минутку отлучусь, курей покормить". До сих пор курей кормит. Старуха вздохнула и принялась разглаживать платочек. - Понимаю, неприятно,- продолжала она.- Ну а уж ежели нашему брату неприятно возиться со своими же, так с вас и требовать нельзя! Вот и перестала с той поры людей просить. Низко пролетели две ласточки. Старушка, прищурившись, долго наблюдала за их полетом, и глаза ее казались такими чистыми, такими просветленными. - Вот как вынесут, - продолжала она, - тут и радость, и не на скамеечке, а еще там, на постели, когда пойму, что выносить берутся. Опять увижу солнышко, тучки, как птички летают, как паутины вьются, как цветы цветут, травка зеленеет, - все увижу! Птичек-то слышу постоянно; у меня над окном ласточки гнезда свили, деток выводят; бывает, всю ночь напролет промеж себя разговаривают о чем-то, а окно открыто, слышно все... Один раз залетела даже какая - то, полетала под потолком и опять улетела. Так вот: слышать-то я слышу их, приятелей моих, а видеть не всегда приходится. А отсюда, со скамеечки, вижу их вдоволь. Радость моя великая и есть в том, что жду своей скамеечки, как самого светлого дня, как награды за страдания мои... Вот и сейчас отдохну, поговорю с тобой, и опять отнесут туда, опять, значит, на целый месяц положат. Макарьевна тряхнула платочком и засунула его в рукав. - Опять лягу, опять буду лежать и буду ждать такого же денька... Ну, лежишь, думаешь: господи, какие счастливые те люди, которые на ногах, сами могут выйти, посидеть на лавочке, когда захочется. Каким богатством наделил их господь - боли нет, ноги целы... А тут даже с постели нельзя спуститься. И горько станет... И вот зайдет кто-нибудь, да и скажет: "Ну, пойдем, Макарьевна, на скамеечку" - вот она и радость. За такую радость хочется низкий поклон до самой земли отдать всем - людям, солнышку, птичкам, за то, что и я вместе с ними вижу всех, всем поклониться хочется до самой земли - вот как! Макарьевна умолкла и уставилась на высокого, худого человека в белом халате, пересекавшего двор. Это был председатель месткома служащих Маринов. Кроме того, он заведовал мастерскими, в которых работали больные. Вероятно, он шел разбирать дело Каптюкова. Маринов был коммунистом, и все привыкли, что никакой конфликт не может быть разобран без его участия. Он умел улаживать самые сложные вопросы удивительно быстро и просто и всегда к всеобщему удовлетворению. На обоих дворах его уважали и любили, считая замечательно мягким и отзывчивым человеком. Заметив Веру Максимовну и Макарьевну, Маринов помахал им рукой. - Ну как дела, мамаша? - весело крикнул он. - Спасибо, милостивец, спасибо, - колыхнулась Макарьевна,- слава богу. Кивнув Макарьевне, Маринов зашагал туда, где стояла группа людей. - Вот так он всегда, - ласково проводила его взглядом Макарьевна.- Непременно какое-нибудь доброе словечко скажет. Как здоровье, говорит, мамаша? Как спали? А у вас, говорит, нынче очень хороший вид. Вот какой человек! А раз сам пришел в лачугу, да и говорит: "А не хотите ли, мамаша, на солнышко?" Взял и понес. - Да, он славный,- согласилась Вера Максимовна, наблюдая, как Маринов шел, огибая лужи. "У нее тоже началось под грудью,- думала Вера Максимовна, вспоминая историю болезни Макарьевны,- тоже с маленького пятнышка и тоже в таком же возрасте, как у меня..." - Ну, кажется, я насиделась,- вздохнула старушка и взглянула просящими глазами на Веру Максимовну.- Да и ветерок начинается, не простудиться бы. Вера Максимовна поняла, что старухе захотелось обратно, в помещение. Она подняла счастливого человечка на руки, понесла в барак, удивляясь: "Какая она легкая!" ЖЕЛАННЫЙ ГОСТЬ Около ворот, в холодке, лежал Султан и скучно смотрел в даль, в степь. Солнце светило ярко, стоял зной. Не найдя ничего интересного в степи, Султан лениво повернул морду к дороге, насторожился. Смотрел долго, с любопытством, затем поднялся, сел, не спуская глаз с дороги. По дороге двигалась телега, на ней что-то черное, громоздкое. Рядом с телегой шагал небольшого роста человек в запыленных сапогах, в белой косоворотке, с фуражкой в руке. Время от времени он обмахивался ею. Султан поднялся, выгнул спину, зарычал - для формы, по обязанности. Но тотчас же завилял хвостом, побежал навстречу человеку в белой косоворотке. Человек погладил собаку по шее. - Здравствуй, Султаша, давно, брат, не виделись... Телега остановилась у закрытых ворот. Человек деловито вошел в калитку, снял засов, раскрыл ворота. - Давай сюда. Возница тронул лошадей, и телега въехала во двор. Человек огляделся: - Где же твои хозяева, Султан? Мертвый час? А, вот и директор, - обрадовался он, увидя приближающегося Туркеева. Сергей Павлович несколько минут не мог понять, что это за груз прибыл из города. Сегодня будто не ожидалось ничего. Начал всматриваться, всплеснул руками: - Батенька мой! Шеф! Так и есть... Какими ветрами! Ну, здравствуйте, голубчик! Это был инструктор комсомола, Семен Андреевич Орешников. - Не ожидали, доктор?- смеялся он.- А мы его со всякими предосторожностями перли из города. Где прикажете сгружать? - Это что такое? - уставился Сергей Павлович на фургон. - Рояль. - Рояль? - у Туркеева подпрыгнули очки. - Так точно. Подарок. - Нет, вы положительно невыносимы, Семен Андреевич,- с восторгом развел руками Туркеев.- Я боюсь оказаться у вас в неоплатном долгу: то киноаппарат нам раздобыли, то теперь вот рояль привезли. - Пустяки,- отмахнулся Семен Андреевич. - Куда прикажете поставить? И крикнул вознице: - Трогай вон туда, к клубу. А рояль что надо!- продолжал он, повернувшись к Туркееву.- Таких роялей во всем городе три. Один в клубе строителей, другой в театре и один в клубе железнодорожников. Четвертый будет у вас. Фирмы Шредер. У вас кто-нибудь играет? - Не знаю, батенька, надо спросить. Кажется, никто. - Пустяки, научим, - весело сказал Семен Андреевич. - Нет, вы положительно меня смущаете, дорогой мой шеф. Как вас только благодарить? - Благодарить не надо, не за что, - покраснел Семен Андреевич, от чего пух на верхней его губе обозначился еще отчетливее. - Послушайте, милый вы человек,- окончательно растрогался Туркеев, - ведь это же прямо замечательно!.. - Ну, ничего тут замечательного, ничего особенного, рояль как рояль. Только пришлось вот переть четыре часа. Прикажите, чтобы его сейчас же вытерли. С необыкновенными предосторожностями рояль был сгружен с телеги и благополучно перенесен в клуб. - Как же это вы ухитрились, батенька? - понемногу успокаиваясь, спросил Сергей Павлович Орешникова, когда начался осмотр рояля. - Очень просто,- неохотно отозвался Семен Андреевич.- Ерунда. Тут одного буржуя и кулака с конфискацией всего имущества выслали в Мурман. И, загоревшись ненавистью к кулаку, уже энергично и возмущенно продолжал: - Этот рояль стоял в его доме десять лет, и за десять лет на нем не играл никто. Детей у него нет, а жена, толстая мещанка, на рынке барахлом спекулировала и тоже играть не умела. А сам он спекулировал кожей. Не умели они играть,- решительно заявил он, продолжая негодовать - Сам говорил, что десять лет рояль даже не открывался, а купил он его в начале революции за четыре с половиной фунта сала у какого-то чиновника, который теперь умер. Вот, посмотрите,- торопливо открыл он крышку, - вот, убедитесь,- паутина. Действительно, в середине инструмента, на клавишах, на струнах, в углах лежал толстый слой паутины и пыли. По случаю прибытия инструмента вечером состоялся чай. Присутствовал весь старший персонал лепрозория. На здоровом дворе в последнее время стало оживленней. Кроме Лещенко и Сабурова, служебный персонал пополнился двумя новыми медицинскими сестрами - старушкой Серафимой Терентьевной и Елизаветой Петровной, женщиной средних лет, приехавшей откуда-то из Туркменистана. Во время чая Семен Андреевич неожиданно внес предложение - организовать теперь же, после чая, собственными силами концерт. Предложение несколько озадачило всех, а Маринов, сидевший рядом с Орешниковым, засмеялся и обнял его. - Да тут, Семушка, ведь не консерватория. Ты немножечко ошибся, - добродушно сказал он. Орешников слегка обиделся, покраснел. - Я знаю, что тут не консерватория, - стараясь сохранить достоинство, сказал он.- Но у больных должны же быть музыкальные инструменты? - Инструменты есть,- уже серьезно проговорил Маринов,- кое-что найти можно, но это не оркестр и для "своих сил" не годится. Однако ты, разумеется, прав. Надо что-нибудь сообразить. Так оставлять дальше нельзя. До сего времени никому и в голову не приходило организовывать концерты собственными силами. Никто из обитателей здорового двора никогда не интересовался вопросом - есть ли среди больных люди с музыкальными способностями. Знали, что некоторые тренькают на балалайках и гитарах, кто-то поет, но никто никогда не задумывался над возможностью соединения этих балалаек и гитар в единый оркестр. Все это как-то выпало само собой из поля зрения здоровых людей. Правда, существовало помещение, называемое клубом, были даже подмостки, на которых валялись запыленные, изодранные декорации, в инвентаре числился радиоприемник, испорченный еще прошлой зимой и с того времени лежавший в углу клуба. Единственно, что жило, действовало и прочно вошло в быт лепрозория, - это библиотека, руководимая Верой Максимовной, да еще киноаппарат, привезенный Семеном Андреевичем и работавший не чаще двух раз в месяц, в зависимости от того, как привозили ленты из города. Правда, здоровый двор делал неоднократные попытки привлечь культурника со стороны. С этой целью Туркеев напечатал даже несколько объявлений в городской газете, назначив повышенный оклад. Но желающих не нашлось. А потом как-то сама собой забылась нужда в культурной работе, и больные перестали о ней напоминать. И вот Семен Андреевич поднял наболевший вопрос. - Пора, пора это сделать, надо это сделать, давно надо... Ведь они тоже люди, - неожиданно заметила Серафима Терентьевна. - Ах, как будто этого никто не знает, что они люди, - поправив на шее высокий, туго застегнутый воротничок, как бы с неудовольствием вмешалась Елизавета Петровна,- но как это сделать? Вот что имеет в виду товарищ Орешников. Она снисходительно посмотрела на Семена Андреевича и продолжала: - Ведь вы прекрасно знаете, что на здоровом дворе нет никаких музыкальных инструментов. Да и для рояля едва ли найдутся пианисты. - А на больном? - слегка нахмурился Семен Андреевич. - Вот именно из больных-то и можно составить оркестр,- опять забеспокоилась Серафима Терентьевна. - Да, среди больных, пожалуй, можно найти музыкантов,- подтвердил Маринов и подумал: "Мы тут годами живем и не видим, а Орешников сразу почуял. Молодец". И тут же Маринов предложил отправиться на больной двор выявить музыкальные силы. Орешников очень удивился, когда его заставили надеть халат, но Маринов строго заметил: - Ты слушайся и наших правил не нарушай Семен Андреевич подолгу задерживался в каждом домике, беседовал с больными, а прощаясь, каждому желал поскорее выздороветь. Маринов посматривал на него с отеческим любопытством, улыбался в свои каштановые усы. Очевидно, ему приятно было видеть, как в Семене Андреевиче кипела молодая энергия. Семен Андреевич весьма понравился больным. Он как-то сразу вызвал у них симпатии - очевидно, своим полным равнодушием к таким вопросам, как опасность, предосторожность и прочие, как говорил он, "пустяки". Его приглашали садиться - он садился, у него просили закурить, и он охотно давал папиросы. Всем пожимал руку крепким, сильным пожатием. В одном из бараков гостям предложен был чай с вареньем. Доктор Туркеев нашел возможным принять угощение прокаженных. Все сели за стол, выпили по стакану чая, налитого рукой больной хозяйки. Семену Андреевичу, видимо, понравилось варенье, и он попросил прибавить еще. Он с явным удовольствием выпил три стакана чая и, поблагодарив, пригласил всю семью пожаловать к нему в город, тоже на чай, "как только представится возможность", причем приглашение это он сделал в такой форме, будто вопрос о выздоровлении всей семьи - дело бесспорное. Он играл с детьми больных, брал их на руки, к нескрываемой радости родителей, показывал им всякие смешные гримасы, обещал и следующий раз привезти гостинец, а придя в последний домик, стоящий на окраине поселка, занимаемый семьей Хабаровых, вдруг объявил, что он устал и хочет есть. Хозяйка предложила котлеты - "ежели не побрезгуете" - и пирог с картошкой. Семен Андреевич с радостью принял предложение, чем вызвал восторг у всей семьи, смотревшей на него с молчаливым восхищением. В результате обхода больного двора выяснилось: "собственные силы" существуют, из них можно создать неплохой оркестр. Нашлись не только инструменты, но и две певицы - исполнительницы цыганских песен, нашелся даже один декламатор. Выяснилось также, к всеобщему удивлению, что Петя Калашников совершенно свободно играет на рояле - по нотам и без нот. Серафима Терентьевна ликовала. От радости она волновалась больше всех. Семен Андреевич был серьезен, деловит. Маринов молчал и только улыбался. По поводу столь удачного "открытия Америки", как заметила Серафима Терентьевна, Орешников не проронил ни слова. Зато, когда возвращались на здоровый двор, он вдруг остановился. Его осенила новая мысль: не отыщутся ли среди больных, кроме музыкантов, еще такие люди, из которых можно было бы создать хоть маленькую труппу? Он хотел уже снова вернуться и произвести новое обследование, но его уговорили отложить до следующего раза. Семену Андреевичу предложили остаться ночевать в лепрозории, что он и сделал. Утром, чуть свет, он помчался на больной двор, подробно и долго беседовал с музыкантами. Выяснилось: первый концерт можно назначить не раньше как недели через две-три. Это обстоятельство, видимо, огорчило Семена Андреевича. Три недели! А он надеялся уже завтра - послезавтра слушать работу организованного оркестра... - Ничего, надо потерпеть,- подбодрил его Маринов, - и оркестр будет, и труппу создадим. В этом деле мы, действительно, хромаем. Спасибо, брат, за рояль - я никогда не додумался бы. Семен Андреевич ничего не ответил. - Пойдем - ка, братец, мастерские посмотрим,- продолжал Маринов.- В музыке, можно сказать, я - ни бельмеса. А вот производственные процессы... У нас никто не сидит без дела, если человек на ногах. Всем находим работу. Даже слепые делают щетки и корзины - и какие щетки! Матвей Леонтьевич Маринов работал в лепрозории сравнительно недавно, но он очень много успел. Будучи по профессии столяром и работая в городе на мебельной фабрике, он привез однажды партию столов, стульев, шкафов, заказанных лепрозорием. Туркееву весьма понравилась мебель, и он не замедлил высказать по этому поводу одобрение. Пригласил его на обед. Тут выяснилось, что Маринов не только хороший мастер, но и партиец, коммунист с восемнадцатого года. - Батенька!- ужасно обрадовался Сергей Павлович.- А не могли бы вы оказать нам одну большую услугу? Ведь вы партийный и к тому же хороший мастер! Не могла бы партия послать вас к нам? Ну хотя бы на годик - организовать некоторые производственные процессы, скажем столярную мастерскую, а? Как вы думаете? - А для чего вам такая мастерская?- не понял Маринов. - Как же! Ведь это своего рода лечебное средство. Вы посмотрите, как преображает больных работа. А у нас только один производственный процесс - поле, огород, маленькая кузница... Но этого мало... Право, не пожалеете, батенька, а? И доктор Туркеев подробно принялся объяснять Матвею Леонтьевичу, какое благодетельное влияние оказывает на больных полезный труд, родная профессия, "интересная" работа и какое значение придает этому обстоятельству современная наука. Маринов заинтересовался предложением Туркеева и через несколько месяцев явился в лепрозорий, имея на руках путевку городского районного комитета. И вот на больном дворе - три мастерские: слесарная, столярная, швейная. Туркеев отлично понимал, что только энергии, любви к делу и уму Маринова лепрозорий обязан организацией мастерских. Без него производство не двинулось бы ни на шаг. Сергей Павлович часто говорил: - Не представляю, как мы теперь обойдемся без него, если партия потребует его назад. Когда Матвей Леонтьевич уезжал в город и задерживался там дольше обыкновенного, Туркеев начинал волноваться, ему чего-то недоставало, мерещилось, что Маринов не вернется. - И как это удачно случилось, что вы приехали тогда с мебелью!- не раз говорил он Маринову. ...Матвей Леонтьевич привел Орешникова к старенькому, похожему на сарай, помещению. Открыл дверь, пропустил вперед, с гордостью окинул взглядом мастерскую. - Тут работают наши швейницы и портные. Видал костюм на Сергее Павловиче? Это наша работа. Очень доволен. Шьем не хуже самых модных городских портных. У нас тут есть один франт - заказал пальто по собственным рисункам,- как отлили. До сих пор удивляется. Говорит, в Москве не сумели сшить, испортили, а мы... Вот, брат, какая у нас мастерская! Можешь направлять заказчиков, да и сам закажи,- засмеялся он. - Я-то закажу, а вот в городе - едва ли,- неуверенно заметил Семен Андреевич. - Знаю,- махнул рукой Маринов,- потому и говорю. А чего тут бояться? Ведь мы обшиваем весь здоровый двор. На столах и за столами сидели женщины, мужчины. Стучали три швейные машины. Кто-то однорукий налегал на большой утюг. Человек с бугристым лицом сосредоточенно выкраивал что-то из куска сукна, разостланного на гладкой крышке большого стола. На шее у него болталась лента сантиметра. При входе Маринова мастерская оживилась. Лица повернулись в его сторону, заулыбались. Только человек с сантиметром продолжал свою работу, никого не замечая. - Это наш закройщик Туманов,- тихо сказал Маринов,- работал в Ленинграде. С гордым характером человек, но в своем деле - художник. Раньше Сергей Павлович говорил о нем, что он "разлагается", а сейчас - смотри. Работает, и ни разу не было температуры. Что значит производственный процесс! Главное, любимый, близкий труд... Ну а у тебя, Глашенька, как дела?- ласково обратился Маринов к черноволосой маленькой женщине, быстро работающей иголкой. Она улыбнулась, взяла в зубы нитку, прикусила и, моментально вдев ее в крошечное ушко, снова принялась шить, быстро, умело, ничего не ответив. - Глашенька, ты не устала? - Нет, куда там!- повернула она улыбающееся лицо к Маринову, и только тут Семен Андреевич заметил, что Глашенька - слепая. Безжизненные, затянутые сплошными бельмами глаза недвижно смотрели на него. - Постойте, Матвей Леонтьевич,- поразился Орешников, когда они отошли,- как это у нее получается? Ведь она нитку вдевала в ушко, да еще с такой быстротой? - Да, она хорошая мастерица... И работает быстрее, чем зрячие. Кроме того, она еще вышивает и делает кружева, да какие кружева!- с такими рисунками, что даже жена Сергея Павловича сделала заказ... Семена Андреевича до того поразила слепая мастерица, что все время, пока Маринов водил его по мастерской, он то и дело оборачивался в ее сторону, не в состоянии оторвать глаз от быстро бегающих пальцев Глашеньки. - Как это она умудряется?- допытывался он у Маринова. - Не знаю. Тут все удивляются,- засмеялся Маринов,- а она не умеет объяснить. Я, говорит, пальцами вижу. А когда кружева - счетом петель. Считаю и считаю... - А мастерская у вас, Матвей Леонтьевич, на все пять,- заметил Семен Андреевич, когда они вышли во двор. - Да, понемногу работаем,- скромно отозвался Маринов и вдруг засмеялся.- А ты знаешь, как я добывал швейные машины?- посмотрел он на него весело.- Прихожу в городское отделение треста, спрашиваю - можно ли за наличные купить три машины? Нет, говорят, нельзя. Мы снабжаем только в централизованном порядке, по заявкам государственных и колхозных объединений. И точка. Я так и этак - не желают даже слушать, отворачивают носы. Уходите, говорят, товарищ, не мешайте работать. Да как же, говорю, так? Ведь мы не можем без машин, мы мастерскую организуем... Нам, говорят, дела нет до вашей мастерской, мы в централизованном порядке. Вот если разрешит Москва,- тогда пожалуйста. Уже повернул к порогу, да остановился. Товарищи, говорю, ведь это для больных, ремеслу хотим учить. Смеются: каких это таких больных ремеслу учить надо? А таких, говорю, больных, которые живут в лепрозории... Прокаженных - вот каких. Сразу оторвались все как один от своей работы, смотрят, как на дракона. Чего вы, говорю, так смотрите? Позвольте, говорят, товарищ, вы это серьезно? Натурально, говорю, вот удостоверение. А у меня, Сеня, этот шрам с девятнадцатого года,- указал Маринов себе на лоб.- Смотрят на лоб, вижу - боятся. А вы, говорят, товарищ, сами не прокаженный? Нет, говорю, не прокаженный, а то, что вы видите на лбу,- это от казачьей шашки. Так как же, дадите вы мне машины или нет? Хорошо, говорят, хорошо, дадим, сейчас ордер выпишем. Выписали в момент. - Отчего они так переменились?- насторожился Семен Андреевич. - От несознательности. Испугались. На, дескать, твои машины, только скорей отвяжись и не приставай больше... Чего доброго... - Да, это случается,- задумался Семен Андреевич. - Теперь, если нужно что,- окончательно развеселился Маринов,- что-нибудь дефицитное, прихожу и сразу представляюсь: заведующий производственными процессами у прокаженных... - Да, это слово пугает людей,- грустно вздохнул Семен Андреевич. Пахло свежими стружками, клеем, политурой. В столярной мастерской работало человек пять. Маринов подошел к токарному станку, за которым стоял человек в белом фартуке, весь забрызганный стружками. Посмотрел, похлопал человека по плечу, пошел в конец мастерской, где стояли еще белые, неотделанные столы, буфеты, шкафы. В самой середине мастерской - превосходное шведское бюро, еще не законченное. Около него возился человек. - В нашем районе, Семушка, еще никто не делал таких штук,- сказал Маринов - А мы решили сделать. И вот видишь - готово. Исполком заказал. Первое такое бюро в нашем районе. Когда мы организовали мастерскую, у нас был один только мастер, а теперь - пятнадцать. И ребятишек учим. Ну, как тебе нравится эта штука?- залюбовался он бюро. - Красивая вещь,- одобрил Семен Андреевич. - А сейчас налаживаем производство деревянных хлебниц,- и подвел Орешникова к одному из верстаков, за которым работал безбровый человек.- Здорово, Еремей Константинович,- подал он руку безбровому. -Ну, как? - Да вишь, орех попался сучковатый,- отозвался тот, продолжая ковырять стамеской в куске дерева, на котором уже явственно начал обозначаться шлем красноармейца, готового вот-вот высвободить из дерева еще невидимое лицо. А над шлемом по краю доски - несколько вырезанных букв какой-то пословицы или изречения. - Ну а на этом блюде, что ты думаешь вырезать?- улыбнулся Маринов. - Думаю,- откинулся тот головой и тоже улыбнулся:- "Хлеб-соль ешь, да правду режь". Маринов взял только что законченную, но еще не отлакированную тарелку, показал Семену Андреевичу. - Прежде такие тарелки делали монахи в монастырях, особенно в Новом Афоне, теперь взялись мы. Они ставили на них всякие божественные изречения из молитв, проповедей, вроде: "Хлеб наш насущный даждь нам днесь", а мы вот что,- подал он тарелку Семену Андреевичу, и тот прочел вырезанное красивыми, четкими буквами: "Кто не работает, тот не ест". - Это вот правильно!- пришел в восторг Семен Андреевич. - А он понял это не сразу,- кивнул Маринов на мастера, продолжающего ковырять стамеской у красноармейского шлема и все время улыбающегося - мастер, видимо, внимательно слушал разговор.- Только теперь он взялся за серьезные изречения и рисунки,- продолжал Маринов,- а то вырежет такое, что и людям показать совестно. - Что же именно?- полюбопытствовал Орешников. - Так,- отмахнулся Маринов,- даже сказать нельзя. И рисунок, и слова... Большой выдумщик. Оно, может быть, и смешно прочитать или увидеть такую картинку на хлебнице, но неприлично. Нельзя,- уже строго заметил он,- сделал штук десять, очень красивые, с большим художеством вырезал, а показать людям невозможно, не только что продать. Пришлось запереть под замок,- пусть лежат. Нет, ты, Еремей Константинович, лучше уж серьезное что-нибудь,- сказал он мастеру.- Ведь хлебницы наши читать будут сотни, а то и тысячи людей... Маринов хотел было повести Семена Андреевича в слесарную мастерскую, но, заметив, что мастерская заперта, остановился. - Жалко,- сказал он.- Перепелицын, наверное, в степи, на тракторах. А я хотел тебя познакомить с ним. Это наш механик, тоже - больной. Одна рука у него, бедного, побаливает, два пальца отвалились. Сергей Павлович говорит, что это от неимения "интересной" работы. "Скука", говорит, разбирает. Вот тоже замечательный мастер в своем деле. Они вышли на здоровый двор. Смеркалось. За поселком гремели трактора. - Ты это ловко придумал, Семушка,- вдруг оживился Маринов,- насчет рояля и музыки. Хорошо бы еще культурника... - Культурника?- И Орешников задумался. Потом решительно проговорил:- Хорошо, найду. Надо только подумать - кого. Орешников уехал утром, преисполненный твердой решимости - "добыть" культурника. Перед самым отъездом он встретил Петю Калашникова и вынудил того согласиться взять на себя временное руководство оркестром. Он наметил даже программу будущего концерта. Пообещав приехать "в самые ближайшие дни", уже, конечно, с культурником, он покинул лепрозорий. Однако прошла неделя, а Семена Андреевича не было. Прошло две, три - оркестр давно одолел намеченные марши, состоялись уже два концерта, вызвавшие похвалы и восторги на обоих дворах, а "шефа", как отныне стал называть доктор Туркеев Орешникова, не было. ПРИШЕЛЕЦ С ДРУГОЙ ПЛАНЕТЫ - Все это кажется неприятным только в первые разы. Будьте молодцом, не огорчайте старика. Видите, как просто. Неужели еще не привыкли? Пора бы!- улыбнулся Туркеев, делая очередной укол.- В прошлый раз сколько приняли? - Семьдесят,- поморщилась она. - Ну а сегодня сделаем только сорок. Ведь не больно же? Чего вы морщитесь?- продолжал он, натягивая кожу на руке Веры Максимовны и вкалывая в нее иглу шприца.- Такая, понимаете ли, неприятность,- вдруг переменил он тон,- привезли вчера новую больную с семилетней проказой. Однако это пустяк... Главное, у нее - с маткой, яичниками, какие-то боли, не понять. По-моему, операцию надо делать, а некому, ни я, никто не годится тут для таких операций. Хорошего бы нам гинеколога!- и он вздохнул, протирая очки.- А ехать сюда никто не хочет, сколько ни уговариваю. Да, плохо, плохо... Вера Максимовна в конце концов преодолела показавшееся с первого момента непреодолимым отвращение к чольмогровому маслу. Победил, как любил говорить Сергей Павлович, "анализ действительности". "Весь фокус в том,- думала Вера Максимовна,- какой срок понадобится человеку, чтобы привыкнуть к внезапно изменившемуся положению. Главное - преодолеть самый острый момент перехода из одной обстановки в другую". Теперь ее не пугало ничто. Лишь иногда ей неприятно было готовиться к уколам, как к необходимой физической боли, которую в первые дни переносила она с трудом, как с трудом преодолевала отвращение к чольмогровому маслу, которое наука называет "единственным серьезным противолепрозным средством", а больные - "противным зельем". Она слышала не один раз: масло через короткий промежуток вызывает у больных непреодолимое к нему отвращение. При всем страстном стремлении излечиться многие из прокаженных отказываются от него. "Что угодно,- часто говорят они,- хоть керосин, хоть нефть, только бы не эту холмогорскую маслу". Она знала, что масло вызывает недостаточное выделение желудочного сока, а следовательно - несварение пищи, рвоту, изжогу, отрыжки, поносы и т. п., но из сотен других препаратов оно, тем не менее, единственное средство против проказы, могущее не только залечить болезнь, но и ликвидировать ее вовсе. Его целительное свойство проверено на опыте всех лепрозориев мира. Все это Вера Максимовна знала, но до того рокового утра не предполагала, что когда-нибудь и ей придется испытать на себе действие спасительного "зелья". Доктор Туркеев лечил ее новым способом, о котором еще полгода назад в лепрозории не знали. Взятый из практики лечения проказы на Филиппинских островах, этот способ не представлял ничего необычайного. Действовало то же самое чольмогровое масло, которым лечат прокаженных с древних времен. Но в отличие от прежней системы, когда масло вводилось под кожу, новый способ применял впрыскивание его в самую кожу "мелкими уколами" - от тридцати до полутораста в один прием. Практика этого способа привела к двум поразительным результатам: во-первых, масло действовало более интенсивно и быстро и, во-вторых, самое главное - при системе мелких уколов не возникало таких явлений у больного, как тошнота, рвота, понос, все то, что почти неизбежно вызывал прежний способ. Результаты оказались превосходными: в течение месяца-двух многие больные начинали чувствовать себя почти нормально: узлы, "львиное лицо" исчезали, язвы зарубцовывались, восстанавливалось удовлетворительное самочувствие. И никто уже не жаловался на тяжелые боли в желудке. Прокаженные, в особенности те, у которых болезнь не носила запущенных форм, приобретали здоровый цвет кожи, становились веселыми, хорошо ели, прибывали в весе. Некоторые из них старались убедить медицинский персонал, что они окончательно вылечились, намекали на выписку. Но до выздоровления, разумеется, было еще далеко, уверенности в окончательном выздоровлении еще не было, и им давали отпуск на месяц-два, они уезжали, но спустя положенный срок аккуратно возвращались и покорно продолжали лечение, хотя делали вид, что вполне здоровы. Единственное отрицательное качество нового способа больные видели в многочисленности уколов: тридцать пять - полтораста уколов единовременно, с повторением два-три раза в декаду, вызывали болевые ощущения. И, чтобы избежать боли, некоторые из них, в особенности дети, уклонялись от посещения амбулатории под всякими предлогами. Их не неволили. Знали: страх перед физической болью пройдет, и спустя некоторое время они все-таки придут. Действительно, пропустив два - три приема, больные приходили. Сделав Вере Максимовне последний укол, Туркеев отложил шприц, опустился на стул, принялся протирать очки. - Батенька мой,- сказал он тихо,- вы в счастливое время прихватили свое пятнышко. Ручаюсь - через шесть месяцев мы не оставим от него следа, и вообще... - Вы в это верите, Сергей Павлович? Он надел очки, пристально посмотрел на нее, улыбнулся: - Дело не в том, верю я или нет. Лично я - верю, но уверить вас, разумеется, не смогу... Если взять излечившегося, трижды проверенного, и поставить перед синклитом всемирного съезда лепрологов, никто из этого синклита не скажет утвердительно, что человек здоров. Где-нибудь у него остались палочки. Пусть они не проявятся больше никогда, но они остались, а если остались, то, следовательно, угрожают. Впрочем, это - теория. Фактов нет. Я знаю, батенька, только одно: мы накрыли ее в самом начале. А в таком состоянии люди излечиваются в пятидесяти случаях из ста, а может быть, и того больше. Если за лечение энергично взяться как врачу, так и самим больным, то можно добиться излечения и во всех ста случаях - так мне кажется. Садитесь, чего вы стоите? Отомкните дверь. А денек - то сегодня хороший,- прищурился он в окно, за которым пылало яркое утреннее солнце - Так вот, батенька,- вернулся он к своей мысли,- попотчуем мы вас несколько месяцев этим славным маслицем, и если к тому времени исчезнут признаки - значит, можно кричать ура. Потом некоторое время пробудете под наблюдением. Вот и все. Словом, годика через четыре вы будете в прежнем состоянии. - Четыре года! - Не четыре года, а всего несколько месяцев,- строго заметил Туркеев. - Да, да, я понимаю,- виновато пролепетала она.- Остальное проверка. Но... четыре года неуверенности! - Ну и что ж из того? Подумаешь, беда какая! Свыкнетесь, батенька, свыкнетесь, и все будет казаться проще, чем думаете. К нам скоро должна приехать одна наша бывшая больная - Василиса Рындина. На днях получил от нее письмо,- и он на минуту задумался.- Четыре года мы ее лечили. Явилась она к нам страшная, с узлами и инфильтратами на носу, щеках, одним словом - чудовище, а не ваш прекрасный пол,- запустила, конечно... И вот в четыре года сняло как рукой. Не узнать теперь женщины. Должна вот-вот приехать - увидите, какая она стала и сколько в ней здоровья. Сейчас у нее муж, двое детей, утверждает, что никогда не была такой счастливой, как теперь. Боится только одного - как бы не повторилось... Ну, решила приехать, показаться - все ли, мол, в порядке?- и Туркеев улыбнулся, следя за тем, как Вера Максимовна слегка почесывает место уколов. - Больно? - Чешется. - Вот видите,- и он повеселел.- А я, признаться, побаивался, что тогда, в первый раз, не дадитесь... Вот и прекрасно, а то думал, как бы вместе с вами и себя колоть не пришлось... - А себя зачем?- удивилась Вера Максимовна. - Как же иначе убедить вашего брата, неврастеника!- и он махнул рукой.- Вы знаете Лушу Жданову? Сплошной комок нервов, а не человек. Это было еще весной. Пришла она, и как увидела уколы, так сразу - вон из амбулатории! Чуть в обморок не упала от одного только вида. Через несколько дней пришла опять. Вижу - не переносит зрелища вкалывания иглы в живое человеческое тело. "Не могу, говорит, доктор, хочу, а не могу..." Думал я, думал - что ж это сделать такое? Как убедить? И ничего не мог придумать. А она сидит в приемной - велел подождать. Заканчиваю прием, а сам думаю: чем же ее заставить? И вот, вызвал. "Смотри, говорю, Луша,- это совсем, совсем ерунда" - и на ее глазах вкатил себе ровно восемьдесят штук. Потом нарывало, болело, но прошло. Зато после этого и до сего времени - ни разу даже не поморщилась. Признаться, я за вас тоже побаивался. А вы молодцом...- И он поднялся.- Вся эта ваша музыка скоро кончится. Только одно условие: не пропускать сроков. А масла не бойтесь. Вы не первая и, к сожалению, не последняя. Да,- задумался он, рассматривая в склянке желтоватое, застывающее масло.- Задумаешься иногда над тайной этой удивительной бактерии и, знаете ли, в тупик станешь! Особенная она какая-то, не такая, не от мира сего. Не могла она возникнуть на нашей земле, под нашим голубым небом... Нет, положительно, проказа явилась к нам в гости с какой-то другой, страшной планеты. Во вселенной есть, вероятно, такие планеты - темные, мрачные, кишащие несчастьем и ужасом... Да, впрочем,- заторопился Сергей Павлович,- я тут разговорился с вами, а там ждут... Однажды у самой лаборатории Веру Максимовну встретил Василий Петрович Протасов. - Я к вам с одной покорнейшей просьбицей,- сказал он, немножко конфузясь и краснея,- не могли бы вы мне, Максимовна, разрешить воспользоваться микроскопом? - Зачем вам микроскоп? - Напал я тут на одну дрянную мыслишку, которая требует непременно микроскопа. Никак не обойтись. - Ага,- и Вера Максимовна улыбнулась, вспомнив о том, как этот давний обитатель больного двора уже года два или больше занят странными поисками тайны палочки Ганзена, стараясь проникнуть в какую-то для всех непонятную "глубину ее жизни". Василий Петрович производил над больными одному ему понятные наблюдения: у него имелась тетрадь, в которую он заносил свои и чужие мысли о проказе, выписки из прочитанного, ответы различных больных на самые неожиданные вопросы, например: "Любишь ли ты огуречный рассол и дождливую погоду". В ту же тетрадочку заносилось течение и история болезни каждого из обитателей двора. Знала она также, что Протасов лечит некоторых прокаженных травами. Делал он это тайно, чтобы не знали на здоровом дворе, но там знали и не вмешивались. И вот Василию Петровичу понадобился микроскоп! - Ох, ищу, Максимовна, ищу,- продолжал он, не то сокрушаясь, не то гордясь своими поисками,- мелькнула новая мыслишка, а без микроскопа не обойтись... - Какая же это мыслишка, Василий Петрович? - А вот какая, Максимовна,- спокойно продолжал он, стараясь не глядеть на нее.- Присматривались ли вы когда-нибудь к каждой в отдельности палочке, не к гнезду - в гнезде-то их, поди, тысячи, тьма-тьмущая, а вот - к каждой в отдельности? Вера Максимовна промолчала. Не получив ответа, Протасов продолжал: - Видно, не присматривались. А присмотреться следует. Два раза за всю жизнь видел я палочки под микроскопом и кое-что рассмотрел. Наука многое знает об этой болезни; высчитали даже длину и толщину каждой бактерии. Ее длина,- блеснул он обширностью своих познаний,- как вам известно, от четырех до шести микронов, а толщина - от ноль тридцать пять до ноль сорок пять микрона. Наука знает даже то, что палочка размножается путем деления самой себя на части. Но наука ничего не говорит о том, в какой срок и сколько надо палочек, чтобы вызвать болезнь? Я хочу сказать, что ничего не известно о том, каким путем, в какой срок и сколько должно появиться у прокаженного палочек, чтоб они его повалили. - То есть, как это "каким путем?" Вы же сами сказали совершенно правильно о делении. Это и есть способ размножения. - А по-моему, не так,- засмеялся он неожиданно.- Не так. Если бы размножение происходило путем деления, то в гнезде палочек микроскоп увидел бы рядом со взрослыми и их детей. А я два раза смотрел в микроскоп и два раза видел среди тысячи взрослых - одну - две, рядом с которыми лежали точечки, то есть ихние дети, если думать, что это отделившиеся дети. Остальные лежат холостяками. Но я думаю: это не детеныши, а так... Другое что-то. Вот я и хочу первым долгом проследить под микроскопом способ размножения и, кроме того, установить: показывают ли палочки какие-нибудь изменения, очутившись вне организма, то есть живут ли они? Скажем, взял я срез у себя, рассмотрел гнездо со всеми подробностями, со всем его семейством и отложил. А через неделю опять посмотрю, что там произошло? И через месяц, и через два. Если покажутся изменения, то станем тогда думать - какие это изменения. - Не понимаю,- пожала она плечами.- Ведь бацилла, находящаяся под микроскопом,- мертва. Она убита красящими химическими веществами! Ведь это ясно,- заметила Вера Максимовна, вновь пожимая плечами. - Э-э,- усмехнулся он.- И вовсе не совсем ясно. Откуда мы знаем, что она убита? Кто это сказал вам? Вы щупали ее пульс?- поднял он на нее проницательные глаза. - Это понятно само собой. - И вовсе не понятно. Ни один профессор в мире не отважится сказать, что палочка, лежащая под микроскопом, мертва, хотя ее и выкупали в разных фуксинах или других химиях. Они могут сказать только - кислотоупорная она или кислотоподатливая, но не скажут, что жива. Вы знаете,- опять козырнул он познаниями,- что бактерия проказы выдерживает температуру в сто двадцать градусов выше нуля; сваренная в таком кипятке, потом извлеченная, она показала действие при прививках. Доктор Решетило рассказывает, как один врач забыл в книге срез, взятый с узла прокаженного. Спустя десять