положением звезд, в залу вошли Моро и в царственных мантиях из золотой парчи, подбитых горностаем, с длинными шлейфами, которые несли бароны, камерьеры, спендиторы и чамбеллалы. На груди герцога в пряжке сиял рубин неимоверной величины, похищенный им у Джан-Галеаццо. Беатриче похудела и подурнела. Странно было видеть живот беременной женщины у этой девочки, казавшейся почти ребенком,-- с плоскою грудью и резкими мальчишескими движениями. Моро подал знак. Главный сенешаль поднял жезл, на хорах заиграла музыка -- и гости стали садиться за пиршественные столы. Произошло замешательство. Посол великого князя московского, Данило Мамыров, не пожелал сесть ниже посла светлейшей республики Сан-Марко. Мамырова стали уговаривать. Но упрямый старик, никого не слушая, стоял на своеМ: "не сяду -- зазорно мне сие!" Любопытные и насмешливые взгляды обращались на него отовсюду. -- Что такое? Опять с московитами неприятности? Экий народ! Леэут на первые места -- знать ничего не хотят. Никуда их приглашать нельзя. Варвары! А языкслышите?--совсем турецкий. Зверское племя!.. Юркий и вертлявый мантуанец Вокалино, толмач, подсКОчил к Мамырову: -- Мессер Даниеле, мессер Данииле,-- залепетал он на ломаном русском языке, с подобострастными ужимками и поклонами,--не можно, не можно! Сесть наДо. Обычай в Милане. Спорить не хорошо. Дука сердится. Подошел к старику и молодой спутник его, Никита Карачаров, тоже дьяк посольского приказа. -- Данило Кузьмич, батюшка, не изволь серчать! В чужой монастырь со своим уставом не ходят. Люди иноземные, обычаев наших не ведают. Долго ли до греха? Еще выведут! Сраму наживем... -- Молчи, Никита, молчи! Млад ты учить меня, старика. Знаю, что делаю. Не быть тому вовеки! Не сяду ниже посла веницейского. Сие для чести нашей посольекой поруха великая. Сказано: всякий посол лицо носит и речи говорит государя своего. А наш государь православный, самодержавный, всея Руси... -- Мессер Даниеле, о, мессер Даниеле! -- егозил толмач Бокалино. -- Отстань! Чего латошишь, обезьянья твоя рожа басурманская? Сказано, не сяду -- и не сяду! Под нахмуренными бровями маленькие медвежьи глазКи Мамырова сверкали гневом, гордостью и непобедимым упрямством. Усыпанный изумрудами набалдашник посоха сверкал в крепко сжатых пальцах. Видно было, что никакие силы не принудят его уступить. Моро подозвал к себе посла Венеции, с обаятельною любезностью, на которую был мастер, извинился, обещал еМу свое благоволение и попросил, как о личном для себя одолжении пересесть на другое место. во избежание споров и пререканий, уверяя, что нелепому честолюбию этих варваров никто не придает значения. На самом деле, герцог весьма дорожил милостью "великого герцога Розийского" -- "gran duca di Rosia", надеясь при помощи его заключить выгодный договор с турецким султаном. Венецианец, взглянув на Мамырова с тонкой усмешкой и презрительно пожав плечами, заметил, что его высочество прав-подобные споры о местах недостойны людей, просвещенных светом "человечности" -- humanite,-- и сел на указанное место. Данило Кузьмич не понял речи соперника. Но, если бы и понял, не смутился бы и продолжал считать правым себя, ибо знал, что десять лет назад, в 1487 году, на торжественном выходе папы Иннокентия VIII, московские послы Димитрий и Мануил Ралевы, на ступенях апостольского трона, заняли места, наиболее почетные после римских сенаторов, представителей древнего миродержавного города. Недаром, в послании бывшего киевского митрополита Саввы Спиридона, великий князь московский уже объявлен был единственным наследником двуглавого орла Византии, объединившего под сенью крыл своих Восток и Запад, так как Господь Вседержитель,--сказано было в послании,-- низвергнув за ереси оба Рима, ветхий и новый, воздвиг третий, таинственный Град, дабы излить на него всю славу, всю силу и благодать Свою. третий полуночный Рим -- православную Москву,-- а четвертого Рима не будет вовеки. Не обращая внимания на враждебные взоры, самодовольно поглаживая длинную седую бороду, поправляя пояс на толстом животе и соболью шубу пунцового бархата, грузно и важно кряхтя, опустился Данило Кузьмич на отвоеванное место. Чувство темное и пьяное, как хмель, наполняло ему душу. Никита вместе с толмачом Бокалино сели на нижнем конце стола, рядом с Леонардо да Винчи. Хвастливый мантуанец рассказывал о чудесах, виденных им в Московии, смешивая быль с небылицею. Художник, надеясь получить более точные сведения от самого Карачарова, обратился к нему через переводчика и стал расспрашивать о далекой стране, которая возбуждала любопытство Леонардо, как все безмерное и загадочное,-- о ее бесконечных равнинах, лютых морозах, могучих реках и лесах, о приливе в Гиперборейском океане и Гирканийском море, о Северном сиянии, так же как о друзьях Своих, поселившихся в Москве: ломбардском художнике Пиетро Антонио Солари, который участвовал в постройке Грановитой Палаты, и зодчем Аристотеле Фиоравенти из БолонЬИ, украсившем площадь Кремля великолепными зданиями. -- Мессере,--обратилась к толмачу сидевшая рядом любопытная и плутоватая дондзелла Эрмеллина,-- == Я слышала, будто бы эту удивительную страну потому называют Розия, что там растет много роз. Правда ли это? Бокалино рассмеялся и уверил дондзеллу, что это вздор, что в Розии, несмотря на ее имя, меньше роз, чем в какойlибo иной стране, и в доказательство привел итальянскую новеллу о русском холоде. Некоторые купцы из города Флоренции приехали в Польшу. Далее в Розию не пустили их, потому что в это время польский король вел войну с великим герцогом Московии. Флорентийцы, желая купить соболей, пригласили русских купцов на берег Борисфена, отделяющего обе страны. Опасаясь быть взятыми в плен, московиты стали на одном берегу, итальянцы на другом, и начали громко перекликаться через реку, торгуясь. Но стужа была так сильна, что слова, не достигая противоположного берега, замерзали в воздухе. Тогда находчивые ляхи разлОЖИЛИ большой костер посредине реки, в том месте, куда по расчету слова доходили еще не замерзшими. Лед, твердый, как мрамор, мог выдержать какое угодно пламя. И вот, когда зажгли огонь, слова, в продолжение целого часа остававшиеся в воздухе неподвижными, обледенелыми, начали таять, струиться с тихим журчанием, подобно вешней капле, и, наконец, были услышаны флорентийцами явственно, несмотря на то, что московиты давно удалились с противоположного берега. Рассказ всем пришелся по вкусу. Взоры дам, полные сострадательного любопытства, обратились на Никиту Карачарова, обитателя столь злополучной, Богом проклятой земли. В это время сам Никита, остолбенев от удивления, смотрел на невиданное зрелище -- громадное блюдо с голою Андромедою, из нежных каплуньих грудинок, прикованною к скале из творожного сыру, и освободителем ее, Крылатым Персеем, из телятины. Во время мясной части пира все было червленое, золотое, во время рыбной-стало серебряным, соответственно водной стихии. Подали посеребренные хлебы, посеребренные салатные лимоны в чашках, и наконец, на блюде между гигантскими осетрами, миногами и стерлядями появилась Амфитрита из белого мяса угрей в перламутровой колеснице, влекомой дельфинами над голубовато-зеленым, как морские волны, трепетным студнем, изнутри освещенным огнями. Затем потянулись нескончаемые сладости -- изваяния из марципанов, фисташек, кедровых орехов, миндаля и жженого сахару, исполненные по рисункам Браманте, Карадоссо и Леонардо,-- Геркулес, добывающий золотые яблоки Гесперид, басня Ипполита с Федрою, Вакха с Ариадною, Юпитера с Данаею -- весь Олимп воскресших богов. Никита с детским любопытством глядел на эти чудеса, между тем как Данило Кузьмин, теряя охоту к еде при виде голых бесстыдных богинь,-- ворчал себе под нос; -- Антихристова мерзость! Погань языческая! Начался бал. Тогдашние пляски -- Венера и Завр, Жестокая Участь, Купидон -- отличались медлительностью, так как платья дам, длинные и тяжелые, не позволяли быстрых движений. Дамы и кавалеры сходились, расходились, с неторопливою важностью, с жеманными поклонами, томными вздохами и сладкими улыбками. Женщины должны были выступать, как павы, плыть, как лебедки. И музыка была тихая, нежная, почти унылая, полная страстным томлением, как песни Петрарки. Главный полководец Моро, молодой синьор Галеаццо Сансеварино, изысканный щеголь, весь в белом, с откидными рукавами на розовой подкладке, с алмазами на белых туфлях, с красивым, вялым, испитым и женоподобным лицом, очаровывал дам. Одобрительный шепот пробегал в толпе, когда во время танца Жестокая Участь, роняя, как будто нечаянно, на самом деле нарочно, туфлю с ноги или накидку с плеча, продолжал он скользить и кружиться по зале с той "скучающею небрежностью", которая считалась признаком высшего изящества. Данило Мамыров смотрел, смотрел на него и плюнул: -- Ах, ты шут гороховый! Герцогиня любила танцы. Но в тот вечер на сердце у нее было тяжело и смутно. Лишь давняя привычка к лицемерию помогала ей разыгрывать роль гостеприимной хозяйки -- отвечать на поздравления с новым годом, на приторные любезности вельмож. Порою казалось ей, что она не вынесет -- убежит или заплачет. Не находя себе места, блуждая по многолюдным залам, зашла она в маленький дальний покой, где у весело пылавшего камина разговаривали в тесном кружке молодые дамы и синьоры. Спросила, о чем они беседуют. -- О платонической любви, ваша светлость,--отвечала одна из дам.-- Мессер Антонниотто Фрегозо доказывает, что женщина может целовать в губы мужчину, не нарушая целомудрия, если он любит ее небесною любовью. -- Как же вы это доказываете, мессер Антонниотто?--молвила герцогиня, рассеянно щуря глаза. -- С позволения вашей светлости я утверждаю, что уста -- орудие речи -- служат вратами души, и когда они соеДиняются в лобзании платоническом, души любовников устремляются к устам, как бы к естественному выходу своему. Вот почему Платон не возбраняет поцелуя, а царь Соломон в "Песни Песней", прообразуя таинственное слияние души человеческой с Богом, говорит: лобзай меня Лобзанием уст твоих. -- Извините, мессере,--перебил его один из слушателей, старый барон, сельский рыцарь с честным и грубым лицом,--может быть, я этих тонкостей не разумею, но Неужели полагаете вы, что муж, застав жену свою в объятиях любовника, должен терпеть?.. -- Конечно,-- возразил придворный философ,-- сообразно с мудростью духовной любви... -- А как же брак?.. -- Ах, Боже мой! Да мы о любви говорим, а не о браке!--перебила хорошенькая мадонн, Фиордализа, нетерпеливо пожимая ослепительными голыми плечами. -- Но ведь и брак, мадонна, по всем законам человеческим...--начал было рыцарь. -- Законы!--презрительно сморщила Фиордализа свои алые губки.--Как можете вы, мессере, в такой возвышенной беседе упоминать о законах человеческих-жалких созданиях черни, превращающих святые имена любовника и возлюбленной в столь грубые слова, как муж и жена? Барон только руками развел. А мессер Фрегозо, не обращая на него внимания, продолжал свою речь о тайнах небесной любви. Беатриче знала, что при дворе в большой моде непристойнейший сонет этого самого мессера Антонниотто Фрегозо, посвященный красивому отроку и начинавшийся так: Ошибся царь богов, похитив Ганимеда... Герцогине сделалось скучно. Она потихоньку удалилась и перешла в соседнюю залу. Здесь читал стихи приезжий из Рима знаменитый стихотворец Серафино д'Аквила, по прозвищу Единственный -- Unico, маленький, худенький, тщательно вымытый, выбритый, завитой и надушенный человечек с розовым младенческим личиком, томной улыбкой, скверными зубами и маслеными глазками, в которых сквозь вечную слезу восторга мелькала порой плутоватая хитрость. Увидев среди дам, окружавших поэта, Лукрецию, Беатриче смутилась, чуть-чуть побледнела, но тотчас оправилась, подошла к ней с обычною ласкою и поцеловала. В это время появилась в дверях полная, пестро одетая, сильно нарумяненная, уже не молодая и некрасивая дама, державшая платок у носа. -- Что это, мадонна Диониджа? Не ушиблись ли вы?--спросила ее дондзелла Эрмеллина с лукавым участием. Диониджа объяснила, что во время танцев, должно быть от жары и усталости, кровь пошла у нее из носу. -- Вот случай, на который даже мессер Унико едва ли сумел бы сочинить любовные стихи,--заметил один из придворных. Унико вскочил, выставил одну ногу вперед, задумчиво провел рукой по волосам, закинул голову и поднял глаза к потолку. -- Тише, тише,-- благоговейно зашушукали дамы,-- мессер Унико сочиняет! Ваше высочество, пожалуйте сюда, здесь лучше слышно. Дондзелла Эрмеллина, взяв лютню, потихояьку перебирала струны, и под эти звуки поэт торжественно глухим, замирающим голосом чревовещателя проговорил сонет. Амур, тронутый мольбами влюбленного, направил стрелу в сердце жестокой; но, так как на глазах бога повязка,-- промахнулся; и вместо сердца -- Стрела пронзила носик нежный -- И вот в платочек белоснежный Росою алой льется кровь. Дамы захлопали в ладоши. -- Прелестно, прелестно, неподражаемо! Какая быстрота! Какая легкость! О, это не чета нашему Беллинчони, который целыми днями потеет над каждым сонетом, Ах, душечка, верите ли, когда он поднял глаза к небу, я почувствовала -- точно ветер на лице, что-то сверхъестественное- даже страшно стало... -- Мессер Унико, не хотите ли рейнского? -- суетилась одна. -- Мессер Унико, прохладительные лепешечки с мятой,-- предлагала другая. Его усаживали в кресло, обмахивали веерами. Он млел, таял и жмурил глаза, как сытый кот. Потом прочел другой сонет в честь герцогини, в котором говорилось, что снег, пристыженный белизной ее кожи, задумал коварную месть, превратился в лед, и потому-то недавно, выйдя прогуляться во двор замка, она поскользнулась и едва не упала. Прочел также стихи, посвященные красавице, у которой не хватало переднего зуба: то была хитрость Амура, который, обитая во рту ее, пользуется этой щелкою, как бойницею, чтобы метать свои стрелы. -- Гений!--взвизгнула одна из дам.--Имя Унико в потомстве будет рядом с именем Данте! -- Выше Данте! -- подхватила другая.-- Разве можно у Данте научиться таким любовным тонкостям, как у нашего Унико? -- Мадонны,-- возразил поэт со скромностью,-- вы преувеличиваете. Есть и у Даяте большие достоинства. Впрочем, каждому свое. Что касается меня, то за ваши рукоплескания я отдал бы свою славу Данте. -- Унико! Унико!--вздыхали поклонницы, изнемогая от восторга. Когда Серафино начал новый сонет, где описывалось, как, во время пожара в доме его возлюбленной, не могли потушить огонь, потому что сбежавшиеся люди должны были заливать водою пламя собственных сердец, зажженное взорами красавицы,--Беатриче, наконец, не вытерпела и ушла. Она вернулась в главные залы, велела своему пажу Ричардетто, преданному и даже, как порой казалось ей, влюбленному в нее мальчику, идти наверх, ожидать с факелом у дверей спальни, и, поспешно пройдя несколько ярко освещенных многолюдных комнат, вступила в пустынную, отдаленную галерею, где только стражи дремали, склонившись на копьями; отперла железную дверцу, поднялась по темной витой лестнице в громадный сводчатый зал, служивший герцогскою спальнею, находившейся в четырехугольной северной башне замка; подошла со свечою к небольшому, вделанному в толщу каменной стены, дубовому ларцу, где хранились важные бумаги и тайные письма герцога, вложила ключ, украденный у мужа, в замочную скважину, хотела повернуть, но Почувствовала, что замок сломан, распахнула медные створы, увидела пустые полки и догадалась, что Моро, заметив пропажу ключа, спрятал письма в другое место. Остановилась в недоумении. За окнами веяли снежные хлопья, как белые призраки. Ветер шумел -- то выл, то плакал. И древнее, страшное, вечное, знакомое сердцу напоминали эти голоса ночного ветра. Взоры герцогини упали на чугунную заслонку, закрывавшую круглое отверстие Дионисиева уха -- слуховой трубы, проведенной Леонардо в герцогскую спальню из нижних покоев дворца. Она подошла к отверстию и, сняв с него тяжелую крышку, прислушалась: волны звуков долетели до нее, подобные шуму далекого моря, который слышится в раковинах; с говором, с шелестом праздничной толпы, с нежными вздохами музыки сливался вой и свист ночного ветра. Вдруг почудилось ей, что не там, внизу, а над самым ухом ее кто-то прошептал: "Беллинчони... Беллинчони"... Она вскрикнула и побледнела. "Беллинчони!.. Как же я сама не догадалась? Да, да конечно! Вот от кого я узнаю все... К нему! Только как бы не заметили?.. Будут искать... Все равно! Я хочу знать, я больше не могу терпеть этой лжи!" Она вспомнила, что Беллинчояи, отговорившись болезнью, не приехал на бал, сообразила, что в этот час он почти наверное дома, один, и кликнула пажа Ричардетто, который стоял у дверей. -- Вели двум скороходам с носилками ждать меня внизу, в парке, у потайных ворот замка. Только смотри, если хочешь угодить мне, чтобы никто об этом не знал -- слышишь?--никто! Дала ему поцеловать свою руку. Мальчик бросился исполнять приказание. Беатриче вернулась в опочивальню, накинула на плечи шубу, надела черную шелковую маску и через несколько минут уже сидела в носилках, направлявшихся к Тичинским воротам, где жил Беллинчони. Поэт называл свой ветхий, полуразвалившийся домик "лягушечьей норою". Он получал довольно много подарков, но вел беспутную жизнь, пропивал или проигрывал что имел, и потому бедность, по собственному выражению Бернарде, преследовала его, "как нелюбимая, но верная жена". Лежа на сломанной трехногой кровати, с поленом вместо четвертой ноги, с дырявым и тонким, как блин, тюфяком, допивая третий горшок дрянного кислого вина, сочинял он надгробную надпись для любимой собаки мадонны Чечилии. Поэт наблюдал, как потухают последние угли в камине, тщетно стараясь согреться, натягивал на свои тонкие журавлиные ноги изъеденную молью беличью шубейку, вместо одеяла, слушал завывание вьюги и думал о холоде предстоявшей ночи. На придворный бал, где должны были представить сочиненную им в честь герцогини аллегорию "Рай", не пошел он, вовсе не потому что был болен,-- хотя, в самом деле, уже давно хворал и так был худ, что, по словам его, "можно было, рассматривая тело его, изучать анатомию человеческих мускулов, жил и костей". Но будь он даже при последнем издыхании, все-таки потащился бы на праздник. Действительной причиной его отсутствия была зависть: лучше согласился бы он замерзнуть в своей конуре, чем видеть торжество соперника, наглого плута и пройдохи, мессера Унико, который нелепыми виршами успел вскружить головы светским дурам. При одной мысли об Унико вся желчь приливала к сердцу Беллинчони. Он сжимал кулаки и вскакивал с постели. Но в комнате было так холодно, что тотчас же снова благоразумно ложился в постель, дрожал, кашлял и кутался. -- Негодяи! --ругался он.--Четыре сонета о дровах, да еще с какими рифмами-и ни щепки!.. Пожалуй, чернила замерзнут -- нечем будет писать. Не затопить ли перилами от лестницы? Все равно, порядочные люди не ходят ко мне, а если жид-ростовщик свихнет себе шею -- не велика беда. Но лестницы он пожалел. Взоры его обратились на толстое полено, служившее четвертой ногой хромому ложу. остановился в минутном раздумьи: что лучше-дрожать всю ночь от холода или спать на шатающемся ложе? Вьюга завыла в оконную щель, заплакала, захохотала, как ведьма, в трубе очага. С отчаянной решимостью выхватил Бернарде полено из-под кровати, разрубил на щепки и стал бросать в камин. Пламя вспыхнуло, озаряя печальную келью. Он присел на корточки и протянул посиневшие руки к огню, последнему другу одиноких поэтов. -- Собачья жизнь!--размышлял Беллинчони.-- А ведь чем я, подумаешь, хуже других? Не о моем ли прапращуре, знаменитом флорентийце, в те времена, как о доме Сфорца и помину еще нс было, божественный Данте сложил этот стих: Bellincion' Berti vi'.d'io andar cinto Di cuoio e d'osso? ' Я Беллинчони Берти увидел В кожаном поясе с костями (итал.). Небось, в Милане, когда я приехал, придворные лизоблюды страмботто от сонета отличить не умели. Кто, как не я, научил их изяществам новой поэзии? Не с моей ли легкой руки ключ Гиппокрены разлился в целое море и грозит наводнением? Теперь, кажется, и в Большом Канале кастальские воды текут*... И вот награда! Подохну, как пес в конуре на соломе!.. Впавшего в бедность поэта никто не узнает, точно лицо его скрыто под маскою, изуродовано оспой... Он прочел стихи из своего послания к герцогу Моро: Иного я всю жизнь не слыхивал ответа, Как "с Богом прочь ступай, все заняты места" Что делать? Песенка моя, должно быть, спета. Уж я и не прошу о колпаке шута,-- Но хоть на мельницу принять вели поэта, О, щедрый государь, как вьючного скота. И с горькою усмешкою опустил свою лысую голову. Долговязый, тощий, с красным длинным носом, на корточках перед огнем, он походил на больную зябнущую птицу. Внизу в двери дома послышался стук, потом сонная ругань сварливой, опухшей от водянки, старухи, его единственной прислужницы, и шлепанье деревянных башмаков ее по кирпичному полу. -- Кой черт? -- удивился Бернарде.-- Уж не жид ли опять за процентами? У, нехристи окаянные! И ночью не дадут покоя... Скрипнули ступени лестницы. Дверь отворилась, и в комнату вошла женщина в собольей шубе, в шелковой черной маске. Бернарде вскочил и уставился на нее. Она молча приблизилась к стулу. -- Осторожнее, мадонна,-- предупредил хозяин,-- спинка сломана. И со светскою любезностью прибавил: -- Какому доброму гению обязан я счастьем видеть знаменитейшую синьору в смиренном жилище моем? "Должно быть, заказчица. Какой-нибудь любовный мадригалишко,--подумал он.--Ну, что ж, и то хлеб! Хоть да дрова. Только странно, как это одна, в такой час?.. но, впрочем, имя мое тоже, видно, что-нибудь да значит. Мало ли неведомых поклонниц!" Он Оживился, подбежал к очагу и великодушно бросил в огонь последнюю щепку. Дама сняла маску. -- Это я, Бернарде. Он вскрикнул, отступил и, чтобы не упасть, должен был схватиться рукой за дверную притолоку. -- Иисусе, Дева Пречистая!--пролепетал, выпучив глаза.--Ваша светлость... яснейшая герцогиня... -- Бернарде, ты можешь сослужить мне великую службу,-- сказала Беатриче и потом спросила, оглядываясь: -- == никто не услышит? -- Будьте покойны, ваше высочество, никто,-- кроме крыс да мышей! -- Послушай,-- продолжала Беатриче медленно, устремив на него проницательный взор,--я знаю, ты писал для мадонны Лукреции любовные стихи. У тебя должны быть письма герцога с поручениями и заказами. Он побледнел и молча смотрел на нее, расширив глаза, в оцепенении. -- Не бойся,-- прибавила она,-- никто не узнает. Даю тебе слово, я сумею наградить тебя, если ты исполнишь просьбу мою. Я озолочу тебя, Бернарде! -- Ваше высочество,-- с усилием произнес он коснеющим языком,--не верьте... это клевета... никаких писем.., как перед Богом... Глаза ее сверкнули гневом; тонкие брови сдвинулись. Она встала и, не отводя от него тяжелого, пристального взора, подошла к нему. -- Не лги! Я знаю все. Отдай мне письма герцога, если жизнь тебе дорога,--слышишь, отдай! Берегись, Бернарде! Люди мои ждут внизу. Я с тобой не шутить пришла!.. Он упал перед нею на колени: -- Воля ваша, синьора! Нет у меня никаких писем... -- Нет? -- повторила она, наклоняясь и заглядывая ему в глаза,--нет, говоришь ты?.. -- Нет... -- Погоди же, сводник проклятый, заставлю я тебя всю правду сказать. Собственными руками задушу, мерзавец!..-- крикнула она в бешенстве и, в самом деле, вцепилась ему в горло своими нежными пальцами с такою силою, что он задохся и жилы налились у него на лбу. Не сопротивляясь, опустив руки, только беспомощно моргая глазами, сделался он еще более похожим на жалкую, больную птицу. "Убьет, как Бог свят, убьет,-- думал Бернарде.-- Ну, что же, пусть... А герцога я не выдам". Беллинчони был всю жизнь придворным шутом, беспутным бродягою, продажным стихокропателем, но никогда не был изменником. В жилах его текла благородная кровь, более чистая, чем у романьольских наемников, выскочек Сфорца, и теперь он готов был это доказать: Bellincion' Berti vid'io andar cinto Di cuoio e d'osso.'i Герцогиня опомнилась; с отвращением' выпустила из рук своих горло поэта, оттолкнула его, подошла к столу и схватив маленькую, с продавленными боками, с нагоревшею светильнею, оловянную лампаду, направилась к двери соседней комнаты. Она уже раньше заметила ее и догадалась, что это студиоло -- рабочая келья поэта. Бернарде вскочил и, став перед дверью, хотел преградить ей путь. Но герцогиня молча смерила его таким взглядом, что он съежился, сгорбился и отступил. Она вошла в обитель нищенской музы. Здесь пахло плесенью книг. На голых стенах с облупленною штукатуркою темнели пятна сырости. Разбитое стекло заиндевелого окошка заткнуто было тряпьем. На письменном наклонном поставце, забрызганном чернилами, с гусиными перьями, общипанными и обглоданными во время искания рифм, валялись бумаги, должно быть, черновые наброски стихов. Поставив лампаду на полку и не обращая внимания на хозяина, Беатриче стала рыться в листках. Здесь было множество сонетов придворным казначеям, ключникам, стольникам, кравчим, с шутовскими жалобами, с мольбами о деньгах, дровах, вине, теплой одежде, съестных припасах. В одном из них выпрашивал поэт у мессера Паллавичини к празднику Всех Святых жареного гуся, начиненного айвою. В другом, озаглавленном "От Моро к Чечилии", сравнивая герцога с Юпитером, герцогиню с Юноною, рассказывал, как однажды Моро, отправившись на свидание с любовницей и по дороге застигнутый бурею, должен был вернуться домой, потому что "ревнивая Юнона, догадавшись об измене мужа, сорвала диадему с головы своей и рассыпала жемчуг с небес, подобно бурному дождю и граду". Вдруг под кипою бумаг заметила она изящную шкатулку из черного дерева, открыла ее и увидела тщательно перевязанную пачку писем. Бернарде, следивший за нею, всплеснул руками в ужасе. Герцогиня взглянула на него, потом на письма, прочла имя Лукреции, узнала почерк Моро и поняла, что это, наконец, то, чего она искала -- письма герцога, черновые наброски любовных стихов, заказанных им для Лукреции;схватИла пачку, сунула ее себе за платье на грудь молча, бросив поэту, как подачку собаке, кошелек с червонцами, вышла. Он слышал, как она сходила по лестнице, как захлопнулась дверь, и долго стоял среди комнаты, точно громом сраженный. Пол, казалось ему, шатается под ним, как палуба во время качки. Наконец, в изнеможении, повалился на свое трехногое хромающее ложе и заснул мертвым сном. Герцогиня вернулась в замок. Заметив ее отсутствие, гости перешептывались, спрашивали, что случилось. Герцог тревожился. Войдя в залу, она приблизилась к нему с немного бледным лицом и сказала, что, почувствовав усталость после бала, удалилась во внутренние покои, чтобы отдохнуть. -- Биче,--молвил герцог, взяв ее руку, холодную и liшь чуть задрожавшую в руке его,-- если тебе нездоровится, скажи, ради Бога! Не забывай, что ты беременна. Хочешь, отложим до завтра вторую часть праздника? Я ведь и затеял-то все только для тебя, дорогая... -- Нет, не надо,-- возразила герцогиня.-- Пожалуйста, не беспокойся, Вико. Я давно не чувствовала себя так хорошоo, как сегодня... так весело... Я хочу видеть "Рай". и плясать еще буду!.. -- Ну, слава Богу, милая, слава Богу! -- успокоился Moрo, целуя с почтительной нежностью руку жены. Гости снова перешли в большую "залу для игры в мяч", где для представления "Рая" Беллинчони воздвигнута была машина, изобретенная придворным механиком Леонардо да Винчи. Когда уселись по местам и потушили огни, раздался голос Леонардо: -- Готово! Вспыхнула пороховая нить, и в темноте, как ледяные Прозрачные солнца, засияли хрустальные шары, расположенные кругообразно, наполненные водою и освещенные изнутри множеством ярких огней, переливавшихся радугой. -- Посмотрите,--указывала соседке на художника донзелла Эрмеллина,-- посмотрите, какое лицо,-- настоящий маг! Чего доброго, весь замок подымет на воздух, как в сказке! -- С огнем играть не следует! Долго ли до пожара,-- молвила соседка. В машине за хрустальными шарами спрятаны были черные круглые ящики. Из одного ящика появился ангел с белыми крыльями, возвестил начало представления и, произнося один из стихов пролога -- Великий Царь Свои вращает сферы,-- указал на герцога, давая понять, что Моро управляет подданными с такою же мудростью, как Бог небесными сферами. И в то же мгновение шары стали двигаться, вращаясь вокруг оси машины под странные, тихие, необычайно приятные звуки, как будто хрустальные сферы, цепляясь одна за другую, звенели таинственной музыкой, о которой повествуют пифагорейцы. Особые, изобретенные Леонардо, стеклянные колокола, ударяемые клавишами, производили эти звуки. Планеты остановились, и над каждой из них, по очереди, стали появляться соответственные боги -- Юпитер, Аполлон, Меркурий, Марс, Диана, Венера, Сатурн, обращаясь с приветствием к Беатриче. Меркурий произнес: О, ты, затмившая все древние светила, О, солнце для живых, о, зеркало небес! Ты красотой своей Отца богов пленила, Лампада из лампад и чудо из чудес! Венера склонила колени пред герцогинею: Все прелести мои ты обратила в прах, Уже назвать себя Венерою не смею, И, побежденная звезда в твоих лучах, О, солнце новое, от зависти бледнею! Диана просила Юпитера: Отдай меня, отец, отдай меня в рабыни Богине всех богинь, миланской герцогине! Сатурн, ломая смертоносную косу, восклицал: И будет жизнь твоя блаженна и безбурна, И Век твой Золотой, как древний Век Сатурна. В заключение Юпитер представил ее высочеству трех эллинских Граций, семь христианских Добродетелей, и весь этот Олимп, или рай, под сенью белых ангельских крыл и креста, унизанного огнями зеленых лампад, символами надежды, снова начал вертеться, причем все боги и богини запели гимн во славу Беатриче, под музыку хрустальных сфер и рукоплескания зрителей. -- Послушайте,-- сказала герцогиня сидевшему рядом вельможе Гаспаре Висконти,-- отчего же нет здесь Юноны, ревнивой супруги Юпитера, "срывающей головную повязку с кудрей своих, чтобы рассыпать жемчуг на землю, подобно дождю и граду"? ' Услышав эти слова, герцог быстро обернулся и посмотрел на нее. Она засмеялась таким странным насильственным смехом, что мгновенный холод пробежал по сердцу Моро. Но, тотчас же овладев собою, заговорила о ДругоМ, только крепче прижала под одеждой на груди своей пачку писем. Предвкушаемая месть опьяняла ее, делала сильной, спокойной, почти веселой. Гости перешли в другую залу, где ожидало их новое зрелище: запряженные неграми, леопардами, грифонами, кентаврами и драконами, триумфальные колесницы Нумы Помпилия, Цезаря, Августа, Траяна с аллегорическими Картинами и надписями, гласившими о том, что все эти герои -- предтечи Моро; в заключение появилась колесница, влекомая единорогами, с огромным глобусом, подобием звездной сферы, на котором лежал воин в железных ржавых латах. Золотое голое дитя с ветвью шелковицы, по-- итальянски моро, выходило из трещины в латах воина, что означало смерть старого. Железного, и рождение нового, Золотого Века, благодаря мудрому правлению Моро. K общему удивлению, золотое изваяние оказалось живым ребенком. Мальчик, вследствие густой позолоты, покрывавшей тело его, чувствовал себя нехорошо. В испуганных глазах его блестели слезы. Дрожащим, заунывным голосом начал он приветствие герцогу с постоянно возвращавшимся, однозвучным, почти зловещим припевом: Скоро к вам, о люди, скоро, С обновленной красотой, Я вернусь по воле Моро, Беспечальный Век Златой. вокруг колесницы Золотого Века возобновился бал. Нескончаемое приветствие надоело всем. Его перестали слушать. А мальчик, стоя на вышке, все еще лепетал золотыми коснеющими губами, с безнадежным и покорным видом: Я вернусь по воле Моро, Беспечальный Век Златой. Беатриче танцевала с Гаспаре Висконти. Порой судорога смеха и рыданий сжимала ей горло. С нестерпимой болью стучала кровь в виски. В глазах темнело. Но лицо казалось беспечным. Она улыбалась. Окончив пляску, вышла из праздничной толпы и вновь незаметно удалилась. Герцогиня прошла в уединенную башню Сокровищницы. Сюда никто не входил, кроме нее и герцога. Взяв свечу у пажа Ричардетто, велела ему ожидать у входа и вступила в высокую залу, где было темно и холодно, как в погребе, села, вынула пачку писем, развязала, положила на стол и уже хотела читать, как вдруг, с пронзительным визгом, свистом и гулом, ветер ворвался в трубу очага, пронесся по всей башне, завыл, зашуршал и едва не задул свечу. Потом сразу наступила тишина, И ей казалось, что она различает звуки дальней бальной музыки и еще другие, чуть слышные голоса, звон железных оков -- внизу, в подземелье, где была тюрьма. И в то же мгновение почувствовала, что за нею, в темном углу, кто-то стоит. Знакомый ужас охватил ее. Она знала, что не надо смотреть, но не выдержала и оглянулась. В углу стоял тот, кого она видела уже раз,-- длинный, черный, чернее мрака, закутанный, с поникшей головою, с монашеским куколем, опущенным так, что лица не было видно. Она хотела крикнуть, позвать Ричардетто, но голос ее замер. Вскочила, чтобы бежать,-- ноги у нее подкосились. Упала на колени и прошептала: -- Ты... ты опять... зачем?.. Он медленно поднял голову. И она увидела не мертвое, не страшное лицо покойного герцога Джан-Галеаццо и услышала голос его: -- Прости... бедная, бедная... Он сделал к ней шаг, и в лицо ей пахнуло нездешним холодом. Она закричала пронзительным, нечеловеческим криком и лишилась сознания. Ричардетто, услышав этот крик, прибежал и увидел ее, лежавшую на полу, без чувств. Он бросился бежать по темным галереям, кое-где освещенный тусклыми фонарями часовых, затем по ярким, многолюдным залам, отыскивая герцога, с воплем безумного ужаса: -- Помогите! Помогите! Была полночь. На балу царствовала увлекательная веселость. Только что начали модную пляску, во время которой кавалеры и дамы проходили вереницею под аркою верных любовников". Человек, изображавший Гения трубач, с длинною трубою, находился на вершине арки; у подножия стояли судьи. Когда приближались "верные любОВНИКИ", гений приветствовал их нежною музыкою, иH принимали с радостью. Неверные же тщетно старались пройти сквозь волшебную арку: труба оглушала их ратными звуками; судьи встречали бурею конфетти, несчастные под градом насмешек должны были обращаться в бегство. Герцог только что прошел сквозь арку, сопровождаемый самыми тихими, сладостными звуками трубы, подобными пастушьей свирели или воркованию горлиц,--как вернейший из верных любовников. В это мгновение толпа расступилась. В залу вбежал Ричардетто с отчаянным воплем: -- Помогите! Помогите! Увидев герцога, он кинулся к нему: -- Ваше высочество, герцогине дурно... Скорее... Помогите! -- Дурно?.. Опять!.. Герцог схватился за голову. -- Где? Где? Да говори же толком!.. -- В башне Сокровищницы... Моро пустился бежать так быстро, что золотая чешуйчатая цепь на груди его звякала, пышная гладкая лаццера -- прическа, похожая на парик, странно подскаки вала на голове. Гений на арке "верных любовников", все еще продолжавший трубить, наконец заметил, что внизу неладно, и умолк. Многие побежали за герцогом, и вдруг вся блестящая публика всколыхнулась, ринулась к дверям, как стадо баранов, обуянное ужасом. Арку повалили и растоптали. Тру баЧ, едва успев соскочить, вывихнул себе ногу. кTO-TO крикнул: -- Пожар! -- Ну, вот, говорила я, что с огнем играть не следудует- всплеснув руками, воскликнула дама, не одобрявшая хрустальных шаров Леонардо. Другая взвизгнула, приготовляясь упасть в обморок. -- Успокойтесь, пожара нет,--уверяли одни. -- Что же такое? -- спрашивали другие. -- Герцогиня больна!.. -- Умирает! Отравили!--решил кто-то из придворных по внезапному наитию и тотчас же сам поверил своей выдумке. -- Не может быть! Герцогиня только что была здесь... танцевала... -- Разве вы не слышали? Вдова покойного герцога Джан-Галеаццо, Изабелла Арагонская, из мести за мужа... медленным ядом... " -- С нами сила Господня! Из соседней залы долетали звуки музыки. Там ничего не знали. В танце "Венера и Завр" дамы с любезной улыбкой водили своих кавалеров на золотых цепях, как узников, и когда они с томными вздохами падали ниц,--ставили им ногу на спину, как победительницы. Вбежал камерьере, замахал руками и крикнул музыкантам: -- Тише, тише! Герцогиня больна... Все обернулись на крик. Музыка стихла. Одна лишь виола, на которой играл тугой на ухо, подслеповатый старичок, долго еще заливалась в безмолвии жалобно-трепетным звуком. Служители поспешно пронесли кровать, узкую, длинную, с жестким тюфяком, с двумя поперечными брусьями для головы, двумя колками по обеим сторонам для рук и перекладиною для ног родильницы, сохранявшуюся с незапамятных времен в гардеробных покоях дворца и служившую для родов всем государыням дома Сфорца. Странной и зловещей казалась среди бала, в блеске праздничных огней, над толпой разряженных дам, эта родильная кровать. Все переглянулись и поняли. -- Ежели от испуга или падения,-- заметила пожилая дама,-- следовало бы немедленно проглотить белок сырого яйца с мелко нарезанными кусочками алого шелка. Другая уверяла, что красный шелк тут ни при чем, а надо съесть зародыши семи куриных яиц в желтке восьмого. В это время Ричардетто, войдя в одну из верхних зал, услышал за дверями соседней комнаты такой страшный вопль, что остановился в недоумении и спросил, указывая на дверь, одну из женщин, проходивших с корзинами белья, грелками и сосудами горячей воды: -- Что это? Она не ответила. Другая, старая, должно быть, повивальная бабка, посмотрела на него строго и проговорила: -- Ступай, ступай с Богом! Чего торчишь на дороге'только мешаешь. Не место здесь мальчишкам. Дверь на мгновение приотворилась, и Ричардетто увидел в глубине комнаты, среди беспорядка сорванных одежд и белья, лицо той, которую любил безнадежною деТскою любовью,-- красное, потное, с прядями волос, Прилипших ко лбу, с раскрытым ртом, откуда вылетал нескончаемый вопль. Мальчик побледнел и закрыл лицо руками. РядоЛ с ним разговаривали шепотом разные кумушки, нянюшки, лекарки, знахарки, повитухи. У каждой было первое средство. Одна предлагала обернуть правую ногу родильницы змеиной кожей; другая -- посадить ее на чугунный котел с кипятком; третья-подвязать к животу ее шапку супруга; четвертая -- дать водки, настоенной на отростках оленьих рогов и кошенильном семени. -- Орлиный камень под правую мышку, магнитный -- под левую,-- шамкала древняя, сморщенная старушонка, хлопотавшая больше всех,--это, мать моя, первое дело! орлиный камень либо изумруд. Из дверей выбежал герцог и упал на стул, сжимая голову руками, всхлипывая, как ребенок: -- Господи! Господи! Не могу больше... не могу... Биче, Биче... Из-за меня, окаянного!.. Он вспомнил, как только что, увидев его, герцогиня закричала с неистовой злобой: "Прочь! прочь! Ступай к своей Лукреции!.," Хлопотливая старушонка подошла к нему с оловянною тарелочкой: -- Откушать извольте, ваше высочество... -- Что это? -- Волчье мясо. Примета есть: как волчьего мяса отведает муж, родильнице легче. Волчье мясо, оте