лет было мнимое величие вла- сти, воцарилось истинное величие смерти. Над Констанцием должны были прозвучать слова, ко- торые, по обычаю. Церковь возглашала перед опусканием в могилу останков римских императоров: "Восстань, о, царь земли-гряди на зов Царя царей, да судит Он тебя". Недалеко от горных теснин Суккос, на границе между Иллирией и Фракией, в буковом лесу, по узкой дороге, ночью, шли два человека. То были император Юлиан и волшебник Максим. Полная луна сияла в ясном небе и странным светом озаряла осеннее золото и пурпур листьев. Изредка, с ше- лестом, падал желтый лист. Веяло особенной сыростью, запахом поздней осени, невыразимо сладостным, свежим и, вместе с тем, унылым, напоминающим с ерть. Мягкие сухие листья шуршали под ногами путников. Кругом в тихом лесу царило пышное похоронное великолепие. - Учитель,- проговорил Юлиан,- отчего нет у меня божественной легкости жизни - этого веселья, которое де- лает такими прекрасными мужей Эллады? - Ты не эллин! Юлиан вздохнул. - Увы! Предки наши - дикие варвары, мидийцы. В жилах моих тяжелая, северная кровь. Я не сын Эл- лады... - Друг, Эллады никогда не было,- промолвил Мак- сим, со своей обычной, двусмысленной улыбкой. - Что это значит? - Не было той Эллады, которую ты любишь. - Вера моя тщетна? - Верить,- отвечал Максим,- можно только в то, чего нет, но что будет. Твоя Эллада будет, будет царство богоподобных людей. - Учитель, ты обладаешь могучими чарами - освобо- ди мою душу от страха! - Перед чем? - Не знаю... Я с детства боюсь, боюсь всего: жизни, смерти, самого себя, тайны, которая везде,- мрака. У ме- ня была старая няня Лабда, похожая на Парку; она мне рассказывала страшные предания о доме Флавиев: она за- пугала меня. Глупые бабьи сказки все звучат с тех пор в ушах моих по ночам, когда я один; глупые, страшные сказки погубят меня... Я хочу быть радостным, как древ- ние мужи Эллады,- и не могу! Мне кажется иногда, что я трус.- Учитель! Учитель! спаси меня. Освободи меня от этого вечного мрака и ужаса! - Пойдем. Я знаю, что тебе нужно,- произнес Мак- сим торжественно.- Я очищу тебя от галилейского тле- на, от тени Голгофы лучезарным сиянием Митры; я со- грею тебя от воды Крещения горячею кровью Бога-Солн- ца. О, сын мой, радуйся,- я дам тебе великую свободу и веселье, каких еще ни один человек не имел на земле. Они вышли из лесу и вступили на узкую каменистую тропинку, высеченную в скале, над пропастью. Внизу шу- мел поток. Камень иногда срывался из-под ноги и, про- буждая грозное, сонное эхо, падал в бездну. Снега белели на вершине Родопа. Юлиан и Максим вошли в пещеру. Это был храм Митры, где совершались таинства, воспрещенные римски- ми законами. Здесь не было роскоши, только в голых ка- менных стенах изваяны были таинственные знаки Зоро- астровой мудрости - треугольники, созвездья, крылатые чудовища, переплетающиеся круги. Факелы горели туск- ло, и жрецы-иерофанты в длинных странных одеждах дви- гались, как тени. Юлиана также облекли в олимпийскую столу - одеж- ду с вышитыми индейскими драконами, звездами, солнца- ми и гиперборейскими грифонами; в правую руку дали ему факел. Максим предупредил его об установленных обрядных словах, которыми посвящаемый должен отвечать на вопро- сы иерофанта. Юлиан, приготовляясь к мистерии, выучил ответы наизусть, хотя значение их должно было открыть- ся ему только во время самого таинства, По ступеням, вырытым в земле, спустились в глубокую и узкую, продолговатую яму; в ней было душно и сыро; сверху прикрывалась она крепким деревянным помостом, со многими отверстиями, как в решете. Раздался стук копыт по дереву: жрецы поставили на помост трех черных, трех белых тельцов и одного огненно- рыжего, с позолоченными рогами и копытами. Иерофанты запели гимн. К нему присоединилось жалобное мычание животных, поражаемых двуострыми секирами. Они падали на колени, издыхали, и помост дрожал под их тяжестью. Своды пещеры гудели от рева огнецветного быка, которо- го жрецы называли богом Митрой. Кровь, просачиваясь в скважины деревянного решета, падала на Юлиана алой теплой росой. Это было величайшее из языческих таинств - Тавро- болия, заклание быков, посвященных Солнцу. Юлиан сбросил верхнюю одежду и подставил нижнюю белую тунику, голову, руки, лицо, грудь, все члены под струившуюся кровь, под капли живого страшного дождя. Тогда Максим, верховный жрец, потрясая факелом, произнес: - Душа твоя омывается искупительной кровью Бога- Солнца, чистейшею кровью вечно-радостного сердца Бога- Солнца, вечерним и утренним сиянием Бога-Солнца.- Бо- ишься ли ты чего-нибудь, смертный? - Боюсь жизни,- ответил Юлиан. - Душа твоя освобождается,- продолжал Максим,- от всякой тени, от всякого ужаса, от всякого рабства ви- ном божественных веселий, красным вином буйных веселий Митры-Диониса.-Боишься ли ты чего-нибудь, смертный? - Боюсь смерти. - Душа твоя становится частью Бога-Солнца,- вос- кликнул иерофант.- Митра неизреченный, неуловимый, усыновляет тебя - кровь от крови, плоть от плоти, дух от духа, свет от света.- Боишься ли ты чего-нибудь, смерт- ный? - Я ничего не боюсь,- отвечал Юлиан, с ног до голо- вы окровавленный.- Я - как Он. - Прими же радостный венец,-и Максим бросил ему острием меча на голову аканфовый венок. - Только Солнце-мой венец! Растоптал его ногами и, в третий раз, подымая руки к небу, воскликнул: - Отныне и до смерти, только Солнце - мой венец! Таинство было кончено. Максим обнял посвященного. На губах старика скользила все та же двусмысленная, не- верная улыбка. Когда они возвращались по лесной дороге, император обратился к волшебнику: - Максим, мне кажется иногда, что о самом главном ты молчишь... И он обернул свое лицо, бледное, с красными пятнами таинственной крови, которую, по обычаю, нельзя было стирать. - Что ты хочешь знать, Юлиан? - Что будет со мною? - Ты победишь. - А Констанций? - Констанция нет. - Что ты говоришь?.. - Подожди. Солнце озарит твою славу. Юлиан не посмел расспрашивать. Они молча верну- лись в лагерь. В палатке Юлиана ожидал вестник из Малой Азии. То был трибун Синтула. Он стал на колени и поцеловал край императорского полудаментума. - Слава блаженному августу Юлиану! - Ты от Констанция, Синтула? - Констанция нет. - Как? Юлиан вздрогнул и взглянул на Максима, сохранявше- го невозмутимое спокойствие. - Изволением Божьего Промысла,- продолжал Син- тула,- твой враг скончался в городе Мопсукренах, недале- ко от Мацеллума. На следующий день вечером собраны были войска. Они уже знали о смерти Констанция. Август Клавдий Флавий Юлиан взошел на обрыв, так что все войска могли его видеть,- без венца, без ме- ча и брони, облеченный только в пурпур с головы до ног; чтобы скрыть следы крови, которую не должно было смы- вать, пурпур натянут был на голову, падал на лицо. В этой странной одежде походил он скорее на первосвя- щенника, чем на императора. За ним, по склону Гама, начинаясь с того обрыва, где он стоял, краснел увядающий лес; над самой головой им- ператора пожелтевший клен в голубых небесах шелестел и блестел, как золотая хоругвь. До самого края неба распростиралась равнина Фракий- ская; по ней шла древняя римская дорога, выложенная широкими плитами белого мрамора,- ровная, залитая солнцем, как будто триумфальная, бежала она до самых волн Пропонтиды, до Константинополя, второго Рима. Юлиан смотрел на войско. Когда легионы двигались, по медным шлемам, броням и орлам, от заходящего солн- ца, вспыхивали багровые молнии, концы копий над когор- тами теплились, как свечи. Рядом с императором стоял Максим. Наклонившись к уху Юлиана, шепнул ему: - Смотри, какая слава! Твой час пришел. Не медли! Он указал на христианское знамя, Лабарум, Священ- ную хоругвь, сделанную для римского воинства по образу того огненного знамени, с надписью Сим победиши, кото- рое Константин Равноапостольный видел на небе. Трубы умолкли. Юлиан произнес громким голосом: - Дети мои! Труды наши кончены. Благодарите олим- пийцев, даровавших нам победу. Слова эти расслышали только первые ряды войска, где было много христиан; среди них произошло смятение. - Слышали? Не Господа благодарит, а богов олим- пийских,- говорил один солдат. - Видишь-старик с белой бородой?-указывал другой товарищу. - Кто это? - Сам дьявол в образе Максима-волхва: он-то и со- блазнил императора. Но отдельные голоса христианских воинов были толь- ко шепотом. Из дальних когорт, стоявших сзади, не расслышавших слов Юлиана, подымался восторженный крик: - Слава божественному августу, слава, слава! И все громче и громче, с четырех концов равнины, по- крытой легионами, подымался крик: - Слава! Слава! Слава! Горы, земля, воздух, лес дрогнули от голоса толпы. - Смотрите, смотрите, наклоняют Лабарум,- ужаса- лись христиане. - Что это? Что это? Древнюю военную хоругвь, одну из тех, которые были освящены Константином Великим,- склонили к ногам им- ператора. Из лесу вышел солдат-кузнец, с походной жаровней, закоптелыми щипцами и котелком, в котором носили олово; все это, с неизвестной целью, приготовлено было заранее. Император, бледный, несмотря на отблеск пурпура и солнца, сорвал с древка Лабарума золотой крест и мо- нограмму Христа из драгоценных каменьев. Войско за- мерло. Жемчужины, изумруды, рубины рассыпались, и тонкий крест, вдавленный в сырую землю, погнулся под сандалией римского Кесаря. Максим вынул из великолепного ковчежца обернутое в шелковые голубые пелены маленькое серебряное извая- ние бога Солнца, Митры-Гелиоса. Кузнец подошел, в несколько мгновений искусно вы- правил щипцами погнувшиеся крючки на древке Лабарума и припаял оловом изваяние Митры. Прежде чем войска опомнились от ужаса, Священная хоругвь Константина зашелестела и взвилась над головой императора, увенчанная кумиром Аполлона. Старый воин, набожный христианин, отвернулся и за- крыл глаза рукою, чтобы не видеть этой мерзости. - Кощунство! - пролепетал он, бледнея. - Горе! - шепнул третий на ухо товарищу.- Импера- тор отступил от церкви Христовой. Юлиан стал на колени перед знаменем и, простирая руки к серебряному изваянию, воскликнул: - Слава непобедимому Солнцу, владыке богов! Ныне поклоняется август вечному Гелиосу, Богу света. Богу разума. Богу веселия и красоты олимпийской! Последние лучи солнца отразились на беспощадном лике Дельфийского идола; голова его окружена была се- ребряными острыми лучами; он улыбался. Легионы безмолвствовали. Наступила такая тишина, что слышно было, как в лесу, шелестя, один за другим, падают мертвые листья. И в кровавом отблеске вечера, и в багрянице последне- го жреца, и в пурпуре увядшего леса - во всем была зло- вещая, похоронная пышность, великолепие смерти. Кто-то из солдат, в передних рядах, произнес так яв- ственно, что Юлиан услышал и вздрогнул: - Антихрист! ЧАСТЬ ВТОРАЯ Рядом с конюшнями, в ипподроме Константинополя находилось помещение, вроде уборной, для конюхов, на- ездниц, мимов и кучеров. Здесь, даже днем, коптели под- вешенные к сводам лампады. Удушливый воздух, пропи- танный запахом навоза, веял теплотой конюшен. Когда завеса на дверях откидывалась, врывался осле- пительный свет утра. В солнечной дали виднелись пустые скамьи для зрителей, величественная лестница, соединяв- шая императорскую ложу с внутренними покоями Кон- стантинова дворца, каменные стрелы египетских обелисков и, посреди желтого, гладкого песка, исполинский жертвен- ник из трех перевившихся медных змей: плоские головы их поддерживали дельфийский треножник великолепной работы. Иногда с арены доносилось хлопанье бича, крики на- ездников, фырканье разгоряченных коней и шуршание ко- лес по мягкому песку, подобное шуршанию крыльев. Это была не скачка, а только подготовительное упраж- нение к настоящим играм, назначенным на ипподроме че- рез несколько дней. В одном углу конюшни голый атлет, натертый маслом, покрытый гимнастической пылью, с кожаным поясом по бедрам, подымал и опускал железные гири; закидывая курчавую голову, он так выгибал спину, что кости в су- ставах трещали, лицо синело, и бычачьи жилы напряга- лись на толстой шее. Сопутствуемая рабынями, подошла к нему молодая женщина в нарядной утренней столе, натянутой на голо- ву, опущенной складками на тонкое родовитое и уже от- цветавшее лицо. Это была усердная христианка,-любимая всеми клириками и монахами за щедрые вклады в мона- стыри, за обильные милостыни,- приезжая из Александ- рии вдова римского сенатора. Сперва скрывала она свои похождения, но скоро увидела, что соединять любовь к церкви с любовью к цирку считается новым светским изяществом. Все знали, что Стратоника ненавидит кон- стантинопольских щеголей, завитых и нарумяненных, из- неженных, прихотливых, как она сама. Такова была ее природа: она соединяла драгоценнейшие аравийские духи с раздражающей теплотой конюшни и цирка; после горя- чих слез раскаяния, после потрясающей исповеди искус- ных духовников, этой маленькой женщине, хрупкой, как вещица, выточенная из слоновой кости, нужны были гру- бые ласки прославленного конюха. Стратоника смотрела на упражнения атлета с видом тонкой ценительницы. Сохраняя тупоумную важность на бычачьем лице, гимнаст не обращал на нее внимания. Она что-то шептала рабыне на ухо и с простодушным удивле- нием, заглядевшись на могучую голую спину атлета, лю- бовалась тем, как страшные геркулесовские мускулы дви- гаются под жесткой красно-коричневой кожей на огром- ных плечах, когда, разгибаясь и медленно вбирая воздух в легкие, как в кузнечные мехи, подымал он железные гири над звероподобной, бессмысленно красивой головой. Занавеска откинулась, толпа зрителей отхлынула, и две молодые каппадокийские кобылы, белая и черная, впорхну- ли в конюшню, вместе с молодой наездницей, которая лов- ко, с особенным гортанным криком, перепрыгивала с од- ной лошади на другую. В последний раз перевернулась она в воздухе и соскочила на землю-такая же крепкая, гладкая, веселая, как ее кобылицы; на голом теле видне- лись маленькие капли пота. К ней подскочил с любезно- стью молодой щегольски одетый иподиакон из базилики св. Апостолов, Зефирин, большой любитель цирка, знаток лошадей и завсегдатай скачек, ставивший огромные закла- ды за партию "голубых" против "зеленых". У него были сафьянные скрипучие полусапожки на красных каблуках. С подведенными глазами, набеленный и тщательно зави- той, Зефирин более походил на молодую девушку, чем на церковнослужителя. За ним стоял раб, нагруженный все- возможными свертками, узелками, ящиками тканей - по- купками из модных лавок. - Крокала, вот те самые духи, которые ты третьего дня просила. С вежливым поклоном подал иподиакон наезднице изящную баночку, запечатанную голубым воском. - Целое утро бегал по лавкам. Едва нашел. Чистей- ший нард! Вчера привезли из Апамеи. - А это что за покупки?-полюбопытствовала Кро- кала. - Шелк с модным рисунком - разные дамские безде- лушки. - Все для твоей?.. - Да, да, все для моей благочестивой сестры, для на- божной матроны Блезиллы. Надо же помогать ближним. Она полагается на мой вкус при выборе тканей. С рассве- та бегаю по ее поручениям. Совсем с ног сбился. Но не ропщу,- нет, нет, не ропщу. Блезилла такая, право, доб- рая, такая, можно сказать, святая женщина!.. - Да, но, к сожалению, старая,- засмеялась Крока- ла.-Эй, мальчик, вытри поскорее пот с вороной кобылы свежими фиговыми листьями. - И у старости есть свои преимущества,- возразил иподиакон, самодовольно потирая белые холеные руки с драгоценными перстнями; 'потом спросил ее шепотом, на ухо: - Сегодня вечером?.. - Не знаю