торых отпускали после уроков домой. Открылись три класса, которые завшколой назвал почему-то отделениями. Начались занятия. Меньше стало свободного времени для прогулок. К тому же завернули морозы, и ребята все больше отсиживались в спальне, мирно коротая зимние вечера. В один из таких вечеров, когда весь питомник, сгрудившись, отогревался у печки, в спальню вошел Виктор Николаевич, а за ним показалась фигура парня в обтрепанном казенном пальто. "Новичок", - решили мысленно шкидцы, критически осматривая нового человека. Завшколой откашлялся, взял за руку парня и, вытолкнув вперед, проговорил: - Вот, ребята, вам еще один товарищ. Зовут его Николай Громоносцев. Парень умный, хороший математик, и вы, надеюсь, с ним скоро сойдетесь. С этими словами Виктор Николаевич вышел из комнаты, оставив ребят знакомиться. Колька Громоносцев довольно нахально оглядел сидевших и, решив, что среди присутствующих сильнее его никого нет, независимо поздоровался: - Здравствуйте, сволочи! - Здравствуй, - недружелюбно процедил за всех Воробьев. Он сразу понял, что этот новичок скоро будет в классе коноводом. С появлением Громоносцева власть уходила от Воробья, и, уже с первого взгляда почувствовав это, Воробышек невзлюбил Кольку. Между тем Колька, нимало не беспокоясь, подошел к печке и, растолкав ребят, сел у огня. Ребята посторонились и молча стали оглядывать новичка. Вызывающее поведение и вся его внешность им не понравились. У Кольки был зловещий вид. Взбитые волосы лезли на прямой лоб. Глаза хитро и дерзко выглядывали из-под темных бровей, а худая мускулистая фигура красноречиво утверждала, что силенок у него имеется в достатке. Путь, но которому двигался Громоносцев к Шкиде, был длинный путь беспризорного. Пяти лет он потерял отца, а позже и мать. Без присмотра, живя у дальних родственников, исхулиганился, и родственники решили сплавить юнца поскорее с рук, сдав его в Николо-Гатчинский институт. Родственники получили облегчение, но институт не обрадовался такому приобретению. Маленький шкетик Колька развернулся вовсю: дрался, ругался, воровал и неизвестно чем закончил бы свои подвиги, если б в это время институт не расформировался. Но Колька - сирота, и его переводят в другое заведение, потом в третье. Колька так много сменил казенных крыш, что и сам не мог их перечислить, пока наконец воровство не привело его в Александро-Невскую лавру. Когда-то лавра кишела черными монашескими скуфьями и клобуками, но к прибытию Кольки святая обитель значительно изменила свою физиономию. Исчезли монахи, а в бывших кельях поселились новые люди. Тихие кельи превратились в общие и одиночные камеры, в которых теперь сидели несовершеннолетние преступники. Лавра была последней ступенью исправительной системы. Отсюда было только две дороги: либо в тюрьму, либо назад в нормальный детдом. Попасть в лавру считалось в те годы самым большим несчастьем, самым страшным, что могло ожидать молодого правонарушителя. Провинившихся школьников и детдомовцев пугали Шкидой, но если уж речь заходила о лавре - значит, дело было швах, значит, парень считался конченным. И вот Колька Громоносцев докатился-таки до лавры. Три месяца скитался он по камерам, наблюдая, как его товарищи по заключению дуются самодельными картами в "буру", слушал рассказы бывалых, перестукивался с соседями, даже пытался бежать. В темную зимнюю ночь он с двумя товарищами проломили решетку камеры и спустились на полотенцах во двор. Поймали их на ограде, через которую они пытались перелезть. Отсидев тридцать суток в карцере, Колька неожиданно образумился. Однажды, явившись к заведующему, твердо заявил: - Люблю математику. Хочу быть профессором. Категорическое заявление Кольки подействовало. Громоносцева перевели в Шкиду. В тот же день, рассмотрев поближе новичка, шкидцы держали совет: - Как его прозвать? - Трубочистом назовем. Эва, черный какой! - Жуком давайте. - Нет. - Ну, так пусть будет - Цыган. - Во! Правильно! - Цыган и есть. Колька снисходительно слушал, а когда приговор был вынесен, улыбнулся и небрежно сказал: - Мне все равно. Цыган так Цыган. ... - А почему вы школу зовете Шкид? - спрашивал Колька на уроке, заинтересованный странным названием. Воробышек ответил: - Потому что это, брат, по-советски. Сокращенно. Школа имени Достоевского. Первые буквы возьмешь, сложишь вместе - Шкид получится. Во, брат, как, - закончил он гордо и добавил многозначительно: - И все это я выдумал. Колька помолчал, а потом вдруг опять спросил: - А как зовут заведующего? - Виктор Николаевич. - Да нет... Как вы его зовете? - Мы? Мы Витей его зовем. - А почему же вы его не сократили? Уж сокращать так сокращать. Как его фамилия? - Сорокин, - моргая глазами, ответил Воробышек. - Ну, вот: Вик. Ник. Сор. Звучно и хорошо. - И правда, дельно получилось. - Ай да Цыган! - И в самом деле, надо будет Викниксором величать. Попробовали сокращать и других, но сократили только одну немку. Получилось мягкое - Эланлюм. Оба прозвища единогласно приняли. Однажды Викниксор, бывший Виктор Николаевич Сорокин, любитель всего нового и оригинального, зашел к ребятам и, присев на подоконник, мягко, по-отечески заговорил: - Вы, ребята, скучаете? - Скучаем, - печально ответили ребята. - Надо, ребята, развлекаться. - Надо, - поддакнули опять шкидцы. - Ну, если так, то у меня есть идея. Школа наша расширяется, и пора нам издавать газету. Ребята погмыкали, но ничего не ответили, и Викниксору пришлось повторить предложение: - Давайте издавать газету. - Давайте, Виктор Николаевич. Только... - замялся Косарь, - мы это не умеем. Может, вы сделаете?.. Предложение было смелое, но Викниксор согласился: - Хорошо, ребята, я вам помогу. На первых порах нужно руководство. Так что - ладно, устроим. Скоро о беседе забыли. Но завшколой, увлеченный своей идеей, не остыл. Каждый вечер в маленькой канцелярии дробно стучала пишущая машинка. Это готовился руками самого Викниксора первый номер шкидской газеты. В то же время питомник стал замечать рост популярности Цыгана. Колька ужо не ходил мокрой курицей, новичком, а запросто, по-товарищески беседовал с завшколой и долгие вечера коротал с ним за шахматной доской. - Ишь, стерва, подлизывается к Викниксору, - злобно скулили ребята, поглядывая на ловкого фаворита, но тот и в ус не дул и по-прежнему увивался около зава. - Не иначе как кляузником будет, - разжигал массы Воробей. Ребята слушали и озлоблялись, но Цыган не обращал внимания на хмурившихся товарищей, хотя было обидно, что до сих пор с ним никто не желал дружить, а тем более повиноваться ему так, как повиновались Воробышку. Дело в том, что Шкида только тогда начинала уважать своего товарища, когда находила в нем что-нибудь особенное - такое, чего нет у других. У Воробья это было. У него имелась балалайка, паршивая, расстроенная в ладах балалайка, и умение кое-как тренькать на ней. Из всех воспитанников никто этой науки не осилил, и поэтому единственного музыканта уважали. У Цыгана еще не было случая завоевать расположение товарищей, но он искал долго, упорно и наконец нашел. Однажды, сидя в кабинете завшколой за партией в шахматы, Колька, победив три раза подряд, четвертую игру нарочно провалил. Приунывший Викниксор повеселел. Несмотря на свои пятнадцать лет, Колька хорошо играл в шахматы, и зав-школой редко выигрывал. Поэтому он очень обрадовался, когда загнанный и зашахованный его король вдруг получил возможность дышать, а через шесть ходов Колька пропустил важное передвижение и получил мат. - Красивый матик. Здорово вы мне влепили, - притворно восторгался Цыган, разваливаясь в кожаном кресле. - Очень красивый мат, Виктор Николаевич. Викниксор расцвел в улыбке. - Что? Получил? То-то, брат. Знай наших. Цыган минуту выждал, тактично промолчав, и дал Викниксору возможность насладиться победой. Потом, переменив тон, небрежно спросил: - Виктор Николаевич, а как насчет газеты? Будете выпускать или нет? - Как же, как же. Она уже почти готова, - оживился Викниксор. - Только вот, брат, материалу маловато. Ребята не несут. Приходится самому писать. - Да, это плохо, - посочувствовал Колька, но Викниксор уже увлекся: - Ты знаешь, я и название придумал, и даже пробовал сам заголовок нарисовать, но ничего не вышло, плохо рисую. Зато весь номер уже перепечатан, только уголок заполнить осталось. Я пробовал и стихи написать, да что-то неудачно выходит. А ведь когда-то гимназистом писал, и писал недурно. Помню, еще, бывало, Блок мне завидовал. Ты знаешь Блока - поэта знаменитого? - Знаю, Виктор Николаевич. Он "Двенадцать" написал. Читал. - Ну вот. Так я с ним в гимназии на одной парте сидел, и вот, бывало, сидим и пишем стихи, все своим дамам сердца посвящали. Так ведь, представь себе, бывало, так у меня складно выходило, что Блок завидовал. - Неужели завидовал? - удивлялся Колька. - Да. А вот теперь совсем не могу писать - разучился. - А я ведь с вами, Виктор Николаевич, как раз об этом и хотел поговорить, - деликатно вставил Цыган. Завшколой удивленно взглянул. - Ну-ну, говори. Колька помялся. - Да вот тоже, вы знаете, попробовал стишки написать, принес показать вам. - Стишки? Молодец. Давай, давай сюда. - Они, Виктор Николаевич, так, первые мои стихи. Я их о выпуске стенгазеты написал. - Вот, вот и хорошо. Тон заведующего был такой ободряющий и ласковый, что Колька уже совсем спокойно вытащил свои стихи и, положив на стол, отошел в сторону. Завшколой взял листочек и стал читать вслух; Ура, ребята! В нашей школе Свершилось чудо в один миг. И вот теперь висит на стенке Своя газета - просто шик. Прочтя первый куплет, Викниксор помолчал, подумал и сказал: - Гм. Ничего. Колька, чуть не прыгая от радости, выскочил из кабинета. В спальню он вошел спокойный. Ребята по-прежнему сидели у печки. При его входе никто даже не оглянулся, и Кольку это еще больше обозлило. - Ладно, черти, узнаете, - бормотал он, укладываясь спать. * * * Через пару дней Шкида действительно узнала Громоносцева. - Ты видел, а? - Что? - Вот чумичка. Что! Пойди-ка к канцелярии, Позек-сай, газету выпустили школьную. "Ученик" называется. - Ну? - Ты погляди, а потом нукай. Громоносцев-то у нас... - Что Громоносцев? - Погляди - увидишь! Шли толпами и смотрели на два маленьких листика. Четвертую часть всей газеты занимал заголовок, разрисованный карандашами. Читали напечатанные бледным шрифтом статейки без подписи о методах воспитания в школе, потом шмыгали глазами по второму листку и изумленно гоготали: - Ай да Цыган! Ловко оттяпал. - Прямо поэт. Колька и сам не поверил, когда увидел свои стихи рядом с большой статьей Викниксора, но под стихами стояло: "Ник. Громоносцев". Оставалось верить и торжествовать. Стихи были чуть-чуть исправлены и первое четверостишие звучало так: Ура, ребята! В нашей школе Свершилось чудо в один миг! У канцелярии на стенке Висит газета "Ученик". Газета произвела большое впечатление. Читали ее несколько раз. Вызывал некоторое недоумение заголовок, представлявший собою нечто странное. По белому полю полукругом было расположено название "Ученик", а под ним помещался загадочный рисунок - головка подсолнуха с оранжевыми лепестками, внутри которого красовался черный круг с двумя белыми буквами: "Ш. Д.", вписанными одна в одну - монограммой. Что это означало, никто не мог понять, пока однажды за обедом непоседливый Воронин не спросил при всех заведующего: - Виктор Николаевич, а что означает этот подсолнух? - Подсолнух? Да, ребята... Я забыл вам сказать об этом. Это, ребята, наш герб. Отныне этот герб мы введем в употребление всюду. А значение его я сейчас вам объясню. Каждое государство, будь то республика или наследственная монархия, имеет свой государственный герб. Что это такое? Это - изображение, которое, так сказать, аллегорически выражает характер данной страны, ее историческое и политическое лицо, ее цели и направление. Наша школа - это тоже своеобразная маленькая республика, поэтому я и решил, что у нас тоже должен быть свой герб. Почему я выбрал подсолнух? А потому, что он очень точно выражает наши цели и задачи. Школа наша состоит из вас, воспитанников, как подсолнух состоит из тысячи семян. Вы тянетесь к свету, потому что вы учитесь, а ученье - свет. Подсолнух тоже тянется к свету, к солнцу, - и этим вы похожи на него. Кто-то ехидно хихикнул. Викниксор поморщился, оглядел сидящих и, найдя виновного, молча указал на дверь. Это означало - выйти из-за стола и обедать после всех. Под сочувствующими взглядами питомника наказанный вышел. А кто-то ядовито прошипел: - Мы подсолнухи, а Витя нас лузгает! Настроение Викниксора испортилось, и продолжать объяснение ему, видимо, не хотелось, поэтому он коротко заключил: - Подсолнух - наш герб. А теперь, дежурный, давай звонок в классы. Таким образом, в один день республика Шкид сделала два ценных приобретения: герб и национального поэта Николая Громоносцева. Популярность сразу перешла к нему, и первой крысой с тонувшего Воробьиного корабля был Гога, решительно пославший к черту балалаечника и перешедший на сторону поэта. Воробышек был взбешен, но продолжать борьбу он уже не мог. Тщетно перепробовал он все средства: писал стихи, которые и сам не мог читать без отвращения, пробовал рисовать, - Шкида холодно отнеслась к его попыткам, и Воробей сдался. Цыган торжествовал, а слава поэта прочно укрепилась за ним несмотря на то, что газета после первого номера перестала существовать, а сам Громоносцев надолго оставил свои поэтические опыты. ЯНКЕЛЬ ПРИШЕЛ Кладбищенские рай. - Нат Пинкертон действует. - Гришка достукался. - Богородицыны деньги. - "Советская лошадка". - Гришка в придачу к брюкам. - Янкель пришел. Еще маленьким, сопливым шкетом Гришка любил свободу и самостоятельность. Страшно негодовал, когда мать наказывала его за то, что, побродивши в весенних дождевых лужах, он приходил домой грязным и мокрым. Не выносил наказаний и уходил из дому, надув губы. А на дворе подбивал ребят и, собрав орду, шел далеко за город, через большое кладбище с покосившимися крестами и проваливающимися гробницами к маленькой серенькой речке. И здесь наслаждался. Свобода успокаивала Гришкины нервы. Он раздевался и начинал с громким хохотом носиться по берегу и бултыхаться в мутной, грязной речонке. Поздно приходил домой и, закутавшись, сразу валился на свой сундук спать. Гришка вырос среди улицы. Отца он не помнит. Иногда что-то смутно промелькнет в его мозгу. Вот он видит себя на белом катафалке, посреди улицы. Он сидит на гробу высоко над всеми, а за ними идут мать, бабушка и кто-то еще, кого он не знает. Катафалк тащат две ленивые лошади, и Гришка подпрыгивает на деревянной гробовой доске, и Гришке весело. Это все, что осталось у него в памяти от отца. Больше он ничего вспомнить не мог. Кузница дворовая с пылающим горном стала его отцом. Мать работала прачкой "по господам", некогда было сыном заниматься. Гришка полюбил кузницу. Особенно хорошо было смотреть вечером на пылающий кровавый горн и нюхать едкий, по вкусный дым или наблюдать, как мастер, выхватив из жара раскаленную полосу, клал ее на наковальню, а два молотобойца мощными ударами молотов мяли ее, как воск. Тяжелые кувалды глухо ухали по мягкому железу, и маленький ручник отзванивал такт. Выходило красиво - как музыка. До того сжился с кузницей Гришка, что даже ночевать стал вместе с подмастерьями. Летом заберутся в карету непочиненную - усядутся. Уютно, хорошо, потом подмастерья рассказывают страшные сказки - про чертей, мертвецов, про колокольню с двенадцатью ведьмами. Слушает Гришка - мороз кожу выпузыривает, а но уходит - жалко оставить так историю, но узнав, чем кончится. Так бежало детство. Потом мать повела в школу, пора было взяться за дело, да Гришка и не отвиливал, пошел с радостью. Учиться хотелось по разным причинам, и главной из них были книжки брата с красивыми обложками, на которых виднелись свирепые лица, мелькали кинжалы, револьверы, тигры и текла красная хромолитографская кровь. Гришка оказался способным. То, что его товарищи усваивали в два-три урока, он схватывал на лету, и учительница не могла нахвалиться им за его ретивость. Однако успехи Гришкины на первом же году кончились. Читать он научился, писать тоже. Он вдруг решил, что этого вполне довольно, и с яростью засел за "Пинкертонов". Никакие наказания и внушения не помогали. Гришка в самозабвении, затаив дыхание, носился с прославленным американским сыщиком по следам неуловимых убийц, взломщиков и похитителей детей или с помощником гениального следопыта Бобом Руландом пускался на поиски самого Ната Пинкертона, попавшего в лапы кровожадных преступников. Так два года путешествовал он по американским штатам, а потом мать грустно сказала ему: - Достукался, скотина. Из школы вышибли дурака. Что мне с тобой делать? Гришка был искренне огорчен, однако ничего советовать матери не стал и вообще воздержался от дальнейшего обсуждения этого сложного вопроса. С грехом пополам пристроила мать "отбившегося от рук" мальчишку в другую школу, по Гришка уже считал лишним учение и по выходе из дому прятал сумку с книгами в подвал, а сам шел на улицу, к излюбленному выступу у ювелирного магазина, где стояла уличная часовня. Здесь он садился около кружки с пожертвованиями и двумя пальцами начинал обрабатывать ее содержимое. Помогала этой операции палочка. Заработок был верный. В день выходило по двугривенному и больше. Потом пришла война, угнали на фронт брата. Гришку опять вышибли из школы за непосещение. Некоторое время отсиживался он дома, по мать упорно стояла на своем, и вот третья по счету классная доска начала маячить перед Гришкиными глазами. С революцией Гришка и у себя сделал переворот. На глазах у матери он твердо отказался учиться и положил перед ней потрепанный и видавший виды ранец. Напрасно ругалась мать, напрасно грозилась побить - он стоял на своем и упорно отказывался. И вот мать махнула на него рукой, и Гришка вновь получил свободу. Таскался по кинушкам, торговал папиросами, потом даже приобрел санки и сделался "советской лошадкой". Часами стоял он у вокзалов, ожидая приезда спекулянтов-мешочников, которым за хлеб или за деньги отвозил по адресу багаж. Но работа сорвалась: слабовата была "лошадка". Однажды, в тусклый зимний вечер, накинув на плечи продранную братнину шинель и обрядив свои сапки, Гришка направился к Варшавскому встречать дальний поезд. Улицы уже опустели. Тихо посвистывая, Гришка подъехал к. вокзалу и стал на свое обычное место у выхода. "Лошадок" уже собралось немало. Гришка поздоровался со своими соседями и, поудобнее усевшись на сапки, стал ждать. То и дело со всех сторон прибывали новые саночники, ждавшие "хлебного" поезда. На углу, у лестницы, кучка ребят-лошадок ожесточенно нападала на новичков, тоже приехавших с саночками в поисках заработка. - Чего к чужому вокзалу приперли? Вали вон! Новички робко топтались на месте и скулили: - Не пхайся! Местов много. Вокзал некупленный, Где хотим, там и стоим! Поезд пришел. Началась давка. Саночники наперли, яростно вырывали из рук ошалевших пассажиров мешки. - Прикажете отвезти, земляк? - Вот санки заграничные! - За полтора фунта на Петроградскую сторону! Гришка, волоча за собой санки, тоже уцепился было за сундук какой-то бабы и робко предложил: - Куда прикажете, гражданка? Но гражданка, не поняв Гришку, жалобно заголосила: - Ах, паскуда! Караул! Сундук тянут! Гришка, смущенный таким оборотом дела, выпустил сундук. Через мгновение он увидел, как тем же сундуком завладел какой-то верзила, с привычной сноровкой уговаривавший перепуганную старуху: - Вы не волнуйтесь, гражданочка. Свезем в лучшем виде, прямо как на лихачах! Становилось тише. Уже "лошадки" разъехались по всем направлениям, а Гришка все стоял и ждал. Остались только он да две старушонки с детскими саночками. На заработок не было уже никакой надежды, но домой ехать с пустыми руками не хотелось. Вдруг из вокзала вышел мужик, огляделся и гаркнул: - Эй, совецкие! - Есть, батюшка, - прошамкали старушки. - Пожалуйте, гражданин, - тихо проговорил Гришка. Мужик оглядел трех саночников и с сомнением пробормотал: - Да нешто вам свезти? Потом выбрал Гришку и стал выносить мешки, туго набитые картошкой. Гришка испугался. Его сани покряхтывали от тяжести. Ужо некуда было класть, а мужик все носил. Гришка хотел было отказаться, но потом с отчаянием решил: - Эх, была не была, вывезу! И повез. Везти нужно было далеко, за заставу. Гришка весь вымок от пота, руки его немели, веревка резала грудь, а он все вез. Вечером он, разбитый, пришел домой и принес с собой целых три фунта черного, каленого, смешанного с овсом хлеба. Заработок был по тем временам крупный, но зато и последний. Гришка надорвался. Дело обернулось совсем плохо. Дома не было даже хлеба, а Гришке нужны были деньги. Он курил и любил лакомиться лепешками с салом на толкучке. Потихоньку стал он воровать из дома вещи: то бабушкину золотую монету, то кофейник. Потом как-то сразу все открылось. Терпение родительницы лопнуло, и мать, побегав неделю, отвезла Гришку за город в детскую трудовую колонию. Колония помещалась в монастыре. Тут же в монастыре было и кладбище. Голодно было, но весело. Полюбил Гришка товарищей, полюбил могилки и совсем было забыл дом, как вдруг разразилось новое несчастье. К городу подступали белые. Шли войска, тянулись обозы, артиллерия. Рассыпалась колония по огородам, и, пользуясь случаем, запасались воспитанники картошкой, капустой, редькой и прочей зеленью. Тут Гришка, под наплывом чувств, вдруг вспомнил родных и начал снабжать их краденой снедью. Тревожно было в городе. Ухали совсем близко орудия, и стекла дзинькали в окошках. Окутались улицы проволокой и мешками с песком. Настроение у всех приподнятое. У Гришки тоже. Он пришел в любимый монастырь, в последний раз посмотрел на резные окна и белые кресты на могилках и, стащив две пары валенок из кладовой, ушел, с тем чтобы больше не возвращаться. Потом еще приют, еще кражи. Распределительный пункт с трудом отделался от мальчика, дав направление о переводе в Шкиду. Но взяли его только тогда, когда вместе с ним в приданое послали две пары брюк, постельное белье, матрац и кровать. К тому времени у Гришки выработались свои взгляды на жизнь. Он стал какойто холодный ко всему, ничто не удивляло его, ничто не трогало. Рассуждал он, несмотря на свои четырнадцать лет, как взрослый, а правилом себе поставил: "Живи так, чтоб тебе было хорошо". Таким пришел Гришка в Шкиду {Подробно о Гришкином детстве рассказано в повести Г. Белых "Дом веселых нищих". Изд. "Детская литература", Ленинград, 1965 г.}. Пришел он утром. Его провели к заведующему в кабинет. Вид школы Гришке понравился, но при входе в кабинет зава он немного струхнул. Вошел тихо и, притворив дверь, стал оглядывать помещение. "Буржуем живет", - подумал он, увидев мягкие диваны и кресла, а на стенах фотографии в строгих черных рамках. Викниксор сидел за столом. Увидев новичка, он указал ему рукой на кресло. - Садись. Гришка сел и притих. - Мать есть? - Есть. - Чем занимается? - Прачка она. - Так, так. - Викниксор задумчиво барабанил пальцами по столу. - Ну а учиться ты любишь или нет? Гришка хотел сказать "нет", потом раздумал и, решив, что это невыгодно, сказал: - Очень люблю. Учиться и рисовать. - И рисовать? - удивился заведующий. - Ну? Ты что же, учился где-нибудь рисовать? Гришка напряг мозги, тщетно стараясь выпутаться из скверного положения, но залез еще глубже. - Да, я учился в студии. И меня хвалили. - О, это хорошо. Художники нам нужны, - поощрительно и уже мягче протянул Викниксор. - Будешь у нас рисовать и учиться. Викниксор порылся в бумагах и, достав оттуда лист, проглядел его, внимательно вчитываясь: - Ага. Твоя фамилия Черных. Ну ладно, идем, Черных. Я сведу тебя к товарищам. Викниксор крупными шагами прошел вперед. Гришка шел сзади и критически осматривал зава. Сразу определил, что заведующему не по плечу клетчатый пиджак, и заметил отвисшее голенище сапога. Невольно удивился: "Ишь ты. Квартира буржуйская, а носить нечего". Прошли столовую, и Викниксор дернул дверь в класс-Гришку сперва оглушил невероятный шум, а потом тишина, наступившая почти мгновенно. Он увидел ряды парт и десятка полтора застывших как по команде учеников, Между тем Викниксор, позабыв про новичка, минуту осматривал класс, потом спокойно, не повышая голоса и даже как-то безразлично, процедил: - Громоносцев, ты без обеда! Воронин, сдай сапоги, сегодня без прогулки! Воробьев, выйди вон из класса! - За что, Виктор Николаевич?! Мы ничего не делали! Чего придираетесь-то! - хором заскулили наказанные, но Викниксор, почесав за ухом, не допускающим возражения тоном отрезал: - Вы бузили в классе, - следовательно, пеняйте на себя! А теперь вот представляю вам еще новичка. Зовут его Григорий Черных. Это способный и даровитый парень, к тому же художник. Он будет заниматься в вашем отделении, так как по уровню знаний годится к вам. Класс молчал и оглядывал новичка. С виду Гришка, несмотря на свои светлые волосы, напоминал еврея, и особенно бросался в глаза его нос, длинный и покатый, с загибом у кончика. Минуту они стояли друг против друга - класс и Гришка с Викниксором. Потом завшколой, еще раз почесав за ухом и ничего не сказав, вышел из класса. Цыган подошел поближе к насторожившемуся новичку, минуту молча осматривал его, потом вдруг отошел в сторону и, давясь от смеха, указывая пальцем на Гришку, хихикнул: - Янкель пришел! Смотрите-ка, сволочи. Еврей! Типичный блондинистый еврей! Гришка обиделся и огрызнулся: - А чего ты смеешься-то? Ну, предположим, еврей... А ты-то на кого похож? Типичный цыган черномазый!.. Такой выходки никто не ожидал, и класс одобрительно загоготал: - Ай да Янкель! Сразу Цыгана угадал. - Коля, слышишь? Цыган издалека виден. Колька сам был немало огорошен ответом и уже собирался проучить новичка, как вдруг выступил Воробышек; - Чего пристаете к парню? Зануды грешные! Осмотреться не дадут. - Потом он, уже обращаясь к Гришке, добавил: - Иди сюда, Янкель, садись со мной. - Да я совсем но Янкель, - протестовал Гришка, но Воробей только махнул рукой. - Это уж, брат, забудь и думать! Раз прозвали Янкелем, значит - ша! Теперь Янкель навеки! Гришка минуту постоял под злобным взглядом Кольки, мысленно взвешивая - схватиться с ним или нет, потом решил, что невыгодно, и пошел за Воробьем. - Ты Цыгана не бойся. Он сволочь порядочная, но мы ему намылим шею, зря беспокоишься. А тебя он теперь не тронет, - тихо проговорил Воробей, сидя рядом с Гришкой. Гришка молчал и только изредка улавливал краем уха зловещий шепот черномордого противника: - Янкель пришел. Янкель воюет. Но класс не поддержал Кольку. Янкель уже завоевал сочувствие ребят, к тому же не в обычае шкидцев было травить новичков. Где-то за стеной зазвенел колокольчик. - Уроки начинаются, - объяснил Воробей и добавил: - Теперь, Янкель, мы с тобой все время будем сидеть на этой парте. Хорошо? - Хорошо, - удовлетворенно кивнул Янкель и впервые почувствовал, что наконец-то найден берег, найдена тихая пристань, от которой он теперь долго не отчалит. За стеной звенел колокольчик. ТАБАК ЯПОНСКИЙ Янкель дежурный. - Паломничество в кладовую. - Табак японский. - Спальня пирует. - Роковой обед. - Скидавай пальто. - Янкель-живодер. - Око за око. - Аудиенция у Викниксора. - Гога-Азеф. - Смерть Янкелю? - Мокрая идиллия. Как показало время, Викниксор был прав, когда отрекомендовал нового воспитанника даровитым, способным парнишкой. Так как способный Янкель уже около недели жил в Шкиде, то решили, что пора испробовать его даровитость на общественной работе. Особенно большой общественной работы в то время в Шкиде не было, но среди немногих общественных должностей была одна особо почетная и важная - дежурство по кухне. Дежурный, назначавшийся из воспитанников, прежде всего обязан был ходить за хлебом и другими продуктами в кладовую, где седенький старичок эконом распоряжался желудками своих питомцев. Дежурный получал продукты на день и относил их на кухню к могущественной кухарке, распределявшей с ловкостью фокусника скудные пайки крупы и селедок таким образом, что выходил не только обед из двух блюд, но еще и на ужин коечто оставалось. Янкеля назначили дежурным, но так как это поле деятельности ему было незнакомо, то к нему приставили помощником и наставником еще одного воспитанника - Косаря. * * * Когда зимние лучи солнца робко запрыгали по стенкам спальни, толстенький и меланхоличный Косарь хмуро поднялся с койки и, натягивая сапоги, прохрипел: - Янкель, вставай. Ты дежурный. Вставать не хотелось: кругом, свернувшись калачиком, распластавшись на спине или уткнувшись носом в подушку, храпели восемь молодых чурбашек, и так хотелось закутаться с головой в теплое одеяло и похрапеть еще полчаса вместе с ними. За стеной брякал рояль. Это Верблюдыч, проснувшийся с первым солнечным лучом, разучивал свою гамму. Верблюдыч сидел за роялем, - это означало, что времени восемь часов. Янкель лениво зевнул и обратился к Косарю: - Курить нет? - Нету. Потом оба кое-как оделись и двинулись в кладовку. Кладовая находилась на чердаке, а площадкой ниже, в однокомнатной квартирке, жил эконом. От лестницы эту квартиру отделял довольно длинный коридор, дверь в который была постоянно замкнута на ключ, и нужно было долго стучаться, чтобы эконом услышал. Янкель и Косарь остановились перед дверью в коридор. Косарь, лениво потягиваясь, стукнул кулаком по двери, вызывая эконома, и вдруг широко раскрыл заспанные глаза. Дверь открылась от удара. - Ишь ты, тетеря. Забыл закрыть, - покачал головой Косарь и, знаком позвав Янкеля, пошел в темноту. Добрались ощупью до другой двери, открыли и вошли в прихожую, залитую солнечным светом. В прихожей было так тепло и уютно, что заспанные общественники невольно медлили входить в комнату эконома, наслаждаясь минутами покоя и одиночества. В этот момент и случилось то простое, но памятное дело, в котором Янкель впервые выказал свои незаурядные способности. Косарь стоял и силился побороть необычайную сонливость, упорно направляя все мысли к одному: надо войти к эконому. В момент, когда, казалось, сила воли поборола в нем лень и когда он хотел уже нажать ручку двери, вдруг послышался голос Янкеля, странно изменившийся до шепота: - Курить хочешь? Хотел ли курить Косарь? Еще бы не хотел! Поэтому вся энергия, собранная на то, чтобы открыть дверь, вдруг сразу вырвалась в повороте к Янкелю и в энергичном возгласе: - Хочу! - Ну, так, пожалуйста, кури. Вон табак. Косарь проследил за взглядом Янкеля и замер, упершись глазами в стол. Там правильными рядами лежали аккуратненькие коричневые четвертушки табаку. По обложке наметанный глаз курильщика определил: высший сорт Б. Пачек сорок - было мысленное заключение практических математиков. Взглянули друг на друга и решили, не сговариваясь: 40 - 2 = 38. Авось не заметят недостачи. Так же молча подошли к столу и, положив по пачке в карман, вышли на цыпочках из комнаты. * * * Сонную тишину спальни нарушил треск двери, и два возбужденных шпаргонца ворвались в комнату. - Ребята, табак! Восемь голов мгновенно вынырнули из-под одеял, восемь пар глаз заблестело масляным блеском, узрев в поднятых руках Косаря и Янкеля аппетитные пачки. Первым оправился Цыган. Быстро вскочив с койки и исследовав вблизи милые четвертушки, он жадно спросил: - Где? Дежурные молча мотнули головами по направлению к комнате эконома. Цыган сорвался с места и скрылся за дверьми. Спальня притихла в томительном ожидании. - Ура, сволочи! Есть! Громоносцев влетел победоносно, размахивая двумя пачками табаку. Пример заразителен, и никакие силы уже не могли сдержать оставшихся. Решительно всем захотелось иметь по четвертке табаку, и, уже забыв о предосторожностях, спальня сорвалась и, как на состязаниях, помчалась в заветную комнату... Через пять минут Шкида ликовала. Каждый ощупывал, мял и тискал злосчастные пакетики, так неожиданно свалившиеся к ним. Черный, как жук, заика Гога, заядлый курильщик, страдавший больше всех от недостатка курева и собиравший на улице "чиновников", был доволен больше всех. Он сидел в углу и, крепко сжимая коричневую четвертку, безостановочно повторял: - Таб-бачок есть. Таб-бачок есть. Янкель, забравшись на кровать, глупо улыбался и пел: Шинель английский, Табак японский, Ах, шарабан мой... На радостях даже не заметили, что на подоконнике притулилась лишняя пачка, пока Цыган не обратил внимания. - Сволочи! Чей табак на подоконнике? У всех есть? - У всех. - Значит, лишняя?.. - Лишняя. - Ого, здорово, даже лишняя! - Тогда лишнюю поделим. А по целой пачке заначим. - Вали! - Дели. Согласны. Лишнюю четвертку растерзали на десять частей. Когда дележку закончили, Цыган грозно предупредил: - Табак заначивайте скорее. Не брехать. Приходящим ни слова об этом. Поняли, сволочи? А если кого запорют, сам и отвиливай, других не выдавай. - Ладно. Вались. Знаем... В это утро воспитатель Батька, войдя в спальню, был чрезвычайно обрадован тем обстоятельством, что никого не надо было будить. Все гнездо было на ногах. Батька удовлетворенно улыбнулся и поощрительно сказал: - Здорово, ребята! Как вы хорошо, дружно встали сегодня! Цыган, ехидно подмигнув, загоготал: - Ого, дядя Сережа, мы еще раньше можем вставать. - Молодцы, ребята. Молодцы. - Ого, дядя Сережа, еще не такими молодцами будем. Между тем Янкель и Косарь снова пошли в кладовую. Эконом еще ничего не подозревал. Как всегда ласково улыбаясь, он не спеша развешивал продукты и между делом справлялся о новостях в школе, говорил о хорошей погоде, о наступивших морозах и даже дал обоим шкидцам по маленькому куску хлеба с маслом. Янкель молчал, а Косарь хмуро поддакивал, но оба вздохнули свободно только тогда, когда вышли из кладовой. Остановившись у дверей, многозначительно переглянулись. Потом Янкель сокрушенно покачал головой и процедил: - Огребем. - Огребем, - поддакнул Косарь. * * * День потянулся по заведенному порядку. Утренний чай сменился уроками, уроки - переменами, все было как всегда, только приходящие удивлялись: сегодня приютские не стреляли у них, по обыкновению, докурить "оставочки", а торжественно и небрежно закуривали свои душистые самокрутки. В четвертую перемену, перед обедом, Янкель забеспокоился: пропажа могла скоро открыться, а у него до сих пор под подушкой лежал табак. Подстегивали его и остальные, уже успевшие спрятать свою добычу. Не переводя духа взбежал он по лестнице наверх в спальню, вытащил табак и остановился в недоумении. Куда же спрятать? Закинуть на печку? Нельзя - уборка будет, найдут. В печку - сгорит. В отдушину - провалится. Янкель выскочил в коридор, пробежал до ванной и влетел туда. Сунулся с радостью под ванну и выругался: кто-то предупредил его - рука нащупала чужую пачку. В панике помчался он в пустой нижний зал, превращенный в сарай и сплошь заваленный партами. С отчаянной решимостью сунул табак под ломаную кафедру и только тогда успокоился. Спускаясь вниз, Янкель услышал дребезжащую трель звонка, звавшего на обод. Вспомнил, что он дежурный, и сломя голову помчался на кухню. Надо было нарезать десять осьмушек - порций хлеба для интернатских, - ведь это была обязанность дежурного. Шкидский обед был своего рода религиозным обрядом, и каждый вновь приходящий питомец должен был твердо заучить обеденные правила. Сперва в столовую входили воспитанники "живущие" и молча рассаживались за столом. За другой стол садились "приходящие". Минуту сидели молча, заложив руки за спины, и ерзали голодными глазами по входным дверям, ведущим в кухню. Затем появлялся завшколой с тетрадочкой в руках и начинался второй акт - перекличка. Ежедневно утром и вечером, в обед и ужин выкликался весь состав воспитанников, и каждый должен был отвечать: "Здесь". Только тогда получал он право есть, когда перед его фамилией вырастала "птичка", означающая, что он действительно здесь, в столовой, и что паек не пропадет даром. Затем дежурный вносил на деревянном щите осьмушки и клал перед каждым на стол. После этого появлялась широкоскулая, рябоватая Марта, разливавшая неизменный пшенный суп на селедочном отваре и неизменную пшенную кашу, потому что, кроме пшена да селедок, в кладовой никогда ничего не было. Постное масло, которым была заправлена каша, иногда заменял тюлений жир. По сигналу Викниксора начиналось всеобщее сопение, пыхтение и чавканье, продолжавшееся, впрочем, очень недолго, так как порции супа и каши не соответствовали аппетиту шкидцев. В заключение, на сладкое, Викниксор произносил речь. Он говорил или о последних событиях за стенами школы, или о каких-нибудь своих новых планах и мероприятиях, или просто сообщал, на радость воспитанникам, что ему удалось выцарапать для школы несколько кубов дров. Точка в точку то же повторилось и в день дежурства Янкеля, но только на этот раз речь Викниксора была посвящена вопросам этическим. С гневом и презрением громил завшколой ту часть несознательных учеников, которая предается отвратительному пороку обжорства, стараясь получить свою порцию поскорее и вне очереди. Речь кончилась. Довольна ли была аудитория, осталось неизвестным, но завшколой был удовлетворен и уже собирался уйти к себе, чтобы принять и свою порцию селедочного бульона и пшенной каши, как вдруг всю эту хорошо проведенную программу нарушил эконом. Он старческой, дрожащей походкой выпорхнул из двери, подковылял к заву и стал что-то тихо ему говорить. Шкидцы нюхом почуяли неладное, физиономии их вытянулись, и добрая пшенка, пища солдат и детдомовцев времен гражданской войны и разрухи, обычно скользкая, неощутимая и гладкая, вдруг сразу застряла в десяти глотках и потеряла свой вкус. В воздухе запахло порохом. Эконом говорил долго, - пожалуй, дольше, чем хотелось шкидцам. Десять пар глаз следили, как постепенно менялось лицо Викниксора: сперва брови удивленно прыгнули вверх и кончик носа опустился, потом тонкие губы сложились в негодующую гримасу, пенсне скорбно затрепетало на горбинке, а кончик носа покраснел. Викниксор встал и заговорил: - Ребята, у нас случилось крупное безобразие! Экстерны беззаботно впились в дышавшее гневом лицо зава, ожидая услышать добавочную речь в виде второго десерта, но у живущих сердца робко екнули и разом остановились. - В нашей школе совершена кража. Какие-то канальи украли из передней нашего эконома од