дреевич остановился перед Туркеевым.- А она здорово обрадовалась, когда узнала, что вы пришли,- прошептал он многозначительно. - Кто?- удивился Сергей Павлович. - Жена. Когда я сказал ей, что вы тут,- так даже не поверила и сейчас еще стесняется. Ведь в гостях у нас никогда не было такого доктора. Она все время добивается поехать туда, чтобы самой все увидеть,- с какой-то задушевностью сказал он.- Мама ее любит,- помолчав, добавил Семен Андреевич.- Все мы трое живем душа в душу. - Что ж, батенька,- и голос у Туркеева дрогнул,- я очень рад... Поздравляю. Ведь я даже не подозревал,- улыбнулся он, продолжая рассматривать Семена Андреевича так, будто заметил в нем нечто, чего не видел прежде.- Только вот насчет пальто лишнее, напрасно доставляете вашей маме хлопоты... - Не волнуйтесь, товарищ доктор. Это она сама. Она у нас такая - не может терпеть грязи. У нас три комнаты, и нигде ни пылинки - прямо беда!- засмеялся он.- Придешь с улицы, а она уже хватает пальто и давай обрабатывать. Да это и хорошо, когда чистота. Куда же она задевалась!- снова кинулся Семен Андреевич в дверь, ведущую в другие комнаты.- Лиля!.. Вот беда! А еще комсомолка... Ну, чего тут стесняться!- крикнул он куда-то за дверь. - А я сейчас, только оденусь,- послышался откуда-то торопливый женский голос, и через минуту в комнату вошла совсем молоденькая женщина. Она смущенно посмотрела на Сергея Павловича. Во взгляде ее было что-то неуверенно-детское. - Вот и моя жена!- улыбнулся Семен Андреевич.- Зовут Лиля. А это,- повернулся он к ней,- тот замечательный доктор, который работает у прокаженных,- и что-то торжественное, точно он гордился Сергеем Павловичем, прозвучало в тоне Орешникова. - Не вижу ничего замечательного,- окончательно развеселился Сергей Павлович и поднялся навстречу Лиле.- Решительно ничего,- засмеялся он. Но Семен Андреевич его прервал: - Как же ничего, доктор! По-моему, это подвиг - работать среди прокаженных! - Какой там подвиг!- отмахнулся Туркеев.- Самая обыкновенная работа самого обыкновенного врача в самом обыкновенном советском лечебном учреждении - вот и весь "подвиг". Пустяки. А женушка ваша - молодец молодцом. Сергей Павлович любовался ее стройной, крепкой фигурой, замечательным цветом лица, превосходным здоровьем. Лиля смутилась, покраснела. - Да, по здоровью она за пояс всех нас заткнет,- тоже почему-то покраснел Семен Андреевич. Опустившись на диванчик, Лиля молча рассматривала Туркеева. - Чего вы, батенька, смотрите так на меня?- улыбнулся он, уловив ее пристальный взгляд.- Не боитесь меня? Меня ведь все боятся!- как бы в шутку воскликнул он, но в этой шутке звучала едва скрываемая нотка горечи. - А чего тут бояться!- вдруг оживилась она.- По-моему, если остерегаться, то остерегаться, доктор, надо везде и всего. Едешь в поезде - остерегайся и готовься каждую минуту к смерти. Покупаешь что-нибудь на рынке или в лавке - тоже. Ведь мы не знаем - откуда все то, что мы покупаем. А может, мы покупаем чуму, холеру, тиф, чахотку, черную оспу? Да и с людьми встречаться тоже опасно. Разве я знаю, кто рядом со мной сидит в кино, и где он до этого был, и с кем встречался? А может, у него сибирская язва,- кто его знает? Если начать обо всем таком думать - жить не надо. Сергей Павлович с интересом слушал ее. - Это верно,- согласился он.- Но так думают еще очень немногие... К сожалению... - Что ж, оно понятно,- продолжала Лиля, вспыхнув от похвалы доктора.- Черная ль оспа или чума какая-нибудь, которая сидит рядом с вами в кино, незаметна, а прокаженный виден ... Дескать, ну его к лешему, подальше, мол, от него, а то и сам такой стану... Вот что каждый думает, завидя прокаженного, а того не понимает, что не открытое опасно, а закрытое; то опасно и вредно, чего не видим мы. А видимого бояться нечего. - А ведь она у вас философ!- уже не скрывая восторга, повернулся Туркеев к Семену Андреевичу. - Она молодец,- отозвался тот, видимо польщенный этой похвалой. Лиля засмеялась и, взглянув на мужа, умолкла. - Нет, это прямо замечательно, батенька, ей-богу!..- с жаром заговорил Сергей Павлович.- Давно не слышал я таких хороших разговоров. Ведь все только и делают, что руки мыть бегают, как только про прокаженных услышат... М-да.- Туркеев задумался. - Доктор,- спросила Лиля,- а давно вы там работаете? - Эх, батенька, почти уже восемь лет. - И не надоело? - Еще двадцать восемь проработаю, если не прогонят. - Вот это верно, это хорошо!- воскликнула она.- Так вот и надо. Семен Андреевич молчал. Доктор Туркеев с любопытством следил за Лилей. - А кто, доктор, в девятьсот десятом году заведовал лепрозорием?- снова спросила Лиля. - Доктор Герберт. - А где он теперь? - Умер. - Умер,- задумалась она и сидела долго, неподвижно уставившись на цветок. Затем повернулась к Туркееву, хотела что-то сказать, но в этот момент дверь открылась, в комнату вошла старушка с докторским пальто в руках. Увидев старушку и свое пальто, Туркеев вспомнил, что он, кажется, засиделся. - Куда вы, доктор?- забеспокоился Семен Андреевич. - Пора, батенька, уже поздно,- посмотрел он на часы. - Ого, так мы вас и отпустили,- бросился Семен Андреевич.- Ни за что. В такую даль да в такую погоду! Нет,- ухватился он за пальто и, отняв его у старушки, повесил на вешалку.- Мы вот сейчас поужинаем, чайку попьем... Мама, у тебя готово? - А я и пришла, чтобы звать,- отозвалась старушка.- Да и время раннее-еще десять часов,- поддержала она сына.- А если что, так Сема и за извозчиком сбегает... А то и ночевать бы остались у нас, доктор. - Конечно, оставайтесь!- подхватил Семен Андреевич радостно.- Постелим мы вам вот тут, на этом диванчике... Тут мягко, тепло, будете себе спать до утра, и никто не побеспокоит. - Нечего даже и думать,- оживленно вмешалась Лиля, видя нерешительность доктора,- оставайтесь, и все. А сейчас пойдемте ужинать,- торопливо поднялась она.- Вы нас только извините, если что не так. Люди мы простые. - Да и доктор человек простой,- отозвался Семен Андреевич. - Верно, вы правы, батенька. И сам я простой, и простоту люблю. Туркеев окончательно принял решение остаться ужинать и ночевать. К тому же ему захотелось сейчас хоть немножечко наказать жену за сегодняшний разговор. "Утром, может быть, опомнится",- подумал он. Ужин был незатейливый: отварная картошка, вареное мясо, гречневая каша и чай с вишневым вареньем - чего еще требовать? Сергей Павлович только сейчас вспомнил, что он не ел ничего после обеда в лепрозории, и с удовольствием работал вилкой. Лиля сидела напротив него. Она ела мало, о чем-то все время думала, изредка бросая на Туркеева короткие, точно вопросительные взгляды. - Сергей Павлович,- наконец проговорила она, опустив свои длинные черные ресницы,- а остался у вас кто-нибудь в живых с тысяча девятьсот десятого года? Туркеев ответил не сразу. Он принялся перебирать в памяти больных. Кто же остался из старожилов? И старушка, и Семен Андреевич, и Лиля смотрели на него почему-то с особенным вниманием, Наконец он сказал: - Нет, кажется, не осталось никого. - Вот горе какое,- сокрушенно вздохнула старушка. - Позвольте, не все!- вдруг спохватился он.- Про Феклушку - то вот и забыл. Есть у нас одна старушка, живет с самого основания лепрозория... Но, позвольте, батенька,- улыбнулся он Лиле,- зачем понадобился вам десятый год? Семен Андреевич, не смотря ни на кого, меланхолически возил ножом по тарелке. Старушка, вслушиваясь в разговор, сосредоточенно разливала чай. На глазах у Лили заблестели слезы. - У меня мама там...- тихо уронила она. - Ваша мама? На больном дворе?- удивился Туркеев. - Да. - И сейчас жива? - Нет, ее уже давно нет в живых. Она умерла в десятом году, через шесть месяцев после того, как родила меня... Доктор Туркеев откинулся на спинку стула и, не сводя глаз с Лили, принялся протирать очки, потом надел их и остался сидеть молча, неподвижно, точно оглушенный сообщением. - А потом как же?- наконец тихо спросил он. - Потом,- замялась она,- потом я росла у дальних родственников. - А отец жив? - Об отце мне ничего не известно... И, вскинув голову, она спокойно, слегка растягивая слова, сказала: - Мама была девушкой... - Гм... А как ее фамилия? - Векшина, Федора. Туркеев рассеянно постукивал ложечкой по стакану. - Так вам и не удалось узнать, кто был ваш отец? - Нет, не знаю,- покачала она головой. - Интересно,- задумался Туркеев, припоминая случаи рождения здоровых детей от обоих прокаженных родителей. Ему пришли на память несколько случаев, когда дети оставались здоровыми целых пять лет со дня рождения, а потом все-таки заболевали, - Вот и опять зачали разговор,- вздохнула старушка, заметив, что Туркеев глубоко задумался.- Вот и опять. Доктору, поди, поперек горла такие разговоры, и тут еще мы допекаем... Лучше уж о чем другом поговорить,- несмело заметила она. "О чем-нибудь другом",- взглянул на нее Сергей Павлович и вспомнил: сегодня, при входе в свою квартиру, ему хотелось забыть о проказе хоть бы на эти полтора дня пребывания дома, думать о чем-нибудь другом, постороннем, отдохнуть, и, как назло, едва лишь он вышел в столовую, первое, о чем начали с ним говорить, это о проказе. "Видно, уж такова судьба,- подумал он тогда.- От нее не уйти". Но то, о чем рассказывала Лиля, вызвало у Туркеева свежий интерес - тут старушка ошиблась. Случай с Лилей даже ему представился как нечто исключительное, ради чего стоило поговорить лишний раз о проказе. - Это очень ценно, очень. Это чрезвычайно любопытно,- посмотрел он на старушку, и та сразу умолкла. - Такие случаи, когда ребенок на всю жизнь остается здоровым,- очень редки. - А они бывали или нет?- тихо спросил Семен Андреевич. - Да, такие случаи описаны в нашей научной литературе. Были даже случаи самоисцеления детей от прокаженных родителей, без всякого вмешательства медицины... И Туркеев принялся пить чай, снова налитый старушкой. Семен Андреевич по-прежнему сидел неподвижно и молчал. Но теперь он уже не возил ножом по тарелке, а, подперев голову рукой, внимательно смотрел на Туркеева. - А вы давно узнали о своей маме?- обратился он к Лиле. - Я долгое время не знала ничего. В раннем детстве мне говорили, что я - сирота и родители мои умерли от холеры... С этой мыслью и жила... А потом... - Сволочи,- вдруг вырвалось у Семена Андреевича,- не утерпели-таки, проговорились... - Что ж, и хорошо, что проговорились,- возразила ему Лиля.- Тут нет ничего обидного. И вот, Сергей Павлович, однажды тетка моя объявила мне: так, мол, и так, ты от прокаженной, и родилась в их поселке... - Выходит, что вы уже давненько знаете об этом? И как же вы отнеслись к такой новости? - А ей уже было все равно,- снова вмешался Семен Андреевич.- Да, таких людей, как ее тетя,- бить мало... Сказать ребенку, что у него мать была прокаженная. - Как же вы приняли эту новость?- снова спросил Туркеев.- Какое впечатление произвело на вас само слово "проказа"? - В первый момент - не поняла, но вроде как испугалась "Ты,- сказали мне,- от прокаженной матери родилась, и сама, наверное, такая же будешь". Ну, я так и решила: если они говорят, что проказа, значит, хуже холеры. Вот тогда и страшно стало. Потом принялась узнавать и скоро узнала... - Так-так,- снова застучал Сергей Павлович ложкой по стакану.- А потом как? Лиля пожала плечами: - Теперь уж я не помню, доктор. Ушла я от них. - Я говорю, что вы думали о себе? Не испугались? - Стало очень жалко маму. Прежде о ней почти не думала, а как только сказали, что она была прокаженная, так и жалко стало. - А не испугались того, что вот, дескать, если мама у вас, то и вы... - А разве так бывает?- спросила она. - Нет, конечно, так не бывает в вашем положении. Никогда не бывает,- твердо и решительно заявил он.- Это хорошо, что вас изолировали почти сейчас же. Если такой срок вы благополучно выдержали, то теперь - аминь.- И подумал: "Милая моя девушка, и такие случаи бывали, когда через сорок два года заболевали - правда, случаи исключительные, но все же бывали". - Теперь не вас,- сказал он,- а вы заразить способны каждого... здоровьем заразить, батенька... Да. Она улыбнулась и вздохнула. - И, вероятно, не один раз к врачам бегали?- засмеялся Туркеев.- У всех поди спрашивали - не больна ли, мол, проказой? И до сих пор осматриваете себя, отыскивая ее? А? - шутливо спросил он. - Нет,- поспешно отвечала она.- Жалко только маму... Когда доктор Туркеев лежал на диванчике, накрытый сатиновым стеганым одеялом, и начинал уже дремать, в комнату тихонько, в одних носках, вошел Семен Андреевич. - Товарищ доктор, вы не спите? - прошептал он. - Нет, батенька, а что? Семен Андреевич подошел, опустился на диванчик. - Сергей Павлович, вы мне скажете по правде? - прошептал он, и что-то тревожное было в его вопросе. - Скажу. - Это не опасно, если она поедет туда? - Куда? - удивился Сергей Павлович. - Туда, к вам, в лепрозорий. - Не понимаю вас, мой дорогой шеф,- повернулся Сергей Павлович.- Что может быть там для нее опасного? Семен Андреевич долго молчал. - Извините меня, я, кажется, беспокою вас,- наконец сказал он. - Сделайте одолжение, батенька! - Я понимаю, что глупость несу, чушь, а думка такая все-таки есть. - Вы-то не боялись, когда приезжали? - также шепотом спросил Туркеев. - Я особь статья. Я ничего не боюсь. В себя-то я верю всегда. Я знаю: ко мне не прилипнет. Я в воде не тону и в огне не горю,- усмехнулся он.- А за нее почему-то боюсь... все кажется... - Это оттого, что вы ее очень любите, и она стоит того. - Может быть, и от того. А может быть, и от другого. - Не понимаю, батенька, честно говорю - не понимаю,- почти громко сказал Туркеев, но Семен Андреевич тронул его за руку. - Тише, товарищ доктор, а то она может услышать... А я хочу... Дело-то ведь в том... у нее мать... - Ну и что ж, если мать? - В том-то и дело. Никто не заражается, хоть и помногу лет живут с прокаженными, в лепрозории, а она на один день поедет - и готово... Вот чего я боюсь пуще всего... Она все время туда рвется - узнать о матери... А я под разными видами не пускаю. Боюсь... Как вы думаете? Туркеев молчал, стараясь понять опасения Семена Андреевича. - Так как же, товарищ доктор, опасно или не опасно ей туда ехать? - Если так судить, батенька,- наконец сказал Туркеев тоном, не допускающим возражений,- то вспомните ее же слова: от всего того, что мы покупаем на рынке, можно заразиться любою болезнью. Она верно сказала: если так думать, то и жить не надо. Пустите ее. Пускай едет, пускай успокоится. Ведь она никогда не видела матери... Пусть хоть посмотрит места, где она жила, и то - утешение. Семен Андреевич больше не стал расспрашивать Туркеева и, пожелав ему спокойной ночи, так же тихонько, как и пришел, удалился. Туркеев проснулся от легкого шороха шагов. Открыл глаза. В щели ставень лез дневной свет. По комнате едва слышно ходила старушка, вытирала пыль. По видимому, было уже поздно. Когда старушка ушла, Туркеев поднялся с постели, быстро оделся. Ему стало почему-то неловко, что спал он в чужой квартире, когда мог спать дома, что он, может быть, стеснил людей. И неприятно стало еще от того, что жена может бог знает как подумать о его отсутствии. 7. МНЕНИЕ ПОСТОРОННЕГО ЧЕЛОВЕКА День был серый, унылый. То ли шел мелкий, неуловимый для глаза дождь, то ли лежал туман. Но идти было легче, чем вчера, в темноте. "Может быть, это и так,- думал Сергей Павлович, вспоминая вчерашний разговор с женой.- По-своему она, разумеется, права. Но ведь чистейшее бабство!- вознегодовал он вслух.- "Весь город боится". Какое мне дело до этого "всего города"! Плевать мне на него. Мало ли как и что думают и говорят дураки... Выходит, что я должен им потакать? Дудки!.. Но ей, конечно, скучно. Ей жить хочется... Жизнь течет, годы уходят... Да... " У него мелькнула даже на одну минуту мысль - не переехать ли в самом деле в город? Но снова вспомнил Веру Максимовну, больной двор, сотню людей, для которых он в тысячу раз нужнее, чем для жены, вспомнил Сергей Павлович радостные глаза больных, когда он беседует с ними, и покрутил головой: "Нет, этого не будет. Вот только Машенька... Как же с Машенькой?" И опять мелькнула мысль о переезде в город. "А что я здесь буду делать? - подумал он.- И куда я теперь годен, кроме как лечить проказу?.." Он шел и раздумывал... Личная жизнь... Была ли когда-нибудь у него личная жизнь? Мысль эта пришла ему только сейчас впервые за много лет. Прежде он никогда не думал о себе. Личная жизнь...- и с удивлением остановился: у него не было никогда личной жизни. Вся она отдана больным... Но, может быть, больные и есть самая настоящая личная жизнь? Семья. Он ее почти не видит, не знает. Он знает только то, что все его жалованье до копейки отдается жене. Полтора дня в неделю - дома. Вот и вся личная жизнь И вспомнил Сергей Павлович студенческие годы - годы тяжелой борьбы с жизнью за пятикопеечную французскую булку и четверть фунта колбасы, затем - врачебную практику в этом вот городишке, потом заведование больницей в отдаленном селе и, наконец, женитьбу. И вот ему уже сорок восемь лет. И жизнь пролетела с поразительной быстротой, невидимо, и на всем ее пути ни одного яркого, ни одного оставшегося в памяти огонька. - Личная жизнь,- усмехнулся он, заметив впереди жалкий бульварчик и кино, у которого он встретился с "шефом". Несмотря на поздний час и праздничное время, "проспект" казался пустынным, унылым. На бульваре стояли большие лужи. Вот закрытый ларек - "Лимонад и другие прохладительные напитки". Около кино стоит озябший человек в кепке, рассматривает полуоборванную афишу. Вот улица, где он прожил когда-то пять лет - еще до женитьбы. Одноэтажный домик с четырьмя окнами. Все - как было много лет назад. И древний клен ничуть не изменился. Около дома скамеечка, на которой по ночам сидели влюбленные пары. Сколько счастья и радости видела она, какие слова слышала! Даже один раз и он посидел на ней с Антониной Михайловной, но тогда жена была совсем молоденькой и казалась Сергею Павловичу самой замечательной, самой красивой девушкой во всем мире. От скамеечки остались только два полусгнивших, обгрызенных годами столбика. На этой вот двери висела дощечка: "Доктор С. П. Туркеев. Кожные болезни". На двери сохранился еще след от дощечки. "Значит, с тех пор ни разу не красили",- подумал Сергей Павлович. Он бродил долго по безлюдным улицам. Дойдя до окраины, повернул обратно, пошел какой-то широкой улицей с редкими домиками и огромными дворами. Он увидел старинный, покривившийся дом с шестью окнами на улицу, с большим садом во дворе. Пять окон закрыты наглухо, и только одно открыто. Туркеев остановился перед парадной дверью. "Доктор Геннадий Гурьевич Превосходов. Женские болезни. Прием от 4 до 8" "Вероятно, нет дома",- подумал Сергей Павлович, но решил все-таки позвонить. Дверь долго не открывалась. "Наверное, на службе". Туркеев хотел уже отойти от двери, но в это время послышались шаги, кто-то изнутри принялся возиться с засовом. Дверь открылась. - Можете ли вы принять больную женщину? - улыбаясь, спросил Туркеев. - Нет, Сергей Павлович, таких женщин, как ты, я пока еще не принимаю! - засмеялся Превосходов, радостно протягивая старому приятелю руки и втаскивая его с крыльца в коридор.- Тебя-то я не ожидал никак!- весело говорил он, осматривая Туркеева со всех сторон.- Ну, чего стоишь? Проходи. А у меня, понимаешь, никого дома. Один как перст. Прислугу и ту отпустил. Это хорошо, что ты надумал заглянуть. Очень хорошо, молодец, ей-богу... Ну, проходи же! Туркеев давно знал Превосходова как самого популярного гинеколога в городе и завязал с ним приятельские отношения со времени родов у Антонины Михайловны. Он вгляделся в него: что-то грузное, замедленное было в движениях Превосходова - этого изящного еще двенадцать лет назад, "модного" и популярного гинеколога. Сергей Павлович взглянул на его обтрепанные брюки, сильно поседевшую голову, на отвисший подбородок, подумал. "Однако подвело же тебя, братец мой... А ведь как ты кружил еще совсем недавно головы нашим красавицам... А теперь, вишь, подбородок ... Да, старость". Ему вспомнилось, как в тринадцатом году весь город, захлебываясь от восторга, толковал о скандальном романе между Превосходовым и женой начальника гарнизона - гордой, недоступной красавицей. Потом ходили слухи, будто между Превосходовым и полковником состоялась дуэль. Говорили, что дуэль кончилась только царапиной на руке Превосходова, не любившего, впрочем, вспоминать об этом эпизоде. Туркеев знал: если Превосходов принялся бы вспоминать о всех своих романических приключениях, им не было бы конца. И вот - отвисший подбородок, под глазами - мешки, морщины на щеках. Здравствуй, старость! - Ты даже не представляешь, как я рад тебе,- тащил его Превосходов за рукав.- Все проказничаешь? - засмеялся он.- Проходи-ка вот сюда и садись, а я что-нибудь соображу. Погодка-то, - покосился он на окно. На дворе шел дождь, нудный, унылый, точно из сита. Лоснились огромные клены с редкими желтыми листьями на макушках. У стены старого плетеного сарая, нахохлившись, сбившись в кучу, сидели куры. - Ты, брат, мокрый, как мышь,- оглядел Превосходов Туркеева.- А я только что вытопил печь. Раздевайся, суши пальто. Как Антонина Михайловна? Цветет? Туркеев ничего не ответил, шагнул через порог. Он очутился в длинной, узкой комнате, заставленной всяким хламом. Тут лежали какие-то коробки, склянки, бутылки, у стены - маленькая полочка с книгами, угол потолка отсырел. У окна - письменный стол, рядом - старое, с прорванным сиденьем кресло, несколько стульев. Сергей Павлович снял пальто, повесил его рядом с печкой. Ему было приятно, что вот он случайно попал к старому приятелю. Его вдруг потянуло на откровенность. Ему захотелось поговорить с Превосходовым о том, о чем он никогда ни с кем не говорил, но тут же понял, что, в сущности, говорить-то не о чем. Не об Антонине же Михайловне, не о вчерашнем же разговоре! Превосходов скоро вернулся с тарелками в руках. - Ты, вероятно, голоден? Признайся... Да и того... обогреться не мешает,- и посмотрел внимательно на Туркеева.- Надеюсь, не откажешься? Сергей Павлович давно не пил водки. Он вообще равнодушно относился к алкоголю. Но сейчас почувствовал, что он действительно промок, продрог и не откажется посидеть за рюмочкой. Кроме того, ему захотелось сделать "назло" жене. Она не любит его хмельным. "Приду пьяный - любуйся". - Закусон у меня как раз под водку,- оживленно сказал Превосходов,- огурцы собственной засолки, и все маринады - собственные... Насобачился мариновать - попробуй и оцени... Вот, например, грибки... Не люблю ничего рыночного. Он застлал письменный стол газетами, уставил его закусками "собственного производства". Наполнив две большие рюмки водкой, Превосходов сел, уставился на Сергея Павловича. - А ведь ты того, братец... сдаешь! - Да и тебя тоже... смотри, как подвело,- прищурился на него Туркеев. - Смотрю, смотрю, брат,- опустил глаза Превосходов.- А ничего не попишешь... Дело идет. Э-э, да черт с ним,- махнул он рукой.- Выпьем, старик! Чокнулись, выпили. Превосходов взял в руки красный помидор, принялся сосать. - Еще шесть лет назад,- продолжал он,- девушки засматривались и приходили в эту вот обитель... Нет-нет да и заглянет какая-нибудь. А теперь шествуешь по улице, и хоть бы одна кикимора посмотрела. А дети уж дедушкой обзывать стали. Идешь по улице, а он тебя, сукин сын, остановит и как дубиной по голове: дедушка, дай, говорит, на кино гривенник... Вот как! - засмеялся он и тотчас же умолк. Туркеев наблюдал за ним, улыбаясь. - Ты чего смеешься? - тоже усмехнулся Превосходов. - А меня вот никогда не волнует старость, и я никогда не чувствую в себе разницы возрастов. Мне кажется, будто бы и в пятнадцать лет я был таким же, как сейчас. И "взгляды" и "дедушка" - тоже не беспокоят. - М-да,- задумался Превосходов,- каждому свое: меня отношение девушек волнует, тебя - дела твоей проказницы. Ты не замечаешь разницы возрастов, а меня эта разница давит... Ведь жизнь кончается - подумай только! А жить хочется! И хочется, чтоб на тебя девушки посматривали, чтоб они улыбались тебе при встречах смущенно и чтобы ты чувствовал себя с ними юношей... Ведь страшно, когда тебя называют "дедушкой". Черт бы побрал этого "дедушку", когда сердце жаждет еще лунных ванн, и игры, и "сладостных чар". - Да разве в этом главное? - воскликнул Туркеев, рассматривая его сморщившийся, облысевший лоб.- А работа? - Это для тебя работа,- махнул тот рукой.- Может быть, ты утешаешь себя по-английски, что в пятьдесят лет мужчина "начинает только цвести", что он и жизненный опыт приобретает, и положение, и твердость характера, и прочее такое. А я, брат, дудки! Знаю, что такое пятьдесят лет. Не обманешь. Это, брат, песок, а не "цветы". Да-с. Все это "положение" и "характер" англичане придумали себе в утешение на старости лет,- дескать, все вы сморчки и молокососы, а мы - вот какие, пятидесятилетние! Нет, мой дорогой, я отдал бы все свое "положение", и "характер", и "расцвет" обеими руками за то, чтобы стать прежним сморчком и молокососом!- и он снова наполнил рюмки. - Я с тобой не согласен. Это ерунда,- сказал Туркеев, чувствуя, как по телу разливается теплота и как начинает он приятно хмелеть. Но Превосходов будто не слышал и продолжал, заложив руки за спинку кресла: - Ты когда-нибудь смотрел на себя в зеркало, старик? Не смотрел? И не надо. Ей-богу. Ну его к черту, с этим зеркалом! А я смотрел. И знаешь, что я увидел там? Во-первых, я увидел вот это,- он оттянул отвисший подбородок.- Паршивая вещь. Подбородок, конечно, бывает и у молодых. Но у молодых выглядит не так, у них он приятно ласкает глаза, а у меня просто - "лишняя кожа". И губы уж не те, что были, и зубы - того... не те, не жемчуг... Потрогаешь рукой морду, а она рыхлая, потянешь кожу - оттопыривается, как на старом романовском полушубке. Один севильский цирюльник как-то раз брил меня и говорит: "У вас много лишней кожи", Сделикатничал. Хотел сказать, что мне пора, дескать, и на мыльную фабрику, а получилось мягко. И на глаза посмотришь - не тот блеск, и животик отвисает, а полгода назад обнаружил, что даже нос раздался и покраснел. Грустно, старик, грустно, когда нет-нет да и откроешь что-нибудь новенькое из этой области... Старость, братец, старость... Туркеев смотрел на него, пытаясь припомнить, замечал ли он когда-нибудь у себя все эти "намеки" старости? Впрочем, он никогда об этом не думал, не искал их... А если примется искать, то, наверное, найдет. За окном по-прежнему сыпал дождь. Кто-то прошел, звучно чавкая сапогами. - Это у тебя оттого,- сказал Сергей Павлович,- что тебе делать нечего. Безделье угнетает - вот и придумываешь. Хочешь,- с оживлением предложил он,- я из тебя выбью эту дурь? - Знаю, знаю,- отмахнулся он.- Ты хочешь забрить меня к себе не мытьем, так катаньем. Ничего не получится, Сергей Павлович. Ну тебя с твоей проказницей! Знаю: хочешь превратить меня в своего придворного гинеколога! Не хочу. - Напрасно, к твоим услугам все: и экипаж, и квартира, и если захочешь - можешь жить в городе. - Не соблазнишь. - Боишься? Превосходов засмеялся. - Дело не в боязни, а в том, что это скучно. Лучше уж лечить старых перечниц, чем твоих молодых "проказниц".- И, забыв тотчас же о предложении Туркеева, грустно продолжал:- Действительно, практики теперь маловато. Клиентура - смотреть тошно: старушенции или уж действительно нуждающиеся в лечении женщины... - Обожди,- удивился Туркеев, а разве когда-нибудь к тебе приходили пациентки не для лечения? Превосходов ничего не ответил и, взяв графин, снова наполнил рюмки. - Впрочем, довольно,- решил он.- Ты лучше расскажи мне, маэстро, как там у тебя? Вылечиваешь их или нет? И вообще, излечима ли эта штука, или вы, лепрологи, только хорошую мину делаете, будто способны исцелять? Туркеев протер очки, усмехнулся. "Вот все они такие,- подумал он.- Ведь старый врач, а о лепре - никакого понятия. И каждого из них спроси - обнаружит такие же познания и не поверит, и будет недоумевать..." - Да,- угрюмо отозвался он,- это верно: мы делаем только мину... и вообще - все ерунда: лечение, хлопоты... Напрасно только народные деньги тратятся. - Э-э, да ты обиделся,- улыбнулся Превосходов, заметив, как помрачнел Туркеев.- Я же ведь не утверждаю, а только спрашиваю. - А я тебе говорю,- неожиданно накинулся на него Сергей Павлович,- что моих больных не в степь загонять надо, не к черту на кулички, а лечить в амбулаториях! Да, лечить в городских амбулаториях, как лечите вы от малярии, от гонореи, от сотен других болезней!- почти прокричал он, покраснев от волнения. - Постой,- не в состоянии сдержать улыбки, добродушно заметил Превосходов.- Чего ты вскипел? И потом: как это "в городских амбулаториях"? Разрешить им вход в амбулаторию, где лечат всех остальных? Так, что ли? - Да, почти так!- с азартом воскликнул Туркеев. - И разрешить им сидеть рядом с маляриком, рядом со здоровым человеком? - Хотя бы так. - Нет, ты с ума сошел!- громко рассмеялся Превосходов. - Это вы с ума сходите,- внезапно успокаиваясь, буркнул Сергей Павлович. - Так-таки прямо в городской амбулатории? Это, брат, новость для меня... Новость! Я принял, скажем, прокаженную, а через минуту в то же самое кресло сядет больная с воспалением яичников? Так? - Не так, но вроде того,- усмехнулся Туркеев, вспомнив Веру Максимовну. - А как же?- уставился на него Превосходов, необычайно удивленный ходом мыслей старого приятеля. - Я думаю,- решительно взглянул на него Туркеев, - что прокаженные могут сделать так называемому здоровому обществу некоторые уступки. Они согласятся иметь свою собственную амбулаторию в городе, изолированную от других. - Это прямо очаровательно!- затрясся от хохота Превосходов.- Это даже трогательно! Прокаженный поднимается утром со своей постели, он оделся, позавтракал в столовой, он пошел гулять. По дороге вспомнил про амбулаторию. Сел в трамвай, приехал, с ним проделали процедуры. А вечером он идет к знакомым поиграть в преферанс или двинет в театр... Он живет полной жизнью, он здоровается со всеми за ручку - одним словом, проказа "миф и сон печальный", фантазия, идиотство дикарей! Так, что ли? - снова засмеялся Превосходов. - А знаешь,- сказал тихо Туркеев,- мне часто именно в такой обстановке и хочется видеть прокаженных. Именно так, чтобы и в театр, и в карты... - Одно дело - хотеть, другое - иметь на это право... Но ты или на самом деле болен,- уже серьезно посмотрел на него Превосходов,- или святой. Нет, ты святой!.. Вишь ты... По-твоему, выходит, значит, что бактерии Ганзена - выдумка или что-нибудь в этом роде? Уж не антиконтагионист ли ты, Сергей Павлович? - Нет, я не антиконтагионист,- отмахнулся Туркеев.- Я убежден, что проказа заразна. Двух мнений быть не может. А что касается ганзеновской палочки...- он замолчал, словно что-то обдумывая. - То? - спросил Превосходов. - То тут есть много странного, непонятного, много неизученного... - Чего ж в ней неизученного? - перебил его Превосходов.- Бактерия остается бактерией. Понимаю: ты хочешь сказать, что она "Федот, да не тот" и, может быть, вовсе не Федот... Я слышал... Но это абсурд... Не согласен с тобой, если ты думаешь так... - Порой мне сдается,- задумчиво смотря на графин, тихо продолжал Туркеев,- что ганзеновская палочка - именно не Федот, как ты сказал, а что-то другое, более загадочное, чем все другие бактерии... Мы ничего ведь не знаем даже о ее вирулентности... Может быть, она даже и не бактерия... Может быть, эта палочка невинна, как детская слеза, и является лишь жертвой всеобщего ошибочного мнения. - Постой... Постой,- широко открыл глаза Превосходов,- может быть, тебе воды надо? Впрочем, лучше давай выпьем еще по одной рюмке, авось голова твоя просветлеет,- и он подошел к столу и снова наполнил рюмки.- Не в наше время тебе жить, Сергей Павлович, а лет этак тысячи две назад... Ты малость запоздал. Выпьем,- поднял он рюмку,- за твою невинную, "как слеза", проказницу! Доктор Туркеев молчал, внимательно рассматривая рюмку и думая о том, что сейчас он захмелел и несет, вероятно, чепуху, а завтра ему станет стыдно от всего того, что болтает он сейчас. Тем не менее он чувствовал большую убежденность в правоте того, о чем он говорит, и досадовал на то, что Превосходов смеется. "Это оттого, - подумал Сергей Павлович,- что он не понимает, а поймет - поверит". И ему захотелось доказать старому приятелю, что ничего удивительного и опасного не будет, если прокаженных начнут лечить в городах, в амбулаториях, как лечат тысячи других больных, что езда в поездах более опасна, чем возможность заразиться проказой в условиях, когда здоровое общество будет видеть опасность. - Вчера я познакомился с одной милой молоденькой женщиной,- тихо сказал Сергей Павлович. - Ага! - оживился Превосходов.- И у тебя на старости лет появились милые молоденькие женщины... - Ты не так понял,- угрюмо посмотрел Сергей Павлович.- Милую в смысле ясности и простоты понимания того, чего не можешь понять ты. - Еще бы! - засмеялся Превосходов.- Нынешние молодые женщины молодцы... Они нашему брату сто очков протрут... У них есть чему поучиться... - Это жена глубоко уважаемого мной человека,- косо посмотрел на него Туркеев. - Извини, не знал. Итак, чем же удивила тебя эта милая, глубоко уважаемая молоденькая женщина? - Она удивила меня тем,- поднялся Туркеев,- что она здраво смотрит на проказу и поле зрения ее не засорено мусором, через который вам мерещатся всякие ужасы,- вот чем! - Это она рассказала про амбулатории? - Нет, не она. Но она сказала, например: почему всем вам, даже культурным и умным, мерещится неизбежность заразы, если вы встретитесь или поговорите спрокаженным, или увидите его, или прикоснетесь к нему? Если тысячу с лишним лет назад Магомет советовал бояться прокаженного "как дикого зверя", то теперь, когда создаются высшие формы культурной человеческой жизни, эта заповедь просто глупа... - Главное вот что,- прервал его Превосходов,- главное, не надо, агитации, я ведь не младенец,- ты мне факты дай, докажи мне, а не призывай на помощь "создание высших форм"... Все-таки что же говорила твоя милая женщина? - Она сказала одну простую вещь,- продолжал Сергей Павлович, повернувшись к окну,- она сказала, что существует большая опасность заразиться проказой от мяса, молока, овощей и вообще от чего угодно, нежели от человека, которого мы знаем как прокаженного. Вот что! - Ишь ты, а она понимающая,- добродушно заметил Превосходов.- Но в таком случае для меня непонятно: почему возникает эпидемия проказы? Ты уверен, вижу, уверен, что в лепре я невежда, я ни черта не понимаю в этой области и питаюсь "азиатчиной"... Ты знаешь лучше меня, что новые очаги всегда возникают от появления какого-нибудь одного прокаженного. Приедет незаметно, скроет болезнь, поселится и живет как ни в чем не бывало. Общается со здоровыми, купается в общей бане, ходит в гости, принимает гостей, пользуется общей одеждой, общими орудиями труда... Впрочем, чего это я принялся обучать тебя!- махнул он рукой.- Как будто ты не знаешь, что в течение двадцати лет один прокаженный способен передать - и передает - болезнь сотням людей... - Продолжай, продолжай,- попросил Туркеев, заметив, что Превосходов не хочет говорить дальше. - Если хочешь, изволь. Так вот, возьмем вашего знаменитого Кеаню, над которым трудился подряд два года бедный Арнинг, чтобы заразить его проказой... Вы, лепрологи, всегда козыряете этим Кеаню. "Вот, дескать, два года подряд в него вводили миллиарды бактерий проказы, два года заражали человека - и ничего, человек остался здоров". Не так ли? А в конце концов он заразился! А если вы вынуждены признать его заражение, то опять-таки, дескать, не оттого, что его искусственно заразили, а оттого, что у Кеаню, как выяснилось, родственники были прокаженные - они и заразили его еще до Арнинга... - Я могу развить эту мысль,- перебил его Туркеев.- Наука знает более потрясающие случаи, когда проказа передавалась через третьих лиц, когда человек заражался ею, побывав только один раз в жилище, где проживал прокаженный, люди заражались от одежды, купленной у прокаженного. Да ты только попробуй поговорить с моими больными - половина их скажет, что они совершенно не знают, где им пришлось заразиться. Но ведь люди умирают, поев мороженого, отравляются рыбой, колбасой, угаром, черт знает чем! Значит ли это, что не надо есть мороженое, рыбу, колбасу, не надо топить печей? Ты хотел сразить меня доводом об одном прокаженном, способном в течение двадцати лет заразить сотню людей. Правильно! Согласен! Но только ты сразил себя, да, да, себя, батенька, сразил! Это очень хорошо,- продолжал Туркеев, страшно торопясь, точно слова его не успевали за мыслями.- Вот в том-то весь и фокус: один прокаженный может заразить сотню... Впрочем...- понизил он голос,- такой случай редок. Против твоих доводов о Кеаню и новых очагах могу привести тысячу фактов, например, Даниэльсена, который без всякого результата неоднократно прививал себе и всему своему персоналу болезнь. Я укажу тебе на здоровых жен, живущих десятки лет с прокаженными мужьями и остающихся тем не менее здоровыми. На здоровых детей, рождающихся от прокаженных родителей. Да что там говорить! Возьми хотя бы нас, врачей-лепрологов. Ведь мы на протяжении многих лет каждый день встречаемся с прокаженными, на нас такие же халаты, как у вас, гинекологов, и работаем мы без всяких там масок, как это практикуют врачи японских лепрозориев,- однако, как видишь, ничего. Наше государство не помнит ни одного случая заболевания в лепрозории кого-нибудь из обслуживающего персонала. - Так-таки ни одного? - переспросил Превосходов. Сергей Павлович нахмурился и помолчал. Ему опять вспомнилась Вера Максимовна. - А если исходить из того мнения,- продолжал он, не отвечая на вопрос Превосходова,- что все ужасы идут от нее, от палочки, то меня эта палочка должна была сожрать еще семь лет назад. Ведь я ежедневно втягиваю в себя миллионы этих палочек! Шеффер утверждает, что при пятиминутном разговоре прокаженный выбрасывает их сто восемьдесят тысяч... А я работаю семь лет и, как видишь, здоровее тебя, и выгляжу бодрее, и на старость не жалуюсь... Что это такое, я тебя спрашиваю? - Ты не у меня, а у себя спроси,- буркнул Превосходов, внимательно слушая Туркеева.- И все-таки люди заболевали, встретившись только один раз с прокаженным. Сергей Павлович высоко поднял голову и сердито сверкнул глазами. - Вот ты,- взволнованно заговорил он,- ты культурный человек, начитанный, образованный... Тебя ведь не надо учить тому, что такое туберкулез, например, или сифилис, или, скажем, тиф... Ты ведь знаешь отлично, как просто и легко подцепить все это и чем может все это кончиться, и тем не менее от сифилитика ты не побежишь, если тебе придется сидеть с ним ряд