акой уж он у меня индюк уродился. - Да ладно. Чего там. Бывает, - басом ответил утильщик. - А вот он, кажись, и сам, - сказал он, увидев Володьку. - Здорово, купец!.. Володька попятился, хотел сделать вид, что не узнает утильщика, поднял брови и открыл рот, чтобы спросить что-то, но отец не дал ему слова сказать. - Ты что же это, а? - сказал он, надвигаясь на Володьку. - Ты что ж это, я говорю, заставляешь рабочего человека попусту ноги трепать?! - Какие ноги? Какого человека? - удивился Володька. - Ладно, - перебил его отец. - Комедию ломать после будешь. Ты какие это, скажи, пожалуйста, кости выдумал продавать? - Ничего не понимаю. То ноги, то кости... Какие кости? - сказал Володька, но посмотрел на отца и понял, что даром время терять незачем, - все равно не отвертишься. - Ах, кости, - забормотал он. - А кости... кости я... - А ну, - сказал отец и мотнул головой в сторону двери. Володька почему-то на цыпочках прошел в комнату и, не раздеваясь, присел к столу. На столе лежали хлеб, нарезанная кусками селедка и луковица. Отколупнув кусок хлеба, Володька обмакнул его в селедочный рассол и стал есть. Голова его тем временем лихорадочно работала. Наспех, торопливо придумывал он план спасения. "Скажу, например, что меня бандиты связали... или что я клятву дал... или что я болен и не хочу идти товарищей заражать". Придумать, однако, он ничего не успел. В комнату вошел отец. - Закусываешь? - сказал он негромко. Володька подавился, вскочил, сдернул с головы кепку. Отец подошел ближе и, сдерживаясь, стискивая зубы, сказал: - Так, значит, пятерочку по письменному русскому получил? Володька захлопал глазами, открыл рот да так с открытым ртом и опустился на табуретку. - А ну, встань, когда с тобой разговаривают! - закричал отец. - Хорош, нечего сказать!.. Все люди работают, у всех на уме дело, а он... Ну, что ты теперь, скажи, пожалуйста, делать будешь? По нынешним временам, тебя такого, и в пастухи не возьмут... И верно - чубатый какой-то... Его учат, на него деньги государство тратит... Учительница вон давеча навещать его приходила - думала, болен. А он, оказывается, сам себе выходной устроил! Ты где это, я спрашиваю, таскался два дня? Володька опустил голову и забормотал что-то насчет больного товарища, у постели которого он должен был неотступно сидеть, но отец не стал слушать его. - Молчи! Не ври лучше, - закричал он. - Бездельник! Пустомеля! А ну, снимай штаны сию же минуту!.. И, сдернув с гвоздя свой старый солдатский ремень, отец, не задумываясь, выпорол Володьку. А выпоров его, он слегка успокоился и сказал: - Завтра с утра пойдешь в школу и извинишься перед учительницей. Да не как-нибудь, не бал-бал-бал, а честно, откровенно, как пионеру полагается. Слышишь, что я говорю? Володька слышал, конечно, но ничего не ответил. Он лежал на своей постели, уткнувшись лицом в мокрую от слез подушку, и, отчаянно шмыгая носом, думал: "Утоплюсь лучше, а не пойду..." x x x Спал Володька плохо, всю ночь видел во сне мельницу, на которой его почему-то должны были смолоть в муку, то и дело ворочался, всхлипывал, даже кричал несколько раз, а утром проснулся с тяжелой, как чурбан, головой и опять первым делом подумал, что лучше утопится или даст руку себе отрубить, чем пойдет извиняться к учительнице. А за окном, как нарочно, как в насмешку над Володькиным несчастьем, празднично, по-летнему светило солнце. Бывают - в октябре и даже в начале ноября - такие денечки, когда лето, которое по календарю уже давно кончилось, вдруг неожиданно и ненадолго возвращается на землю, как будто проверить: все ли здесь, на земле, в порядке, не забыло ли, не оставило ли оно здесь что-нибудь?.. На земле, конечно, все в полном порядке: и снег уже кое-где лежал, и заморозки были, и урожай весь собран и лежит в колхозных закромах, а солнце все-таки целый день сторожем ходит по голубому чистому небу, неярко светит, нежарко печет и золотит, красит все, что не успело увянуть и догореть - в лесах, в садах, на пажитях и в огородах. Вот именно такой славный денек, Володьке на смех, и выдался сегодня. Встал Володька мрачный, по привычке, не думая ни о чем, проделал все, что положено ему было делать: кое-как напялил на себя невычищенную, грязную одежду, кое-как, нехотя поплескался под рукомойником, с отвращением расчесал перед зеркалом свой кудлатый петушиный вихор, собрал учебники, запихал в сумку кусок хлеба и несколько картошек, потом подумал и сунул туда же тупой обеденный нож. "Ладно, пригодится", - сказал он себе, хотя и сам не знал, зачем ему может пригодиться тупой ножик. Отец уже давно встал, отзавтракал и теперь работал во дворе. Володька хотел уйти незамеченным, не попрощавшись, но услышал, как тюкает за окном отцовский топорик, подумал, что, может, видятся они с отцом в последний раз, пожалел и себя и отца и нарочно пошел напрямик через двор, а не через крылечко. - Ну, что? Собрался? - встретил его отец. - Собрался, - угрюмо ответил Володька. Отец оглядел его с головы до ног и, рассердившись, всадил свой топор в бревно, которое подтесывал. - Ты что, в школу идешь? - сказал он. - Или ворон пугать собрался? Володька стоял, опустив голову, и грязным носком ботинка ковырял золотистую сосновую щепку. - Я говорю: ты что, в мусорщики записался? А ну, иди почистись, в порядок себя приведи... Кажется, еще в школьниках пока числишься... Володька покорно вернулся домой, почистил щеткой штаны, поплевал на ботинки и той же щеткой почистил и ботинки. Отец вошел в комнату, бросил в угол топор, посмотрел на мальчика и повеселевшим голосом сказал: - Ну, вот... Хоть на человека более или менее стал похож. Так не забудь, что я говорю... Как следует, по-солдатски, по-большевистски: виноват, дескать, признаю свою ошибку, извините меня... Слышишь? - Слышу, - буркнул Володька, а сам про себя подумал: "Ладно, дожидайся, пойду я тебе извиняться". Подтягивая на ходу длинную лямку своей холщовой сумки, он вышел на улицу. Солнце ослепило его. Он зажмурился и, сдерживая вздох, невольно подумал: "Ох, ну и денечек же!" Хорошо, ничего не скажешь, идти в такой славный денек в школу или из школы, с работы или на работу, - если на душе у тебя легко, если совесть твоя чиста и вообще все у тебя в порядке. А если на душе у тебя скребут кошки, а на совести лежит камень в полтора центнера весом, - нет, лучше бы не было ни солнца, ни ясного неба, ни воробьиного щебета. Лучше уж пусть ночь будет и луна не светит. "Куда ж мне идти? - задумался Володька. И, подумав, решил, как в сказке: - Пойду куда глаза глядят". А так как глаза его глядели в это время налево, то он и пошел налево. И вот, не успел он сделать и двадцати шагов, как навстречу ему откуда-то из-под ворот выскочила вчерашняя рыжая собака. Узнав мальчика, с радостным дружелюбным лаем кинулась она ему на грудь, и, не успей Володька оттолкнуть ее, она непременно лизнула бы его в щеку. - Уйди! - закричал Володька, замахиваясь на собаку сумкой. - Еще чего выдумала! А ну - кому говорят! Пошла домой! И изо всей силы он ударил собаку своей плотно набитой сумкой. Собака жалобно взвизгнула и юркнула в подворотню. И тут Володька вдруг вспомнил, что у собаки никакого дома нет, что это бродячая, безродная собака. "Такая же, значит, как и я, безнадзорная", - подумал он и вдруг почувствовал что-то вроде нежности к этой маленькой бездомной дворняжке. Ему стало жаль ее. - Эй... как тебя... Шарик! - позвал он. Собака не отзывалась. Он посвистел ей. Собака высунула из-под ворот лисью мордочку и выжидающе смотрела: дескать, зачем зовешь? По-хорошему или опять драться будешь? - За мной!.. Шарик! - крикнул Володька и пошел не оглядываясь. "Побежит или не побежит?" - думал он, и теперь ему страшно хотелось, чтобы собака побежала. Свернув за угол, он сделал несколько шагов и, не останавливаясь, оглянулся. Собака мелкой рысцой трусила за ним, помахивая пушистым хвостиком. - За мной! - крикнул он и хлопнул себя по ляжке. В несколько прыжков собака догнала его, подскочила и лизнула в руку. - Вот дура, - сказал он, усмехаясь и вытирая руки о штанину. И, наверно, собака поняла, что сказал он это в шутку, без злобы. Так же беззлобно она несколько раз тявкнула на него, перебежала на другую сторону и лизнула Володьку в другую руку. - Ладно, идем. Нечего тебе, - сказал он и опять тяжело вздохнул, потому что шел он куда глаза глядят, а очень плохо идти куда глаза глядят, если перед глазами этими нет никакой цели. x x x Ларечница уже открыла свой универмаг и развешивала над прилавком колбасы и баранки. Проходя мимо, Володька нарочно ускорил шаги и отвернулся. Собака же, наоборот, оживилась, хвостик ее заюлил, и, догнав мальчика, она несколько раз заглянула ему в глаза, как бы спрашивая: "Ты что, разве забыл? Здесь же очень вкусный хлеб дают". - А ну ее, - сердито сказал Володька. У нас свой хлеб есть. Даже лучше еще. Так же, не останавливаясь, проскочил он мимо ворот мельницы, откуда в это время выезжали груженные мешками подводы. Не задерживаясь, прошел он мимо плетня яблоневого питомника, за которым дымились костры, перекликались молодые голоса и мелькали цветастые платочки работниц... За питомником поселок кончался, начинались поля. Здесь было еще просторнее, еще синее было небо над головой, еще ярче блестело солнце в неподсохших с вечера лужах, звонче и голосистее гомонили птицы в придорожных кустах. Шарик был счастлив. Еще бы! Может быть, первый раз в жизни сегодня этот бездомный пес гулял, а не просто бегал. Первый раз в жизни он чувствовал рядом с собой хозяина, а не просто человека, готового в любую минуту ударить его, прогнать или обругать. По всему видно было, что Шарик наслаждается. Он занимался своими собачьими делами - носился за птицами, обнюхивал чьи-то следы на дороге, останавливался у столбиков и пеньков, а сам то и дело оглядывался, не выпускал из виду Володьку и смотрел на него счастливыми, умильными и преданными глазами. Дорога поднималась в гору. Слева от шоссе, на склоне пригорка раскинулось старое, заброшенное кладбище. Сквозь голые ветви деревьев синела колокольня деревянной кладбищенской церкви, ярко алел рядом с нею, пылая на солнце, высокий красавец клен, кружились вороны над ним. Свернув с дороги, Володька прошел на кладбище. Минут двадцать таскался он по колено в крапиве между могильных холмов, читал полустертые надписи на крестах, постоял у деревянной церкви и даже попробовал отодрать доску, которой была заколочена церковная дверь, но доски не отодрал, а только занозил палец. Присев в стороне, у какой-то могилки, он долго и неторопливо выкусывал из пальца занозу. Шарик побегал, пошумел в кустах и тоже примостился рядом. Внимательно наблюдая за тем, что делает Володька, он в то же время смущенно косил глаза, вздыхал и приглядывался к Володькиной сумке. - Ну что? Опять есть захотел? - сказал Володька, заметив этот многозначительный взгляд. Он расстегнул сумку и кинул собаке хлеба и картошек. Попробовал он и сам поесть, но аппетита у него не было, хлеб казался сухим, картошка - чересчур сладкой. Когда он застегивал сумку, над головой его что-то застучало. Вздрогнув, он поднял голову. На тоненькой стройной сосне, прилепившись к стволу ее, сидела небольшая темно-серая птичка с красным животиком и с остреньким черным хвостом. Крепким долотом-клювом она деловито долбила золотисто-красную кору дерева. Шарик вскочил, ощерился, забегал вокруг дерева, громко залаял. Не обращая внимания на этот шум, дятел продолжал работать. "Как плотник все равно", - подумал Володька, невольно любуясь птицей. И вспомнил отца, который вот так же деловито стучит своим топором, обтесывая бревно или доску. Ему стало скучно. Шарик все еще лаял, бегая вокруг дерева. - Да хватит тебе! - закричал на него Володька. Шарик на мгновение умолк, посмотрел на мальчика и решив, вероятно, что тот приказывает ему лаять еще громче, начал уже не лаять, а выть. - А ну, пошли... - сказал Володька и, поднявшись, зашагал в сторону от дерева. Шарик сразу же замолчал, напоследок тявкнул разок - уже не на птицу, а так, для прочистки голоса, - и побежал за Володькой. - Ну и дурак же ты, пес! - скучным голосом говорил ему Володька, блуждая вместе с собакой по узеньким тропинкам кладбища. - Ну, чего ты, скажи, пожалуйста, несознательное животное, бренчишь? Птица, можно сказать, делом занимается, пользу человеку приносит, червяков и микробов из дерева достает, а ты - бал-бал-бал... Индюк ты, балаболка, вот что я тебе скажу. Собака хоть и не понимала Володьку, а все-таки бежала за ним с пристыженным, виноватым видом. У самого выхода с кладбища, где не было уже ни крестов, ни деревьев и где лишь неровность почвы напоминала о том, что когда-то и здесь были могилы, под каблуком у Володьки что-то стукнуло. Сначала ему показалось, что это просто камень, но, наклонившись и посмотрев, он увидел, что это не простой камень, а полуразвалившаяся, треснувшая пополам надгробная плита. Присев на корточки и счистив щепкой землю и мелкий лишайчатый мох, которым заросли выбитые на плите буквы, Володька с усилиями прочел: Подъ симъ камнемъ погребено тъло крестьянина дер. Федосьино Eвceвiя Ивановича КУЗНЕЦОВА Скончался 1877 года марта 1-аго дня Житiя его было 100 лътъ - Во, гляди! - сказал Володька Шарику с таким видом, словно это не Евсевий Кузнецов, а он сам, Володька Минаев, дожил до ста лет и лежит под этим камнем. "А что ж, - подумал он, - ведь и я могу дожить до такого возраста". И подсчитав, что сто лет ему исполнится в 2037 году, почувствовал, как закружилась у него голова. Как будто он по воздуху пролетел эти бесконечно долгие будущие годы. Он попробовал представить, какой будет в это время жизнь на земле. "Небось уж полный коммунизм к этому времени построят... Все будут счастливые... образованные... Лодырей не будет... Всюду электричество... кино... троллейбусы..." Будущее представлялось ему довольно смутно и неопределенно, но он знал, что это будет хорошая, счастливая жизнь, и дожить до нее ему очень хотелось. "Ну и что ж, - думал он. - И доживу. Ничего особенного. А вот Шарик - этот, пожалуй, не доживет. Нет, Шарик, ты, брат, и не надейся. Не доживешь! Да и что тебе, дармоеду, делать сто лет?! Ты ж у меня - индюк, балаболка. Ты от одной скуки раньше времени околеешь". Шарик сидел с понурым видом и пристально смотрел на каменное надгробие, как будто тоже задумался о будущем, о судьбе, о жизни и смерти своей. Вдруг он вскочил, насторожился, навострил уши. Из-под каменной плиты выбежала маленькая золотистая ящерица. Сверкнув на солнце глянцевитой своей чешуйкой, она скользнула в траву. Шарик зарычал, подскочил, кинулся ворошить траву, рыть лапами землю. - Во! Нашел себе дело, урод, - усмехнулся Володька. - А ну, за мной! - крикнул он и, подхватив сумку, быстро зашагал, а потом и побежал с пригорка вниз. Шарик оставил ящерицу и с громким радостным лаем кинулся за ним следом. x x x Ветер свистел у Володьки в ушах, тяжелая сумка колотила его под колени, земля комьями вылетала из-под его ног. - За мной, дармоед... проживем мы сотню лет! - крикнул он, пробежал еще несколько шагов и остановился. - Ой, что это? - сказал он, испуганно захлопав глазами. - Никак я стихотворение сочинил? А ведь и верно - стихотворение получилось!.. И, сам удивляясь таланту, который он в себе открыл, он стал на ходу быстро бормотать: - Жил на свете... жил на свете дармоед... Прожил он уже... Прожил ровно он сто лет... Жил на свете дармоед, прожил ровно он сто лет... Дальше не получалось, как ни старался Володька. "Ничего, и так сойдет, - решил он. - Прочту ребятам, так небось не поверят. Скажут - у Пушкина списал..." Но тут он вспомнил, что ребят он уже не увидит больше, и опять ему стало скучно. А дорога снова бежала в гору. Высоко поднялось и солнце, было почти жарко. По-летнему кричали птицы в кустах. По-летнему стрекотали кузнечики. Знойно и тоже совсем по-летнему жужжал высоко в небе самолет. На склоне пригорка дорога развилкой разбегалась на стороны. Внизу без конца и без края лежали федосьинские поля. Сухо блестела на солнце вспаханная земля, ярко, зеркально сверкала голубая лента речки Тумахи, а за ней - на том берегу - виднелись постройки Федосьина: приземистый куличик бывшей федосьинской церкви, серебристые толстые столбы силосных башен, голубое здание школы и кирпичный домик учительницы рядом с нею. На школьном дворе было пусто. "Небось еще на большую переменку не звонила", - подумал Володька, посмотрев на солнце. И, прищурившись, он невольно представил себе свой (теперь уже не свой, а "бывший свой") четвертый класс. Вон там, за этими тремя окнами, в одном из которых поблескивает на солнце открытая форточка, сидят сейчас его товарищи. Кто-нибудь стоит у доски, пишет мелом... Или учительница диктовку делает, а ребята склонились над партами, сопят, скрипят перьями... Уютно, по-домашнему жужжит под потолком осенняя муха. Ласково смотрит со стены широколицый дедушка Крылов. Пахнет чернилами, мелом. Свежий осенний ветерок шелестит белыми бумажными занавесками на окнах. Представил Володька и свое, первое от окошка, место, пустое, никем не занятое сейчас. Представил свою парту с вырезанными на крышке буквами "В.М." и с полустертой, старой, неизвестно кем и когда сделанной надписью: "Смерть фашизму!" Вспомнилось ему все это, и тяжелый вздох чуть не вырвался из его груди. Но тут же он устыдился своей слабости и вслух громко сказал: - Действительно!.. Очень интересно в такой день за книжками сидеть!.. И, кликнув собаку, он повернулся и пошел налево, - по той дороге, которая вела из Федосьина в лес. Навстречу ему из леса ехали подводы с дровами. Баба на последнем возу улыбнулась Володьке и спросила. - Что так рано из школы? Володька нахмурился, сжал зубы и ничего не ответил. - Глухой, что ли? - оглянувшись, крикнула баба. "Пусть, - подумал Володька. - Пусть и она издевается. Пусть глухим называет". В лесу было холодно, пасмурно, пахло сыростью, прелым листом. Кое-где лежал снег, а из-под снега выглядывали зеленые листики земляники с жухлыми, посиневшими от холода ягодами, ярко алели на снегу крупные гроздья брусники, никли побитые морозом синие сыроежки, тесно жались в кучи розовые лисички. Под кустом гонобобеля Володька нашел огромный белый гриб, мягкотелый, расплывшийся, но почти не червивый. Минут десять он таскал его в руке, потом вспомнил, что показать гриб некому, и, рассердившись, кинул его, разбив о толстое дерево. По заброшенной лесной дороге вышел он в какое-то не знакомое ему место. На опушке он долго смотрел, как учат вороны летать своих птенцов. Малыши летали неловко, не вовремя и неуклюже взмахивали крыльями, а большие терпеливо показывали им, и с каждым разом воронята слетали с дерева все лучше, увереннее, красивее. Кажется, даже Шарику понравилось, как они летают, потому что он перестал лаять, сидел и с интересом смотрел. Свернув с дороги, Володька прошел обобранным картофельным полем, вышел к какому-то ручью, напился вместе с Шариком холодной ключевой воды и, перейдя по камушкам ручей, задумался, куда идти дальше... Где-то в стороне, за кустами, пыхтел трактор. Володька пошел на этот звук, но, чем дальше он шел, тем дальше уходил и трактор. Володька останавливался, прислушивался. Ему казалось, что трактор совсем рядом - вот здесь, за этим кустом или за этим холмиком. Он продирался сквозь кусты, поднимался на холмик, - трактора и тут не было. А мощный двигатель его продолжал хлопотливо постукивать где-то совсем близко. "Что он, - заколдованный, что ли?" - думал Володька. Кончилось тем, что он забрел куда-то в низину, промочил ноги и должен был свернуть в сторону. В небольшой березовой роще паслось колхозное стадо. В стороне, под деревом, лежал и читал книжку незнакомый Володьке мальчик-пастух в брезентовом балахоне и в летчицкой, с голубым околышем, фуражке. Шарик погнался за коровой, залаял. Пастух оторвался от книги, поднял голову и, защищаясь рукой от солнца, внимательно смотрел на Шарика и на Володьку. - Эй, пионер, сколько время сейчас, не знаешь? - крикнул он. - Не знаю, - буркнул Володька. Потом подумал и, неизвестно зачем, сказал: - Пять без четверти. - Ты что - сбрендил? - засмеялся пастух. - Это кто сбрендил? - сказал Володька, сжимая кулаки. "Дать ему, что ли?" - подумал он. Но посмотрел, увидел в руке у пастуха длинный веревочный кнут и решил не связываться. - А ну, пошли, Шарик! - крикнул он, и, оглянувшись, подарил пастушонка на прощанье уничтожающим взглядом. "Тоже! - думал он, еще не остыв от негодования. - Лежит, почитывает... Юрисконсульт какой! А общественное стадо, между прочим, без присмотра гуляет. В болото корова залезет - вот тебе и сбрендил!" Не удержавшись, он еще раз оглянулся. Пастух уже лежал под деревом и, уткнувшись носом в книгу, читал. И вдруг Володька почувствовал острую зависть к этому веселому парню. Лежит. Читает. Все у него в порядке. Полезным делом занимается - общественных коров надзирает. "А меня, по нынешним временам, и в пастухи не возьмут", - подумал Володька, вспомнив вчерашние слова отца. Подбежал к нему Шарик, присел, завилял хвостом и, словно сочувствуя мальчику, жалобно заскулил. - А ну тебя! - рассердился Володька. Шарик вздохнул и побежал дальше. Опять перед ними журчал ручей. Опять они пили студеную воду. Опять - Володька по камешкам, а Шарик прямо по воде - перешли ручей. В лесу Володька поел брусники и гонобобеля. На солнечной полянке начал было собирать цветы - бледные, поникшие ромашки с ярко-желтыми сердцевинками, сморщенные колокольчики, выцветшие лиловатые васильки... Потом вспомнил, что цветы девать некуда, и бросил их. Опять они вышли на проезжую дорогу. Навстречу шли две женщины. Одна из них вела за руку маленькую девочку, бледненькую, больную, наверно, с забинтованной головой. Шарик побежал, залаял. Девочка испугалась, заплакала, ухватилась за материну юбку. - Не бойся, не укусит! - крикнул Володька. И басом, по-хозяйски закричал на собаку: - Шар, на место! Догнав Шарика, он схватил его за шкирку, пригнул к земле. - Проходи, не бойся, - покровительственно сказал он девочке. Семеня маленькими быстрыми ножками, девочка испуганно выглядывала из-за юбки матери. - Смотри, какой мальчик умненький, - успокаивала ее женщина. - Вон он какой храбрый, ничего не боится! "Да, храбрый, - подумал Володька. - Трус я, а не храбрый". И сам удивился, - как это ему пришла в голову такая мысль. Стараясь не думать об этом, он пошел дальше, сделал еще несколько шагов, поднял голову и еще больше удивился, снова увидев перед собой колокольню, трубы и крыши Федосьина. "Что за шут?! - подумал он, останавливаясь. - Шел в другую сторону, а пришел опять к Федосьину! Черти меня, что ли, за нос водят?" Узнал он и дорогу, по которой сейчас шел. Именно по этой дороге бегал он каждый день из совхоза в школу. Вот мостик, сразу же за мостиком будет столбик и березка, а у столбика и у березки выходит на дорогу тропинка, которая на целых четыре минуты сокращает путь в школу. Выгнув кренделем хвост, Шарик бежал далеко впереди, поминутно останавливаясь и оглядываясь, как будто звал мальчика за собой. Вот он перебежал мостик, остановился у столбика, понюхал что-то и, не задерживаясь, свернул на тропинку. "Что это? - удивился Володька. - Никак он меня в школу зовет!" И вдруг понял: - Так ведь он же, дурак, по моим следам бежит!.. Ну, ясно! Ведь все-таки, как-никак, я полтора года по этой дорожке бегал. Наверно, раз тыщу отмахал туда и обратно... - Шар! Назад! - закричал Володька. Шарик на бегу повернул голову, что-то протявкал и побежал дальше - к Федосьину. - Назад! Кому говорят? - разозлился Володька и, подхватив сумку, кинулся за собакой. С радостным визгом Шарик пустился бежать еще шибче. - Ну и беги, дурак, - сказал, запыхавшись и останавливаясь, Володька. - Кланяйся там... Скажи, Индиан Чубатый велел привет передавать... Но тут что-то кольнуло его. Как, подумалось ему, неужто и в самом деле он никогда больше не увидит ни Федосьина, ни школы, ни товарищей своих? Никогда не сядет за парту, не станет у доски, не возьмет мел в руку?.. Не выбежит в переменку во двор, не погоняет с товарищами в футбол, не подерется даже ни с кем? "А что? - подумал он. - Сходить, разве, что ли, для смеха в последний разок? Приду, скажу: до свиданьица, так и так, попрощаться пришел, в Москву уезжаю, в Нахимовское... Вот небось Елизавета-то Степановна нос вытянет!" Шарик сидел и ждал Володьку на мостике через Тумаху. Володька хотел разбранить его за непослушание, но у Шарика был такой усталый и такой довольный вид, что Володька не стал его ругать, а только сказал: - Погоди, бродяга, в другой раз я тебя на веревке буду водить. Избаловался, крокодил!.. В Федосьино Володька пришел как раз в полдень, когда в школе была большая перемена. Во дворе и на улице бегали и возились ребята. Увидев Шарика, девочки завизжали и кинулись врассыпную. Кто-то закричал: - Ребята! Ура! Индиан пришел! Ни с кем не здороваясь, Володька прошел через толпу ребят и остановился у школьного крыльца. Все смотрели на него. - Минаев, ты почему это столько долго в школу не ходил? - спросил у него третьеклассник Спичкин. Володька посмотрел через голову Спичкина, прищурился и лениво ответил: - Значит, уж не твоего, братец, ума дело, почему не ходил. Учительница здесь? - Елизавета Степановна? Здесь. А тебе зачем? - Так просто. Насчет погоды зашел поговорить. И, сунув руки в карманы, заложив ногу за ногу, Володька прислонился к столбику крыльца и засвистел что-то сквозь зубы. "Эх, жалко - папиросочки нет, закурить бы", - подумал он, представляя себя со стороны и любуясь собственным геройством. В это время со двора на улицу вышла Елизавета Степановна. Увидев Володьку, она удивилась, подняла брови и сказала: - А это кто такой? Ах, это Минаев пришел? Тебе что здесь надо? Не вынимая рук из карманов, Володька попробовал сделать презрительное и независимое лицо, хотел сказать, что ему ничего не нужно, просто пришел с ребятами попрощаться, но, пока он изображал на лице презрительное выражение, прошла, наверно, целая минута. - Я тебя спрашиваю, - зачем ты сюда пришел? - громче и строже повторила учительница. И Володька, неожиданно для самого себя, жиденьким, жалобным, дребезжащим голосом ответил: - Ни зачем. Так просто... Посмотреть. - Что посмотреть? Тебе смотреть здесь абсолютно нечего. Можешь идти домой. - Как?! Почему домой? Зачем домой? И тут Володька с ужасом понял, что все, о чем он только что думал и чего опасался, - все это не шутки, не пустые слова, что он действительно никогда, никогда больше не войдет в свой четвертый класс, не увидит своей парты, не посмеет даже назвать себя школьником. Он опустил голову, и глаза его, заволакиваясь слезами, забегали по земле, уставились на камешек, похожий на собачью голову, перескочили на елочку тракторного следа, задержались на секунду на собственных, Володькиных, грязных башмаках и, наконец, остановились на ботинках учительницы. Это были простенькие, старые, стоптанные, много раз латанные и тщательно начищенные гуталином баретки. И тут Володька вдруг вспомнил, как шла третьего дня учительница под дождем по поселковой улице, когда он с камнем в руке стоял за деревом у калитки кунинского сада. "Вот в этих бареточках... четыре километра по грязи тащилась... из-за моей дурости", - подумал он, и голос его задрожал, когда он воскликнул: - Елизавета Степановна!.. - Постой, - остановила его учительница. - Ты с кем разговариваешь? - Я? Я с вами разговариваю. - А почему же ты, скажи, пожалуйста, стоишь в шапке, когда обращаешься к своей учительнице? Володька сдернул с головы кепку и, захлебываясь, не стыдясь своих слез, не стыдясь товарищей и тех слов, которые сами собой слетали сейчас с его языка, заговорил: - Елизавета Степановна... Уважаемая... Пожалуйста! Простите меня... Я - лодырь. Я виноватый во всем. Я - честно, по-большевистски... Я никогда... вот увидите... никогда больше, никогда не буду. Ребята толпились вокруг и смотрели. Учительница тоже внимательно смотрела на Володьку, слушала и молчала. - Ты правду говоришь, Минаев? - спросила она наконец. Володька хотел сказать: "Да, правду", но покраснел, опустил еще ниже голову и, грустно усмехнувшись, сказал: - Ведь все равно вы мне не поверите. - Не знаю, - улыбнулась учительница, - может быть, и поверю. На школьном дворике зазвенел звонок. - А ну, ребята, по классам! - крикнула Елизавета Степановна. И, повернувшись к Володьке, сказала: - Можешь и ты идти, Минаев. - Куда? - испугался Володька. - Ну, как же ты думаешь: куда? В свой класс, на свое место, к своим делам и обязанностям. Ты понял меня? От радости у Володьки перехватило дыхание. Он быстро надел кепку, так же быстро сорвал ее с головы и, неизвестно зачем, опять нахлобучил ее на свою чубатую голову. - Есть, Елизавета Степановна! - воскликнул он. - Понял, Елизавета Степановна!.. Спасибо, Елизавета Степановна!.. И, подхватив свою сумку, он вместе с остальными ребятами побежал к воротам. Шарик, который до тех пор не подавал никаких признаков жизни, вдруг отчаянно залаял и тоже ринулся в кучу малу. Поднялся визг. За спиной у себя Володька услышал сердитый окрик Елизаветы Степановны: - Ребята! Постойте! Что за безобразие! Это чья собака? "Ну, попадет сейчас, - подумал Володька. - Скажу, что не моя, что просто привязалась неизвестно откуда..." - Я спрашиваю: это чья собака? - повторила учительница. - Это... это моя, Елизавета Степановна, - сказал Володька. - Твоя? - удивилась учительница. - Что-то я не помню, чтобы у вас в доме была собака. Давно она у тебя? Володька хотел уже по привычке соврать, хотел сказать, что собаку ему привез из Германии, еще щенком, дядя его, генерал-лейтенант, и что он, Володька, сам вырастил и воспитал ее, но вместо этого, к удивлению своему, и, может быть, первый раз в жизни он сказал правду. - Нет, - сказал он. - Не очень давно. В общем, сегодня только... - И, заметив, что учительница все еще сердится, он торопливо добавил: - Ничего, Елизавета Степановна! Вы не бойтесь. Я в школу ее не пущу. Она посидит, подождет. Она у меня, вы знаете, умная! Через пять минут Володька уже сидел в классе, на своем старом месте, за четвертой от учительского стола партой, на черной полированной доске которой по-прежнему желтели знакомые буквы "В.М." и отливала всеми цветами радуги чернильная лиловая надпись: "Смерть фашизму!". В классе было тихо. В открытую форточку над Володькиной головой дул осенний ветерок. Шевелилась фестончатая бумажная занавеска. И в тишине тонким басом гудела под потолком последняя осенняя муха. Учительница делала диктовку. Володька писал, торопился, от хорошего настроения ставил где надо и не надо запятые, а сам то и дело косил глаза и поглядывал за окно, где в палисаднике, под облетевшим тополем, сидел и ждал его Шарик. На морде собаки было написано счастье. "Уж очень ты, брат, щуплая, - по-хозяйски озабоченно думал Володьки. Ничего... ладно... откормим постепенно". А учительница ходила по классу, останавливалась, смотрела на потолок, как будто читая там что-то, и, постукивая карандашом по тетрадке, негромко и с удовольствием выговаривала: - Роняет лес багряный свой убор... Роняет лес... 1947 ПРИМЕЧАНИЯ РАССКАЗЫ О ДЕТЯХ Эти рассказы давно уже стали классикой, на них воспиталось не одно поколение читателей. Они издавались в сериях "Библиотека пионера", "Золотая библиотека", в сборниках, представляющих советскую детскую литературу за рубежом. Дети, их судьбы, характеры всегда волновали писателя. В каждом из ребят, независимо от возраста, Л.Пантелеев видит личность, с уважением и пониманием относится к трудностям, с которыми они сталкиваются на нелегком пути взросления. Какими же представляет своих героев Л.Пантелеев? Он считает, что самые лучшие человеческие качества - честность, храбрость, достоинство - проявляются не только в исключительных обстоятельствах, но и в самой обычной, будничной обстановке. Вот почему написанный в мирные дни рассказ "Честное слово" о верности маленького мальчика данному слову так актуально прозвучал в первые дни войны. Его не только опубликовали, но и читали по радио. Осень и зиму 1941-1942 годов Л.Пантелеев провел в осажденном Ленинграде. Наряду со взрослыми судьбу блокадного города разделяли дети. Вместе с ребятами писатель дежурил на крыше, тушил зажигалки, дети окружали его и на Каменном острове в больнице, куда его привезли в состоянии крайнего истощения. "Присутствие детей, - пишет Л.Пантелеев, - подчеркивало великий человеческий смысл нашей борьбы". О мужестве ленинградских детей в дни войны и блокады написано большинство рассказов этого раздела. ИНДИАН ЧУБАТЫЙ Персонаж с похожим характером появился в рассказе "Новенькая", но там Володька Бессонов - лицо эпизодическое. Здесь же выдумщик и фантазер Володька Минаев, прозванный Индианом Чубатым, главное действующее лицо. Злоключения Володьки восходят к старому, известному в литературе сюжету - истории блудного сына. Писатель показывает, как один неверный шаг может вызвать далеко идущие последствия, недаром в пословице говорится: "Посеешь ветер - пожнешь бурю". Впервые рассказ опубликован в книге "Рассказы и повести". Петрозаводск: Гос. изд-во Карело-Финской ССР, 1952. Г.Антонова, Е.Путилова