ом где-нибудь в театре или в общественной какой-нибудь столовой... Возможно, тебе станет неприятно, тебя охватит брезгливость, но ты предпочтешь воспользоваться общественными удобствами и сидеть рядом с сифилитиком, чем лишиться этих удобств и уйти от него. А с туберкулезником так ты, пожалуй, облобызаешься, если придется, и откушаешь с ним за одним столом и даже не поморщишься... А ведь от туберкулезника не только можно легко заразиться туберкулезом, от него можно заболеть волчанкой, кажется, чего уж страшней - болезнь ведь уж совсем трудно излечимая... А от прокаженного все вы бросаетесь врассыпную... Почему? - Сергей Павлович развел руками.- Ведь проказа уносит в могилу только два процента. При ней ты можешь прожить восемьдесят лет и умереть от... воспаления легких. Черт его знает, не понимаю я вас, так называемых здоровых! Не понимаю: откуда этот ужас перед нею! Туркеев внезапно утих и уже спокойно, точно беседуя с самим собой, продолжал: - Разумеется, этот идиотский страх людям привили издревле. Она была неизлечима, ну, человечество и шарахалось! Притом - эпидемии... Впрочем, и это не то... Здесь, пожалуй, все дело в обезображении лица... Инстинкт сохранения "чистой внешности"... Внешний вид - вот где зарыта собака! Туберкулез не безобразит, и сифилис - не всегда и не так, а она искажает лицо... вот в чем секрет: лицо пугает, безобразность, стыдно показаться с таким лицом! Тут - основа. Недаром же ее и называют "проказа", то есть: казиться, искажаться... Лицо - вот почему шарахаются люди при виде прокаженного. - А знаешь, Сергей Павлович,- весело прищурился на него Превосходов,- ты положительно очарователен! Не проказница, а сплошное благоухание цветов! Прямо хоть сию минуту туда и скорее, скорее превратиться в обитателя твоего обетованного больного двора!- захохотал он. - Ты опять смеешься,- опустился Туркеев на стул.- А мне, батенька, совсем не весело... Да, не весело...- И ему вдруг вспомнилась Антонина Михайловна, разговор с нею.- Мне, батенька, совсем не легко,- грустно повторил он, опустив голову, и вдруг засмеялся мелким нервным смехом.- Боже мой, только представить себе, сколько паники, сколько смятения вызвал бы людей перенос лепрозория, предположим, в город и размещение стационарных прокаженных в кожном отделении городской лечебницы... Сколько было бы истерик, жалоб, сцен, семейных трагедий... Уверен: наша городская лечебница в тот же день опустела бы, и врачам нечего было бы делать... - Однако, брат, и ты не без дара иронии,- откликнулся стоящий у печки Превосходов.- Но ты все-таки не сказал - почему же надо прокаженных перетаскивать непременно в город? Что за надобность? Почему бы и мне продолжать наслаждаться жизнью там, где они устраивались до сего времени? - В целях радикальной борьбы с этой болезнью, вот почему,- отчеканил Туркеев.- Чтобы прокаженный не являлся ходячим очагом проказы. Чтобы легче была борьба с нею. Ослабить ее как государственную опасность - вот почему! - Не понимаю,- развел руками Превосходов.- Говори яснее. - Ты хорошо сказал: один человек способен передать болезнь сотням. Совершенно верно. На остров Маврикия в конце восемнадцатого столетия приехал один прокаженный. До него проказы там не знали. Через десять лет оказалось их десятка два - все заразились от него. А сейчас почти все население острова поражено ею, и не только Маврикия, но и все соседние острова. В тысяча восемьсот сорок седьмом году в испанском местечке Перценте поселился один прокаженный, скрывший свою болезнь. Через несколько лет проказой заболели двое его товарищей. А в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году там их было уже шестьдесят. Вот что может сделать один прокаженный! - А ты хочешь пересадить в город на правах свободных граждан сотню этаких цветочков. - Да, да, хочу!- прокричал Туркеев.- Именно потому и хочу, чтобы ни один больной не мог заразить ни одного человека, чтобы ни одному прокаженному не пришло в голову скрыть болезнь, чтобы он немедленно, едва только обнаружил первые признаки, мчался к врачу и лечился бы! Чтобы его можно было изолировать сию же минуту от здоровых, но изолировать так, чтобы он чувствовал себя человеком, как и все, а не отверженным. Вот чего я хочу. Возьмем хоть тебя. Представь, что каким-нибудь странным образом и ты стал прокаженным... - Благодарю покорно,- поклонился Превосходов,- избавь. - Ну предположим,- продолжал Сергей Павлович,- ты получил ее, скажем, от мяса, купленного на рынке, от монеты, от какого-нибудь меха... Разве тебе захочется ехать туда, жить на больном дворе? Нет, не захочется. Ты непременно примешься ее скрывать, убеждать близких людей, что это вовсе не проказа, а какой-нибудь пустяк... Теперь, дескать, уж не вывернешься... Теперь конец... Но мне хочется еще жить... А там черт сними, с близкими... Лишь бы еще пожить на "воле" хоть пять, хоть десять лет... Вот что ты подумаешь и, может быть, даже со здоровой женщиной жить станешь, не открывая ей секрета. А представь, если тебе разрешат жить дома или в лепрозории, расположенном в городской черте, разрешат гулять, встречаться с людьми, разумеется - с соответствующими предосторожностями,- разве ты не помчишься тотчас же в лепрозорий, как только обнаружишь признаки, зная, что проказа теперь излечивается в большинстве случаев при первичных формах, разве тебе не захочется при встрече со здоровым человеком предупредить его,- ты, дескать, болен, а потому и вынужден держаться с ним должным образом? Если на наши лепрозории будут смотреть как на обычное советское лечебное учреждение или как на санаторий,- разве кто-нибудь посмеет скрываться и станет сознательно запускать болезнь, рискуя остаться действительно неизлечимым? Наоборот, ему захочется скорее избавиться, снова стать здоровым, снова вернуться домой, к жене, к детям. Вот почему мне хочется пересадить мои "цветки", как ты изволил сказать, в город... - И все-таки... все-таки это фантазия,- вздохнул Превосходов, внимательно слушавший Сергея Павловича.- Ты плаваешь в облаках и смотришь своими пречистыми глазами на грешную землю... А столкнись с практической стороной дела, тебе покажут твои же больные, как надо жить и вести себя среди здорового общества! - Глупости,- поморщился Туркеев,- в тысяча восемьсот семьдесят втором году комиссия Дюка де Аргиля, созданная для обследования проказы в Индии, указала, что из трехсот восьмидесяти пар мужей и жен, когда один кто-нибудь из них был прокаженный, а другой здоровый, болезнь была передана лишь в двадцати пяти случаях... Шесть с половиной процентов! Та же комиссия приводит список здоровых лиц, которые жили в приюте для прокаженных, ели, пили с прокаженными, курили из одной с ними трубки и остались здоровыми. Комиссия констатировала, что из ста четырех лиц, живущих при крайне благоприятных для заражения условиях, заболел всего только один или, самое многое, два процента. Вот почему я так "беспокоюсь" о приближении лепрозориев к городам,- возбужденно заключил Туркеев и, помолчав, уже тихо добавил:- Впрочем, пока это мечта... Но я убежден, что так должно быть, и уверен - так когда-нибудь будет. - Дай боже! - почесал Превосходов спину об угол печки.- Только пусть это будет после меня. - Раньше и не жди,- угрюмо сказал Туркеев. Он взял вилку, принялся постукивать ею о тарелку. - Знаешь, я начинаю подумывать - не взять ли к себе на воспитание этак с полдюжины твоих питомцев?- заметил Превосходов. - Я вовсе этого не говорил,- возразил Сергей Павлович.- Я хочу только, чтобы с ними не делали того, чего они не заслуживают... А с ними незаслуженно поступают во всем мире. В Японии, например, какая-то добрая душа добилась, чтобы лепрозории назывались "санаториями". В Токио лепрозорий так и называется: "Санаторий "Полная жизнь". Но в то же время эта "полная жизнь" обнесена забором и при входе в нее стоит полисмен. Больной двор отделен от здорового тоже забором или длинным коридором и опять-с полисменом... Хороша полная жизнь, если туда здоровому человеку надо входить в марлевой повязке!.. Я не возражаю против японских законов о прокаженных; которым запрещается покидать дома, где они живут, появляться в общественных банях, ресторанах, театрах, пассажирских пароходах, продавать продукты питания и прочее,- это, конечно, надо. Но зачем эти марлевые повязки, полисмены и заборы - не понимаю. Мне кажется, что такие вот повязки и создали сто тысяч прокаженных, которых насчитывает сейчас Япония... - Что ж, в таком случае,- язвительно предложил Превосходов,- давай пошлем петицию нашему правительству... Попросим - пусть оно немедленно отменит уголовный кодекс, как причину возникновения преступлений. - Я вовсе не собираюсь отрицать, что объективные явления вызывают необходимость в государственных законах, а не наоборот. Нет прокаженных - нет и законов, и чем больше их, тем закон строже - это понятно, хотя... Но пойми, что речь идет об ошибочном общественном мнении - вот о чем... Э-э, да что там толковать! - махнул Туркеев рукой и поднялся.- В тебе ведь течет кровь тысяч поколений и говорит тот неизвестный, который много тысяч лет назад в первый раз ужаснулся при виде проказы и с кровью своей передал этот ужас тебе... Превосходов подошел к столу. - Не понимаю,- сказал он,- чего ты беспокоишься? Экая, подумаешь, проблема какая! Он хотел еще что-то сказать, но Туркеев поднял голову и внезапно рассердился. - Да, батенька мой, проблема,- прокричал он.- Шесть миллионов прокаженных на земном шаре - это что такое? Шесть миллионов... Это только те, кого мы видим. А фактически сколько? - Чего там,- усмехаясь, заметил Превосходов,- хватай уж целый миллиард,- солиднее будет. - Да,- Туркеев наклонил голову,- вы все считаете проказу за музейную редкость... А ты знаешь, ведь в одном только Бельгийском Конго их двести тысяч; и шестьсот тысяч прокаженных в Африке... Нигерия... Ты слышал когда-нибудь про такую страну? Нет? Там их сто тысяч. А про Анголу что-нибудь знаешь? Я тоже не знаю про Анголу. Я знаю только одно, что в этой неизвестной мне Анголе - двадцать пять тысяч прокаженных. В Латинской Америке их шестьдесят тысяч... Доктор Аббот несколько лет назад предпринял путешествие по Европе с целью выявления очагов проказы. Вероятно, он ехал преисполненный уверенностью, что таких очагов не встретит. Но он встретил их в Англии, Югославии, Италии, Швеции. Доктор Аббот, к сожалению, не ездил в Персию, в Турцию, в Японию. - Пугай, пугай, все равно не испугаюсь,- засмеялся Превосходов. - Пугать тебя не собираюсь,- тихо отозвался Туркеев,- я хочу только, чтобы ты понял значение того, над чем смеешься и от чего отмахиваешься по незнанию. В тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году Япония насчитывала прокаженных тридцать тысяч. Сейчас сто две... За шестьдесят с лишним лет увеличение в четыре раза!.. А есть уголки на земле, где на каждые десять тысяч здоровых людей приходится пятьдесят прокаженных и более. - Я бы, знаешь, что сделал?- вдруг подошел к нему Превосходов.- Я бы,- прошептал он значительно,- я бы... Э-э, да ну их к черту!- и, махнув рукой, засмеялся. - Впрочем, я, кажется, засиделся,- сделал Сергей Павлович вид, будто он не понял намека Превосходова, И посмотрел на часы.- Мне пора... Да и тебе тоже надо отдохнуть, освежить голову, а то она у тебя того...- Он усмехнулся и принялся одеваться.- А о моем предложении ты все-таки подумай... Рад буду поработать с тобой... Приезжай,- сказал он, уже одетый. Заложив руки в карманы, Превосходов смотрел на Туркеева. - Одним словом, старик, в проказнице твоей все непонятно, а насчет твоего предложения соображу, может быть, решусь... Только ты не думай, будто я боюсь или что-нибудь в этом роде... Просто не хочется... Лень, ей-богу... Вот когда ты перетащишь своих птенцов в город - тогда с полным удовольствием. Туркеев пожал руку Превосходову и, ничего не ответив, вышел на улицу, "Врешь,- подумал он, останавливаясь,- ты отказываешься ехать не от лени, а боишься... Хотел высказать сокровенную мысль, да спохватился в самую последнюю минуту... Стыдно стало... Знаем мы вас..." И, застегнув пальто на все пуговицы, Туркеев пошел домой. - Доктор!- услышал Сергей Павлович, когда он шел по бульвару.- Обождите минуточку. Туркеев поднял глаза, остановился. Через улицу к нему шагал Маринов в теплом рыжем полушубке, в высоких сапогах. Он весь сиял. - Доктор, а я только что взял заказ, да какой заказ!- взмахнул он торжествующе рукой. - Заказ? - Да. Вы как-то говорили: хорошо бы, дескать, найти Перепелицыну интересную работу. Вот и нашел. Будет доволен. - Какая же это работа? - В дизеле маслобойного завода лопнул вал. Завод стоит. Ну, они там и горюют. Один, говорят, выход из положения - посылать в Ленинград, отливать новый. Не меньше чем месяца на три с половиной такая операция. Можно было бы, говорят, попытаться отремонтировать на месте, да в нашем городе ни одного приличного токаря, никто не берется. Жил тут один хороший слесарь, да в прошлом году уехал на Урал. Ну, говорю, если у вас никто не берется, то возьмутся у нас. Есть, говорю, у нас в лепрозории один такой слесарь-механик,- сделает. Везите, говорю, вал. А в какой срок, говорят, сделаете? Дал слово сделать скорее. Завтра привезут... А в нем пудов пятьдесят. - А вы уверены, что Перепелицын возьмется? - Не только уверен, но и знаю. Он мне рассказывал, как приходилось ему раза два делать такой ремонт... Рассказывает, а сам в тоске... Эх, такую бы, говорит работку... Возьмется и даже обрадуется!- уверенно сказал Маринов. - Вы когда уезжаете? Завтра? - Сегодня вечером. - Ну и я с вами... Делать в городе больше нечего. Я зайду к вам. И, широко шагая, Маринов отправился по своим делам. 8. ИСТОРИЯ ОДНОЙ ЖИЗНИ Лиля приехала в лепрозорий внезапно - одна, без Семена Андреевича. Туркеев столкнулся с нею у самых ворот и приятно удивился - не ожидал ее так скоро. - А муженек-то где? Она махнула рукой, весело засмеялась: - Сказал - не хочет мешать. Просил кланяться вам, доктор. Да и лучше без него... Ведь он ходил бы как за ребенком: того нельзя, этого не трогай, тут остерегайся... А ведь знаете, доктор, - едва слышно заметила Лиля, пристально взглянув на него, - ведь он решился только сегодня. Все время боялся: ехать мне или нет? А по-моему, так: от предназначенного не уйти, - как ни остерегайся. Он провел ее в свой кабинет, усадил, с любопытством рассматривая со всех сторон. Ведь перед ним сидел здоровый человек, родившийся в лепрозории, на больном дворе. Такой редкий случай! Но кто родители Лили, как протекала их болезнь, в каких формах, какой продолжительности, от чего они умерли? - все эти вопросы чрезвычайно заинтересовали Сергея Павловича. Как же, однако, выяснить? От кого? Сохранились ли записки того времени? Ведь прошло почти два десятка лет. Если Лиля хотела знать историю своего рождения и жизни родителей, то Туркеева интересовал редкий, с медицинской точки зрения, случай, который следовало бы изучить со всех сторон. - Вы, наверное, не обедали? Хотите кушать? - Хочу, - призналась Лиля, и Туркеев тотчас же распорядился подать обед. Пока она обедала, Сергей Павлович копался в архиве, отыскивая записи, относящиеся к тысяча девятьсот десятому году и раньше. После долгих усилий ему удалось наконец извлечь из старого сундука потрепанную тетрадь со списками больных за девятьсот восьмой год. Но документов, относящихся к десятому году, не было. Он принялся перелистывать тетрадь, подходил к окну, всматривался в списки, но имя Лилиной матери отсутствовало. И только в самом конце, на последнем листе, Сергей Павлович наткнулся на эту фамилию. Треть листа оказалась оторванной, граница разрыва прошла по второй от фамилии строчке. Он прочел: "Федора Векшина. После прижигания ляписом у...". Дальше - обрыв. - Да, были порядочки,- кряхтел Туркеев, раздражаясь.- Что это за "у"? "Улучшение", "ухудшение"? Или "умерла"? Ляписом прижигали, лекари царя Гороха! И записей как следует не могли сделать. Погиб человек - с плеч долой. Не повезло Лиле. Он снова брал книги, тетради, пожелтевшие листы, внимательно исследуя их. Но в изобилии попадались только бухгалтерские книги, счета, накладные, инвентарные записи и еще десятки книг, относящихся к хозяйственной жизни лепрозория. - А о живых людях - ни намека, точно их не было, точно сор, и не в них самое важное,- с ожесточением! бросал он на пол "ресконтро", "личные счета", "главную книгу"... - Вот он, батюшка-бюрократизм! И только в самый последний момент, отчаявшись найти документы, Сергей Павлович заметил скомканные бумаги, втиснутые в щель между шкафом и стеной. Он извлек этот бумажный хлам, принялся разворачивать. Оказалась рисовальная тетрадь. На грязных, изломанных ватманских листах Сергей Павлович увидел нарисованную тушью голую женщину, затем - лешего, под лешим - вид с горы на реку. На здоровом дворе, по-видимому, обитал когда-то художник. Он хотел уже бросить тетрадь, как заметил между? листами тоненькую, сшитую черными нитками тетрадочку. "История болезней на больном дворе",- прочел он и усмехнулся. Безграмотность столь важного в жизни лепрозория документа развеселила его. На тетрадке значился 1906 год. Дрожащими руками он принялся перелистывать тетрадочку, почти не веря, что найдет в ней Векшину. 1906 год... Но она могла поступить в лепрозорий и после. Он быстро пробежал списки. Записи произведены не по алфавиту, небрежно. Рядом с "Царевым" стоял "Окапянц". "Опять небрежность,- подумал Сергей Павлович,- вероятно, Акопянц". И вдруг в глаза бросилось: "Векшина Федор",- писавший напутал и тут - вместо "Федора" написал "Федор". Бережно сложив тетрадку и сунув ватманские листы на прежнее место, он отправился к себе в кабинет. Лиля уже пообедала, сидела в ожидании его. - Вам повезло!- весело крикнул он.- Нашел. Вот,- махнул он тетрадкой.- А сейчас сядем и посмотрим. Матушка ваша поступила в лепрозорий в тысяча девятьсот шестом году. По-вашему, это возможно? Увидев тетрадку, она так и просияла: - Да, это наверное, так. Мне говорили, что она четыре года прожила здесь. - Вы знаете, когда родилась ваша матушка? - Нет. - Она родилась,- не отрывая глаз от тетрадки, продолжал Туркеев,- в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году, третьего июня по старому стилю. Лиля молчала, напряженно следя за Туркеевым. Лицо ее побледнело. - Так, так,- бормотал Туркеев, всматриваясь в записи.- А откуда прибыла - неизвестно, и ничего нет - о причинах. И не назван домик, в котором жила. А вам интересно, должно быть, знать, в котором бараке проживала ваша матушка? - Очень интересно, доктор,- тихо отозвалась Лиля. - Ни профессии, ни социального положения, и о семье ничего... Ну-с, посмотрим дальше... Писал-то, кажется, сильно грамотный человек. "Применялось ликарство, рикомендованное г. Свирчковым"... Кто такой этот Сверчков и что за ликарство? - неведомо! М-да. "Язвы на ногах, пальцы на правой руке отрезаны,- продолжал он читать,- язвы на пличах и грудях. Лицо чистое. Применяюца банки - отрецатильный ризультат"... Еще бы,- усмехнулся Сергей Павлович, при обнаженных-то язвах банки!- "употрибляеца о1. chan og-rae". Ишь ты, даже по латыни кумекал и все-таки две ошибки в одном слове. И таких... таких присылали сюда! Наверное, отчаянной жизни был человек,- опять засмеялся он и машинально принялся бродить глазами по другим фамилиям.- Вот кто лечил вашу маму,- посмотрел Сергей Павлович на нее пристально. - Кто? - встрепенулась она. - "Ликарство, рикомендованное г. Свирчковым... отрецатильный ризультат" - вот кто!- И, отложив тетрадь, Сергей Павлович раздраженно принялся расхаживать по кабинету.- Записано то, что и без всяких записей ясно,- банки и чольмогровое масло, да язвы... И все. Вы удовлетворены?- сверкнул он глазами.- Впрочем,- задумался Сергей Павлович,- попробуем поговорить еще с Феклушкой, может быть, Феклушка что-нибудь добавит. Она-то, наверное, расскажет то, что надо. Однако, батенька, вот что,- заторопился он,- надевайте-ка халат и пойдемте туда, в гости... Феклушка очень обрадуется. Старуха совсем не ожидала гостей и страшно сконфузилась, когда увидела доктора Туркеева и неизвестную молодую женщину, стоящую позади него. - Ах, голубчик вы мой, Сергей Павлович, вот уж никак не ждала. Туркеев успокоил ее. Она села, уставилась старческими слезящимися глазами на Лилю. - Значит, у нас теперь еще одна докторша?- с любопытством спросила она.- Вишь, как теперь хлопочут о нас, грешных, а в наши времена фершала не могли добиться. Да вы матушка, садитесь,- опять забеспокоилась она и сделала попытку привстать с табуретки, чтобы подать ее Лиле, но Туркеев снова усадил ее. - Это не докторша,- заметил он.- Мы к тебе по делу пришли, Феклушка. - По делу?- удивилась она.- Господи,- радостно засветились ее глаза,- вот дождалась на старости лет, что и ко мне по делу. Ишь ты, красавица какая,- сказала она Лиле, любуясь ею. - Вот что, Феклушка,- перебил ее Сергей Павлович,- ты у нас одна такая старожилка. Так вот, не помнишь ли одну такую больную - Федору Векшину? - Федору Векшину?- задумалась она, не отрывая глаз от Лили.- Тут их много, доктор, было, не припомнишь всех. За мои годы прошло, поди, тыщу или более... Куда помнить! А какая она, голубчик, была собой? Туркеев пожал плечами, вопросительно повернулся к Лиле. Но и та не могла ничего сказать - она не знала ни одной приметы своей матери. - Векшина умерла в десятом году и жила тут не менее четырех лет, - нетерпеливо сказал Туркеев.- Ты не могла ее не знать, - Ежели так, то наверное, знала. - И мы думаем, что знала. - А сама-то она молодая или старая была? - Молодая. Умерла, когда ей было двадцать два года. - А когда умерла - зимой, летом или весной? Туркеев пожал плечами: в записях ничего не было сказано об этом. И Лиля тоже не знала. - Вот горя какая! -задумалась Феклушка. - На правой руке у нее отсутствовали пальцы,- старался помочь Сергей Павлович. - Пальцы... Без пальцев, батюшка, многие тут были и сейчас есть - и старые и молодые.- Феклушка протерла платочком слезящиеся глаза.- А Федоры вот и не помню... И фамилия запала. Да не всех по фамилиям-то, родимый, знаешь. Вот Авдотья... Десять лет живет, и спроси фамилию - не скажу, не знаю. Авдотья - Авдотья и есть. А может, скажете, в какой она хате жила? - Даже этого не знаю,- с досадой проговорил Сергей Павлович.- А попробуй-ка, припомни, кого вы хоронили тут в десятом году? - В десятом, вы говорите?- переспросила она и задумалась - В Филипповки похоронили Степана, на Егория - Афанасия, тоже молодой был, а вскорости после Егория отнесли Матрену. В самую Троицу преставилась Евдокия... А на Спас Лукерья упокоилась... как раз стало тогда слышно, что война с немцем открылась... - Вот тебе н-на,- развел руками Туркеев,- ты это про четырнадцатый год говоришь. - Ась? - Давай нам про десятый, а не про четырнадцатый. - Я про десятый и веду. - Какой же это десятый, если война. - Вам оно, конечно, лучше известно, чем мне, старой,- вдруг обиделась Феклушка.- Память моя хоть и ослабла, а немного помнит. И говорю я вам, что это десятый, а не какой другой год. Да, десятый,- задумалась она.- Ровно десять Филипповок прошло после того как снесли все старые бараки и нас поселили в новый, вот как. - Э-э, да ты вон откуда ведешь летоисчисление!- засмеялся Туркеев и посмотрел на Лилю. Она по-прежнему стояла, опершись спиной о косяк двери, и с напряженным вниманием следила за разговором. Нижняя губа ее слегка вздрагивала, из глаз вот-вот готовы были политься слезы. Но Лиля старалась владеть собой. - Так ты говоришь, что с того года прошло десять Филипповок?- задумался Туркеев и начал припоминать год постройки новых бараков.- Девятьсот четвертый... Правильно: до года войны прошло десять лет. - А если мы отбросим четыре твоих Филипповки,- продолжал он.- Нет, обожди, не так... Ты должна ведь помнить тот год,- обрадовался он счастливой мысли.- Тогда умер Лев Толстой, великий писатель... Лев Николаевич Толстой. - Вот и не слыхала, батюшка, про такого... Может, он и жил тут, как эта Федора, да не упомню... - Но, может быть, ты слышала про Столыпина? Министр был при царе... Так вот, его убили через год после того, в Киеве... - Ишь ты,- покачала Феклушка головой,- разбойники какие... Такого человека убить. Решив, что такими методами едва ли можно восстановить в памяти старухи нужный год, Туркеев вернулся к счету Филипповок. После долгих трудов удалось наконец восстановить в памяти Феклушки желанный год. Но сколько ни напрягала старуха память, вспомнить Федору не могла. Туркеев опустил голову. Лиля не выдержала. Она вдруг отвернулась, закрыла руками лицо и, прижавшись лицом к дверной доске, горько зарыдала... - Голубушка,- тяжело привстала Феклушка и сделала шаг в ее сторону,- да как же ты приходисси той самой Федоре? - Она моя мама,- сквозь слезы проговорила Лиля. - Мама, ты говоришь? Вот радость-то какая! А! Вот нежданная - негаданная гостья какая!- уставилась она на нее ласково.- Так бы и сказала... А то молчишь, а мне невдомек... Ну садись, садись, голубушка,- и принялась вытирать фартуком табуретку,- не побрезгуй нами, грешными,- и тоже смахнула слезу.- Вот приятность какая! А я, голубушка, посмотрела на тебя еще тогда, когда ты вошла... Смотрю, а сама думаю - нет, хоть ты и вылитая мать... Вот такая же красавица была, как ты... Только совсем больная и всегда плакала... Придет, бывало, ко мне и вот так, как ты сейчас, станет у косяка, закроется руками, скажет: "Нет, тетя, не поправиться мне теперь никогда". Вот и у тебя ее привычка... Увидела, как ты плачешь, и сразу поняла, а до той минутки все сумлевалась... Вылитая, думаю, Федя. Ведь ее не Федорой звали, а Федей... Только откуда, думаю, у Феди сродственники-то, да и вам, думаю, скажи, что вы похожи, дескать, на одну нашу покойницу - прокаженную, еще обидитесь, испугаетесь... А как только заплакала, так сразу поняла... - Ну вот и хорошо,- повеселел Туркеев. - Бабушка!- кинулась к Феклушке в страшной радости Лиля.- Так это правда: вы ее знали? Видели? - Видела, голубушка, знала... Почти как дочь родная была,- не удержалась Феклушка и тоже расплакалась.- Хорошая у тебя была мать, хорошая... Только очень уж больная,- начала припоминать она.- Верно, не было у нее на правой рученьке пальцев, а лицо до самой смерти осталось чистым, так и в гроб положили. Лиля умолкла, вытерла лицо, уставилась на старуху. Видно было, что в голове у нее мигом возникла целая буря вопросов, но волнение не позволяло сосредоточиться ни на одном. - Ты, дитятко, не убивайся, я тебе расскажу все, что знаю... Дай бог только память,- и Феклушка оживилась.- Добрая она была у тебя. На моих глазах выросла. Привезли ее сюда, когда четырнадцать лет ей было... А кто привез - этого-то и не могу упомнить ... Привезли ее сюда, сдается, без пальцев на рученьке. Так до самой смерти с перевязанной ручкой ходила. Больно ей, вижу... горит у нее, а крепится. Придет, поможет убрать хату, по хозяйству, починку сделает... Так, значит, это вы ее дочка? - снова залюбовалась она Лилей и продолжала:- Может, она и жила б еще долго... Да любовь тут вышла у нее. Жил у нас учитель один, тоже прокаженный, молодой, хороший был человек. За год или два до смерти они вроде как поженились, хотя жили в разных хатах... А тут она беременная стала. Фершал - то наш все уговаривал удалить плод: зачем, говорит, тебе ребенок прокаженный! А она - ни за что. Вот рожу, говорит, ребеночка...- а сама задумается и потом зальется слезами - Неужели, Феклушка, и он, ребеночек-то, будет такой же, как я? А я ей и скажи: известно, говорю, такой же, лучше, говорю, Феденька, согласись, легче будет. А она так даже затрясется, бывало. Нет, говорит, не будет он прокаженным! Вот, говорит, не будет никогда. А глаза как звездочки горят. Не будет, говорит, он прокаженным! И губы аж стиснет. Довольно и того, говорит, что я такая! Довольно и моего одного страдания, а он будет жить и радоваться... Будет! Будет!- говорит... Вот какая была. Ну, вскорости тут она захворала, слегла, а под Троицын день девочку родила. Так уж была рада, так рада, насмотреться не могла. А вскорости упокоилась. Ребеночек остался с отцом тута же, хотя покойница и сказала перед смертью, чтобы, значит, ребеночка в город отправить, не оставлять... Да куда ж, спрашиваю, в город-то? Кто ж, говорю, возьмет ребенка-то от прокаженных родителев? А она вздохнет, уставится глазами в потолок - а сама белая, как эта стенка, и худая-худая. Махнет рученькой - дескать, верно: некуда. Делайте уж что хотите... А наутро преставилась. Ребеночек-то остался с отцом. Кормить надо грудью. Бегал он туда, на здоровый двор, санитарок просить - не возьмется ль кто покормить? Все боялся, что помрет ребеночек, а вынянчить страсть как хотелось! Куда там! Разве согласятся? А тут была Марина, царство небесное, с молоком ходила. Тоже прокаженная. Взялась выкормить и вынянчить... Боялся он, как бы не помер ребеночек, а к Покрову и сам застудился да и пошел вслед за покойницей. Дюже любил он ее... А потом Марина хлопотать принялась - не найдутся ли добрые люди взять девочку... Отыскались какие-то дальние сродственнички - приехали, забрали. И что с той девочкой стало - сказать вам ничего не могу; может, тоже заболела иль умерла, ничего с тех пор о ребеночке не слыхала.- Феклушка умолкла и, точно вспомнив нечто важное, потянулась лицом к Лиле.- А вы-то, голубушка, милая, как ее дочерью стали? Может, я, старуха дурная, в толк чего не взяла, а понять не могу - почему вы ее дочь? - и она с напряженным любопытством уставилась на Лилю. - Ребенок, о котором вы рассказали,- это я!- в радостном возбуждении ответила Лиля. - Это какой же ребеночек?- не поняла Феклушка, стараясь припомнить, о каком еще ребеночке рассказывала она, - А вот тот, которого не хотели кормить санитарки со здорового двора. - О господи!- заволновалась старуха.- Дура-то ведь старая... Разжуй да в рот положи. Как же это я не поняла? Ах ты, царица небесная! Голубушка ты моя, бедная!- и Феклушка начала было причитать. Но тут поднялся доктор Туркеев. - Вот что,- сказал он Лиле, деловито протирая очки.- Мне некогда. Я пойду, а когда кончите разговор - придете ко мне. "Удивительный эпизод,- думал он, шагая с больного двора.- Обратите внимание, какие шутки она проделывает с людьми... Прямо сфинкс, а не болезнь... Вот каковы бывают ее капризы". Он был радостно настроен оттого, что проказа способна на такой фокус. "Если бы она всегда так капризничала!" - улыбнулся он. Лиля вернулась с больного двора поздно вечером, пробыв там часов пять. Она казалась сосредоточенной, серьезной, хотя чувствовалось, что удовлетворена она глубоко, радостно переживает встречу с Феклушкой, - На могиле были? - Была. - И отцовскую посетили? - Да. - Как понравилась вам Феклушка? - Она очень бедная. - Нет, она очень счастливая. Ей уже восьмой десяток. А вот живет. В ее положении люди не живут так долго. - И все-таки она бедненькая. Вероятно, было уже часов десять. На докторском диване лежало постельное белье, одеяло, подушка. Доктор решил, что Лиля заночует в кабинете. - Если захотите спать, то располагайтесь вот тут,- сказал он, намереваясь уходить.- Ужин вам подадут, я распорядился. - Спасибо, но я не хочу, милый доктор. - Тогда ложитесь спать - ведь устали? - Нет, не устала. - В таком случае вот вам книги... А я пойду. - Сергей Павлович, милый... О чем я хочу вас попросить... - Сделайте одолжение. - Вот о чем,- замялась она и опустила голову. - Ну, говорите, не стесняйтесь,- подбодрил он ее тем теплым участливым тоном, который так хорошо знал весь лепрозорий. - Извините меня, Сергей Павлович, что я заставляю вас... Но сделайте это, если не для меня, то - для Семы. - Для Семена Андреевича я всегда и все сделаю, что в силах,- улыбнулся он. - Я хочу, чтобы вы меня освидетельствовали, вот тут, сейчас... - Это на предмет чего же?- удивился он. - На предмет проказы. Видите ли,- задумалась она,- я никогда не ходила на осмотр к врачам. То стыдно, то страшно, то просто не хотелось... Я хоть и не верю, но мысль все-таки есть: а может быть, со мной неблагополучно? А точно и верно можете сказать только вы. Посмотрите, если не трудно,- почти умоляюще взглянула она на него. - Да полно вам, батенька, откуда вы все это взяли?- И он сердито посмотрел на нее поверх очков. - Я хочу, доктор... Это же не трудно... - Не трудно, но к чему это? Зачем? - Чтоб больше не беспокоиться. И, не дожидаясь его согласия, она принялась раздеваться, бросая на диван платье, чулки, теплое белье, нижнюю сорочку. Превосходная окраска кожи приятно удивила Туркеева. - Вас прямо хоть на выставку здоровья,- улыбнулся он. Выслушав и выстукав ее, Сергей Павлович отметил, кроме превосходной пигментации кожи, вполне удовлетворительную упитанность, крепкую мускулатуру, умеренную жировую прослойку. Кроме того, он определил, что легкие как "кузнечные мехи", и это особенно привело его в восторг, так как он имел склонность видеть какую-то ассоциацию туберкулеза с проказой. Сердце и печень были вполне нормальные. Чувствительность кожи тоже в порядке. - Ну как, доктор?- остановилась она перед ним, обнаженная и как бы совсем забыв, что стоит в таком виде хоть и перед пожилым, но все-таки мужчиной, - Я вам еще давеча сказал, что ваши сомнения - глупость, чушь. Выкиньте из головы. Если бы у нас все юноши и девушки обладали таким здоровьем, мы были бы самой счастливой страной в мире. Да-с, батенька мой! - А у вас микроскоп тут есть? - Есть. - Я так и знала,- оживилась Лиля. - Чего вы еще хотите?- засмеялся он. - У меня еще одна просьба, доктор, и тогда - все. - Тоже вроде этой? Нет, от таких просьб увольте, батенька, покорнейше прошу вас. А то мне придется жаловаться Семену Андреевичу. Она взглянула на него с милой улыбкой и капризным тоном сказала: - Сделайте мне, Сергей Павлович, еще и анализ крови. - Крови? - подпрыгнули у него на переносице очки.- По какому же это поводу? - По тому же самому. Чтоб уж окончательно убедиться. Туркеев с полминуты смотрел на нее, затем отошел к дивану, опустился на него, рассмеялся. - Помилуйте, батенька, да ведь это невозможно! Ах вы, стрекоза... Запомните: кровь на проказу не исследуется. Это вам не сифилис. И, не замечая, как она медлительно надевала на себя сорочку, принялся читать ей лекцию о методах микроскопического исследования. 9. МАСТЕР С БОЛЬНОГО ДВОРА Лопнувший вал заводского дизеля был доставлен в лепрозорий через день после того, как Маринов согласился принять заказ. Маринов говорил Перепелицыну, точно боясь, как бы тот не отказался: - Ведь там четыреста человек рабочих... Месяца на три остановка, не меньше. Весь город как на похоронах... Перепелицын бодро отвечал: - Ничего, только бы не передумали. Сделаем. Станок у нас хоть и дрянной, но подправим - черту рога обточит. Одна рука у него, та, на которой отсутствовали два пальца, была перевязана, но обстоятельство это, видимо, не смущало Перепелицына,- он с нетерпением ждал доставки вала. И вот к воротам лепрозория подъехала подвода. На соломе сидели двое - один в кепке, худой, высокий, другой в шапке, кругленький, с большими усами. Ежились от холода. Кругленький спустился с подводы, открыл ворота, тронули, въехали во двор, встретили Маринова. Кругленький оказался машинистом завода, высокий, по фамилии Гордеев,- секретарем заводского коллектива. Он-то как раз и вел все переговоры с Мариновым. - Ну и хламида,- заметил машинист, критически осматривая древний станок, на котором Перепелицын предполагал обтачивать шейку вала.- Справишься ли на таком барахле? Тон машиниста Перепелицыну не понравился. Он понял, что тот сомневается. Затягивая зубами узелок на повязке, сказал как бы в насмешку: - У иного молодца и конь овца, у иного и овца - рысак. Как же это угораздило вас ахнуть такую вещь? - Так уж получилось,- неохотно отозвался машинист,- у дизелей случается. Перепелицын покачал головой - И главное - шейку. Гордеев смотрел на Перепелицына с некоторым любопытством. - Когда ж ты думаешь его сделать?- спросил он. - Надо осмотреть. - Чего ж тут осматривать - дело ясное. - В вале-то чего осматривать? Его как раз и надо осматривать,- и принялся водить здоровой рукой по гладкой, покрытой масляными пятнами поверхности стального вала. Пятидесятипудовую махину перевернули. Перепелицын вынул из кармана лупу, протер ее, посмотрел на свет, нагнулся, принялся водить ею над валом. Осмотр длился более часа. Шейка уже не интересовала мастера, его внимание привлекало нечто другое. Перепелицын хотел уже было оторваться, как вдруг нагнулся, торопливо сунул лупу в карман, провел по одному месту вала пальцем, нахмурился. Подошел Гордеев. На блестящей поверхности "щеки" он увидел тоненькую желтую ниточку, вызвавшую у Перепелицына заметное беспокойство. - Сколько лет работает дизель?- повернулся он к Гордееву. - Четвертый год. - Кто его принимал? - Комиссия. Гордеев заметно начинал проявлять тревогу, - тон мастера его обеспокоил. - Комиссия... - проворчал Перепелицын. - Я не принял бы машину с таким валом, а если уж пришлось, то надо было непременно отремонтировать тогда же. - А что такое? - Трещина,- и снова провел пальцем по тому месту, где тянулась желтая ниточка масла, выступавшего из глубины трещины.- Оставить ее так - значит, крышка всему валу,- и уставился на Гордеева: дескать, видишь, что получается... Гордеев так и потемнел. - Что ж теперь делать? Перепелицын присел на краешек вала, задумался. Все с ожиданием смотрели на него. - Выходит, скверно?- спросил наконец Гордеев. - Да, хуже, чем я думал.- Перепелицын вдруг оживился, встал.- Но это ничего, пустяки... - Значит, не безнадежно?- повеселел Гордеев. - Чего ж тут безнадежного? Бывает, не такое делали... - Вот за это спасибо,- уже совсем просиял Гордеев.- Когда ж ты думаешь его сдать? - А вам как бы хотелось? - Разумеется, скорее. - Сколько времени, по-вашему, могло уйти на новый вал? - Думаю, месяца три-четыре,- и с заметной тревогой уставился на Перепелицына. - Гм,- задумался тот и, сняв шапку, погладил блестящий лоб. Затем посмотрел на Маринова, точно спрашивая его о чем-то. Маринову показалось, будто в глазах Перепелицына пробежала какая-то лукавая искорка, значения которой он не мог понять. - Ну, хорошо,- не торопясь продолжал мастер.- Вы даете на новый вал три-четыре месяца? Едва ли. По-моему, и за полгода не сделают. Но пусть - четыре месяца... В мастерской установилась тишина. Затаив дыхание, Гордеев смотрел на Перепелицына. - А мы,- продолжал тот, смотря перед собой думающими глазами,- мы ведь ближе Ленинграда...- и засмеялся. - Укладывайся в три,- не утерпел Гордеев. - Мы это дело,- продолжал Перепелицын, точно не слушая его,- сварганим ровно в два месяца. - И щель?- страшно обрадовался Гордеев. - И щель. - Вот за это, товарищ, спасибо,- приблизился он к прокаженному