, милая Клюшенька, ты у меня... (дальше лирично и несдержанно до подписи). Твой навсегда Федюка". Другое письмо: "...и, пожалуйста, зайди к Клюшке и подтверди, что я страшно занят, я не хочу ей писать, а то она будет реветь, а я не могу, если она ревет. Ври крепче, да не запутайся. Главное, что в конечном итоге все это вышло из-за нее, и, если все рассказать, ей будет неприятно, и она будет себя винить, что тогда я не поехал вовремя. А кто же знал, что они выдумали такую нечеловеческую стрельбу, раз я опоздал и не был на собрании комсостава, где командир объяснял? Думал, стрельба нормальная. Главное, я тогда обрадовался, что в башне никого нет, были только два ученика-электрика, а я как осмотрел прицелы, так и ахнул: вижу, что сворочены градусов на тридцать в сторону, вот, думаю, хорошо, что вовремя заметил, еще ученикам на вид поставил. А они говорят: утром приходил старший артиллерист, за вами посылал, ждал, ждал, потом говорит: ладно, появится, дам ему жизни, - и свернул прицелы на сторону. Я и подумал, что проверяет мою бдительность, и, понимаешь, сам тихонько давай согласовывать по собору, чтоб никто не знал, что у меня в башне заведение, - дурак, и больше ничего. А командир, когда потом мне хвост наламывал, спрашивал: "Тов. Затемяшенный, чем у вас голова набита? Когда вы получили приказание наводить по "Посыльному", неужели не могли сообразить, что ненормальность и будете сейчас крыть "Посыльного"? А главное, я правильно удивился, почему же стреляют в "Посыльного", а потом догадался, что, наверное, стрельба на недолетах, как, помнишь, раз стреляли, и сам флагарт тут, он же видит. Хотел сделать лучше, а вышло - чуть не угробили "Посыльного", и теперь мне такой срам на весь РККФ, хоть стреляйся, да жалко Клюшки, выходит, что недослужишь - бьют и переслужишь - бьют. Пока прощай, пожалуйста, пересылай мне Клюшкины письма прямо сюда, я буду отвечать. Жму руку. С артиллерийским приветом твой товарищ Ф. Затемяшенный. 21 июля 1926 года, гарнизонная гауптвахта". БЕШЕНАЯ КАРЬЕРА Должен вас заранее предупредить, что за достоверность этой истории я ручаться не могу, так как сам свидетелем ее не был. К чужому рассказу я привык относиться недоверчиво: корда человек рассказывает какой-нибудь поразивший его случай, он обязательно кой-чего добавит для усиления эффекта - не то чтобы соврет, но, так сказать, допустит художественный вымысел. От этого удержаться трудно, это уж я по себе знаю. Но, впрочем, историйка эта похожа на правду, потому что в те годы комсостав как-то не очень согласованно ездил в Петроград, в особенности глубокой осенью, когда походы закончены. И на этой почве порой происходили разные ненормальности, иногда тяжело отражавшиеся на ни в чем не повинных людях. Вот так и случилось, что штурмана Трука Андрея Петровича за короткий срок вознесло на такую служебную высоту, что это сильно на него повлияло, - и, как я полагаю, скорей всего от внезапности. Разумная постепенность - это великое дело. Исподволь человека ко всему приучить можно. Как, например, с глубины водолаза подымают? Метр-два в минуту - и больше ни-ни. А вынь его сразу метров с пятидесяти - лопнет ваш водолаз изнутри от внезапности, и все тут. Может быть, если бы в прохождении службы штурмана Трука была разумная постепенность, ничего бы и не случилось. Правда, тогда и рассказывать о нем было бы нечего, потому что ничем он не выдавался, и коли б не этот случай, так и стерлось бы его имя в списках Управления комплектования. Служил потихоньку Андрей Петрович на линейном корабле в должности старшего штурмана. Вот не могу вам объяснить, почему в те годы так выходило, что коли заведут на корабле переплетную или сапожную мастерскую, обязательно ее в заведование старшему штурману дадут. То ли считалось, что у него времени больше, чем, скажем, у старшего артиллериста, то ли думали, что раз у штурмана таблицы логарифмов, то самое святое дело ему баланс судовой лавочки подводить, - только ни разу я не видел, чтобы этими побочными заведованиями загружали химиков, минеров или, упаси боже, артиллеристов, Словом, служил старший штурман Трук на линейном корабле по прямой своей специальности, то есть судовой лавкой заведовал, дознания производил, шефов ездил встречать, в свободное же время привлекался к внешкольной работе - самодеятельный спектакль ставил или антирелигиозные лекции читал, поскольку зимой корабль на якоре и работы штурману все равно никакой нет. Был он сам человеком тихим, скромным, и если доводилось ему приказывать, то и приказывал он с приятной застенчивостью: "Из правой бухты, пожалуйста, вон!" И вот такой человек потерпел от стечения обстоятельств и от внезапности. Началось все это с аппендицита - объявился под осень у старшего помощника. А надо сказать, в те годы болезнь эту рассматривали как дар божий или благословение судьбы: операция сама по себе пустяковая, минут на двадцать, но большую пользу принести может, если к ней иметь правильный подход. Во-первых, после припадка необходимы диета и режим, а это в переводе на русский язык значит - месяца полтора припухать дома или в госпитале, а то и в санатории, как кто сумеет. А уж после операции два месяца отпуска с комиссии не сорвать - прямо в глаза смеяться станут. Очень эта болезнь была в почете, это нынче она как-то унижена, - резанут тебе живот между двумя погружениями, и все тут, - а тогда к ней совсем иначе относились. Словом, был на корабле старший помощник командира - и исчез с горизонта, остался один неработоспособный червеобразный отросток, каковую должность (я хочу сказать, должность старшего помощника) и пришлось временно исправлять старшему штурману Андрею Петровичу Труку. Но в этой новой должности он ничуть не загордился, с лица только несколько спал, хлопот прибавилось. Походил это он так денек-другой - второй случай: зовет его в каюту командир линкора и на кресло указывает. - Присядьте, - говорит, - Андрей Петрович. Так и так, должен я по долгу службы отбыть на две недели для прохождения курса газовой техники при Военно-морской академии. И, поскольку она находится в городе Петрограде, придется вам, как старшему моему помощнику, принять на себя командование кораблем. Но вы не смущайтесь, делать сейчас особенно нечего, да в крайнем случае вам командир бригады поможет, раз он у нас на корабле флаг держит. Прошу вас, распишитесь. Расписался штурман Трук в книге приказов и вышел из каюты, несколько сгорбившись. И то сказать - двадцать три тысячи тонн кому хочешь могут спинку согнуть, особенно с непривычки. Однако он и этим не загордился, только грусть какая-то в глазах появилась, сам же скромный по-прежнему и тихий. Командовал он так линейным кораблем еще денек, до пятницы. А надо вам сказать, что пятница в те времена была особым днем: вообще-то увольнение в Петроград разрешалось с субботы после обеда, но обычно все, кто мог, в пятницу сматывались. Считалось, что с утра субботы можно выполнить в Петрограде служебные дела, так уж, мол, вроде бы заодно. И вот в пятницу сразу после обеда заходит к нему флаг-секретарь командира бригады линейных кораблей и тоже книгу приказов кладет. - Как вы, - говорит, - в настоящий момент будете командиром флагманского линкора, то пожалуйте новый чин на себя принять. Распишитесь. Прочел Трук книгу приказов по бригаде, помолчал немного и, вздохнув, промолвил: - Что ж, я готов. Извольте. Только, - говорит, - как-то странно получается: чины на меня, будто клопы, лезут, а разряд содержания, заметьте, все одиннадцатый. - Насчет разряда, - отвечает флаг-секретарь, - командир бригады не распространялся. И, по-моему, это просто несообразный вопрос, тем более что вам доверяют бригаду линкоров только до понедельника, поскольку флагман отбывает для произнесения речи на конференции работников Губмедснабторга, которые являются шефами штаба. И не задерживайте меня, Андрей Петрович: я тоже человек, а катер вот-вот отойдет. Проводил штурман Трук катер с комбригом и штабом и пошел в кают-компанию. В кают-компании же нормальный вечерний отдых: трюмный механик одним пальцем правой руки дуэт из "Сильвы" играет, левой же всеми пятью в басах неизвестное - называется аккомпанемент; со столов чрезвычайный стук идет - не то клепальщики работают, не то рожь молотят, но, впрочем, ничего особенного, просто играют в распространенную игру под названием домино, или "козел"; вентиляция же вовсе всех кроет, и голоса человеческого, в особенности жалобного, во всем этом не слышно. Попробовал он поискать сочувствия у приятеля своего, башенного командира Матвеева, а тот весельчак такой был и на все смотрел крайне легко. - Это, - говорит, - пустяки, бригада-то линкоров! Как бы на тебя, Андрей Петрович, весь флот не навалили, все может статься. Трук на него руками замахал и пошел к себе в каюту, в одиночестве бремя власти переживать. Но переживал он недолго: через часик зазвонил у него телефон. Трук трубку взял без всякой властности, наоборот, с некоторым недоумением и вроде как с растерянностью, из трубки же малознакомый голос: - Кто это говорит? - Старший помощник командира. - А я просил командира. - Это и есть командир, - говорит Трук. - Виноват, мне командир бригады нужен. - Это же и есть командир бригады, временно, то есть врид, - отвечает Трук. - Соединяю с помначраспротдела штаба флота, не отходите от трубки. - Хорошо, - говорит Трук, - соединяйте, какая разница. И, произнеся это совершенно безразличным тоном, стал в рассеянности таракана пальцем придерживать, который по любопытству вылез из аппарата к разговору (сидел бы уж внутри!). А из трубки такой типичный штабной голос, не привыкший к возражениям: - Говорит помощник начальника распорядительного отдела штаба флота такой-то. Вследствие того, что начальник штаба флота временно остался за командующего, так как последний вчера отбыл в город Петроград на торжественный выпуск барабанщиков музыкантской школы и поскольку первый отбыл сейчас по встретившейся надобности в город Петроград, в управление торгового порта, для выяснения, какой толщины ожидается этой зимой ледяной покров Балтийского моря, то, учитывая, что вы командир бригады линейных кораблей того же моря, вам, по приказанию начальника штаба, надлежит вступить в командование таковым на срок двое суток. - Ничего не понимаю, - говорит Трук печально и таракана поднажал, у того усики на лоб полезли. - Каковым это таковым? - То есть как не понимаете? Вот вы теперь командующий флотом, только и всего. До понедельника. - Позвольте, - говорит Трук, приходя во взволнованность, а таракану податься некуда. - Как это так - командующий?.. Я же не в самом деле командую бригадой линейных кораблей, а исключительно по стечению обстоятельств. Кроме того, за что же я? Есть и другие флагмана - бригады эсминцев, например, или учебного отряда... Нельзя же так, в самом деле, не разузнавши... - Ничем, к сожалению, вам помочь не могу, - отвечает холодным тоном помначраспротдела. - Приказ есть приказ, начальник штаба его перед отъездом подписал, и я менять не могу, А перечисленные вами флагмана все, может, уже в Петрограде, потому пятница. И трубкой - шварк. Тут Трук таракана вовсе раздавил и впервые в жизни заговорил властным голосом в повешенный на той стороне линии телефон: - Послушайте, вы... помначраспротак вас и этак! Никакой я не командир бригады, и нашивок у меня две с половиной, и разряд по тарифной сетке одиннадцатый, а вы - комфлот!.. Я буду жаловаться, я, может, до прокурора дойду! Что это за разные штучки?.. А служба связи со всей вежливостью: - Кончили? - Кончил, - говорит Трук, - кажется, кончил, дальше некуда, разве за начальника морских сил республики останусь, да счастье мое - Москва далеко... И пошел, пошатываясь, в кают-компанию пожаловаться приятелям на свою бешеную карьеру, увидел Матвеева и головой покачал: - Прав ты был. Вот я и флотом командую. До понедельника. А тот жестоко хохочет, и все кругом от смеха по диванам валяются. Трук вовсе обиделся и пошел спать, чаю не пивши. Только спал он тревожно и во сне все вздрагивал, потому что по всем линиям ему кошмары снились. То по командирской линии приснилось, будто из Москвы инспекторский смотр приехал, а весь комсостав откомандирован на курсы физической культуры. То по линии старшего помощника, что пришел приказ ввести в расписание занятий по четвергам с четырнадцати часов маникюр для всех, не исключая кочегаров, а помощнику чтоб раздобывать лаку и присматривать. То по линии комфлота, - будто пришлось созвать совещание флагманов, флагмана поприезжали, а на поверку оказалось, все штурмана - вриды, и вместо совещания все на свою штурманскую судьбу жалуются и просят освободить. А под утро приснилось, что эсминец "3 июля" утонул. И ведь так отчетливо приснилось, - будто стоял, стоял "3 июля" у стенки - и вдруг пошел на дно Средней гавани, пуская из труб пузыри. А на стенке народ волнуется, и прокурор статью ищет в отношении бездействия власти. Тут Трук вскочил с койки и как был, с голыми ногами, в кресло прыгнул и стал ручку вертеть: - Дайте мне дежурного по штабу морских сил! И, утратив всю свою скромность, закричал громовым голосом, привыкшим перекрикивать гул сражений. - Бегите, - кричит, - немедленно на стенку и лично удостоверьтесь, не утонул ли там эсминец "3 июля"! - Во-первых, - отвечает дежурный по штабу с наивозможной ядовитостью, потому что Труков звонок его разбудил, - во-первых, ни в июле, ни в августе, ни в сентябре у нас утонувших эсминцев не числится, а во-вторых, позвольте узнать, кто это интересуется? - Старший штурман вверенного мне корабля, - в гневе по забывчивости говорит Трук. - И вы мне календарь не вычитывайте, я спрашиваю про эсминец "3 июля", который, возможно, затонул в гавани. - Во-первых, - говорит дежурный с новой ядовитостью, - во-первых, я вовсе флагманский юрисконсульт и к штурманам никакого касательства не имею, звоните своему флагштурману. Во-вторых, как же это живой миноносец в гавани утонет? Это совершенно невероятно. А в-третьих, мне в конце концов в телефонную трубку не видно, кто это там так расприказывался? - Врид командующего флотом, врид начальника штаба флота, врид командира бригады линкоров, врид командира корабля и помощник его тоже врид. А у телефона старший штурман Трук. - Здравствуйте, Андрей Петрович, - говорит юрисконсульт. - Чего это у вас ночью столько народу собралось? - Здравствуйте. Народу же никакого нет, и все это один я - Трук. И я вас попрошу, вы к моему голосу привыкните, потому что я, может, всю ночь распоряжаться буду. Итак, выполняйте мой словесный приказ. И, не слушая, чего ему там дежурный по штабу говорит, трубку повесил и пошел в беспокойстве на палубу - сам посмотреть, ибо уже рассвело. Глядит - кораблей видимо-невидимо, а сколько их - не поймешь. Может, и вправду кто утонул. Дай, думает, по трубам сосчитаю, все ли в целости. Стал считать и сбился, потому что с мостика сигнальщик перевесился и докладывает: - Товарищ вахтенный начальник, эсминец "Внушительный" просит разрешения войти в гавань! А Труков линкор, как флагманский, старшим на рейде был, и вахтенный начальник равнодушно отвечает: - Поднять "добро", не препятствовать! Но Трук его перебил и даже руку простер в знак предостережения. - Нет, - сказал, как отрезал, - возможно, где-либо в гавани "3 июля" на дне лежит, еще напорется. Пусть походит в море до выяснения. Командир же "Внушительного" глазам не поверил: подняли флаг "аз", что означает - "нет, не имею, не согласен". - Как, - говорит, - не согласен, когда мне в гавань надо? Это же небывалый случай, подымите еще раз. Вновь сигнал подняли, и вновь "аз" получили. А на третий - командир "Внушительного" плюнул и говорит: - Право на борт, они там с ума посходили, у меня и хлеб кончился. Ладно, - говорит, - уйду вот к черту в море, пока угля хватит, а потом сами наплачутся. И пошел рассекать стальной грудью свинцовые волны Финского залива, а завхозу приказал сухари и консервы неприкосновенного запаса доставать. Между тем флаг подняли, и начался служебный день. Трука в каюту увели: подписывать. Сидит в каюте, а кругом народ столпившись. Ничего, справляется. Сперва печати путал - куда судовую, куда бригадную, но после наладился: бригадную - штабному писарю дал, корабельную - своему писарю Елизару Матвеевичу. - Стукайте, - говорит, - где надо, а то я собьюсь. Сидит и дела вершит, а старшему баталеру пресс-папье доверил. Вначале полностью подписывал - слева "врид", справа "Трук", потом по букве сбавлять стал для скорости: "ври" - "Тру", "вр" - "Тр", а на втором часе просто палочки ставить стал: слева палочку и справа палочку, печать - тук, пресс-папье - шлеп, полный конвейер. Однако к концу у него в голове помутилось, открыл рот, что рыба на песке, и глаза - как у рыбы той же, мутные и со слезой: еще дышит, но распоряжаться уже не может, потому что вся властность у него через эти подписи вышла. Но к данному моменту остался при нем только старший судовой писарь Елизар Матвеевич с книгой приказов по кораблю - человек почтенный и заслуженный, тринадцатый год в писарях ходил и многое за эти годы повидал. Смотрит на него и сочувствует. - Вы, - говорит, - Андрей Петрович, большую ошибку допустили, что все вперемежку подписывали. В подобных случаях для здоровья гораздо безопаснее расчленить свои функции. Вам бы штабные дела следовало в салоне вершить, судовые - в командирской каюте, а разную мелочь, боцмана там или содержателя, в помощниковой каюте выслушивать. У нас в восемнадцатом году на "Забияке" командир эсминца, бывший старший лейтенант Красильников, цельную зиму вот так же за начальника дивизиона страдал, и очень хорошо получалось, потому что организованность была. Он по штабным делам в своей каюте ни за что говорить не станет: у меня здесь, говорит, иная психика. А у нас всю зиму узкое место было - погрузка угля на "Оку", она все четыре эсминца отапливала, а команды некомплект, и все командиры эсминцев за каждого человека торговались. Вот подвезут уголь, доложат Красильникову, он сейчас в каюту начальника дивизиона, и меня туда кличет. Продиктует телефонограмму - выслать на погрузку со всех эсминцев по десяти военморов, подпишет и уйдет к себе. Я телефонограммы разошлю, и ему тоже принесу, как командиру "Забияки", докладываю. Он прочтет и рассердится: "Что они в штабе тем думают? Мне и шестерых не набрать, пишите ответ", - и продиктует поядовитее. Подпишет - я ее в штабной входящий перепишу, иду в каюту начальника дивизиона, там опять Красильникову докладываю: вот, мол, ответ с "Забияки". Он прочитает, подумает, иной раз сбавит, а иной раз повторную телефонограмму шлет - выполнить, и никаких. А раз так рассердился, что написал приказ - командира "Забияки" на трое суток без берега, и что ж бы вы думали: отсидел, еще приятелям жаловался, что начальник дивизиона прижимает! Правда, потом выяснилось, что он в уме поврежден был от перемен в истории государства, но способ нашел очень облегчающий службу, если до крайности, конечно, не доводить... А Трук выслушал и только рукой махнул - не поможет, мол, и по каютам ходить. Вдруг телефон зазвонил. Опять говорит неизвестный голос из штаба флота: тут, мол, из Москвы пакет экстренный на имя комфлота и в нем загадка лежит, как тому Ивану-царевичу, которому давали нагрузку за ночь золотой дворец отгрохать с отоплением и освещением, - немедленно сообщить данные о потребности на предстоящую летнюю кампанию угля, нефти и смазочных материалов для всего флота с приложением оперативных обоснований, и чтоб все к вечеру было выслано, потому что в понедельник утром доклад. Трук прямо побледнел. - Есть, есть, - отвечает, - сейчас распоряжусь... А сам повесил трубку и с отчаянием говорит: - Так и знал! Что же я в субботу с таким предписанием делать стану? Что у них, в Москве, календарей нет, что ли?.. Елизар Матвеевич, подумав, дал совет - выслать ориентировочно, по догадке, и присовокупить, что точный расчет высылается дополнительно, - это, говорит, тоже хорошо помогает, главное в таких случаях - быстро ответить. Но Трук голову на руки уронил и не решается, а тут телефон опять зазвонил, требуют из штаба флота командира линкора к разговору, а в каюту боцман зашел - приборка субботняя закончилась, так будет ли осмотр? И еще писарь штабной просится - оказалось, три бумажки в горячке пропустили, и старшина-рулевой ввалился, часы требует, пора время проверять, - словом, полный комплект. Елизар Матвеевич всем в грудки уперся и полегоньку выставил в дверь, а сам остался, думает, может, чем помогу. Трук в телефон говорит: - Слушаю, врид командира линкора, - а сам весь трясется. По телефону же дежурный по штабу (уже не юрисконсульт, а комендант штаба, сменились) обижается: - Что это у вас на мостике произошло? От командира "Внушительного" радио получено, что его в гавань не пустили сигналом с вашего корабля и он стал на якорь в бухте Уединенной и просит буксиры, поскольку топливо кончилось. Очень прошу вас разобраться в данном случае и наложить на виновного строгое взыскание. - Есть, есть, - говорит Трук, - наложу. Даже с удовольствием. До свидания, сейчас распоряжусь. Положил он трубку и с таким просветлением на лице спрашивает Елизара Матвеевича: - Посмотрите-ка в книге приказов по кораблю, какой последний номер был? Елизар Матвеевич с гордостью отвечает: - Мне и смотреть нечего, я все приказы текущего года помню: номер четыреста семьдесят шестой... - Вот и хорошо, - говорит Трук с отчаянной решимостью и начал в портфель какую-то ерунду складывать: зубную щетку, мыло, папиросы. - Пишите, Елизар Матвеевич, телефонограмму: "Командиру бригады эсминцев..." Или, впрочем, нет, - там штурмана все знакомые, еще нечаянно в кого из приятелей угадаешь. Лучше так пишите: "Командиру учебного отряда. Отбывая сего числа для срочного выполнения приказа No 477, предлагаю вам вступить во временное исполнение должности командующего флотом. С получением сего немедленно озаботьтесь назначением временно исполняющих должности начальника штаба флота, командира бригады линкоров, командира линкора "N", старшего помощника командира и старшего штурмана того же линкора, поскольку все перечисленные лица отбывают вместе со мной для выполнения приказа No 477. Подпись: врид командующего флотом Трук". - Ну вот, - говорит, - теперь и дышать как-то легче!.. Давайте сюда вашу книгу приказов, Елизар Матвеевич! Сел к столу и твердой рукой сам написал следующие исторические строки: "Приказ по линейному кораблю "N" No 477 За недопустимую халатность в организации сигнальной службы, выразившуюся в поднятии флага "аз" вместо флага "добро", арестовываю старшего штурмана вверенного мне корабля военного моряка Трука Андрея Петровича на трое суток с содержанием при гарнизонной гауптвахте. Вр.и.д. командира линкора Трук". Промокнул он это, полюбовался, потом написал на полях, где положено: "Читал. А.Трук", и с повеселевшим видом обратился к Елизару Матвеевичу. - Напишите, - говорит, - скоренько записку об арестовании и дайте башенному командиру Матвееву подписать во исполнение приказа по кораблю. Только поскорее, Елизар Матвеевич, а то, не дай бог, еще что-нибудь случится. Елизар Матвеевич с сочувствием спрашивает: - Может, катерок прикажете подать штабной или, в крайнем случае, наш, как командиру корабля? - Нет, - говорит, - я лучше пешком пройдусь, погода вполне хорошая, а у меня нынче голова устала от этих беспокойств. Взял портфель и пошел наверх, совершенно счастливый. А башенный командир Матвеев, как увидел записку об арестовании, побледнел, фуражку схватил и за Труком кинулся. Нагнал его на стенке и кается: - Андрей Петрович, иди ты на вверенный тебе корабль, ничего там особого нет! Никакой ты не комфлот, это мы тебя на пушку взяли... И за помначраспротдела я звонил с соседнего линкора, и о пакете экстренном из Москвы тоже я... Хотели тебя попугать маленько, да кто же знал, что у тебя такие нервы слабые... Но Трук на него посмотрел ясным взором и отвечает: - Нет, Иван Сергеевич, я уж лучше на губу пойду до понедельника. Там спокойнее. Едва-едва его обратно втроем увели, и все время возле него кто-либо на вахте стоял до самого утра понедельника, потому что при каждом телефонном звонке Трук вздрагивал и с места срывался - на стенку бежать. А в понедельник утром башенный командир Матвеев сложил в портфель зубную щетку и папиросы и пошел на гауптвахту. Только не на трое суток, а на все двадцать, так как командир бригады полную власть к нему применил. ИНДИВИДУАЛЬНЫЙ ПОДХОД Самый поразительный случай за годы моей политработы был, пожалуй, в тысяча девятьсот двадцать втором году на учебном судне. Вот много говорится об индивидуальном подходе к людям, что, мол, всех под одну гребенку равнять нельзя и в воспитательной работе обязательно надо учитывать особые свойства самого человека. Так вот, в первые годы моего комиссарства я раз с отчаяния такой индивидуальный подход загнул, что теперь вспомню - и сам удивляюсь. Однако результаты оказались выше всех ожиданий, и сохранил я для Красного флота одного очень ценного человека. Был тогда у нас на учебном корабле вторым помощником командира Помпеи Ефимович Карасев. Собственно, настоящее его имя было Помпий, но в семнадцатом году, пользуясь гражданскими правами, он это имя во всех документах переделал на Помпея и даже соответственно перенес день своего ангела с седьмого июля на двадцать третье декабря. Пояснил он это тем, что имя Помпий очень смахивает на пожарную помпу, чем при царском режиме ему порядком надоедали корабельные шутники, а Помпей много благозвучнее и даже имеет флотский оттенок, потому что, как услышал он это на лекции в гельсингфорсском матросском клубе, некий римский воевода Помпей одержал морскую победу, и следственно, тоже был военным моряком. Должность второго помощника командира в те годы мало чем отличалась от должности главного боцмана - как говорится, свайки, драйки, мушкеля, шлюпки, тросы, шкентеля, - и поскольку боцман у нас, по мнению Помпея, был слабоват, он сам круглые сутки катался по кораблю шариком на коротеньких своих ножках, подмечал неполадки и "военно-морской кабак" и по поводу этого беспрерывно извергал сквернословие, весьма, надо признаться, затейливое. Так же подавал и команды на аврале: в команде, скажем, пять слов, а у него - пятнадцать, и остальные десять все посторонние. Прямо удивляешься, откуда что берется... Правда, плавал он к тому времени более двадцати лет и на этом же корабле с девятьсот восьмого года в боцманах ходил. До того он к этому диалекту привык, что иначе ни на какую тему говорить не мог, и раз я просто поразился, в каких случаях он на нем изъясняется. Заработался я как-то ночью, слышу восемь склянок, ну, думаю, Помпеи Ефимович, наверное, уже на ногах, он позднее четырех утра на палубу не выскакивал. А мне надо было ему сказать о покраске библиотеки. Ну, пошел я к нему в каюту, - а каюта у него была своеобразная: на столе ни чернильницы, ни бумажки, ни книжки, чистый стол, как шканцы, палуба вымыта и медяшка грелки собственноручно надраена, а на грелке вечно чайник стоит. Пользовался он каютой только для того, чтобы с полуночи до четырех и после обеда до разводки на работы поспать и вечерком - часок чайку попить. Тогда стелил он на письменный стол газетку, снимал с грелки чайник, где с утра чай парился, скидывал китель, доставал из шкафа кружку и сахар - и наслаждался. Приоткрываю я тихонько дверь, думаю, может, он еще спит, и вижу: стоит он в исподних на коленках перед стулом - а на стуле крохотная иконка (вероятно, в нерабочее для нее время она в шкафу вместе с сахаром лежала) - и истово крестится. Вы скажете, мне бы следовало в это дело вмешаться, но к этим пережиткам тоже надо было подход иметь, а тут человек скромно отправляет культ в своей каюте, не мешая службе, агитацией религиозной не занимается, - ладно, думаю, при случае воздействую осторожно. Хотел уже дверь прикрыть, но донеслась тут до меня его молитва, я чуть не фыркнул: увлекся мой Помпеи, меня не видит и причитает у иконки, да как!.. В той же пропорции, что с командами - пять слов молитвы, а десять посторонних. Жалуется богу на командира, что тот ему зря фитиль вставил за беспорядок на вельботе, - и попутно как рванет командирскую бабушку в тридцать три света, в иже херувимы, в загробные рыданья и пресвятую деву Марию, и вслед за тем - молитву о смягчении сердца власть имущих, поминая царя Давида и всю кротость его. Ну, конечно, господу богу обращаться ко мне, как к комиссару корабля, с претензиями на второго помощника было неудобно, и от него я жалоб не слышал. А вот от комсомольцев мне за Помпея порядком приходилось. Особенно горячился комсомольский отсекр Саша Грибов. Это был год первого комсомольского набора на флот, и почти все ученики машинной школы, что у нас на корабле плавали, недавно еще были комсомольскими работниками не ниже уездного масштаба, а Помпеи их благословляет с утра до вечера. Конечно, обидно. На собраниях шумят, ставят вопрос о списании Помпея с корабля как пережитка, словом, что ни день, то к командиру - рапорт, а к комиссару - постановление комсомольского бюро. Я Грибову объясняю: - Товарищ дорогой, у нас военный флот, а не губернская конференция, пора уж, в самом деле, привыкать. Вы бы лучше, чем шум подымать, помогли бы мне - провели бы со своей стороны воспитательную работу над стариком. Народ вы молодой, флота не знаете, учить вас морскому делу надо. А где мы другого такого специалиста по шлюпкам, парусам, тросам и прочим премудростям найдем? В учебниках не все написано, а в нем двадцатилетний опыт. Кто вас так научит узлы вязать, краску составлять, фигурные маты плести? - Да вот о матах-то я и толкую, - говорит Грибов, - он, товарищ комиссар, не плести маты нас учит, а загибать их. Вы послушайте, как наши комсомольцы в быту стали говорить: через два слова в треть - загиб. Думают, это настоящий флотский шик и есть, а как их разубедишь, когда живой пример перед глазами, тем более комсостав? Ну, я вижу, вопрос перерастает в политическую плоскость - Помпеи и впрямь у меня молодое пополнение портит. А на комсомольцев в те годы с разных сторон влияли: жоржики, которых с флота еще не всех повыкидали, татуировочку насаждают, блатной лиговский язык прививают, якобы флотский. Иной раз слушаешь - передовой комсомолец, недавно еще где-либо у себя в Калуге новый быт насаждал, - а тут из-под бескозырки чуб выпустит, клеш в семьдесят два сантиметра закатит и говорит примерно так: "Чьто ж, братва, супешнику счас навернем, с коробочки потопаем, прокинем нынче по Невскому, бабца какого наколем - и закройсь в доску до понедельника". Я раз их собрал, высмеял, а о "коробке" специально сказал. "Вы, - говорю, - на этом корабле в бой за Советскую власть пойдете, на корабле живете, учитесь, а нужно - и умирать будете, а вы такое гордое слово - корабль - в "коробку" унизили". И рассказал им попутно, как русские матросы в старое время и в гражданской войне кораблем своим гордились и сами с ним на дно шли, как в Новороссийске над этими "коробками" тяжелыми мужскими слезами плакали, когда их топить пришлось... Ну, дошло это до комсомольского сердца, и слово "коробка" у нас действительно исчезло, а прочий лиговский язык никакой борьбы не выдерживал. А тут еще Помпеи мат культивирует, борьба на два фронта получается... Вызвал я его к себе в каюту, посадил в кресло и начал проводить политработу: - Так и так, Помпеи Ефимович, грубая брань унижает не того, в кого она направлена, а того, кто ее произносит. Это, - говорю, - в царском флоте было развито как неуважение к личности трудящегося, а в наших условиях на матерщинника смотрят как на некультурный элемент. Словом, чтобы не действовать административно, я вам не предлагаю в порядке приказа изжить матерную брань, а говорю по-хорошему: будьте сознательны, бросьте это дело. Говорю, а сам вижу - слова мои в него, как в стенку, ни до души, ни до сознания не доходят: сидит мой Помпеи, красный, потный, видимо, мучается, да и побаивается - для него комиссар страшнее командира. Нет, думаю, не тот у меня подход, надо эти лозунги бросить. Я на другой галс лег - объясняю попросту, задушевным тоном: молодежь, мол, теперь иная, это не серые новобранцы с деревни, а комсомольцы, у каждого своя гордость, и им обидно. Это нам с вами, говорю, старым морякам, как с гуся вода, - покроют, - и не встряхнешься. А им внове, надо же понимать. Слушал, слушал Помпеи Ефимович, потом на меня глазки поднял, - а они у него такие маленькие были, быстрые и с большой хитринкой. - Так, товарищ же комиссар, они приобыквут! Многие уже теперь понимают, что я не в обиду и что никакого неуважения их личности не выказываю. Наоборот, иной сам чувствует, что это ему в поощрение или в пояснение. И работать веселей, а то все швабры да щетки, чистоль да тросы изо дня в день - прискучает. Опять же, скажем, терминология: эти самые ваши комсомольцы по ночам морскими терминами бредят, комингсы им разные снятся да штаг-корнаки. А я каждому предмету название переиначу позабавнее или рифму подберу, вот оно легче и запоминается. - Вот вы, - говорю, - и напереиначили так, что теперь в кубрик не войдешь: сплошные рифмы висят - и речи человеческой не слышно. А он на меня опять с хитринкой смотрит: - Так что ж, товарищ комиссар, на корабле дамского общества, слава богу, нет, самый морской разговор получается, и беды я в том не вижу. Ну, если б я, скажем, дрался или там цепкой по спине протягивал, как царские боцмана себе позволяли, тогда ваши возражения были бы понятны. А тут - чего же особенного? - Ну, - говорю, - Помпеи Ефимович, уж коли бы вы еще допускали зубы, чистить, тогда у нас и разговор с вами был бы иной. Мы бы с вами не в каюте, а в трибунале договорились. А он смутился и сейчас же отбой: - Да нет, знаете, я этой привычки и в царском флоте не одобрял, и теперь не сочувствую. Потому что она увечье дает, кроме того, действительно обидна для человека, потому что старшему в чине сдачи не дашь. А главное - никакой от нее пользы для дела, и не всегда дотянешься... Хотя, впрочем, раз довелось мне видеть, что и такая привычка обернулась во спасение жизни человеку. Ну, я примечаю, что у Помпея случай на языке чешется. Я и придрался, чтоб дать ему разговориться и свободнее себя со мной чувствовать, потому что дело такое, что официальным подходом не разрешишь, а он сидит на кончике стула, стесняется, и душевного разговора в такой обстановке не добьешься. - Как же, - говорю, - так в спасение жизни? Это странно... Может, поделитесь? Я до подобных историй очень большой охотник. Сейчас я чайку налажу, вот за чайком и расскажете. - Нет, - говорит, - спасибо, чайку я вашего не буду. Я знаю - у вас не чай, а верблюжья моча... то есть я хотел выразиться, что жидкий... Я чай привык своего настою пить. А вот за папироской расскажу. Закурили мы, он и рассказывает: "Я тогда без малого пешком под стол ходил. Плавал в Белом море на такой посудине, называется "Мария Магдалина". Рейс незавидный: по весне поморов на промысла развозить, а по осени обратно их в жилые места собирать. Вот осенние рейсы и мучили, беспокойно очень: у них привычка была - как напьются, так в спор. Ножи там или топорики - это у них отбиралось, но, бывало, и кулаком вышибали дух. Это тоже из терпения выводило: на каждого покойника акт надо и в трех экземплярах. А писал акты первый помощник, очень не любил писать, непривычное дело. На них одна управа была - кран. Это капитан придумал, точное средство было: как драка, так обоих ухватить, животом на лямки, которые лошадей грузят, - и на краны поднять. У нас два таких крана было, аккурат у мостика. Болтаются оба, покручивает их, раскачивает, и самолюбием страдают, потому остальные на них ржут: очень смешные рожи корчили. А на втором часе скучать начинали. Говорят, печенку выдавливает и в голове кружение. Повернет его лицом к мостику, - "смилуйтесь, - кричит, - ваше степенство, ни в жисть не позволю ничего такого!" А капитан твердый был, Игнат Саввич звали. "Виси, - говорит, - сукин кот, пока всю мечту из головы не выкинешь". Очень они этого крана боялись. Вот идем мы как-то, стою я на штурвале и смотрю на бак. А там у двоих спор вышел, о чем - это не поймешь: они, может, еще в мае месяце спорить начали. Стоят, плечиками друг в друга уперлись и спорят. "Не веришь, окаянная душа?" - "Не верю, - говорит, - не бывает такой рыбы". - "Не веришь?" - "Не верю". - "А по зубам съезжу, поверишь?" - "Все одно не поверю". Размахнулся тот и ударил. Удивительно мне показалось - такой ледащий поморишка, а сила какая, значит, правота в нем от самой души поднялась, - тот так и покатился. Поднялся, утер кровь. "Обратно, - говорит, - не верю: нет такой рыбы и не могло быть". Тут капитан им пальчиком погрозил: "Эй, - говорит, - такие-сякие, поаккуратнее там! Будете у меня на кранах болтаться, как сыры голландские!" Притихли они, главный спорщик шапку скинул. "Не утруждайтесь, - говорит, - ваше степенство, это у нас просто разговор промеж себя, а безобразия мы никакого не позволим". Вижу, замирились будто, еще по стаканчику налили, а я на воду глаза отвел, вода - что масло, штиль был. Потом слышу - обратно на баке шум. Стоят эти двое у самого борта, и ледащий опять наседает: "Не веришь, - говорит, - так тебя распротак?" - "Не верю". - "Хочешь, в воду прыгну?" - "Да прыгай, - говорит, - все одно не поверю". Не успел Игнат Саввич матроса кликнуть, как тот на планшир вскочил, и в лице прямо исступление. "Я, - кричит, - за свои слова жизни решусь! Говори, подлец, в остатний раз спрашиваю: не веришь?" - "Не, не верю". - "Так на ж тебе, сукин сын!" - и прыг в воду. А тот перегнулся за борт и кричит: "Все одно не поверю, хоть тони; нет такой рыбы и не могло быть!" Ну, пока пароход останавливали, пока шлюпку спускали, Игнат Саввич ему разными словами дух поддерживал. Но так неудачно с ним получилось, даже обидно: уши в воде были, не слыхал ничего, видимо. Очень он неловко в воде был: руки, ноги свесил в воду, и голову тоже, а по-над водой один зад маячит. Жиру у него в этом месте больше было или просто голова перевесила, это уж я не скажу, но так и плавал задом наружу, пока шлюпка не подгребла. Так за зад и вытащили. Подняли его на борт - не дышит, а из норок с носу вода идет. Потолковали мы между собой. Качать, говорят, надо, много ли он в воде был - минут десять всего. Сперва наши матросы качали. Качали, качали и плюнули. "Кончился, - говорят, - да и не наше вовсе дело пассажиров откачивать". Тогда поморы взялись. Пошла из него вода пополам со спиртом, но на ощупь все же недвижимое имущество. Игнат Саввич сошел с мостика, веки приоткрыл, сердце послушал. "Акт, - говорит, - составить, вовсе помер, будь он неладен", - и послал меня за помощником. А тот спал, и так обидно ему показалось, что снова акт, что он в меня сапогом пустил. Однако вышел, пришел на бак, сам злой до того, что серый весь