ствие на больном дворе нервировало здоровое население. Лещенко не знал, что делать, и с нетерпением ожидал приезда Сергея Павловича. Каждый новый день Рогачев проявлял себя по-новому. То он провозглашал, что больные нужны врачам лишь "для опытов", а не для подлинного лечения, поэтому, дескать, и выстроены все лепрозории. То он разносил слухи, будто врачи сознательно не хотят излечивать прокаженных, дабы не лишиться хорошего заработка. "Закрой лепрозорий, они от голода подохнут!" Говорил он еще, что проказа вовсе не заразна и врачи отлично это знают, а придумали заразность опять-таки ради весьма понятных побуждений - "набить себе цену". Некоторые его поддерживали, но большинство больных держало себя спокойно и посещало амбулаторию по-прежнему. Четыре последних дня Вера Максимовна оставалась безвыходно на здоровом дворе. К тому же у нее были заботы - кролики, собственная болезнь. Оставаясь наедине с собой, она подходила к зеркалу, долго рассматривала лицо - нет ли каких подозрительных признаков? Но лицо оставалось чистым. Вскрывшиеся было три пятна - на плече, груди и бедре - стали засыхать, кожа приобрела нормальный цвет. Накануне отъезда Сергей Павлович рекомендовал есть растительную пищу, побольше гулять, заниматься физическими упражнениями. Все его предписания она выполняла в точности. За две недели отсутствия Сергея Павловича она констатировала значительное улучшение: температура исчезла, головные боли прекратились, появился аппетит. Поздними вечерами она приходила в гости к кроликам, кормила, беседовала, искала лепромы на их телах, увы - лепром не было. Смотря на зверьков, вспоминала Сергея Павловича, и отчего-то становилось ей грустно, точно не хватало чего-то. Стоял конец марта. Над степью по ночам висела луна, и степь казалась темным, недвижимым морем. В небе все чаще - почему-то всегда по ночам - звенели журавлиные голоса, плывшие на север. Кричали дикие гуси - победными, властными криками, и казалось, будто это не гуси кричат, а какие-то гордые победители, завоевавшие степь. Как-то раз, покормив кроликов, Вера Максимовна вышла во двор. Пахло рыхлой землей, весной. Огород, прилегавший к окну лаборатории, был взрыт, третьего дня Иван Илларионович посадил уже морковь, огурцы, горох, редиску, лук. Она вышла в поле, пошла по распаханной тракторами земле. Последние события немного нарушили план вспашки - вместо предполагавшихся двадцати трех гектаров сегодня вспахано восемнадцать. Вера Максимовна вернулась во двор и, проходя мимо клуба, вдруг услышала тихие, но раздраженные голоса. Стала за угол, прислушалась. - Не твое это, хамлет, дело! - услышала она певучий голос Оли. - И оставь ты ее в покое, натурально говорю,- послышался мужской голос, и Вера Максимовна опознала тракториста со здорового двора - Шубрикова. - А я вот возьму, да и закричу на весь двор,- послышался новый голос, который несомненно принадлежал Рогачеву.- Вот и будет срам обоим. - Ну и кричи! - огрызнулась Оля.- Плевать. Вера Максимовна выглянула из-за угла. Впереди шла вразвалку Оля, рядом - Шубриков, в стороне - Рогачев, а позади, покашливая, семенил Земсков. "Переменила на нового,- усмехнулась Вера Максимовна.- А эти по-прежнему следят... Хоть бы скорее ехал Сергей Павлович..." Туркеев приехал под вечер, когда его не ждали. Довольный, еще ничего не знающий о происшествиях, обнял Султана. С трудом освободился от него, обвел глазами двор. - Вот я и дома! Редко видели его в таком превосходном настроении. Когда Вере Максимовне сказали о приезде Туркеева, она помчалась с больного двора к директорскому особняку. Вбежав в кабинет, остановилась на пороге, почувствовала, как краска заливает лицо, как сильно бьется сердце. Только в эту минуту поняла, до чего соскучилась она по милому, привычному лицу,- до того дорог стал ей этот человек. - Сергей Павлович! - Ах вы, стрекоза-дереза! - расплылся он в улыбке.- Ну, здравствуйте, батенька! Садитесь, новостей целый мешок. Ну, садитесь, садитесь... Она присела. - Как мои лодыри? - Ничего, молодцы. - Не заболели? - засмеялся он. - Что-то незаметно,- махнула Вера Максимовна рукой. - Какие мерзавцы! Ну, ладно, А ведь знаете, в Москве-то что! - воскликнул он восторженно. - Теперь только работать и работать! - и он взмахнул рукой. - Значит, довольны поездкой. - Еще бы! И, нажав коленом на чемодан, Туркеев принялся отстегивать ремни. - А ведь знаете! - весело воскликнул он.- А ведь жена-то со мной разошлась. Замуж вышла! Честное слово! Что? Не верите? Да, батенька, разошлась!- с каким-то горьким восторгом воскликнул он. - Как это? - раскрыла глаза Вера Максимовна. - А так. Это, батенька, делается просто, быстро... Рраз - и готово! Помогите-ка разобрать чемодан. Осторожнее, там вам духи, не разлейте... Ух! - опустился он в изнеможении на диван.- А съездил я, батенька, все-таки хорошо, честное слово. Но приехал - и рад: наконец-то дома. И никуда больше не хочется. Да, совсем забыл, как ваши дела? - По-моему, неплохо,- отозвалась Вера Максимовна, бережно выкладывая из чемодана пакеты. - Я так и знал,- улыбнулся он ей и задумался. - Откуда вы это знали? - Знал, батенька. Чутье меня очень редко обманывает,- он наблюдал за ее движениями.- Вот еще месяца три последим за вашей историей, а там, может быть, и кончим совсем. Вера Максимовна ничего не ответила, вынула маленький сверток, догадалась, что это и есть духи, о которых говорил Сергей Павлович. Подбиваемая нетерпением, развернула сверток; в нем лежала изящная коробочка. Открыла и чуть не вскрикнула от радости, необычайно взволнованная вниманием Туркеева. - Сколько, Сергей Павлович, прикажете уплатить? - За что? - За духи. Он махнул рукой. - Оставьте. Это вам от меня. Может быть, когда-нибудь вспомните старика,- и какая-то грустная нотка прорвалась сквозь его добродушно-веселый тон. - Сергей Павлович, вам не жалко? - Чего? - удивился он, посматривая на духи. - Ну, как вам сказать... Вот того, что произошло в вашей семье? Он уставился на нее, точно не понимая, затем поднялся, заложил руки в карманы, принялся шагать по кабинету. Остановился. Опустил голову, подумал. - Позавчера я услышал в вагоне одну смешную сказочку,- вдруг засмеялся он.- Даже записал. Подождите минуточку,- полез в карман, достал книжечку, отыскал запись, принялся читать: - Жили-были три японца: Як, Як-Циндрак, Як-Циндрак-Циндрони... - Жили были три японки: Ципка, Ципка-Дрипка, Ципка-Дрипка-Лямпомпони,- продолжила сказочку Вера Максимовна и тоже засмеялась. - Ишь ты, тоже знаете. А я думал - открыл Америку...- И стал серьезным:- Нет,- сказал он, отвечая на вопрос,- только вот с дочуркой...- и опустил голову. Вера Максимовна почему-то обратила в эту минуту внимание на плечи Сергея Павловича. Они были непривычно опущены, точно лежала на них какая-то тяжесть. - Вот тебе и Ципка-Дрипка,- сказал он и, взглянув на нее, смутился, видимо, заметил грустное выражение ее глаз. Потом опустился на диван, но не утерпел и тотчас же поднялся, напуская на себя веселое добродушие. Пощипывая бородку, принялся шагать. - Нет, я нисколько не жалею, что прокатился в Москву,- проговорил он так, будто его упрекали за эту поездку.- Я считаю, что это самый - выдающийся съезд, самый интересный. Главное, все горели единодушием, ибо заглянули правде в глаза, ибо вещи назвали их именами и установили истинную цену такой глупости, как страх перед собственной тенью. А до сего времени только и делали, что сомневались: а можно ли, а целесообразно ли, а стоит ли, а не опасно ли, а где гарантии, а не получится ли чего? То да се... И ни у кого не было храбрости до сего времени сказать ясно и просто: да или нет... А тут сказали единодушно: да. Он сделал несколько шагов, протер очки. - Теперь нам уже не придется краснеть ни перед какими Европами - мы имеем все основания сказать, что советская лепрология идет впереди них, ибо она первая заглянула в самую суть... Пусть все увидят, что мы не трусы и не рабы догматов. Да! Если бы вы только видели, с каким воодушевлением принято было предложение о свободном проживании прокаженных, формы болезни которых не представляют опасности для окружающих. Ведь глупо же, на самом деле!- продолжал он, горячась.- Не каждый из тех, кто имеет внешние признаки - скажем, пятна, или язвы, или опухоль,- способен нести заразу. И тем не менее всех стригли под одну гребенку, Всех в одну кучу... Сложилось мнение: дескать, каждый прокаженный опасен, ни одного нельзя оставлять там, где все! А съезд сказал: можно. Если бактериологическое исследование не обнаружит бактерий - можно! Из этого вытекает, батенька, то, что стена между прокаженными и обществом зашаталась, и зашаталась основательно. К черту тысячелетнее варварство! И завтра если не всех, то половину мы будем лечить в городских амбулаториях. Это значит: таким местам, как наши дворы, приходит конец! Хорошо сказано, твердо сказано, как должны говорить большевики,- ясно, откровенно, без всяких вуалей,- продолжал говорить он, все еще расхаживая. Потом сел, задумался. - Вы, вероятно, устали с дороги, Сергей Павлович? - Я-то устал? - и махнул рукой. Наоборот, славно прогулялся! Но вы не хотите меня дослушать. - Очень хочу - Так вот, о чем я? Ага,- вспомнил он,- представьте, какая прелесть! Съезд постановил перевести строительство гиганта на Кубань. Да, на Кубань, черт возьми, в семи верстах от железной дороги, близ станции Холмской - есть такая станция на Кубани. Единогласно решили, Наркомздрав согласился. Теперь понимаете, какой мы сделали шаг? А вы спрашиваете - устал ли я? Вера Максимовна знала о том, что еще несколько лет назад Наркомздрав принял решение построить лепрозорий-гигант. В связи с выбором места среди лепрологов шли горячие споры о том, где строить. Сначала было выбрано место в обширных заволжских степях, вдали от железных дорог, культурных центров, от населенных мест. Это обстоятельство вызвало среди лепрологов, в том числе и у Туркеева, удивление, беспокойство. Никто из них не мог примириться с мыслью о какой-то вновь воздвигаемой "стене". Одни держались того мнения, что лепрозории надо ближе двигать к культурным центрам, другие настаивали даже на необходимости организации санаториев для прокаженных в курортных центрах - в той же Ялте, Кисловодске, в том же Детском Селе или в Сочи - и приводили в пользу этих соображений весьма убедительные доводы. Третьи шли еще дальше и вообще отрицали надобность существования лепрозориев; они находили более полезным лечить прокаженных в городах. Но все единодушно сходились на том, что изгонять больных в глухую степь, хотя бы и при условии окружения их всяческими удобствами, дело безусловно ошибочное. В результате органы, ведающие строительством гиганта, изменили первоначальный план и решили строить лепрозорий в... Казахстане - в местности, еще более пустынной и отдаленной от культурных центров, чем заволжские степи. Лепрологи растерялись окончательно. Но затем решили оказать сопротивление. На съезде, с которого вернулся Туркеев, было вынесено постановление о постройке гиганта непременно вблизи культурных центров, в здоровой, живописной местности, богатой солнцем, водой, связанной с культурными центрами путями сообщения. Для этой цели выбрали южную Кубань, станицу Холмскую, находящуюся на участке между Краснодаром и Новороссийском. - Лучшего невозможно представить,- говорил Сергей Павлович, продолжая расхаживать из угла в угол, довольный тем, что строительство начнется не в Казахстане, а на Кубани.- Хорошо было сказано! Социализму не к лицу прятаться от опасности, он должен смотреть ей прямо в глаза. Это - настоящее, твердое слово!.. Это будет на весь мир! Вот как будет!- говорил он восторженно, точно совсем забыв о присутствии Веры Максимовны. Она следила за ним, и ей становилось весело. - Значит, Сергей Павлович, существующие лепрозории будут все до одного ликвидированы? - Нет, это не значит. Некоторые, вероятно, закроются, некоторые - останутся, превратятся в чисто научные учреждения. И он принялся подробно объяснять, как будут выглядеть, по его мнению, старые лепрозории после окончания строительства гиганта. После вечернего чая в кабинете состоялось совещание, на котором Сергей Павлович поделился своими впечатлениями от съезда. Доклад был оживленный и вызвал многочисленные вопросы. Затем Сергей Павлович принял доклад Лещенко по врачебной и Пыхачева - по хозяйственной части. По докладу Пыхачева он внес несколько деловых замечаний и потребовал немедленно представить отчет об окороках. Пыхачев покраснел, замялся, пробормотал что-то об "излишках" и "порченности", но Сергей Павлович резко перебил его и тут же сделал завхозу строгий выговор. Выговор получил и Лещенко за то, что не принял мер в отношении Рогачева, как только тот принялся будоражить больных, подрывать дисциплину. По поводу увоза Семеном Андреевичем детей Сергей Павлович не сказал ничего, только покусал губы, улыбнулся - очевидно, остался доволен таким вмешательством "шефа" во внутренние дела лепрозория. Утром он потребовал в амбулаторию Рогачева и сказал ему спокойно, но твердо: - Куда хочешь, батенька, уходи - на все четыре стороны, но у себя такого безобразия я не потерплю, нет! Вон, вон, и даже не проси... Чтоб и духу твоего тут не было... Ступай, братец, ступай - разговор кончен. Вызвав санитара Чайкина, он тут же приказал ему произвести выселение Рогачева с тем, чтобы еще сегодня освободить лепрозорий от этого "безобразного человека". Но Чайкину не пришлось принимать мер. К вечеру Рогачев сам собрал пожитки и "смылся", как рассказывала потом Ольга. Ему не дали никакой бумажки. Больной двор остался совершенно равнодушным к удалению этого беспокойного человека. Даже Косой и Колдунов примолкли и куда-то исчезли, отвернувшись от Рогачева в самую последнюю минуту. Только один Земсков остался верен ему до конца. Он проводил его верст за пять от лепрозория и вернулся удрученный. Веру Максимовну ужасно удивило распоряжение Туркеева относительно Рогачева: как это так, взять да и выгнать прокаженного на все четыре стороны? Ведь Сергей Павлович поступил вопреки здравому смыслу. Ведь это, наконец, нарушение правил. Это означает - живи где хочешь, то есть иди к здоровым. Странно. Как-то раз, набравшись храбрости, она спросила об этом Туркеева. - Ну, конечно! - воскликнул он добродушно.- Выдумаете, что старик с ума спятил - прокаженного выгнал, да не как-нибудь, а "на все четыре стороны". Вместо того, дескать, чтобы на страже стоять, он выбрасывает проказу к здоровым. К чему, дескать, тогда изоляция? Так? Она заметно смутилась: - Так. Сергей Павлович вдруг задумался, промолчал: - Да,- тихо уронил он,- такая изоляция ни к чему. Потому-то, батенька, я и прогнал его, ибо убежден в нелепости такой меры... Девушка с изумлением взглянула на него, молчала, стараясь понять мысль старого врача. Туркеев, задумавшись, глядел на нее: - И потом... Не стану же я для одного такого прохвоста строить тюрьму? Благодарю покорно... - Но ведь и так поступать нельзя? - Почему нельзя?- уставился он на нее. Она растерянно пожала плечами: - Выходит, что и остальных нет смысла держать в лепрозориях? - Выходит,- твердо сказал он.- И не я один выгоняю, во всех лепрозориях проштрафившихся исключают на все четыре стороны, хотя и вопреки правилам... - Но почему же?- удивилась Вера Максимовна. - Потому, что сама жизнь опровергает, батенька, существующие правила, вот почему. Однако как ни старалась Вера Максимовна разобраться в мысли директора, она не могла ее понять. А он, остановившись у окна и протирая очки, продолжал: - С первого взгляда все это покажется, конечно, нелепостью, чушью. Вот выгнал я Рогачева, а он явится в город, наймет где-нибудь комнату, пойдет работать или побираться, станет жить среди здоровых - слава, дескать, богу, отныне имею на это полное право, не сам, а врачи позволили, узаконили.. Куда ж идти теперь, как не к здоровым? Не погибать же? Вот вам и очаг проказы! Не так ли? - Иначе я как-то и не представляю себе,- все еще недоумевая, отозвалась она. - Ну, конечно же! - опять воскликнул он весело, смотря на нее поверх очков.- А я представляю не так, совсем, совсем иначе, батенька! Во-первых, надо иметь в виду,- начал он убежденно,- что проказа трудно заразная болезнь. Чтобы получить ее, надо прожить с больным в самых тесных отношениях не менее двух лет, да и то далеко не всякий заболеет, может быть, какой-нибудь один на сотню таких тесно живущих с прокаженными... - Да, это я знаю,- согласилась она. - Затем,- продолжал он, принявшись ходить по кабинету,- такие, как Рогачев, то есть те, которые побывали в лепрозориях и знают, как в них живется, никогда не согласятся жить долго среди здоровых, их непременно потянет обратно, у них терпения не хватит прожить среди здоровых год или два. Да что там - год - он и двух месяцев не протянет. Ему станет невыносимо прежде всего отношение здоровых, их осторожность с ним. Кроме того, его погонит нуждишка - ведь работать-то он неспособен, а жить надо, а где деньги! Да и лечиться захочется в конце концов,- гнить-то заживо неприятно, а тут все-таки есть шансы поправиться, выздороветь. Не дурак же он, в самом деле, и не сумасшедший, чтобы променять жизнь в лепрозории, где его одевают, кормят, лечат, где заботятся о нем, на какое-то призрачное существование среди здоровых! Кто станет относиться к нему так, как здесь? А тут он - полноправный гражданин, временно выбывший из строя, тут его никто не боится, а там при одном виде - от него как от тигра. Ведь все это он не может не учитывать. Да нет же! Прожив в лепрозории хоть один месяц, он ни за что не согласится жить среди здоровых, его вечно будет угнетать не только отношение людей, но и перспектива, что его схватят, куда-то поволокут. Такая уж психология, впрочем вполне естественная. Не спорю,- продолжал Сергей Павлович, усаживаясь в кресло,- может быть, Рогачев денек-другой попьянствует в городе, на рынок сходит прихватить чего-нибудь в дорогу, а на третий день тихонько явится на станцию - именно тихонько, чтобы никто не приметил и не отправил сюда, где он проштрафился. Сядет в поезд, забьется в темный уголок и всю дорогу будет сидеть смирно, чтобы как можно скорее добраться до следующего лепрозория, где он еще не проштрафился. Знаю я этих прохвостов!- воскликнул он и улыбнулся, причем слово "прохвостов" прозвучало у него так, точно доктор Туркеев выражал этим словом всяческое сочувствие "прохвостам".- А насчет опасности - чепуха. В одну - две недели он никого не заразит, нет, даже если будет общаться самым тесным образом. Чепуха! Уверен,- закончил он,- что не далее как через три недели Рогачев непременно объявится в каком-нибудь другом лепрозории,- это как дважды два. Хоть и ругает он врачей, хоть и не верит медицине и строит из себя этакую оппозицию, тем не менее в глубине души ему страсть как хочется получить от медицины помощь. Таких, как он, сильнее всех тянет в лепрозории, ибо в глубине души все верят в могущество науки, а если ругают ее, то потому лишь, что не могут примириться с мыслью: почему наука не может оживлять людей или в одну неделю вылечивать прокаженных? Наука должна знать все. А сам-то, поди, и не верит тому, о чем говорит, а если говорит, то от одного только озорства. А вот прижмет его болезнь к стенке, тут-то и очухается - и лечиться будет, и примется каждый день надоедать врачам... Знаем мы этих прохвостов! Действительно, спустя два месяца от Рогачева было получено на больном дворе письмо, в котором он всячески ругал Ольгу, называл ее "грязной", "прокаженной", но ни одним словом не обмолвился ни о Туркееве, ни о ком другом из обитателей лепрозория. Писал он то ли из Узбекистанского, то ли из Туркменистанского лепрозория, где, по его словам, "живется не то что в вашем логове" и где "по-настоящему знают, как лечить". Выходило, что Рогачев начал лечиться... 16. СУДЬБА ДЕТЕЙ У Лили были две причины, заставившие ее снова, во второй раз приехать в лепрозорий. Первая - привести и порядок родительские могилки; вторая - повидать Катю и порадовать вестями о Феденьке. До этого она никогда не встречала и не знала Катю. Семен Андреевич в общих словах рассказал Лиле, как пришлось выручать Феденьку, и поэтому некоторое представление она имела. Впрочем, о Кате у нее сложилось впечатление как о полусумасшедшей женщине. Ей даже немного страшноватой казалась встреча; тем не менее Лиля твердо решила все же увидеться с нею, поговорить. Когда она пришла к Кате, та сидела и что-то шила. Одета она была в длинное темное платье, делавшее ее высокой, стройной. Взглянув на молодую, слегка смутившуюся женщину, Катя поднялась, с любопытством уставилась на нее. - Где-то я видела вас, и вот - не упомню, забыла,- смотрела она на Лилю, не спуская глаз.- Вы, кажется, со здорового двора? - и едва заметно нахмурилась, продолжая стоять, строгая, вытянувшаяся. - Нет, я не со здорового двора, я приехала из города, поговорить с вами... - Из города?- удивилась Катя и вдруг забеспокоилась.- Ну, расскажите, расскажите... Ведь вы о Феденьке приехали рассказать? Вы что-нибудь о нем знаете?- страшно заторопилась она и, бросившись к Лиле, схватила ее за руку.- Тот изверг больше не показывается. Боится. Отнял ребеночка - и поминай как звали. Разбойник!- загорелась Катя и умолкла, отведя лицо в сторону. Но потом продолжала:- А я все никак не могу забыть моего родненького, звездочку мою дорогую... Как посмотрю на кроватку, так и руки на себя наложить хочется.- Она взглянула на кроватку, почему-то стоящую посреди комнаты, и заплакала.- Но вы не обращайте на меня внимания... Когда я плачу, мне все кажется, будто я его вижу и разговариваю с ним,- все легче. Так вы из города? Вот дура-то!- снова спохватилась она.- Может быть, вы вовсе не о Феденьке, о нем-то вы, может быть, ничего и не знаете, а я привязалась. Мне все кажется, будто вот-вот кто-то должен прийти и принести моего Феденьку... Как только заслышу шаги, так и жду - ко мне, мол, идут, от Феденьки. Нет,- опустила она голову,- забыли меня... Его отняли, а меня забыли. Кому я нужна такая? Разве могиле? Знаю - никто не придет от него, никто ничего не расскажет... Пропал мой Феденька!- и она прижала платок к глазам. - Полно,- подошла к ней Лиля,- вашему Феденьке теперь очень хорошо, у него есть няня, за ним ухаживают... Он поправился на целых три кило, розовый такой, веселый мальчик и уже что-то лепечет,- с подъемом проговорила Лиля, волнуясь. - Лепечет?- улыбнулась Катя.- Это он про меня... меня вспоминает, со мной разговаривает, это он ко мне хочет. Лиля потупила глаза, промолчала. - Он вас будет благодарить, когда вырастет,- наконец сказала она.- Славный ребенок, и там, где он сейчас, его все любят, все о нем хлопочут, заботятся. - Ишь ты,- криво усмехнулась Катя,- а разве он котенок или щенок, чтобы не любить его?- она вызывающе уставилась на Лилю и, словно вспомнив о чем-то, уже тихо спросила:- А вы правду говорите? Вы взаправду видели его или пришли успокоить?.. Феденьки-то, голубчика моего, давно, поди, уже и в живых нет - разве я знаю?- и снова посмотрела на кроватку, и снова слезы, как ручьи, потекли из глаз. - Ну к чему вы это?- глядя на нее и тоже чуть не плача, проговорила Лиля.- Я вам правду говорю: он жив, здоров, он поправился и такой веселый мальчик - прямо прелесть! - Феденька мой - прелесть,- тихо отозвалась Катя, внезапно успокаиваясь.- Он у меня золото... весь в папу. - А где ваш муж?- как бы нечаянно спросила Лиля. - Муж?- уставилась та на нее, будто не понимая.- Это вы про Феденькиного папу? Его нет. Он еще полтора года назад умер, так и не увидел сыночка... - Где же он умер? - Вот и не понимаете... Ах, да что это я!.. И впрямь я точно сумасшедшая. Ведь и на самом деле вы не можете знать,- откуда вы можете знать!..- вздохнула она и долго смотрела на нее.- Все говорю, говорю,- оживилась она снова,- а догадки нет спросить вас - кто вы такая и почему вы говорите о Феденьке? Лиля потупила глаза. Ей мучительно тяжело было признаться. Но, преодолев неприятное чувство, она твердо сказала: - Я новая мать вашего сына. - Новая мать?- опять как бы не поняла Катя, оставаясь сидеть покойно и, по-видимому, стараясь осознать новость, принесенную Лилей.- Как это новая мать? Разве у ребенка бывает несколько матерей?.. И вдруг метнулась к ней. - Так вот как! Вы его взяли!- вырвалось у нее.- Это для вас его отняли у меня?- и во взгляде ее вспыхнул странный огонек - не то любопытства, не то какой-то затаенной враждебности. Она отошла, продолжая рассматривать Лилю. - Вишь ты, какая у моего Феденьки новая мама!- как бы оценивая Лилины достоинства, произнесла она, то ли с завистью, то ли с иронией.- Довелось увидеть... А я очень мечтала увидеть, да не надеялась... Вы мне всяко представлялись, но не такой... Хорошая мама... Ну что ж,- с раздумьем проговорила она,- если вы довольны моим Феденькой, то я отдаю его. Пусть. Вижу, вы хорошая женщина и будете любить его... Только вы должны любить непременно, обязательно - слышите? Так вы говорите - он лепечет? - Да. - Ишь ты,- осветилось ее лицо светлой улыбкой,- и ручонками работает? - И ручонками. - А смеется? - Часто. Лежит, лежит, да как примется улыбаться ни с того ни с сего - всем весело станет. - А мне-то каково, мне?- снова помрачнела Катя.- Вам весело, а мне... - И вам должно быть весело оттого, что ребенку хорошо. - Это так,- задумалась она, снова принимаясь ходить взад и вперед.- Это верно: только бы ему хорошо было, моему Феденьке. Но смотрите,- загорелись ее глаза,- смотрите, если он у вас умрет, я приду тогда к вам, я найду вас и спрошу - где мой Феденька? Спрошу, спрошу... Она хотела сказать еще что-то, но раздумала и быстро подошла к Лиле, взяла за руки, принялась поглаживать, скорбно заглядывая в глаза. - Вы не сердитесь на меня... не надо,- дрогнувшим голосом и страшно торопясь, начала Катя.- Мне все это лишь кажется... Вот и вы заплакали,- и принялась утешать Лилю, у которой действительно потекли слезы.- Ну, не надо, ну, не плачьте. Господи, зачем же! Ведь я только пошутила, право. Я сразу, когда увидела, поняла: ведь вы хорошая, вы милая, славная. Я знаю: Феденьке моему хорошо будет с вами. Вы для него - настоящая мама. Ну а теперь ступайте, спасибо за весточку. Какая вы хорошая - не погнушались. Обождите,- заторопилась она вдруг и, бросившись к комоду, выдвинула ящик, достала оттуда детскую беленькую рубашечку и какой-то маленький сверточек, завернула все это в кусочек ситца, сунула в руки Лиле.- Пусть и меня он помнит... Пусть знает, когда вырастет, как любила его настоящая мама. Ну, а теперь ступайте. Приезжайте хоть разик в год,- крикнула она вслед Лиле. Сейчас же от Кати Лиля отправилась к Уткиным и Афеногеновым выполнить поручение Семена Андреевича - рассказать о том, как устроились Любочка и Аришенька. И было чем порадовать: обе девочки были устроены в хороший детский дом. Правда, первую неделю они плакали, вспоминали родителей, рвались "домой", но привыкли, подружились с другими детьми. За ними установлен прекрасный уход, Семен Андреевич и она, Лиля, навещают девочек каждый день, носят им подарки, а с будущей осени Любочка поступит в школу... Авдотья и Фрося приняли весть о детях с большой радостью и растрогались заботами о них. Просили передать Семену Андреевичу благодарность, привет. Затем Лиля сходила на кладбище, отыскала родительские могилки, привела их в порядок: удалила бурьян, траву, посадила цветы, специально привезенные из города. С кладбища Лиля вернулась на здоровый двор и прошла прямо к Туркееву. Сергей Павлович усадил ее, предложил чай, но Лиля отказалась, она была печальна, едва сдерживала слезы. - Пустое, ни к чему,- заметил он,- вы лучше расскажите мне, батенька, вот о чем: зачем нашему уважаемому шефу, а вашему муженьку Семену Андреевичу понадобилось усыновлять Катиного сына? Признаться, я прямо руками развел, когда узнал. - А что ж тут удивительного?- вспыхнула она. - Удивительного нет ничего. Но все-таки удивительно...- покрутил он головой и усмехнулся. - Я люблю детей,- тихо ответила Лиля.- Ну... ну... и мне захотелось иметь ребенка. - Так и имели бы своего. Зачем же вам чужой? Лиля сняла платок, повесила его на спинку кресла. - Я так и хотела - своего. Но не хочет он. - Почему же?- удивился Туркеев. - Он-то хочет... Он тоже любит детей, как я, и тоже своего хотел иметь, а не чужого... Да не хочет... - Вот тебе н-на,- развел руками Туркеев, сбитый с толку,- хочет и не хочет. Вероятно, опять придумал что-нибудь сверхъестественное? Что ж это взбрело ему опять в голову? - Взбрело,- отмахнулась Лиля.- Он все время боится, как бы я не заболела... Ну, скажите мне, Сергей Павлович,- с жаром проговорила она,- правда это или неправда? - Что? - Да вот могу ли я заболеть, если рожу? Он так мне и сказал: рожающие женщины больше всего могут заболеть... Вычитал где-то... - Фу, какой чудак ваш муж,- совершенно искренне возмутился Туркеев.- Это относится не к здоровым, а к прокаженным! Прочесть-то прочел, да кверху ногами. Правда, что у прокаженных женщин, которые родят, иногда чрезвычайно бурно обостряются процессы. Им это вредно. Но для здоровых женщин рожать полезно, запомните это навсегда: полезно! Лиля улыбнулась: - Я так и знала, что он напутал. Я говорила -ведь этого не может быть, а он на своем. Вот и решили взять ребенка. Да я не жалею теперь, я довольна Феденькой... А правда, Сергей Павлович, что инкубационный период может длиться сорок лет?- уже серьезно спросила она. - Вы лучше расскажите, батенька, о том, зачем Семену Андреевичу понадобилось пугать моих сотрудников? Речь - то какую загнул!.. За детей благодарю, а за речь сердит. Лиля потупилась и снова улыбнулась. - На него нельзя сердиться,- сказала она мягко. 17. МЕДИЦИНСКАЯ ОШИБКА Весь лепрозорий с нетерпением поджидал приезда известного столичного лепролога, которого пригласил доктор Туркеев для консультации. За последние годы в практике лечения больных накопилось много вопросов, требовавших личного присутствия научного авторитета, способного разобраться в неясностях, вытекающих из этих вопросов. Лепрозорий имел ряд больных, ставивших и Сергея Павловича, и весь медицинский персонал в тупик странностями течения их болезни. На больном дворе проживало несколько прокаженных, решительно не поддававшихся никакому лечению, а некоторые из них реагировали на чольмогровое масло и ряд других препаратов внезапными обострениями Все это требовало тщательной и авторитетной консультации. Кроме того, Сергею Павловичу хотелось на практике увидеть применение некоторых новых способов лечения, а он знал, что Алексей Алексеевич Зернов, которого он пригласил,- один из виднейших в стране клиницистов - лепрологов, прекрасно осведомленный о самых последних новинках техники лечения. Зернова ждали с нетерпением. На здоровом дворе надеялись увидеть светило науки, интересного, необычайного гостя, на больном - чуть ли не чародея, который разом должен принести всем какие-то невиданные облегчения. И он наконец приехал. Это был еще сравнительно молодой человек, лет тридцати восьми, с черной бородкой, высокий, замечательно вежливый и даже застенчивый. Во всех его манерах, начиная от умения внимательно слушать собеседника и кончая скромностью, которая приятно бросалась в глаза, когда он говорил не только с Туркеевым, но и с мелкими служащими лепрозория, чувствовалась большая культура. Он в совершенстве владел четырьмя европейскими языками, но за все время не обронил ни одного иностранного словечка, стараясь подыскивать понятные, русские слова даже там, где, казалось бы, невозможно обойтись без иностранных терминов. Лепрозорий был очарован гостем в первый же день. Туркеев ожидал почему-то встретить важную, столичную персону, а оказался - скромный, приятный человек. Больной двор только и говорил, что о приезде "профессора", хотя Зернов не был профессором, а только доктором. Почти все население было радостно взволновано, ожидая от Алексея Алексеевича каких-то особенных приемов лечения. Большинство больных принарядилось. Амбулатория никогда не видела такого наплыва, как в те дни. Разумеется, сразу невозможно было принять и осмотреть всех. В первый день прием длился с девяти часов утра до пяти вечера беспрерывно. Две трети больных пришлось назначить на завтра и послезавтра. Поразительно: многие, кого принял Зернов, уже вечером утверждали совершенно искренне, будто им "полегчало", будто они сразу почувствовали себя людьми - так необычайна была сила надежды и жажда здоровья! Впрочем, надо отдать справедливость: Алексей Алексеевич ничего нового не предписывал, порекомендовал лишь для некоторых из больных применять новейшие комбинации лечения. Весь лепрозорий буквально чувствовал себя, как во время большого и радостного праздника. Но больше всего беспокоился Василий Петрович Протасов. Первый день он почти безотлучно дежурил у амбулатории, не решаясь, однако, войти в нее. Надев новый костюм, которому насчитывалось не менее как лет двадцать пять, сшитый еще во времена его здоровья и послуживший ему не более двух-трех раз за целую жизнь, Василий Петрович трепетно ждал встречи со "знаменитым ученым". Явиться на прием в амбулаторию он почему-то не решался. Ему хотелось встретиться с Зерновым вне деловой обстановки, "на свободе". Но странно: едва только он замечал фигуру гостя, как тотчас же стушевывался. Раза три Василий Петрович пытался войти - и недоставало духу. Так и ушел на больной двор, ужасно смущенный, взволнованный. Пришлось обратиться к содействию Веры Максимовны. - Вы уж помогите мне, родненькая,- поймал он ее на больном дворе.- Ведь сами видели, как старался в лаборатории. Неужто должно пропасть? Не хочется, чтоб пропало. Ведь не для себя же! Хочу поделиться с ученым миром. Может быть, это глупо, но, может быть, и дельно - темная вода, кто знает? - Ну и пошли бы к нему на прием,- сочувственно сказала Вера Максимовна,- он простой, приветливый... - Знаю, да не могу. Как только возьмусь за ручку двери, так и подкашиваются ноги... Не могу, Максимовна. Помогите вы, сделайте милость, предупредите его... - Смешной вы, Василий Петрович. - Согласен, а с характером не могу совладать. В то же время - хочется. Он ведь как раз такой человек. Он книги, говорят, пишет... Может быть, и моя мыслишка пригодится. Мы-то умрем, а человечество останется. Так вот: для человечества! В тот же вечер Вера Максимовна свела Протасова в кабинет Туркеева и представила его Зернову. Тот внимательно выслушал и, видимо, заинтересовался мыслями Василия Петровича. Прощаясь, сказал: - Послезавтра я буду делать доклад работникам лепрозория. Приходите и вы ... Не предполагал, что могу встретить здесь больных, которые интересуются болезнью именно с этой стороны. Очень хорошо. Буду рад видеть вас в числе моих слушателей. Протасов покинул Зернова необычайно взволнованный, довольный: наконец-то его выслушают! И все эти два дня, что предшествовали докладу, он не появлялся нигде. Он работал, готовясь к разговору, который представлялся Василию Петровичу исключительно важным. На четвертый день пребывания Зернова Туркеев повел его осматривать больной двор. Сергей Павлович продемонстрировал гостю целый ряд любопытных больных и хотел уже повернуть на здоровый двор, как вдруг остановился. - Постойте, батенька, ведь чуть не забыл,- и остановился вблизи одного из домиков. Зернов в недоумении взглянул на Сергея Павловича. - Пойдемте, я познакомлю вас с одним замечательным случаем,- нахмурился неожиданно он.- Это пример того, как огромное большинство наших врачей ничего не знает о проказе. Ничего,- с досадой повторил он.- Может быть, напишете когда-нибудь, Алексей Алексеевич. Вы увидите тут, как один заслуженный, уважаемый старый врач, искренне желая помочь больному... Впрочем, он вам сам расскажет, пойдемте!- и направился к одному из бараков, стоящему особняком ото всех остальных. Они пересекли улицу и, подойдя к бараку, остановились. - Знаете, Алексей Алексеевич, до сего времени я как-то не придавал значения одному обычаю, с давних пор укоренившемуся в нашей врачебной среде: если один врач лечит, другой стой в стороне; если один врач совершает явную ошибку, а ты видишь эту ошибку,- не вмешивайся, держи нейтралитет - "не мое, дескать, дело, мы, дескать, оба врачи...". А в результате человек... Впрочем, результат вы увидите сейчас сами. Сергей Павлович нажал на ручку двери и, открыв ее, переступил порог. В светлой и довольно просторной комнате, в которой стояли железная кровать, стол, несколько табуретов, они увидели человека, сидевшего у окна и вбивавшего шпильки в ботинок, насаженный на колодку. - Здравствуй, Кубарев! Человек повернул голову, и Зернов увидел обезображенное лицо, без носа, без одного глаза, без бровей, с темными отвисшими мочками. Он, взглянув на вошедших слезящимся глазом, неловко поднялся, держа молоток в руке, поклонился. - Здравствуйте, Сергей Павлович,- сказал он почтительно, пристально поглядывая на Зернова. Голос его был хриплый. - Как твои дела? - А как наши дела, доктор? Вам лучше всех известно,- и какое-то подобие улыбки появилось на его страшном лице. - Работаешь? - Помаленьку. - Вот видишь, а все жалуешься, что работать нельзя. - Какая же это работа, доктор,- положил он молоток на подоконник,- в поле хочется, да руки...- он посмотрел на свои руки, и Зернов увидел, что на одной из них, фиолетово-темной, отсутствовали три пальца, на другой недоставало двух. Остальные показались ему скрюченными, неподвижными. - Вроде как одна рука осталась,- продолжал Кубарев,- а другой вроде как нет. Пять пальцев за место десяти - вот как. - Ты сел бы... - Да и вы сели бы,- несмело посмотрел он на них и засуетился с табуретками. - Давно вы больны? - присаживаясь, спросил Зерков и, взяв его фиолетовую руку, стал пристально рассматривать. - Давненько - лет тринадцать. - От кого - не помните? - Не знаю, доктор. Теперь только припоминаю, будто еще на фронте видел на ноге пятно, да внимания не обращал. - Так,- задумался Зернов, пощупывая руку,- значит, не тринадцать, а еще больше. - Должно быть, так. - Хорошо чувствуете сейчас? - Куды там! - оживился Кубарев.- Лучше, поди, чем в деревне. - Лечились? - Так точно, лечились, доктор. - Откуда вы родом? - Пензенской губернии. - И семья есть? - Так точно - жена и двое детей. - Где ж вы лечились? - А в тамошней больнице,- дрогнул голос Кубарева. - Сколько вы лет лечились? - А лет двенадцать. - И что же? - А вам виднее, доктор,- робко посмотрел на него Кубарев и умолк. Затем поднялся, привел в порядок сапожный инструмент, лежавший у окна, и снова опустился на табурет, стоявший перед Зерновым.- Я - то ведь год назад всего узнал про проказу,- сказал он, принявшись вытирать рукавом глаз,- а до того не знал, и в ум даже не шло. Люди говорили, будто сифилис это. Ну и я тоже: ежели говор