Поначалу так оно и было. Дети учились. Мать работала. Впервые в жизни она испытала настоящую радость труда. Неожиданно для себя и для близких она открыла в себе талант организатора, - в скором времени она уже руководила детским художественным воспитанием во всем городе. Не довольствуясь этим, она участвовала в концертах, пела, играла, выступала в красноармейских клубах, в детских домах, в школах. Она оживилась, повеселела, помолодела. Именно в этом году у нее перестали болеть зубы. Семья получила две хороших меблированных комнаты в особняке раскулаченного и сбежавшего к белым богача-хлеботорговца. В одной комнате поселилась тетка с дочерью Ирой, в другой, очень большой, светлой, где стоял даже бехштейновский рояль, устроились Александра Сергеевна, Ленька и Ляля Вася еще осенью по собственному желанию поступил в сельскохозяйственную школу, жил за городом, в интернате. Все было хорошо. И денег хватало. И еды по сравнению с Чельцовом было вдоволь. Но благополучие это длилось очень недолго. Зимой, в конце февраля или в начале марта, Александра Сергеевна уехала в Петроград в служебную командировку. Через месяц, самое большее через полтора, она должна была вернуться. Наконец пришло от нее и письмо, в котором она сообщала, что на следующей неделе выезжает из Петрограда. Ленька лежал в это время в больнице. В городе свирепствовали эпидемии тифа и дизентерии, задели они и семью петроградских беженцев. В Ленькиной семье переболели все, он сам перенес за одну зиму тиф, дизентерию и чесотку. Теперь он уже поправлялся. Из заразного отделения, где он лежал раньше, его перевели в общее и даже позволили в теплые дни выходить в маленький больничный садик. Закутавшись в длинный обтрепанный и застиранный больничный халат, с дурацким больничным колпаком на стриженой голове, исхудалый, бледный, с руками, измазанными зеленым лекарством, которое называлось почему-то "синькой", он сидел рядом с другими больными на краешке садовой скамейки, грелся на солнышке и считал по пальцам дни, которые остались до возвращения матери. Никогда в жизни он не ждал ее с таким нетерпением и с такой тоской, как в этот раз. Он вспоминал, как за несколько дней до отъезда мать взяла его на концерт в городской клуб, где она должна была петь перед уходившей на фронт воинской частью. Какой это был счастливый, солнечный, суматошный день! Перед концертом Александра Сергеевна завивалась, гладила кофточку, и в комнате стоял особый, "артистический", как казалось Леньке, запах - пудры, керосинки, жарового утюга, паленых волос. Мать, как всегда перед выступлением, волновалась. - Нет, нет, я провалюсь, - говорила она. - Какая же я артистка? Ни голоса, ни слуха, ни подобающей внешности. - Мама! Зачем ты так говоришь? - возмущался Ленька. - Ты же великолепно поешь! - Да? Ты думаешь? По-твоему, это голос? Это ты называешь голосом? Бросив на подставку утюг, она с распущенными волосами присела к роялю и запела. Ленька стоял рядом, переворачивал ноты и не замечал, что мать действительно поет плохо, что голос у нее срывается и хрипит... Этот голос он знал с детства, он казался ему лучше всех голосов на свете, лучше голоса Вяльцевой, Плевицкой и других знаменитых артисток... - Ну что? - сказала она, захлопнув крышку рояля. - Хогошо, - прошептал Ленька. - Хорошо?! - воскликнула она, вскакивая. - Меня, мой милый, осмеют, освищут, тухлыми яйцами забросают за такое пение!.. В клубе Леньку посадили в четвертом ряду, совсем близко от сцены. В зале было холодно, зрители сидели в шинелях и полушубках, над головами их стоял пар, но как внимательно эти люди смотрели на сцену, как весело они смеялись, как дружно хлопали в ладоши, кричали "бис", "браво" и даже "ура"!.. Показывали какую-то агитационную пьесу - с буржуями, у которых на животах было написано "1000000000", и с представителями мирового пролетариата, которые на глазах у публики рвали цепи и обращали в бегство фабрикантов, банкиров и помещиков. Потом выступал пожилой московский фокусник, называвший себя почему-то "королем электричества". Мрачноватый молодой человек в толстовке читал стихи Маяковского и Блока... Все было очень интересно, но Ленька не мог спокойно сидеть, ему не гляделось и не слушалось; с замиранием сердца он ждал, когда на сцену выйдет конферансье и назовет знакомую ему фамилию. Не выдержав, он вышел в фойе. На маленькой двери, ведущей на сцену, было сказано, что вход посторонним воспрещен. "Ну, я-то, пожалуй, все-таки не посторонний", - подумал Ленька, не без робости открывая дверку. Мать он нашел за кулисами. Она стояла, прислонившись к какой-то холщовой березке, и крутила в руках ноты. - Что тебе надо? - испугалась она, увидев Леньку. - Уходи! Слышишь? Сию же минуту уходи! Не довершай моего позора! - Ты волнуешься? - Я?.. Я дрожу, как лист осенний, - ответила она громким шепотом, и Леньке показалось, что она действительно вся дрожит. Он вернулся в зал. И не успел сесть, как услышал голос конферансье: - Известная петроградская певица, наша уважаемая... Все вокруг захлопали. - Би-ис! - кричал рядом с Ленькой широкоплечий грузный красноармеец. Вряд ли кто-нибудь, кроме Леньки, заметил, что Александра Сергеевна волнуется. Улыбаясь, она прошла к роялю, улыбаясь посмотрела в зал, сказала что-то аккомпаниатору, дождалась, пока он сыграет вступление, кашлянула в платочек и запела: Однозвучно гремит колокольчик, И дорога пылится слегка В зале стало тихо. Ленька слышал, как бьется его сердце и как деликатно, сдерживаясь, сопит рядом с ним широкоплечий солдат. Голос у матери был не сильный, но пела она тепло, задушевно, по-домашнему... И зрители долго не отпускали ее со сцены. Ей пришлось спеть и "Когда я на почте служил ямщиком", и "Вечерний звон", и "Колокольчики мои, цветики степные", и даже, когда петь стало уже нечего, глуповатую песенку про какую-то "мадам Люлю"... И что бы она ни пела, ей дружно хлопали. И всякий раз Ленькин сосед кричал "бис", и Ленька тоже кричал "бис", хотя ему было и стыдно немножко, как будто он кричал это самому себе. После концерта он снова проник за кулисы. Мать окружили красноармейцы, благодарили ее. Какой-то пожилой человек, вероятно командир, протягивал ей перевязанный шпагатом пакет и говорил: - Нет уж, вы нас, пожалуйста, товарищ артистка, не обижайте, не отказывайтесь. Я знаю, - цветы полагается в этих случаях, да где ж их взять в такое время? - Да что это? Скажите, что это? - смеясь говорила Александра Сергеевна. Пакет развернули. Там оказались хорошие солдатские валенки. Домой Александру Сергеевну и Леньку отвезли в санках, на облучке которых сидел тот самый широкоплечий красноармеец, который был Ленькиным соседом в зрительном зале. Всю дорогу он хвалил Александру Сергеевну. - Ну и поешь же ты, мать моя! - говорил он. - Спасибо тебе, товарищ певица. От всех ребят спасибо. Ей-богу, за душу взяла... - Полно вам! Какая я певица? - смущенно оправдывалась Александра Сергеевна. - Нет, не говори. Хорошо поешь. У нас в деревне и то так не поют. А когда привез, помог Александре Сергеевне выйти из санок, снял варежку, протянул руку и сказал: - Ну, прощевайте... А мы завтра Колчака бить идем. И, уже вскочив на облучок и стегнув лошадь, крикнул: - Отобьем... не сомневайтесь... Двор был засыпан чистым снегом. Шли медленно. Ленька взял мать под руку и вдруг услышал, что она плачет. - Мама, что с тобой? - испугался он. - Ах, ты бы знал, - сказала она, останавливаясь и разыскивая платок, - ты бы знал, какие это хорошие, какие чудесные люди!.. Нет, ты еще мал, ты не поймешь этого. Ленька был еще мал, но он и сам видел, что эти люди, которые сегодня слушали песни и смотрели фокусы, а завтра пойдут умирать, - хорошие люди... Он только не понимал, - зачем же плакать? А вот сейчас, вспоминая этот концерт, этот зимний вечер и разговор с матерью во дворе, он и сам готов был плакать навзрыд, забившись с головой под тоненькое больничное одеяло. ...В больнице было голодно. Тетка не навещала Леньку. Первое время она присылала ему с Ирой передачи - пару печеных картошек, бутерброд, кусок сахара. Потом Ира заболела, и передачи стала носить маленькая Ляля, которую Ленька полюбил и с которой сдружился за эту трудную зиму. Потом и Ляля перестала ходить. Пришла какая-то чужая женщина и сказала, что дома у него все хворают. - А мама моя приехала, вы не знаете? - спросил Ленька. - Нет, не приехала, - ответила женщина. Прошли все сроки, а мать не появлялась. Он рассчитывал, что она вернется к выходу его из больницы, ожидал почему-то, что она сама приедет за ним на двухколесной татарской тележке... Но вот наступил день, когда ему сказали, что он здоров и что завтра с утра может идти домой. Прошла долгая ночь, наступило утро, - никто за ним не пришел и не приехал. С жалким узелком, в котором хранилось все его небогатое имущество, он шел, то и дело останавливаясь и отдыхая, по не очень знакомым ему улицам и с трепетом ждал встречи с домашними. То, что он увидел, было хуже того, что он мог ожидать. Тетка лежала в бреду. В комнатах было грязно, душно, пахло лекарствами и немытой посудой. Бледная, изможденная, только что вставшая с постели Ира копошилась в замызганной и задымленной кухне, пытаясь разжечь плиту. Ляли не было, - на прошлой неделе ее увезли в детскую больницу. - А... мама? - дрогнувшим голосом спросил Ленька. Ира покачала головой. - Не приехала? Губы у Леньки запрыгали. Но он сдержался, не заплакал. Невозможно было плакать в присутствии Иры. На девочку было жалко и страшно смотреть. Она шаталась, глаза у нее были, как у безумной, плечи дергались. Ленька заставил двоюродную сестру лечь в постель, разыскал градусник. Ира лежала с градусником под мышкой, поминутно облизывала губы, поднимала голову и лихорадочно быстро рассказывала: - Мы ужасно-ужасно беспокоились... Мы думали, что тетя Шурочка застряла в Петрограде, писали ей, даже телеграмму послали... - И что? - уныло спросил Ленька. - Ничего... Никакого ответа. За Ленькиной спиной металась в своей постели, смеялась и часто-часто говорила что-то по-французски тетка. Мальчик подошел к окну, посмотрел на градусник. - Сколько? - спросила Ира. - Тридцать восемь с чем-то, - пробурчал Ленька. - Покажи, - попросила Ира. Ленька встряхнул термометр. Столбик ртути на нем подходил к сорока градусам. Нужно было что-то делать, искать доктора... Он сам не понимал, откуда у него взялись силы. Недели две на руках мальчика, который сам только что оправился от болезни, находилось двое тяжелобольных... Он бегал к докторам, в аптеку, по пути успевал забежать в детскую больницу и занести передачу Ляле, ходил на базар за провизией, готовил обед, кормил тетку и сестру... Стряпать он не умел, все у него валилось из рук, плита дымила, вода выкипала, чайники и кастрюли распаивались. Но эти хлопоты и заботы, которые отнимали у него без остатка все силы, помогли мальчику перенести самое трудное для него время. Ему некогда было горевать, плакать и думать о матери. Скоро свалились на него новые заботы. Тетка уже поправлялась. Как у всех выздоравливающих, у нее был очень хороший аппетит. Не мог пожаловаться на аппетит и Ленька. А на базаре цены с каждым днем росли. И с каждым днем таяла, становилась все тоньше пачка разноцветных бумажек в ящике комода, откуда Ленька брал на расходы деньги. Наконец наступил день, когда в ящике не оказалось ни одной бумажки. В этот день тетка послала мальчика на базар, велев ему купить провизии по длинному списку, который она долго и с удовольствием составляла. Ленька, которому к тому времени давно уже осточертели его поварские обязанности, угрюмо проглядел список и сказал: - А деньги? - Возьми в ящике... в комоде... - Там нет денег. - Как нет? - ужаснулась тетка. - Там же было около пятисот рублей. - Было, а сейчас нет. Кончились. Тетка, которая всегда и во всем видела трагическое, чуть не лишилась чувств. - Боже мой! - воскликнула она. - Что же мы будем делать?! Мы нищие! Мы остались без копейки денег! Нет, в самом деле, что я буду делать? И Шуры нет. И вы у меня на шее. Ленька мрачно молчал, общипывая уголки бумажки, на которой слабым теткиным почерком тщательно было выведено химическим карандашом: Мяса - 2 ф. Капусты - 1/2 коч. Хлеба пеклев. - 1 ф. Хлеба рж. - 1 ф. Масла русского... Тетка продолжала стонать и охать. - Мама, не впадай в отчаяние, - слабым голосом попросила ее Ира. - Если нет денег, надо что-нибудь продать. - Да, да! - оживилась тетка. - Придется. Другого выхода нет. Не умирать же нам всем с голоду. Но что? Боже мой, что можно продать? Ведь мы и так все обносились. - Продай мое кремовое платье. - Ира! Что ты говоришь! кремовое платье!.. Единственное приличное, которое у тебя есть? - Ничего. Мне не жаль. - Ну, хорошо, - подумав и вздохнув, сказала тетка. - Леша, возьми, пожалуйста, сними с вешалки Ирино платье, которое с клеенчатым кушачком, и... продай его. - Где продать? - испугался Ленька. - Ну где?.. Я не знаю где. На базаре. - Нет, я не пойду, - твердо сказал Ленька. - Это как? Это почему ты не пойдешь? - А потому, что я торговать не умею. - Боже мой! - всхлипнула тетка. - Что я должна терпеть! Ну, хорошо, подай мне мою кофту и юбку, я оденусь и пойду сама. Если я по дороге умру, - знай, что это твоих рук дело. Ленька понял, что положение его безвыходное. - Где платье? Какое? - сказал он, раздувая ноздри. ...Он шел на базар с отвращением. Он вспоминал случай, который был с ним давно, в Петрограде, еще при жизни отца. Весной, на предпоследней неделе великого поста он говел, ходил каждый день с матерью в церковь, готовился к исповеди и причастию. Однажды утром у матери разболелись зубы, и она отправила мальчика к обедне одного. Ленька отстоял у Покрова всю службу, купил, как приказано было, в свечном ящике двадцатикопеечную свечку, получил тридцать копеек сдачи, положил пятачок на блюдо, а остальные монетки сунул в карман, не думая в этот момент, что он с ними будет делать. В благостном и торжественном настроении он вышел из церкви. Рыночная площадь была залита апрельским солнцем. У церковной ограды торговали бумажными пасхальными цветами и вербами, тут же какая-то деревенская женщина продавала букетики живых подснежников. - Почем? - спросил, останавливаясь, Ленька. Покупать цветы он не собирался, просто ему было приятно, что он, как взрослый, идет один, делает что хочет и даже может прицениваться к разным товарам. - По пятачку, миленький, по пятачку, - ответила женщина, вытаскивая из корзины и встряхивая перед Ленькиным носом мокрым еще букетиком. - Купи, деточка, свеженькие, только что из Стрельны привезла. "А что ж... куплю, подарю маме", - решил Ленька, отдал женщине двадцать пять копеек и получил взамен пять букетиков. Он сделал очень немного шагов вдоль церковной ограды и остановился, чтобы привести в порядок свои рассыпавшиеся букетики. В это время кто-то наклонился над ним и спросил: - Продаешь, мальчик? Леньку что-то дернуло, и он сказал: - Да. - Почем? - По двадцать копеек, - сказал он, опять-таки не задумываясь, почему он так говорит. Может быть, вид у мальчика был необычный и жалкий, может быть, подснежники только что появились в этот день в Петербурге, но Ленька не успел опомниться, как от цветов его ничего не осталось, а на ладони у него лежал рубль серебряной и медной мелочью. В первую минуту мальчик растерялся, даже испугался, потом радостно ахнул. "Ведь вот я какой умный!" - думал он с гордостью, пересчитывая на ладони гривенники и пятиалтынные. - Поторговал несколько минуток - и семьдесят пять копеек заработал!" Сжимая в руке деньги, он бежал домой, полный уверенности, что дома его будут наперебой хвалить, будут радоваться и удивляться его торговым способностям. Но, к удивлению его, дома его никто не похвалил. Узнав, в чем дело, отец пришел в ярость. - Хорош! - кричал он, раздувая ноздри и расхаживая быстрыми шагами по комнате. - Ничего себе, вырастили наследничка! Воспитали сынка, мадам! Каналья! Тебе не стыдно? Ты думал о том, что ты делаешь? Ты же украл эти деньги!.. - Почему? - остолбенел Ленька. - Я не укгал. Мне их дали... - Молчи! Дубина! Осел эфиопский! Надо все-таки голову на плечах иметь... Ты их украл... да, да, именно украл, вытащил из кармана у той бабы, которая продала тебе цветы по пятачку... Рассвирепев и забыв о своем давнем правиле никогда не пороть Леньку, отец уже извлек из ящика письменного стола знаменитые замшевые подтяжки, и только мольбы матери, убедившей мужа, что нельзя, грешно трогать мальчика, который говеет, готовится к великому таинству, заставили Ивана Адриановича сдержаться и спрятать подтяжки обратно в ящик. Через минуту, слегка успокоившись, он снова появился в дверях кабинета. - Пойдешь на рынок, - сказал он Леньке, - разыщешь женщину, которую ты обманул, и вернешь ей эти дрянные деньги. А если не найдешь, - отдашь нищему. Понял? - Понял, да, - пролепетал Ленька. - Сейчас идти? - Да. Сейчас. Ленька со вчерашнего вечера ничего не ел. Еще в церкви он боролся с греховными мыслями, предвкушая удовольствие, с каким он будет пить дома горячий кофе с "постным" миндальным молоком и уплетать яблочные, жаренные на постном же масле, оладьи. Завтрак ждал его на столе, кофейник аппетитно дымился, но Леньке пришлось снова одеться и идти к церкви. Церковные ворота были закрыты, женщина с подснежниками возле них уже не стояла. Не было почему-то и нищих. Обычно, когда не надо было, они попадались на каждом шагу, а тут Ленька обошел все окрестные улицы и, как назло, не встретил ни одного человека с протянутой рукой. Сжимая в потной руке опостылевшие деньги, он брел по направлению к дому, и у него уже мелькала мысль - не бросить ли незаметно деньги в Фонтанку, как вдруг он увидел идущую ему навстречу бедно одетую женщину, пожилую еврейку с маленьким ребенком на руках. От радости Ленька чуть не упал в обморок. - Тетенька, вы бедная? - спросил он, когда женщина подошла ближе. - Бедная, милый, - сказала она, останавливаясь. - Тогда... вот... возьмите, пожалуйста, - пробормотал Ленька, сунул испуганной женщине монетки, услышал, как одна из них покатилась по тротуару, и побежал без оглядки, с ужасом думая, что будет, если женщина вдруг догонит его и вернет деньги. После этого случая он на всю жизнь затаил самое лютое отвращение к торговле и ко всему, что имеет к ней хоть какое-нибудь отношение. ...На базаре он долго и угрюмо бродил с пакетом под мышкой. У него спрашивали: - Продаешь? Он или говорил "нет" или застенчиво бормотал что-то и проходил мимо. Наконец он решился, отошел к забору и извлек из газетной бумаги кремовое платье. Сразу же к нему подошла какая-то женщина. - Продаешь, мальчик? - Да, - ответил Ленька и покраснел так, словно он сказал неправду. Женщина взяла платье щепотками за оба плеча, посмотрела спереди, посмотрела сзади. - Краденое? - сказала она, усмехнувшись. - Вы что глупости говорите? - еще больше покраснел Ленька. - Ну, ну, брось, не обижайся. Сколько хочешь? Только тут Ленька вспомнил, что не спросил у тетки, за сколько нужно продавать платье. - Я не знаю, - сказал он. - Как же это, - продаешь и цены не знаешь? - Да... А вы сколько дадите? Покупательница еще раз оглядела платье. - Сто рублей дам, - сказала она. Ленька понимал, что сто рублей - мало, что платье стоит дороже, но торговаться он не мог. - Берите, - сказал он. Дома тетка минут пять лежала бездыханная. - Боже мой, - заговорила она, когда наконец обрела дар речи. - Сто рублей за такое платье! Леша, ну что ты за оболтус, прости меня, господи?! Ведь ему цена - минимум триста рублей! - Ну и ходите торгуйте сами, - сдерживая слезы, ответил Ленька. Но тетка сама торговать не могла и не хотела. Неделю спустя мальчику пришлось идти на базар продавать будильник. Этот будильник был очень красивый, старинный, бронзовый, в красном сафьяновом футляре, но у него был один недостаток, - он не звонил. Долго обсуждался вопрос, за сколько его можно продать. Тетка уверяла, что будильнику "цены нет". - Я купила его в Женеве в девятьсот шестом году, - говорила она. - Стоил он тогда восемьсот франков. По тем временам это бешеные деньги. Я думаю, что восемьсот рублей - это очень недорогая цена. - Он же не будит, - мрачно сказал Ленька. - Он ходит, и этого достаточно, - заявила тетка. Будильник ходил - это верно, но и Леньке пришлось походить с ним по базару. Красивая вещь сразу же привлекла внимание. Покупатели обступили Леньку. - Сколько монет хотела, малай? - спросил у него пожилой татарин в высоком меховом колпаке. - Восемьсот гублей, - отчеканил Ленька. Слова эти вызвали почему-то в толпе веселое оживление. - Шуткам не нада. Правдам говори, малай, - сказал татарин. - Восемьсот, - стоял на своем Ленька. - А пятьдесят не хочешь? - спросил кто-то. Ленька выхватил будильник и пошел. Часа через четыре он вернулся домой с будильником под мышкой. Больше восьмидесяти рублей никто ему за будильник не предложил. На другой день ему пришлось отдать его за шестьдесят рублей, потому что восьмидесяти уже никто не давал. Тетка по этому случаю разбушевалась. Ленька тоже нагрубил ей. Тогда она сказала, что больше не может с ним жить, назвала его "обузой" и предложила ему пойти поискать работы или устроиться в детский дом. За несколько дней до этого пришло письмо от Васи. Письмо было адресовано Александре Сергеевне, - Вася не знал, что мать не вернулась из Петрограда. Он писал, что здоров, что все у него хорошо и что он очень доволен своим учением и работой. Это письмо натолкнуло Леньку на мысль пойти на "ферму", в ту самую сельскохозяйственную школу, где учился Вася. Приняв это решение, он сразу же повеселел и воспрянул духом. ...Надо было сходить в городской земельный отдел, в ведении которого находилась "ферма". Несколько дней Ленька боролся с застенчивостью и нерешительностью, откладывая посещение земотдела. Наконец решился, пошел и узнал, что свободных вакансий на ферме нет. Для мальчика это было ударом, жить дома он не мог. Подумав несколько дней, он решил идти на ферму без всякого разрешения и сопроводительной бумаги. Дома он ни с кем не поделился своим замыслом. Тетке он сказал, что его приняли. Тетка снарядила мальчика в дорогу: дала ему 5 рублей денег и средних размеров потертый кожаный чемодан, со всех сторон оклеенный пестрыми ярлыками заграничных отелей. Между другими там был и ярлык женевской гостиницы, проживая в которой тетка так удачно приобрела когда-то свой знаменитый будильник. Ленька не хотел брать чемодана, но тетка обиделась, и он взял его. В чемодане без труда уместилось все Ленькино имущество: выполосканный им самим носовой платок, огрызок карандаша, исчерканный посеревший блокнотик и в блокноте - старое, смявшееся, тысячу раз читанное письмо от матери с милым словом "Петроград" на штемпеле. Рано утром, простившись с теткой и двоюродной сестрой, Ленька вышел из дому, зашел на базар и купил за пять рублей два жареных пирожка с повидлом. Эти пирожки он занес в больницу Ляле. Девочка уже поправлялась. Он посидел с нею в больничном садике на берегу Кимы, съел, по просьбе сестры, один пирожок, попрощался, вздохнул и взвалил на плечо свой не очень грузный чемодан. Через полчаса он уже был за городом... И с тех пор в жизни его все завертелось и оказалось, что испытания, которые суждено ему было до сих пор перенести, - сущие пустяки по сравнению с тем, что ждало его впереди. ...Ферма стояла в лесу, километрах в десяти от города. Это было совсем не то, о чем мечтал Ленька. Он пришел туда под вечер, с трудом разыскал брата. Было еще не поздно, но Вася вышел к нему почему-то в одних подштанниках, заспанный, босой и лохматый. Он возмужал, огрубел, курил, как взрослый, глубоко затягиваясь, махорку, говорил солидным баском. Слушая Леньку, он все время почесывался и сплевывал через зубы. Домашние новости Васю мало взволновали. Чересчур спокойно, как показалось Леньке, выслушал он и Ленькин рассказ о матери. Он только сказал "плохо", вздохнул и затоптал окурок. Вообще Ленькино появление не очень порадовало Васю. Ленька был "малохольный", он еще носил короткие штаны и поношенную матросскую куртку с остатками золотых пуговиц. Видно было, что Вася чувствует себя неловко. То и дело он смущенно косился в сторону товарищей, таких же босых и лохматых ребятишек, которые издали поглядывали на Леньку и посмеивались. - Ты почему без штанов? - спросил Ленька. - Ночью работал, - коротко ответил Вася. - Я тебя газбудил? - Плевать. Вася подумал, яростно почесал стриженый затылок и сказал: - Знаешь что... Иди-ка ты лучше обратно к тетке. - Почему? - испугался Ленька. - А потому, что здесь тебе жить будет трудновато. Здесь тебя свиней заставят пасти. О свиньях Ленька меньше всего думал, когда шел на ферму. Но он сдержался, храбро помотал головой и сказал: - Плевать. Эка невидаль. - А бекасов не боишься? - Каких бекасов? - Ну, вшей, говоря по-научному. - Я уже знаком с ними, - усмехнулся Ленька. - Ну, что ж, ладно, - сказал Вася. - Сходи тогда к Николай Михайлычу. Попросись, может, он и примет тебя. - К какому Николай Михайлычу? - К директору. Вася оглянулся и негромко добавил: - Только смотри, особенно близко не подходи... - А что, он - кусается? - Не кусается, а... сам увидишь. Его у нас хлопцы Драконом зовут. Высокий бородатый дядя в широкополой соломенной шляпе стоял у плетня школьного сада и ел, обкусывая со всех сторон, маленькое зеленое яблоко. - Тебе что? - спросил он, увидев Леньку. Ленька вдруг почувствовал страх, услышав этот голос. Он сам не понял, почему ему так страшно. - Вы директор? - пролепетал он. - Ну? - Пожалуйста... товарищ директор, - забормотал Ленька. - Примите меня... - Что еще? Куда тебя принять? Ты откуда взялся такой? - Я... я из города. Хочу учиться у вас... в школе. - Учиться? Директор доел яблоко, бросил огрызок через забор, облизал пальцы, прищурившись посмотрел на мальчика и - послал его к черту. - Самим жрать нечего, - сказал он сквозь зубы. Ленька заплаканный вернулся к брату. Товарищи сначала посмеялись над ним, а потом сжалились и посоветовали ему, не обращая внимания на директорские слова, оставаться на ферме. Ленька остался. Он с трепетом ждал, что его погонят. Но его не погнали. Ночь он проспал в огромной, как казарма, училищной спальне на одной койке с Васей. Спать ему не давали насекомые. То он сам просыпался от их укусов, то его будил, ругаясь и ворочаясь, Вася. В спальне было темно, накурено, от подушки нехорошо пахло. Утром, невыспавшийся и разбитый, Ленька вместе с другими воспитанниками вышел по звонку во двор фермы. Директор распределял наряды. Увидев Леньку, он не удивился, только прищурился, посмотрел в тетрадку и сказал: - Пасти бычков. Ленька пасти бычков не умел. Бычки разбежались у него, как только он выгнал их за ворота фермы. Разыскивать бычков пришлось Васе. - Вот видишь, - сказал он, встретившись вечером с Ленькой. - Ничего, - сказал Ленька, - я научусь. Но научиться было не так-то просто. Учили на ферме только побоями, а это плохой учитель. Единственное, чему кое-как выучился здесь Ленька, - это воровству. ...На третий или на четвертый день по прибытии на ферму он зашел зачем-то в школьную кузницу. Мальчик его лет выковывал там на наковальне какую-то длинную железную штуковину. - Это что такое? - спросил Ленька. - Кинжал, - ответил, помолчав, мальчик. Ленька удивился и спросил, зачем вдруг понадобился мальчику кинжал. - А вот затем, - усмехнулся тот. - Сегодня ночью пойдем деревенских кабанков резать. Ленька сразу не понял, а когда понял - пришел в ужас: - Кабанков? Чужих? Резать? Это же нехорошо! Это же нечестно! - Нечестно? - сказал мальчик. - А это вот видел? И он поднес к самому Ленькиному носу еще не совсем готовый и неостывший кинжал. Скоро Ленька понял, что деревенские кабанки - это пустяки, детские шалости. Ферма, куда он пришел учиться, оказалась самым настоящим разбойничьим вертепом, во главе которого стоял атаман - бородатый директор. Ученики голодали. В столовой кормили их изо дня в день одним и тем же безвкусным борщом из зеленой свекольной ботвы - без хлеба и без соли. А директор и его сотрудники устраивали попойки, выменивали на самогон казенные продукты, одежду, инвентарь. За спиной директора ученики роптали, ругали его последними словами, но заявить открытый протест, пожаловаться никто не решался. Рука у Дракона действительно была тяжелая. Правда, иногда и он вспоминал, что воспитанники его не могут питаться одним воздухом. Так как делиться с ними казенным сахаром и маслом в расчеты его не входило, он нашел более дешевый способ для кормления изголодавшихся питомцев: раза два в месяц он устраивал организованные облавы на крестьянских гусей, телят и даже коров. По звону колокола старшие ученики собирались во дворе фермы, седлали лошадей, вооружались веревочными арканами и во главе с директором ехали на промысел. Вечером они возвращались с добычей. На следующий день в свекольном борще плавало свиное сало. А охотники, то есть старшие ученики, ели еще и свиное жаркое. Младшим приходилось охотиться не так организованно и на более мелкую дичь. Поймав где-нибудь в лесу кабанка или гуся, они тут же резали его и жарили на костре. ...Ленька еще ни разу не участвовал в этих кражах. Но есть краденое из общего котла ему приходилось довольно часто. Товарищи великодушно делились с ним. Первое время он немножко стеснялся есть ворованное. Несколько раз он даже пробовал отказываться. Но в конце концов голод победил: оказалось, что жареная утятина или гусятина все-таки вкуснее свекольной ботвы и капустной хряпы. Как-то под вечер компания молодых пастушат сидела в лесу у костра, в пламени которого жарилась на вертеле тушка только что зарезанного двухмесячного кабанка. - Эх, братцы, - проговорил Ленькин сосед Макар Вавилин, по прозвищу Вавило-мученик. - Если бы еще соли да хлебушка сюда - совсем бы шик-маре получилось. - Ну, без соли-то как-нибудь, а вот хлебца бы не мешало... Кто-то вспомнил, что утром из города привезли несколько пудов печеного хлеба - для подкормки племенного скота. - А ведь и верно, - оживился Вавилин. - А ну - питерский! Лешка! Вали сбегай поди... Принеси буханочку. Ленька вздрогнул, покраснел и ничего не ответил. - Ты что - не слышишь? Кому говорят? - Я не умею, - пробормотал Ленька. - Ха! Не умеет! А чего тут уметь? Иди и возьми - только и делов. - А если увидят? - А ты сделай так, чтобы не увидели. А увидят - беги, пока по шее не наклали. - Айда, иди, чего там, - зашумели остальные. - Дрейфишь, что ли? Ленька быстро поднялся. - Ладно, - сказал он. - А где он? - Кто? - Хлеб. - В телятнике у самой двери ларь стоит... Идти было страшновато. Пкало сердце. В животе было холодно. Но о том, что он идет на кражу, Ленька не думал. Он думал только о том, что нужно сделать все это ловко, чтоб никто не увидел и чтобы не осрамиться перед товарищами. В телятнике было чисто, тепло, пахло парным молоком и печеным хлебом. В конце коридорчика под фонарем "летучая мышь" спал на конской попоне дежурный старшеклассник. На большом деревянном ларе лежали хомут и чересседельник. Ленька с трудом поднял тяжелую крышку, сунул под рубаху большой круглый каравай и побежал... Страшно ему уже не было, но руки у него почему-то дрожали. По дороге он несколько раз уронил буханку. Товарищи встретили его как победителя: - Молодец! Ловко! Ай да питерский!.. Ленька стоял у костра, самодовольно ухмылялся и сам понимал, насколько глупо и постыдно это самодовольство... ...Воровством он поправил немного свой авторитет. Но научиться сельскохозяйственному делу было труднее. Чуть ли не каждый день с ним случались несчастья, за которые он расплачивался ушами, затылком или спиной. Однажды директор приказал ему ехать в поле и сзывать на обед стадо. Ленька никогда в жизни не ездил верхом. А тут ему еще нужно было держать в руках костяной рог с маленькой резиновой пипочкой, которая вставлялась в рог, чтобы получался звук. Не успел Ленька выехать за околицу, как пипочка соскочила с рога и улетела в неизвестном направлении. Без пипочки рог не гудел. Ленька слез с лошади, пошел искать пипочку. Лошадь он, по незнанию дела, отпустил. Не найдя пипочки, он принялся ловить лошадь. Ловил ее полчаса. Полчаса взбирался на нее. Полчаса думал: что делать? Стадо он сзывал криком. Он дул в пустой, онемевший рог и кричал: - Ау! Уа! Вечером ему досталось и от директора и от пастуха, который, изголодавшись и бесцельно прождав сигнала, пригнал стадо на ферму по собственному почину, через три часа после положенного времени. Пинки и зуботычины, которые поминутно сыпались на Леньку, делали его еще более бестолковым. Директора он не мог видеть без ужаса. Когда ему приходилось за чем-нибудь обращаться к Дракону, у него холодели ноги и отнимался язык. Эти мутные глаза, разбойничья борода и хрипловатый разбойничий голос напоминали ему какой-то кошмарный сон, который он видел в детстве, во время болезни. Вася, чем мог, помогал старшему брату. Но ему самому было не легко. Ведь весной ему исполнилось всего десять лет. Но он как-то очень быстро огрубел, приспособился, да и сильнее он был, недаром его называли на ферме "петроградским медведем". А Леньке приспособиться было трудно. Он скучал, плакал, ночами почти не спал. Бессоннице помогали вши, которые целыми тучами ползали по рваным казенным одеялам. На Ленькино счастье, на ферме оказалась библиотека. Книги там были не ахти какие, но Ленька набросился на них с такой жадностью, с какой никогда не набрасывался на жареную гусятину или на краденый телячий хлеб. Эти книги немного скрасили Ленькину жизнь. Но они же его и погубили. Однажды он пас большое стадо свиней. Среди этих свиней находился черный английский породистый боров. Ленька зачитался (он читал в это время "Иафет в поисках отца" капитана Мариетта) и не заметил, как стадо разбрелось в разных направлениях. Когда он очнулся и оторвался от книги, в отдалении только хвостики мелькали. Ленька кинулся собирать стадо. Он разыскал всех, кроме черного борова. Боров исчез. Директор избил Леньку до синяков. И приказал ему идти в лес искать борова. - Если придешь без борова, убью, - было его последнее напутствие. Ленька всю ночь проблуждал в лесу, борова не нашел и решил на ферму не возвращаться. Он был уверен, что Дракон исполнит угрозу. Но тут он вспомнил, что в спальне под койкой у него остался чемодан. Не чемодана ему было жалко, в чемодане хранилось старое, полугодовой давности письмо от матери - самое ценное, что было у Леньки за душой. Чуть свет он пришел на ферму, пробрался в спальню. Товарищи его еще спали. Похрапывал, уткнувшись носом в подушку, и Вася. Ленька хотел разбудить брата, но подумал и решил не будить. Сложив письмо и спрятав его за пазухой грязной рубахи, он на цыпочках вышел на крыльцо. И не успел прикрыть за собой дверь, как увидел в синеющих утренних потемках слишком знакомую ему, страшную фигуру директора. Дракон стоял в десяти шагах от крыльца, курил, кашлял и сплевывал. Дверь скрипнула. Ленька похолодел. Дракон оглянулся и посмотрел в его сторону. - Ты что делаешь, шваль? - крикнул он. - Что у вас там уборной нет? Сколько раз говорил! А ну, брысь! Ленька пискнул что-то и юркнул за дверь. Дракон его не узнал. Но Ленька опять весь дрожал от страха. - Шваль, шваль, - шептали почему-то его губы. - Шваль, шваль, шваль... Долго он стоял за полуоткрытой дверью, слушая, как стучит сердце, и не решаясь выглянуть за дверь. Наконец решился, выглянул и увидел, что директора во дворе нет. Тогда он осторожно, затаив дыхание, спустился с крыльца, огляделся и побежал. Бежал он, пока хватило сил. На рассвете, когда уже занималась на востоке утренняя заря, измученный и голодный, он свалился под придорожным кустом и заснул. Во сне ему привиделось, будто он бежит по какой-то широкой, устланной красной ковровой дорожкой лестнице, а за ним, перескакивая через две ступеньки на третью, гонится бородатый Дракон. Ленька в ужасе мечется, кидается в первую попавшуюся дверь, но тут его настигают, хватают за шиворот, и хрипловатый злобный голос кричит: - Ты где взял борова, уличная шваль?! У Леньки застучали зубы. Он очнулся, обливаясь холодным потом. "Господи... что это? - подумал он. - Ведь это уже было со мной когда-то! Неужели и в самом деле это он?" На секунду мелькнула у него мысль: пойти обратно, проверить, убедиться. Но страх был сильнее любопытства. Он пошел домой - к тетке. ...Минуло почти два месяца с тех пор, как он покинул город. Он шел, и в душе его теплилась маленькая надежда, что он застанет дома мать. В город он пришел рано утром, с трудом разыскал Белебеевскую улицу, которую за это время успели переименовать в улицу Бакунина. Утро было жаркое, все окна в квартире были распахнуты. Он заглянул в комнату, где жил до отъезда матери, и отпрянул. У окна сидел в качалке незнакомый плешивый человек в очках и читал газету. В соседней комнате Ленька увидел тетку. Она стояла у комода перед зеркалом и, откинув чуть ли не на спину голову, вытаращив по-совиному левый глаз, обеими руками оттягивала на лоб веко. Лицо у нее было трагическое, похоже было, что на глазу у тетки вскочил ячмень. Ленька окликнул ее. Тетка испуганно оглянулась. - Боже мой! Леша! Как ты меня напугал. Ты откуда взялся? - Пгишел, - невесело усмехнулся Ленька, подтягиваясь повыше и заглядывая в комнату, в надежде увидеть какие-нибудь следы присутствия матери. Не обнаружив ни пальто ее, ни платья, ни даже носового платка, он упавшим голосом сказал: - Мамы нет? - Ты видишь, что нет! Тетка все еще поглядывала в зеркало, подпирая мизинцем левую бровь. - И писем не было? - Боже мой, что за глупости ты говоришь! В Петрограде белые, а он толкует о каких-то письмах!.. Кстати, ты зачем, собственно, пришел? В гости? Или по делам? - Почему белые? - сказал Ленька. - Кто вам сказал, что в Петрограде белые? - Не все ли равно, кто сказал... В газетах еще на прошлой неделе писали, что Юденич взял Царское Село. А от Царского до Петрограда сорок минут езды... Ленька усмехнулся. Почему-то ему вспомнилась Нонна Иеронимовна Тиросидонская и ее знаменитое "мало ли что говорят". - Что же ты стоишь, как нищий, под окошком? - сказала тетка. - Заходи. У нас еще пока, слава богу, имеются двери и крыша над головой. Пройдя через двери и очутившись под крышей, Ленька еще раз услышал тот же неделикатный вопрос: зачем и надолго ли он пришел в город? - Я в общем совсем, - пробормотал он, выдавливая из себя улыбку. Тетка оставила в покое свой глаз и отвернулась от зеркала. - Как совсем? Я не понимаю. Что ты хочешь сказать? Ленька молчал. - Тебя выгнали? - Где Ляля? - спросил, о