забыли о странном обещании Василия Петровича. Но не забыл Японец. Недаром он так горячо ненавидел халдеев. Недаром он разрабатывал целую философскую теорию "о коварстве халдейском". "Коварство халдеев коварству змеи подобно, - писал он однажды в своем журнале "Вперед". - Есть змеи безвредные подобно ужу, но нет халдея беззлобного и честного. Поверю охотно, что удав подружился с ягненком, что волки и овцы пасутся в одной Аркадии, но никогда не поверю, чтобы живой халдей жил в мире с живым шкидцем". И теперь он долго надоедал нам своим ворчанием. - Запишет, подлец, - говорил он, угрюмо шмыгая носом. - Ей-богу, запишет. Головой ручаюсь, запишет. - Да брось ты, - сказал Воробей. - Василий Петрович и - вдруг запишет. Мало ли что сгоряча сказал. - Ясно, что сгоряча! - Василий Петрович не запишет, - сказал Янкель. - Василий Петрович добрый, - сказал Горбушка, - он мне три с минусом поставил. Мы даже не утешали Японца. Настолько нелепыми нам казались его опасения. Но он не успокоился. Как только выдался удобный случай, он проник в канцелярию и отыскал "Летопись". Вернулся он оттуда красный и возбужденный. - Добрый?!! - закричал он страшным, плаксивым голосом. - Добрый? Не запишет? Кто сказал: "Не запишет"? - А что такое? - полюбопытствовали мы. - Подите посмотрите, - невесело усмехнулся Японец. Всем классом мы отправились в канцелярию. Толстая "Летопись" лежала на столе, раскрытая на чистой, только что начатой странице. Наверху, на самом видном месте, красовалось свежее, еще не просохшее замечание: "Воспитанник Еонин во время урока намалевал отвратительную карикатуру на своего наставника". От неожиданности мы не могли говорить. - Черт! - вырвалось наконец у Цыгана. - Ну и тихоня! - Ну и подлюга! - сказал Джапаридзе. - Ну и гад! - сказал Янкель. Японец стоял у дверей и с грустным, страдальческим видом разглядывал грязные ногти. - Что же это такое, дорогие товарищи? - сказал он, чуть не плача. - Разве есть такие законы, чтобы честного человека записывали только за то, что он рисовать не умеет? - Нет! - закричали мы. - Нету! - Нет такого закона! - Разве это возможно? - продолжал Японец. - Четырнадцатого классное собрание, и мне определенно опять в пятом разряде сидеть. - Нет! - закричали мы. - Невозможно! Не будешь в пятом разряде сидеть. Пришел бородач Косталмед и грозными окриками погнал нас из канцелярии. Собравшись у себя в классе, мы долго и бурно совещались - что делать? И выработали план борьбы. Во вторник, двенадцатого числа, Василий Петрович в обычное время пришел на урок в класс. Он не заметил, что в классе, несмотря на весеннее время, топится печка и пахнет столярным клеем. - Здравствуйте, друзья мои, - сказал он, улыбаясь и встряхивая гривой. Никто не ответил на его приветствие. Улыбаясь, он сел на свое обычное место у классной доски. - Приступите к занятиям. Потом он откинулся на спинку стула, зажмурился и застыл. Воробей шепотом скомандовал: - Начинай! Нагнувшись над партами, мы тихо и нежно завыли: - У-у-у-у... Василий Петрович не дрогнул. - У-у-у-у - загудел Купец. Японец завыл еще громче. Гудение нарастало. Как будто откуда-то издалека, из Белого зала, через коридор и столовую летела в четвертое отделение огромная туча пчел. Василий Петрович не двигался. - А-а-а! - заголосил Японец. - Э-э-э-э! - заверещал Мамочка. - О-го-го! - загоготал Джапаридзе. - Му-у-у! - мычал и гудел весь класс. Теперь казалось, что уже не пчелы, а стадо диких зверей - леопарды, львы, тигры, волки, шакалы - с топотом ворвалось в класс, чтобы сожрать Василия Петровича. Внезапно Василий Петрович открыл глаза и спросил: - Да! Что-нибудь случилось? На мгновение мы смолкли, а потом еще громче, еще дружней завыли, зафыркали, заулюлюкали. Василий Петрович широко раскрыл глаза и продолжал улыбаться. Пущенный кем-то с "Камчатки" мокрый комок промокательной бумаги смачно шлепнул ему в переносицу, Василий Петрович вздрогнул и перестал улыбаться. Второй комок мазнул его по губе. Василий Петрович вскочил. И тотчас сел снова. Колченогий венский стул, добротно смазанный по спине и по сиденью столярным клеем, держал его за подол широкой толстовки. Наш хохот оглушил Василия Петровича. Он съежился, зажмурился и плотно прижался к спинке коварного стула. Целая батарея орудий начала палить в него клякспапирными бомбами. Он не успевал вздрагивать. Огромная бомба, пущенная Купцом, ударила его в кончик носа. Нос задрожал и на глазах у нас посинел и распух. Несколько бомб застряло в звериной гриве. Василий Петрович сидел, похожий на даму, которая перед сном заплетает бумажками волосы. Вдруг Василий Петрович снова вскочил и в бешенстве стал отдирать от себя стул. Он рычал, подпрыгивал и трясся, как боевой конь, раненный осколком снаряда. Он отбивался от стула локтями, и, когда тот чуть-чуть разжал свои объятия, Василий Петрович закружился, выделывая невероятные па, и стул закружился вместе с ним. Продолжая орать и смеяться, мы все-таки немного пригнулись и съежились. Мы боялись, что стул, разлетевшись, снесет нам головы. И правда, выпустив Василия Петровича и отхватив порядочный кусок толстовки, стул пролетел над нашими головами и ударился где-то около печки. Дверцы печки раскрылись, и искры посыпались на пол. Василий Петрович стоял у стены, широко дыша и облизывая губы. Потом он потрогал распухший нос, прошипел: "Мерзавцы" - и большими шагами вышел из класса. Сразу наступила тишина. - Записывать пошел, - похоронным голосом сказал Янкель. - И пусть, - проворчал Японец. - Ха-ха!.. Нашел, чем напугать. - Тебе хорошо, - проворчал Мамочка, - тебе терять нечего. - Дрейфишь? - сказал Японец. Все остальные угрюмо молчали. Воробей подошел к распылавшейся печке, захлопнул дверцы и, грустно посвистывая, стал отдирать от сиденья стула клочки материала. - Суконце-то аглицкое! - сказал Японец. Никто не засмеялся, не улыбнулся. До перемены мы сидели мрачные, с томительным страхом ожидая появления Викниксора. Прозвенели звонки, и Викниксор вошел в класс. Мы встали. - Сядьте, - сказал Викниксор. Он походил по классу, нервно постукал себя по виску согнутым пальцем и остановился у классной доски. - Ну вот, ребята, - сказал Викниксор. - На чем мы остановились в прошлый урок? Как видно, он был приятно поражен, когда множество глоток радостно ответило на его невеселый вопрос: - На Перикле! На Перикле! - Правильно, - сказал Викниксор. - Ура, - прошептал Воробей. "Ура! Пронесло", - сияло на наших лицах. Мы дружно, как никогда, отвечали на каверзные вопросы Викниксора. Путали Лизандра с Алкивиадом, олигархов с демократами и не очень смущались, когда Викниксор выводил у себя в тетрадке единицы и двойки. Вели мы себя прекрасно, слушали новую лекцию внимательно, и Викниксор к концу урока повеселел и стал улыбаться добродушнее. - Кстати, ребята, - сказал он, захлопнув, наконец, противную тетрадку. - В эту субботу уроков в школе не будет. - Как? Почему не будет? - закричали мы, плохо скрывая радость. - Наши славные шефы - Торговый порт - устраивают для нас экскурсию. В субботу шестнадцатого числа, сразу же после утреннего чая, первый, второй и третий разряды отправятся на Канонерский остров. - А пятый? А четвертый? - закричали напуганные бузовики. - Четвертый и пятый разряды останутся в школе. Они понесут заслуженную и узаконенную нашей конституцией кару. Смотрите, - улыбнулся Викниксор, - ведите себя эти последние дни лучше. Выбирайтесь из пятого разряда. Любителям коллекционировать плохие замечания особенно советую поостеречься. И он посмотрел в крайний угол класса, где сидели Японец, Воробей и многие другие. Японец сопел и мрачно пошмыгивал носом. Он все принимал на свой счет. Он чувствовал, что не выберется из пятого разряда и не пойдет на Канонерский остров. А это было для него последним наказанием. Прогулка в порт доставляла ему большую радость. Он не особенно любил купаться, играть в городки, лапту или футбол не умел, окурками не интересовался, и привлекали его эти прогулки исключительно возможностью увидеть иностранных моряков и при случае поговорить с ними на английском, немецком или французском языках, которыми в совершенстве и с гордостью владел Японец. После звонка, когда Викниксор, пощелкивая себя по виску, вышел из класса, Японец поднялся и заявил: - Пойду бить морду Сапожнику. - Кому? - закричали мы. - Сапожнику! Сапогу! Травоядному дьякону. Халдейскому Рафаэлю! Целая серия новоизобретенных кличек посыпалась вдруг по адресу Василия Петровича. Сжимая тщедушные кулаки, Японец отправился разыскивать "Рафаэля". Но оказалось, что Василий Петрович сразу же после урока в третьем отделении ушел домой. К счастью для Японца, он на несколько минут опоздал со своей местью. Ему оставалось ворчать, бубнить и ждать четырнадцатого числа, когда на классном собрании решались наши судьбы. Наконец наступило четырнадцатое число. После ужина в нашем классе появился отделенный воспитатель Алникпоп и скомандовал: - Встать! С "Летописью" в руках торжественным, медленным шагом в класс вошел Викниксор. - Классное собрание четвертого отделения считаю открытым, - объявил он и сел, положив толстую "Летопись" перед собой. - Александр Николаевич - секретарь, я - председатель. Повестка дня следующая: первый вопрос - перевыборы комиссий, второй - поведение класса и разряды и, наконец, текущие дела. Алникпоп отточил карандаш и сел писать протокол. Без особого интереса мы начали выбирать хозяйственную комиссию, потом санитарную комиссию, потом гардеробного старосту. Кто с ужасом, кто с нетерпением, кто с надеждой - мы ждали следующего акта этой церемонии. - Поведение класса, - объявил Викниксор. И в наступившей тишине он стал перелистывать страшные страницы "Летописи". - Коллективных замечаний нет. Ага... Замечательно! Будем подсчитывать индивидуальные. И он начал читать вслух хорошие и плохие замечания, и каждое замечание отделенный воспитатель Алникпоп отмечал плюсом или минусом в алфавитном списке класса. - Шестое число, - читал Викниксор. - "Тихиков добровольно вымыл уборную"... Отыскав фамилию Тихикова, Алникпоп поставил плюс. - Дальше, - читал Викниксор. - "Николай Бессовестин после прогулки не сдал кастелянше пальто". Верно, Бессовестин? - Верно, - сознался Бессовестин. Алникпоп вывел минус. - Седьмое число. "Воспитанник Королев..." Это какой Королев? Из вашего отделения или из первого? - А что такое? - поинтересовался Кальмот. - "Воспитанник Королев работал на кухне". - Я! я! - закричал Кальмот. - Как же! Конечно, я... - Извини, пожалуйста, - сказал Викниксор. - Я ошибся. Тут написано: "Королев ругался на кухне". - Ругался? - сказал Кальмот и почесал затылок. Мы засмеялись невесело и неискренне, потому что у каждого на душе было очень скверно. - Восьмое число, - читал Викниксор. - "Воспитанник Громоносцев разговаривал в спальне". "Воспитанник Пантелеев опоздал к обеду"... Девятое число. "Воспитанник Еонин намалевал отвратительную карикатуру на своего наставника". - Ложь! - воскликнул Японец. - Еонин, - сказал Викниксор. - Будь осторожнее в выражениях. Это замечание подписано Василием Петровичем Сапожниковым. - Сапожников - негодяй!.. - закричал Японец. Викниксор покраснел, вскочил, но сразу же сел и сказал негромко: - Не надо истерики. У тебя всего одно замечание, и, по всей вероятности, мы переведем тебя в третий разряд. - Ладно, - сказал Японец, засияв и зашмыгав носом. - Вообще, ребята, - сказал Викниксор, - у вас дела не так уж плохи. Класс начинает заметно хорошеть. Например, десятого числа ни одного замечания. Одиннадцатого одно: "Старолинский ушел, не спросившись, с урока". Двенадцатого... Эге-ге-ге!.. Викниксор нахмурился, почесал переносицу и деревянным голосом стал читать: - "Воспитанник Еонин во время урока приклеил воспитателя к стулу, причем оборвал костюм последнего". Мы не успели ахнуть, как Викниксор перелистнул страницу и стал читать дальше: - "Воспитанник Воробьев подстрекал товарищей к хулиганству и безобразию". "Воспитанник Офенбах мычал, делая вид, что сидит тихо". "Воспитанник Джапаридзе рычал на уроке". "Воспитанник Пантелеев гудел". "Воспитанник Финкельштейн гудел". "Воспитанник Еонин вскакивал и гудел громче всех". Викниксор остановился, перевел дух и сказал громко: - Это что же такое? Потом он опять перевернул страницу и продолжал декламировать страшным голосом: - "Воспитанник Громоносцев, слепив из бумаги твердую шишку, кинул ее в воспитателя". "Воспитанник Старолинский кидался бумажными шишками". "Воспитанник Офенбах нанес воспитателю увечье, при этом дико смеялся". "Воспитанник Финкельштейн смеялся". "Воспитанник Еонин злорадно смеялся и все время старался попасть воспитателю в рот". "Воспитанник Воробьев попал воспитателю в рот". "Воспитанник Бессовестин кидался". "Воспитанник Ельховский шумел". "Воспитанник Тихиков говорил гадости". Викниксор читал и читал. Алникпоп не успевал ставить минусы. Мы сидели холодные ко всему и были не в силах кричать, возмущаться, протестовать. Мы ждали только, когда наступит конец этому подробному протокольному описанию нашей бузы. - "Воспитанник Еонин назвал воспитателя неприличным словом". "Воспитанник Офенбах дважды выругался". "Воспитанник Воробьев издевался". "Воспитанники четвертого отделения коллективно приклеили воспитателя к стулу, после чего устроили нападение и нанесли тяжкие увечья, сопровождавшиеся смехом и шутками". Что это такое? - повторил Викниксор и с шумом захлопнул "Летопись". - Устраивать обструкции на уроках Сапожникова?! Может ли быть что-нибудь безобразнее? Василий Петрович работает в школе Достоевского целый месяц, и за это время у него не произошло ни одного столкновения с воспитанниками. Это идеальный человек и педагог. - Идеальный халдей! - закричал Японец. - Тихоня! - Жулик! - Пройдоха! - закричали мы. Надо было ожидать, что Викниксор рассердится, закричит, заставит нас замолчать. Но он проговорил без гнева: - Объясните, в чем дело? Вышел Янкель. - Расскажи, - сказал Викниксор, - что случилось? - Видите ли, Виктор Николаевич, - начал Янкель, - Василий Петрович действительно пробыл у нас в школе целый месяц, но за этот месяц он ровно ни шиша не сделал. - Выражайся точнее, - сказал Викниксор. - Ни фига не сделал, - поправился Янкель. - На уроках он спал, и класс что хотел, то и делал. Рисовать никого не учил. Даже краски и карандаши никогда не приносил на урок. И вдруг на прошлой неделе он потребовал, чтобы мы нарисовали его собственную персону. - Что-о?! - удивился Викниксор. И Янкель подробно рассказал историю с Японцем. Рассказывал он смешно, и мы улыбались и хихикали. - Прекрасно, - сказал Викниксор и защелкал себя по виску. - Но все-таки, ребята, это решительно не дает вам права устраивать вакханалии, подобные описанной здесь. - Викниксор похлопал по крышке "Летописи". - Весь класс переводится в пятый разряд, - объявил он. - В субботу экскурсия вашего класса в порт отменяется... Мы взвыли: - Виктор Николаевич! Несправедливо! - Простите! - Пожалуйста, Виктор Николаевич! Викниксор поднял руку. Это обозначало: "Кончено! Разговор исчерпан". Но тут, засверкав стеклами очков, выступил Александр Николаевич Попов, наш отделенный воспитатель. - Виктор Николаевич, - сказал он. - Довожу до вашего сведения, что случаи, подобные этому, имели место и в других отделениях. Например, во втором отделении Сапожников записал четырех воспитанников за отказ рисовать его профиль. Третьего дня мне жаловался Володя Козлов из первого класса, будто бы Сапожников грозил сослать его в Лавру - за это же самое, за отказ рисовать профиль. Простите, но этот человек или ненормальный, или негодяй. Викниксор насупился, помрачнел и барабанил по коленкоровой крышке "Летописи". Уши его шевелились. Это случалось всегда, когда он чересчур волновался. - Прекрасно, - сказал наконец Викниксор. - Сапожников будет снят с работы. С этой минуты он уже не числится больше в наших штатах. - Побарабанив еще немного, Викниксор добавил: - Приговор отменяется. Мы долго и дружно кричали "ура". Мы бесновались, вскакивали, хлопали в ладоши и за неимением шапок подкидывали к потолку свои книги, тетради и письменные принадлежности. Наконец Викниксор поднял руку. - Кончено. Разговор исчерпан. В радужном, праздничном настроении мы приступили к "текущим делам". Через два дня, в субботу, состоялась экскурсия на Канонерский остров. Утром после чая мы строились во дворе в пары, когда в воротах показалась величественная фигура Василия Петровича. Он приблизился к нам, улыбнулся и дружелюбно поклонился. - Здравствуйте, друзья мои, - сказал он. - До свиданья, друг мой, - ответили мы. Мы могли бы ответить иначе, покрепче, но поблизости стоял Алникпоп и строго сверкал очками. ГЕОГРАФИЯ С ИЗЮМОМ Однажды в перемену к нам в класс ворвался третьеклассник Курочка. - Ребята, послушайте, вы видели нового халдея? - Нет, - сказали мы. - А что такое? - Увидите, - засмеялся Курочка. - А что такое? - поинтересовались мы. - Заика? Трехглазый? Двухголовый? - Нет, - сказал Курочка. - Обжора. - Ну-у, - разочарованно протянули мы. Потому что обжорство вовсе не казалось нам интересным, достойным внимания качеством. Мы сами прекрасно и даже мастерски умели есть. К сожалению, наши способности пропадали даром: наш ежедневный паек стоил всего двадцать четыре копейки золотом и очень легко умещался на самом дне самого мелкого желудка. - Он у нас только что на уроке был, - продолжал Курочка. - Потеха! - А что он преподает? - спросил Янкель. - Что преподает? - переспросил Курочка. - А черт его знает. Ей-богу, не знаю. Курочка добился своего. Мы с любопытством стали ждать появления нового халдея. Он пришел к нам на четвертый урок. Толстенный, бегемотообразный, он и без предупреждения развеселил бы нас. А тут, после загадочных рассказов Курочки, мы просто покатились со смеху. - Наше вам! - прокричал Японец. - Наше вам, гиппопотам!.. Тряхнув двойным подбородком, новый халдей грузно опустился на стул, который, как нам показалось, жалобно застонал под его десятипудовой тушей. Лицо халдея лоснилось и улыбалось. - Смеетесь? - сказал он. - Ну, смейтесь. После обеда хорошо посмеяться. - Мы еще не обедали! - закричал Мамочка. - Нет? - удивился толстяк. - А когда же вы обедаете? - После ужина. - Шутишь, - улыбнулся толстяк. - Ужин бывает вечером, а обед днем. - Он хохотал вместе с нами. - У нас, понимаете ли, свои обычаи, - сказал Цыган. - Представьте себе, мы обедаем в три часа ночи. - Ну? - удивился халдей и, нахмурившись, добавил: - Я ведь узнаю, ты меня не обманешь... - Почему вы такой толстый? - крикнул Горбушка. - Толстый? - захохотал толстяк. - Это я-то толстый? Чепуха какая. Вот лет семь-восемь тому назад я действительно был толстый. - Он ласково погладил себя по животу. - Я тогда ел много. - А сейчас? - А сейчас мало. Сейчас я вот что ем каждый день. - Он придвинулся вместе со столом и стулом поближе к нам и стал считать по пальцам: - Утром четыре стакана чаю и два с половиной фунта ситного с изюмом. - Так! - воскликнули мы. - На завтрак одну или две котлетки, стакан молока и фунт ситного с изюмом. - Так, - сказали мы. - На обед, разумеется, супчик какой-нибудь, жаркое картофельное, манная каша, кофе и фунт-полтора ситного с изюмом. - Так, - с завистью сказали мы. - На ужин я пью чай и ем тот же проклятый ситный с изюмом. Перед сном выпиваю молока и ситного съедаю... самое большее с фунт. - Бедняга! - воскликнул Янкель. - Как же вы только живете? Голодаете небось? - Голодаю, - сознался халдей. - Если б я не голодал, я бы к вам в преподаватели не нанялся. - Кстати, - сказал Янкель. - А что вы будете у нас преподавать? - Эту... - сказал толстяк. - Как ее... Географию. Он усмехнулся, проглотил слюни и продолжал: - Вот раньше, до революции, я ел... Это да! Меня во всех петербургских кухмистерских знали. Не говоря уже про первоклассные рестораны - Кюба там, Донон, Медведь, Палкин, Федоров. Приду, а уж по всем столикам: "Суриков пришел!" Это я - Суриков... Моя фамилия. И не только гости, но и вся прислуга в лицо помнила. Сяду за стол, а лакей: "Что прикажете, господин Суриков?" - или: "Слушаю-с, господин Суриков". У Федорова даже блюдо особое было - "беф Суриков". Вам это интересно? - внезапно спросил Суриков. - Интересно! Интересно! - Ну, так я вам еще расскажу. Расскажу, как я на пари поспорил с одним сослуживцем в кухмистерской "Венеция" у Египетского моста. Поспорили мы на масленице, кто больше блинов съест. Багров говорит, что он, а я утверждаю, что я. И поспорили. И, как вы думаете, кто больше съел: я или Багров? - Конечно, Багров! - закричал Янкель. - Багров! - закричали мы. - Багров? - воскликнул толстяк и подскочил на стуле. - Вы серьезно думаете, что Багров?.. Так я вам вот что скажу: Багров съел четырнадцать блинов, а я тридцать четыре... Это что, - перебил он самого себя. - Блины я не очень люблю, от них пить хочется. А вот сосиски - знаете? - с капустой. Я их съедаю без всякого спору, добровольно, по тридцать штук. В кухмистерской "Лондон" - знаете? - на Вознесенском, я однажды съел восемнадцать или девятнадцать порций жареной осетрины. В трактире - не помню названия - в Коломенской части меня посетители бить хотели за то, что я все бутерброды с буфета сожрал. В трактире "Бастилия"... Толстяк раскраснелся, глаза его налились жиром и страшно сверкали. Мы молча следили за выражением этих глаз. Странная злоба закипала в наших сердцах. Мы сильно хотели есть, как всегда хотели, нас ожидал невеселый обед из пшенного супа и гречневой размазни, а тут человек распространялся о жареной осетрине, сосисках и ситнике с изюмом, которым мы угощали себя только в мечтах, да и то с оглядкой. - В трактире "Бастилия" на Васильевском острове я в девятьсот десятом году сожрал целого поросенка с кашей. В Петергофе, кажется на вокзале, таким же образом я съел целого жареного гуся. И после еще двух рябчиков съел. В девятьсот четырнадцатом году в ресторане Носанова, угол Морской и Невского, я съел на пари сотню устриц... В класс вошел Викниксор. Толстяк оборвал себя на полуслове. - Занимаетесь? - улыбнулся Викниксор. - Занимаемся, - улыбнулся Суриков. - Интересуемся, кто чего знает. Хорошие, между прочим, у вас ребята. - Да-а, - сказал Викниксор неопределенно. - Итак, - сказал Суриков. - Вот вы... - он обратился к Японцу. - Чего, например, вы знаете по географии? Японец встал и развязно прошел к доске. - Знаю по географии очень много. - Замечательно. Говорите. - Вот, - сказал Японец, - Венеция находится у Египетского моста. Париж находится угол Морской и Невского. Лондон - не знаю, где находится, - кажется, в Коломенской части. - Еонин! - воскликнул Викниксор, не замечая, как покраснел преподаватель. - Ты забываешь, по-видимому, что я здесь и что тебе грозит изолятор и пятый разряд. - Нет, - возразил Японец. - Напрасно обижаете, Виктор Николаевич. Я повторяю те сведения, которые сообщил нам в своей высоконаучной лекции товарищ преподаватель. Викниксор посмотрел на Сурикова. Тот долго сопел и пыхтел и наконец выговорил: - Я им рассказывал тут кое-что из своей жизни. А они, вероятно, подумали, что это география. Так сказать, номером ошиблись. - Вот, дети, - обратился он к нам. - Знайте: Лондон находится в Англии. Так сказать, главный город. Викниксор помрачнел, пожевал губами и хотел что-то сказать. Но тут зазвенел звонок, и несчастный толстяк был избавлен от позора публичного изгнания. Он ушел сам. Его не выгнали с треском, как выгоняли многих. 1931-1939 ПРИМЕЧАНИЯ ШКИДСКИЕ РАССКАЗЫ В своей первой книге Л.Пантелеев не исчерпал запаса впечатлений, полученных за время пребывания в школе имени Достоевского. ПОСЛЕДНИЕ ХАЛДЕИ Над "Последними халдеями" - книгой об учителях Шкиды - писатель работал в течение нескольких лет. В 1931 году в журнале "Еж", Э 21 были опубликованы три очерка: "Банщица", "Графолог", "География с изюмом". В сборнике "Письмо к президенту и другие рассказы" прибавились "Мадонна Канавская" ("Мисс Кис-Кис"), "Маруся Федоровна" и "Травоядный дьякон". Рассказы "Господин академик" и "Налетчик" появились в журнале "Костер (1939, Э 10). Впервые полностью "Шкидские рассказы" опубликованы в книге "Повести и рассказы" (М.-Л., Детгиз, 1939). Г.Антонова, Е.Путилова