. Еще тогда она, смеясь, спрашивала: "Ты, собственно говоря, за кем там ухаживаешь?" Словом, дай бог всем такую тещу, какая будет у меня. - Ну вот и Витик! - восклицает Анна Михайловна, закрывая за мной дверь. - Иди скорей мой руки, мы ждем тебя с ужином. Тут я уже чувствую мамины интонации. Они, кстати, удивительно быстро сдружились и, по-моему, кое-что переняли друг от друга. У мамы, например, начали прорываться какие-то совершенно бесшабашные нотки. Светка, конечно, болтает по телефону. Услышав, что я пришел, она бросает трубку и выбегает ко мне. Анна Михайловна тактично удаляется на кухню и оттуда кричит: - Света, отпусти Витика, он голодный! Хватит, хватит, еще успеете нацеловаться! Век как будто не виделись! За ужином Светка смотрит на меня загадочно и тревожно и вдруг объявляет: - Ты знаешь, Алла собирается уходить от Игоря. Я усмехаюсь. - Она уже сто раз собиралась. Так он ее и отпустит, как же. - Нет, нет, - трясет головой Светка. - На этот раз все абсолютно серьезно. - И, сделав паузу, многозначительно добавляет: - Вчера от него пахло чужими духами, представляешь? И на щеке была губная помада. - Что-о? - изумляюсь я. - Какие еще духи и помада? - Чепуха! - безапелляционно говорит Анна Михайловна. - Алле уже черт те что кажется. - Вот именно, - поддерживаю я. - И помаду какую-то еще выдумала. Меня разбирает смех. Светка машинально убирает со лба свою упрямую прядку. Тут я снова вспоминаю сегодняшнюю встречу с Игорем и в сердцах добавляю: - При такой сумасшедшей жене фонарные столбы будешь целовать, не только женщин. - Ты слышишь, мама, что он говорит? Светка обиженно надувает губы, но при этом в глазах ее прыгают такие бесенята, что я невольно улыбаюсь. - А! Правильно говорит, - машет рукой Анна Михайловна. - И ты, смотри, не будь такой дурой. А то мы с Витиком от тебя оба сбежим. Я засиживаюсь допоздна. Мне так не хочется уходить! И Светке не хочется, чтобы я уходил, это точно. В конце концов, свадьба и все прочее - это же чистая формальность, думаю я. Почему бы... Я смотрю в Светкины лукавые глаза и вздыхаю. А Светка смеется... Анна Михайловна делает вид, что ничего не замечает. Но мне кажется, что она готова сама предложить мне остаться. Она такая. Потом мы со Светкой еще долго, обнявшись, шепчемся в передней. Утром я появляюсь на работу в приподнятом настроении. Игорь уже сидит за своим столом, уткнувшись в какую-то бумагу. Вид у него невыспавшийся и угрюмый. Представляю, какая ему была вчера выволочка. Он еле здоровается со мной, словно и я чем-то причастен к его неприятностям. - Слушай, старик, - говорю я, пытаясь его хоть немного отвлечь и рассмешить, - ты знаешь, что от тебя пахнет чужими духами, оказывается? - Иди к черту, - мрачно советует Игорь. - Ну, ну. Зачем же так? - миролюбиво возражаю я. В этот момент в комнату заходит Валя Денисов. Он, как всегда, невозмутимо и учтиво здоровается, потом протягивает мне уже знакомую таблицу. Я замечаю, что пустая вчера вечером графа сейчас почти вся заполнена. Но я не успеваю ее просмотреть, у меня на столе звонит телефон. - Товарища Лосева можно? - просит незнакомый женский голос. - Слушаю вас. - Это Екатерина Осиповна говорит... Вы у нас вчера были... в гостинице... - Да, да! Слушаю вас, Екатерина Осиповна. Здравствуйте. - Тут письмо пришло... Ну этому... который уехал... Вообще-то мы переслать обязаны... но я все-таки вам раньше... вы же интересовались... - сбивчиво говорит она. - Правильно, - отвечаю. - Мы получим разрешение прокурора и возьмем это письмо. Вы его не отсылайте. Итак, рабочий день начался, обычный наш рабочий день. Валя едет за письмом. Кроме того, он везет особый пакет в наш научно-технический отдел. Там прочтут оттиск записки, полный ее текст. А я звоню нашему следователю Саше Грачеву, ведущему дело Мушанского. После этого я успеваю посмотреть новые записи в таблице Вали Денисова. Там указаны фамилии, адреса и даже места работы собеседников Николова из четырех городов, не хватает только абонента из неизвестного мне городка Пунежа. Четверо же установленных людей весьма интересны. Однако свои размышления мне приходится прервать, ибо сначала возвращается Валя. Он не успевает даже передать мне письмо, полученное в гостинице, что-то при этом сообщить, как дверь снова распахивается, и появляется футбольный тренер Виктор Сбокий. Я звоню Саше Грачеву, после чего инструктирую Виктора. Опознание Мушанского мы решили провести официально, по всей форме. И вот в одной из комнат вдоль стены выстраиваются четыре человека, среди которых и Мушанский. Все четверо приблизительно одного возраста, роста, сложения, все, как и Мушанский, без бороды и усов, без очков, темноволосые. Тут же присутствуют и двое понятых - случайные посетители отдела, у которых нашлось время ненадолго задержаться. Мушанский, как мне кажется, обеспокоен предстоящей процедурой, хотя внешне это не особенно бросается в глаза, он насторожен и едва заметно хмурится. Когда все наконец готово, мы просим зайти Виктора. Он пристально вглядывается в стоящих у стены людей. Я сгораю от нетерпения, стараясь ничем, конечно, этого не показать. Минуту длится напряженная тишина, и наконец Виктор, насладившись всеобщим вниманием к своей особе, с усмешкой произносит: - Узнаю вот этого гражданина. И указывает на Мушанского. Тот равнодушно пожимает плечами. - Могли бы и побыстрее, - говорит он. - Я, например, вас сразу узнал. Вскоре процедура опознания заканчивается, и я предлагаю Саше Грачеву допросить Мушанского по этому эпизоду. Однако Мушанский неожиданно заявляет: - Возражаю. Устал и время обедать. Но я прекрасно понимаю, почему он возражает. Дело тут не в усталости и не в обеде. Просто ему, видимо, надо обдумать возникшую ситуацию, которая имеет для него, очевидно, какое-то значение. Ну что ж, пусть обдумывает. И Саша Грачев вызывает конвой. Мы с Валей возвращаемся к себе. Прежде чем вскрыть конверт и прочесть письмо, я спрашиваю Валю: - Ты что хотел мне сказать? - В гостиницу опять приходил тот человек, которому Екатерина Осиповна давала сердечные капли. Помнишь? - Конечно. И что же? - Екатерина Осиповна сообщила ему о письме. Он предложил свои услуги, чтобы переправить его Николову. Екатерина Осиповна ответила, что они сами его отправят. И тогда он предложил за письмо... сто рублей. Представляешь? На какой-то миг Валю даже покидает его обычная невозмутимость. Я достаю конверт. Обратного адреса на нем нет. Почтовый штемпель места отправления неразборчив. Приходится прибегнуть к лупе. И мы с трудом разбираем название города. Это уже что-то новое. - М-да... Я качаю головой и с обычными предосторожностями вскрываю конверт. Письмо оказывается коротким и непонятным. "Привет! Хорошо, что ты мне сообщил, где остановился. Письмо мое должно тебя застать. Ты очень нужен. Тетя опасно заболела. Не знаю, что делать. Дядя Петя". - Знаем мы этих тетей, - желчно замечает Валя. - В том-то и дело, что мы их не знаем, - возражаю я. - И вообще их, как правило, не существует. - Вот именно, - подтверждает Валя. - Запросим и этот город? - Придется. Я с сомнением качаю головой. Этот город не вызывает у меня почему-то доверия. Валя предполагает, что Николов скорей всего уехал к дяде Пете, который без него не знает, что делать. Но мне это кажется сомнительным. Ведь письмо не застало Николова. И отправлено оно всего три дня назад, следовательно, только тогда и возникла необходимость в его приезде и "тетя заболела" только тогда. Я внимательно перечитываю последнюю графу в Валиной таблице. С кем же разговаривал Николов? В Одессе - с некой Галиной Остаповной Кочергой, продавщицей комиссионного магазина. В Ростове - с Леонидом Васильевичем Палатовым, начальником отдела капитального строительства завода. В Ленинграде - с Орестом Антоновичем Сокольским, заместителем директора одного из промторгов, в Куйбышеве - с Олегом Ивановичем Клячко, врачом городской поликлиники. А вот в маленьком неведомом Пунеже срочный и короткий разговор произошел неизвестно с кем, на междугородной станции абонент оказался почему-то неотмеченным. Как это получилось, телефонистки не могли Вале объяснить. "Случается", - сказали они. Может быть, так оно и есть, ведь тысячи разговоров проходят через них, всякая возможна случайность. А может быть, это не случайность? Тогда что же? Работа приучила меня не доверять случайностям. В этой механике надо будет разобраться. Мы с Валей снова и снова просматриваем список лиц, с которыми говорил Николов. Одно имя все время задерживает мое внимание. Где я его встречал? Когда, при каких обстоятельствах? Не могу вспомнить. Это меня все больше раздражает, как невидимая иголочка маминого кактуса, однажды вцепившаяся мне в палец, которая напоминала о себе лишь когда я прикасался этим пальцем к чему-нибудь. Ну хорошо. А остальные в этом списке, что собой представляют они? Неизвестно. Неужели предстоит собирать сведения о каждом из них? Но больше всего меня интригует маленький Пунеж. Кто оттуда говорил с Николовым? Мы все время словно бродим в темноте и натыкаемся вытянутыми руками на какие-то неизвестные предметы. - Нет, так ничего не выйдет, - досадливо говорю я Вале. - Этим делом надо или заняться вплотную, или вообще бросить. Валя пожимает плечами. - Как решит начальство. Мне не нравится его неизменное спокойствие. Его нисколько не зажег, не заинтересовал этот поиск. Валя лишь добросовестен и пунктуален, как всегда. Я никогда не видел, чтобы он волновался, горячился, переживал что-то. Может быть, он так глубоко это все прячет, так умеет владеть собой? Нет, непохоже. Хотя Валя никого, по-моему, особенно близко к себе не подпускает. Я, например, все время ощущаю некую дистанцию между нами, ближе начинается какой-то непонятный холодок и мягкое, но упругое отталкивание, что ли. - Да, как решит начальство, - сердито повторяю я. - Вечером доложим. На столе звонит телефон. Это Саша Грачев. - Заходи, - отрывисто говорит он. Мушанский, сгорбившись, сидит около стола Саши Грачева, зажав ладони между колен, и сосредоточенно смотрит в пол. Густые черные брови сошлись на переносице, на небритых скулах перекатываются желваки. Некоторое время мы молчим. Потом Мушанский начинает говорить, медленно и серьезно, по-прежнему глядя в пол и зажав коленями руки: - Ладно. Я вам кое в чем признаюсь. Видит бог, я не хотел подводить этого человека. Но вы, - он бросает на меня быстрый и насмешливый взгляд, - вы отыскали уже тропинку к нему и, конечно, с нее не сойдете. Так ведь? Я пожимаю плечами: - Какого человека вы имеете в виду? - Сейчас узнаете. И еще... - Он усмехается. - Я догадываюсь, какой вопрос вы мне сейчас зададите. Я же прекрасно помню ту встречу в гостинице и до последнего слова помню свой разговор с молодым человеком. Вы спросите, - он снова, уже пристально, смотрит мне в глаза, - откуда мне известно имя того человека, который жил в "люксе". Так ведь? - Да, так, - киваю я. - Ну вот видите? - Мушанский самодовольно улыбается. - Не такой уж я, извините, дурак. Да, имя его мне было известно. И не только имя, кстати. Я рассчитывал в том "люксе" найти кое-чего побольше, чем две дрянные кофточки. Уверяю вас. И нашел бы, если бы не та горничная, которая вошла в номер. Я не хотел ее трогать. Я даже сам не понимаю, что со мной вдруг случилось. Вы можете мне не верить, это ваше дело. Но все было именно так. Какая-то мутная волна страха захлестнула меня, что-то оборвалось внутри... Я не прерываю его, пусть выговорится. Я не хочу разрушать это его состояние, его решимость все рассказать. - Так вот, - продолжает он. - Скажу вам то, чего еще никому не говорил, - и бросает иронический взгляд на сидящего в стороне Сашу Грачева. - В этом деле у меня был помощник, весьма ценный, кстати. - И вдруг, прерывая себя, спрашивает: - Почему вы не записываете? - Запишу, - отвечаю я. - Да уж, придется, - каким-то странным тоном подтверждает Мушанский. - Хотя вам этого записывать и не захочется. Потому что помощником моим была... Варя Глотова. Он теперь не спускает с меня глаз. Но я уже взял себя в руки и внешне совершенно невозмутим. Мушанский явно неудовлетворен моей реакцией и нахально спрашивает: - Вы не хотите вспомнить эту красавицу? - Сейчас вопросы задаю я. Что сообщила вам Глотова о том гражданине? - Глотова сообщила мне, - спокойно говорит Мушанский, - где остановился этот Иван Харитонович, сказала, что он набит деньгами, и посоветовала его... навестить. - Вы подтверждаете свои первоначальные показания о том, что взяли там только две кофточки? - спрашиваю я. И в тот же момент вспоминаю, что точно такую же кофточку я видел у Варвары. - Конечно. После... инцидента с горничной я уже не имел времени. - Что вы знаете об этом Иване Харитоновиче? Мушанский издевательским тоном отвечает: - Пардон. Я не собираюсь вам помогать. Ищите, ловите. Вам за это платят. Или, может быть, вы мне тоже заплатите? Тогда извольте. Тогда я готов. Сколько дадите? Из личной симпатии к вам сделаю скидку. Да, он может себе позволить так разговаривать. Я же позволить себе этого не могу. Я не могу и не должен отвечать ему тем же. Я навсегда запомнил случай, который произошел чуть не в первый месяц моей работы. Мы задержали бандита, который с ножом напал на женщину где-то в темном подъезде. И когда, еще разгоряченные, мы приступили к допросу этого грязного животного, тот харкнул мне в лицо. И я потерял самообладание. Ослепленный, полный отвращения и ненависти, я развернулся и ударил его. А потом кинулся к умывальнику. У меня дрожали руки и тошнота подступала к горлу. Через час меня вызвал Кузьмич и сказал примерно так: "Ты, парень, нам не годишься. Нервный. А главное, ни себя, ни нас не уважаешь. С кем ты вровень стал? До кого опустился? Да он теперь этот синяк, как орден, носить будет, он всем его будет показывать: вот вам милиция. Форменный позор. Я уж не говорю, что он теперь рта не раскроет. А нам надо через него на всю их шайку выйти. Словом, спасибо тебе. Иди в отдел кадров. Не подходишь ты нам". Вот так примерно сказал мне тогда Кузьмич. И добавил: "Поднять руку на человека, который ответить тебе не может, который в твоей власти, может только трус, подлец или дурак. Запомни это и ступай". И я запомнил. А что на следующий день было, мне до сих пор стыдно вспоминать. Как я просил Кузьмича, как ребята за меня просили... Вот такой был случай. И потому Мушанскому на его издевательства я тем же ответить не могу. И вообще мне некогда, у меня тысяча дел. Поэтому я заканчиваю допрос. Больше Мушанский уже ничего интересного не окажет. Думаю, он сам больше ничего не знает. Хотя и то, что он сказал, немаловажно. И главное здесь - Варвара. Но еще важнее оказывается заключение экспертизы из научно-технического отдела. Восстановлен полный текст той записки. Он выглядит так, если при этом выделить угаданные мною места: "Приходи, посоветуемся. С этой СВОЛОЧЬЮ ОКОНЧАТЕЛЬНО надо рассчитаться, когда СОБЕРУТСЯ ВСЕ". Вот так, не более и не менее. Об этом я и докладываю в конце дня на совещании у Кузьмича. Здесь же присутствуют Игорь, Валя, Петя Шухмин и еще несколько сотрудников. - М-да... - задумчиво произносит Кузьмич, когда я кончаю свой доклад. - М-да... Действительно, интересно все тут поворачивается. И пока темно. Он достает из ящика стола начатую пачку сигарет, медленно вытаскивает одну, словно прикидывая, сколько он уже выкурил за день. - Пятая, Федор Кузьмич, - говорит Петя Шухмин, щелкая зажигалкой. - Ладно тебе, счетовод, - прикуривая, ворчит Кузьмич и, затянувшись, продолжает размышлять вслух: - Однако в этой темноте кое-что все же обрисовывается. Как считаете? - Что верно, то верно, - говорю я. - Обрисовывается. Но дело это трудоемкое, Федор Кузьмич. Тут надо в принципе решить. - В принципе? - усмехается Кузьмич. - Ну давайте сначала в принципе. Какие будут соображения? Первым высказывается Петя Шухмин: - Между прочим, нас никто не заставляет его искать, Николова этого. Тут и дела-то никакого не возбудишь, если на то пошло. Ничего человек не совершил, ничего не нарушил. Мотанул из гостиницы? Домой вовремя не вернулся? На бумажке чего-то считал? Ну и что? Какой тут, спрашивается, криминал? Да и записка, прочтенная экспертом, неизвестно еще кому принадлежит. И означать она может все что угодно. Это только Лосеву тут почему-то убийство мерещится. А намеки этого Мушанского вообще ничего не стоят. Петя у нас реалист и прагматик, не верит ни в какие ощущения, чутье, интуицию и прочие иррациональные категории. Он всегда ставит вопрос ребром, ему все до конца должно быть ясно. Да или нет? Неопределенность его нервирует и всякие сомнения тоже. Им не место в работе. Иначе, по его мнению, будет хаос и всеобщая путаница. - Так... - кивает Кузьмич. - У кого еще есть соображения? - И смотрит на Игоря. - Что скажешь, Откаленко? Я настораживаюсь. Но Игорь, не поднимая глаз, цедит сквозь зубы: - Согласен с Шухминым. На Игоря это совсем не похоже. Что с ним происходит? Кузьмич тоже недоволен, он хмурится и сердито сминает в пепельнице недокуренную сигарету. Потом поворачивается к Вале и коротко бросает: - Давай ты, Денисов. Валя невозмутимо пожимает плечами. - Формальных оснований к розыску нет, конечно, - говорит он. - Кроме одного: нужен свидетель по шестой краже Мушанского. Но еще и подозрения есть. Тут Лосев прав. Если прикажете, можно заняться, Федор Кузьмич. Но можно вытянуть и пустой номер. - Та-ак, - медленно произносит Кузьмич и трет ладонью макушку. - Пустой номер, говоришь... - Не обязательно, - осторожно поправляет его Валя. - Понятно, что не обязательно. А приказать, Денисов, это самое простое. Но дел у нас, как ты знаешь, и так невпроворот, конкретных дел. - Федор Кузьмич, - не выдерживаю я. - Все-таки разрешите мне встретиться с Варей. - Можно, - соглашается Кузьмич. - Даже нужно. Но вот эти города... - Он задумывается. - Повтори-ка, с кем он там разговаривал. Не дают ему покоя эти города. И мне почему-то тоже. Когда я кончаю читать Валину таблицу, Кузьмич некоторое время молчит, потом задумчиво произносит: - Да, с Варей этой встретиться, конечно, надо. А вот ты, - обращается он к Вале, - все-таки, будь добр, выясни, что это за люди в тех городах. Может, они нашим товарищам там известны? С каждым из них, видимо, придется побеседовать о Николове. Осторожно, конечно. - Кто же будет беседовать? - ревниво спрашиваю я. - Если надо, то и мы подъедем, - отвечает Кузьмич. - Там поглядим. Но что-то в этой темноте должно проступить. И проступает. На следующий день. Часа в два меня с Игорем неожиданно вызывает Кузьмич. У него, оказывается, сидит Валя Денисов. - А ну повтори, - приказывает ему Кузьмич. - Странная новость, - говорит Валя. - Все перечисленные в таблице граждане исчезли. Глава III НОВЫЕ ФАКТЫ На работу я в этот день прихожу несколько позже, чем обычно. Дело в том, что сначала я поехал к Варваре. Но, оказывается, успел уже забыть ее "расписание". В этот день Варвара работала в утреннюю смену и визит пришлось отложить до вечера. В коридоре я сталкиваюсь с Петей Шухминым, он взволнован и одновременно чем-то смущен, по-моему. - Слушай, - говорит. - Тут, понимаешь, такое дело случилось. И рассказывает мне довольно неприятную историю. Оказывается, утром к дежурному является какой-то гражданин и в панике сообщает, что его дочь грозятся убить. Говорит он сбивчиво, бестолково, и дежурный ничего понять не может, тем более что его непрерывно отвлекают. В это время приходит Петя, и дежурный просит его побеседовать с гражданином. Петя не отказывается и приглашает того к себе. И гражданин снова повторяет свой рассказ. - Вы только подумайте, - говорит он. - Это же черт знает что! Звонят моей Надюше, грозят. Раз, другой, третий... - А первый раз когда звонили? - осведомляется Петя. - Первый? Да я еще домой вернуться не успел! - Откуда? - Как то есть откуда? - Гражданин настороженно смотрит на Петю. - Боже мой, какое это имеет значение? Ну, допустим, с работы. - Не "допустим", а точно говорите, - прицепляется к нему Петя. Гражданин вызывает у него антипатию и какое-то интуитивное недоверие. Толстый, потный, шумливый, даже скандальный и вдобавок еще до того неряшливый, что это режет глаз даже Пете, который, как известно, сам не отличается особой аккуратностью. К тому же гражданин говорит действительно бестолково. Петя почему-то ее учитывает его состояние и нешуточную причину, которая пригнала его к нам. - Не обязан я вам это говорить! - взвизгивает гражданин. - Причем тут откуда я пришел?! Убить грозят, вам понятно?! Убить! Мою дочь, понятно?! Вот о чем спрашивайте! А не... - Я сам знаю, о чем спрашивать, - грубо обрывает его Петя. - Вы меня не учите. Так откуда вы пришли в тот день? Что-то в интонациях этого гражданина, в его непонятном упрямстве, во всем этом визге и крике Пете не нравится. Хотя это и не дает ему права так вести разговор. Но Петя тоже взвинчивается. - А я вам повторяю, это не имеет значения! - багровея, почти кричит на него гражданин. - Вы что, издеваетесь надо мной?! Словом, разыгрывается безобразнейшая сцена. Первым приходит в себя Петя и, спохватившись, примирительно говорит: - Ладно. Погорячился я. Вы уж извините. Давайте спокойненько разберемся, что к чему. - Вас не извинять, а наказывать надо за такие вещи! - гневно выпаливает гражданин. - Строжайшим образом! Я к вашему начальству сейчас пойду. - Да успокойтесь вы, в самом-то деле. - Не желаю успокаиваться. Кто ваш начальник? - Ну майор Цветков. - Вот я к нему и пойду. Я это так не оставлю! Гражданин вскакивает со стула и шаром выкатывается из кабинета. Петя досадливо и растерянно смотрит ему вслед, потом плетется к дежурному. По дороге он встречает меня. - Ну и где этот гражданин? - спрашиваю я. - Сидит ждет Кузьмича, - отвечает вконец расстроенный Петя. - Представляешь, что теперь будет? Ты бы с ним потолковал, а? - Ладно, - говорю я Пете. - Черт с тобой. Попробую. Но ты-то хорош, нечего оказать. Петя в ответ лишь горестно машет рукой и уходит, а я, поднявшись на второй этаж, направляюсь в конец коридора, где на скамье замечаю одинокую фигуру. Когда я подхожу ближе, то вижу толстого потного человека в расстегнутом пальто, под которым виден тоже расстегнутый пиджак, съехавший набок галстук и громадный живот, туго обтянутый белой сорочкой. Отвислые, заросшие черной с проседью щетиной щеки его багрового цвета, а маленький носик, зажатый между ними, наоборот, совершенно побелел. За сильными стеклами очков в тонкой золотой оправе огромные, как у совы, серые встревоженные глаза. При моем приближении человек вскакивает. Короткие широкие брюки смешно болтаются на тонких ножках. На секунду они будят у меня какие-то неясные воспоминания, которые, впрочем, тут же начисто пропадают. - Это вы начальник? - запальчиво спрашивает меня гражданин, и взгляд его сквозь очки становится одновременно воинственным и растерянным. - Нет, я не начальник, - отвечаю. - Но мне сказал дежурный, что вы пришли по серьезному делу. Может быть, пока майора Цветкова нет, вы мне расскажете, в чем дело? - И представляюсь: - Инспектор уголовного розыска старший лейтенант милиции Лосев. Мой титул, видимо, производит благоприятное впечатление, как и мой доброжелательный, спокойный тон. И гражданин отвечает, все еще, правда, нервно, но уже с оттенком доверия: - Да, да, да! Я вам сейчас все расскажу. - Тогда пойдемте ко мне. Когда мы располагаемся в комнате, я предлагаю: - Прежде всего давайте познакомимся. С кем имею честь говорить? - И, предупреждая его поспешное движение, добавляю: - Паспорт мне не нужен. Просто как к вам обращаться? - Понимаю, понимаю, - кивает человек, и на полном лице его исчезает напряжение, щеки постепенно приобретают нормальный цвет и нос, кстати, тоже. - Очень приятно. Пирожков Григорий Сергеевич. - Ну вот и прекрасно, - говорю я. - Так в чем дело, Григорий Сергеевич? Кто угрожает вашей дочери? - Если бы я знал! В том-то и дело... - Но у вас есть какие-нибудь подозрения или предположения? - Видите ли... что-либо определенное... - Пирожков неожиданно мнется. - Пожалуй, трудно сказать... Я вижу, что ему есть что сказать, но он явно не решается это сделать. Впрочем, так бывает, и мне его состояние понятно. Человек, попавший в такое сложное положение, обычно не знает, как себя вести. Он боится заподозрить кого-либо понапрасну, выглядеть глупым, наивным или трусливым, наконец, боится направить нас на ложный след, помешать нашему квалифицированному, профессиональному расследованию, на которое он так уповает. - Григорий Сергеевич, - говорю я как можно спокойнее и внушительней, - если вы действительно обеспокоены этими угрозами, то прежде всего должны быть с нами абсолютно искренни. Иначе мы бессильны будем вам помочь. Не бойтесь, мы во вред вам ничего не истолкуем и ничего не предпримем. - Ах, если бы... - горестно бормочет Пирожков и вытирает скомканным платком лоб и шею. - Если бы!.. Но вот ваш товарищ, например... Он бросает на меня укоризненный взгляд. Серые глаза его за стеклами очков неправдоподобно увеличены, расплывчаты и кажутся полными слез. - А насчет моих подозрений... - продолжает Пирожков и нервно трет пухлые руки. - У Наденьки нет таких знакомых. Это точно. Это безусловно. Она умница. Она хорошая девочка... - Сколько ей лет? - Девятнадцать. - Значит, никаких подозрительных знакомств? - Ну конечно! У нее таких знакомых нет. Это точно... А вот у меня... кажется... Пирожков растерянно умолкает, пытаясь собрать какие-то разбегающиеся мысли. У меня такое ощущение, что сейчас он брякнет какую-то несусветную глупость. Он, видимо, совсем помешался от страха. Ну какие могут быть у этого пожилого, вполне приличного человека знакомые, которые бы угрожали его дочери? Если только сын кого-нибудь из них или, допустим, молодой сослуживец, ухаживания которого были отвергнуты? Но тогда это скорей всего сущая чепуха. - Господи, - вдруг вырывается у Пирожкова. - Я так устал от этой жизни. Если бы вы только знали... Мне и в самом деле становится его жалко, даже если все эти страхи ему и померещились. - От какой жизни, Григорий Сергеевич? - участливо спрашиваю я. - Ах, все не объяснишь, - он машет рукой. Но вдруг рука его застывает в воздухе, словно ему внезапно пришла в голову какая-то новая мысль. Пирожков бросает на меня испуганный и одновременно странно-пытливый взгляд, словно заподозрив меня в том, что я подслушал какие-то его мысли, затем торопливо говорит: - Впрочем, я, пожалуй, не прав. Насчет того человека. Он... он уже уехал из Москвы. И неизвестно когда вернется. Да, да... И вообще... что я, в самом деле... - Он с вами работал? - спрашиваю я единственно для того, чтобы что-то спросить, ибо и в самом деле что-либо подобное предположить трудно. - Нет, нет... Он так, знаете... проездом... - сбивчиво отвечает Пирожков. - Остановился в гостинице... и вот уехал... У меня просто ум за разум заходит... Слово "гостиница" меня совершенно невольно настораживает. Это уже почти рефлекс. Я теперь вообще не могу спокойно его слышать. У меня это слово немедленно ассоциируется с Мушанским, кражами, допросами, словом, чертовщина какая-то. Но я ничего с собой поделать не могу. И машинально спрашиваю: - Где же он - проездом - остановился? - Ах, какое это имеет значение! - досадливо машет рукой Пирожков, но в тоне его проскальзывает неуверенность, и он добавляет, словно убеждая самого себя: - Он уехал, и все. Звонили уже после его отъезда. Звонили и грозили. Вы понимаете? Боже мой! Если из-за меня что-нибудь случится с Наденькой, я этого не переживу! Я руки на себя наложу! Теперь я уже окончательно ничего не понимаю. - Почему же из-за вас? - удивленно спрашиваю я. - Вы сами говорите... Вид у него совершенно измученный, даже, я бы сказал, затравленный какой-то. - Да, да, да! Я знаю, что говорю!.. А впрочем, глупости, глупости. Я просто с ума схожу! И сердце вот... - Он прет грудь под пиджаком. - Каждый день болит. Однажды в гостинице так прихватило, что если бы не дежурная... Пирожков неожиданно вскакивает и бежит к двери. - Куда вы, Григорий Сергеевич? Он так же поспешно возвращается. Короткие брючки смешно полощутся на его тонких ногах. Пальто и пиджак готовы вот-вот соскочить, застегнуть их невозможно, кажется, что они никогда не сойдутся на огромном круглом животе. - Нет, нет, я никуда, - бормочет Пирожков, обессиленно плюхаясь на стул. - Мне показалось, я забыл... А у меня вдруг мелькает странная догадка. Я наклоняюсь через стол и тихо спрашиваю: - Григорий Сергеевич, а ведь его фамилия Николов, не так ли? Пирожков вздрагивает и испуганно смотрит на меня сквозь очки. - Вы... разве... позвольте, какой Николов? - Тот самый, Григорий Сергеевич, - уже твердо говорю я, сам, однако, до конца не веря в эту сумасшедшую удачу. - Мы имеем в виду одного и того же человека. - Но... ради бога... - Вы знаете, почему он так неожиданно исчез? - Понятия... понятия не имею. Но откуда... - Его обокрали там, в гостинице. - Не может быть! Пирожков даже всплескивает короткими пухлыми ручками и с неподдельным изумлением смотрит на меня. - Представьте себе, - говорю я и повторяю свой вопрос: - Куда же он так неожиданно исчез? Пирожков отводит глаза и секунду молча трет руки, пытаясь, видимо, собраться с мыслями. Какая-то жестокая борьба идет в нем. Щеки снова становятся багровыми, и постепенно странно белеет тонкий нос между ними. Но вот Пирожков наконец принимает решение. Огромные водянистые серые глаза за стеклами очков теперь смотрят на меня грустно и отрешенно. Пирожков начинает говорить, осторожно, неуверенно, но вполне, однако, связно: - Видите ли, я познакомился с ним недавно. Он был у нас в тресте, пытался достать весьма дефицитный стройматериал. Ему это не удалось. И тогда он предложил мне... как бы вам сказать... ну довольно сомнительную сделку. Короче говоря, жульническую, конечно. Я отказался. Я и так, знаете, ночи не сплю со своими делами. Тогда он намекнул, что располагает какими-то компрометирующими меня документами и предложил встретиться, показать их. Я пришел к нему в гостиницу. Хотя я понимал, что таких документов не существует, но все-таки, знаете... мало ли что. Никто не хочет лишних неприятностей. И он мне действительно кое-что показал. Нет, нет! - Пирожков выставляет перед собой руки, словно отталкивая что-то. - Никакого уголовного дела! Но однажды... я уступил одному человеку, своему начальнику. Нарушил ради него строжайший приказ главка... тут не было взятки, клянусь вам. Просто... он приказал, а я... ну, в общем, подчинился. Вы понимаете, не было сил возражать. Он бы меня... Потом он еще раз приказал... Ну, словом, вот так. Потом начальник этот ушел. Все стало на свое место. И вдруг теперь этот человек... Но это не главное! Это бы я еще пережил как-нибудь. Но он сказал... сказал, что я мало люблю Наденьку. И... и очень ею рискую. Это была уже наглость! - Но вы испугались? - Да, конечно. Больше всего, знаете, от неожиданности. Откуда он знает про Наденьку? - Откуда же? - Понятия не имею. Может быть, кто-нибудь из моих сослуживцев... Ведь он копии-то тех документов как-то сумел раздобыть. Так вот. Он мне сказал, что кто-то приедет в Москву, кто знает Наденьку, и если... Ну, в общем, чушь, чушь, чушь!.. - А куда он сам уехал? - Откуда же я знаю? - Но вы обещали переслать ему письмо. - Ах, вот что! Так я вам скажу честно: я солгал этой дежурной. Я решил, что узнаю из него, кто приедет. Я готов был на все, лишь бы заполучить это письмо. Поймите меня. Я же все-таки боюсь. Я так боюсь за Наденьку!.. Она такая доверчивая, увлекающаяся... Я просто не знаю, что теперь делать. Ну скажите, ради бога... Да, история, конечно, странная и очень подозрительная. Но главное тут заключается в том, что я чувствую: Пирожков говорит искренне, говорит правду, и он действительно очень напуган. - Итак, звонили вам три раза? - спрашиваю я. - Да, да, три. - Все три раза после отъезда Николова? - Нет. Первый раз еще при нем. Я только успел вернуться из гостиницы. - Звонил Николов? - Нет, нет. Кто-то другой. Такой, знаете, молодой, грубый голос. Хриплый немного. Хулиганский какой-то голос. - Что он сказал? - "Это, - спрашивает, - папаша?" - "Чей, - говорю, - папаша?" - "Сам знаешь чей. Так вот, девку твою завалим, если будешь кобениться. А то еще чего и похуже сделаем. Понял?" Так прямо и говорит. Представляете? Это же ужас какой-то! - А второй раз тот же голос звонил? - Да! Сначала подошла жена. Так он меня позвал, мерзавец. Ах нет! Это уже в третий раз, вчера вечером. А во второй раз Наденька подошла. Утром звонил, я был на работе. Она мне вечером рассказала. Он специально велел мне рассказать про его звонок. Представляете? - Что же он ей сказал? - Приблизительно то же самое, что и мне. Наденька была так напугана. Умоляла меня избавиться от этого типа. А я мог это сделать... ну, в общем, вы понимаете какой ценой... И когда он позвонил в третий раз, я не выдержал. Я прибежал к вам. Я совершенно теряю голову. И... и не хочу иметь дело с этим подонком, этим... Я слушаю прерывающийся, взволнованный рассказ Пирожкова, вижу, как трясутся его губы и обильные струйки пота текут по вискам на толстые щеки, и чувствую, что все это так и было, как он рассказывает: и вымогательство, и шантаж, и угрозы, и его испуг. Все тут достоверно. И никто, конечно, его Наденьку убивать не собирается... Примитивнейший шантаж. Но Пирожков производит впечатление человека, на которого это может подействовать. И подействовало, хотя и не так, как рассчитывал Николов. Интересно, что звонили и после его отъезда. Выходит, он еще вернется и психологически готовит свою жертву к тому, чтобы уступить шантажу. И еще это означает, что у Николова в Москве есть сообщник. Ну да. И в записке ведь было сказано: "Приходи, подумаем..." Но звонит Пирожкову не тот человек, с кем Николов собирался "подумать". Звонит, судя по лексикону, явный уголовник. Что ж, у Николова под рукой может быть и такой тип. Пожалуй, из рассказа Пирожкова пока не ясен лишь один пункт. Действительно Пирожков только что познакомился с Николовым или они были знакомы раньше? Искренен в этом пункте Пирожков или нет? Я вспоминаю рассказ Екатерины Осиповны. - Григорий Сергеевич, - говорю я, - когда вы уходили от Николова, вы просили его вас не погубить. Пирожков вскидывает голову и несколько секунд ошалело смотрит на меня сквозь стекла своих очков, потом дрожащей рукой, в которой зажат мокрый платок, проводит по лбу и шее. - Так вы... вы что же... знаете этого человека? - хрипло спрашивает он и откашливается. - Нет, пока не знаю. Но дежурная запомнила вас, когда вы были у него. - Но, значит... - Да, - киваю я. - Мы знали о вашей встрече. Мы только не знали, что это были именно вы. Я же вам уже сказал, что в номере у Николова произошла кража. И мы интересовались всеми, кто к нему приходил. Дежурная вспомнила и вас. - Надеюсь, вы не подумали... - Нет, не подумали. Тем более что вскоре вор был задержан, - я ловлю себя на том, что мне приятно вслух констатировать этот факт. - Но Николов исчез, а нам надо было, чтобы он опознал украденные у него вещи. - Я представления не имею, куда он уехал, - Пирожков пожимает плечами и с вновь пробудившейся тревогой смотрит на меня. - Да не это сейчас главное: меня волнует безопасность дочери. Что же будет, товарищ Лосев? Что нам делать? Я, как могу, успокаиваю его. Я ему доказываю, что его дочери ничего не угрожает, что все это мелкий грубый шантаж, и больше ничего. Я ссылаюсь на свой опыт и опыт моих товарищей, я привожу кучу всяких примеров. И кажется, добиваюсь своего. Пирожков немного успокаивается, даже чуть заметно улыбается, сконфуженно и виновато. Тогда я перехожу к главному. - Давайте схитрим, - предлагаю я. - Давайте создадим впечатление, что вы клюнули на его удочку, что вы сдаетесь, капитулируете и готовы уступить его требованиям. Так и скажите, когда вам еще раз позвонит этот тип. Давайте превратимся из жалкой рыбешки в рыболовов. И сами закинем удочку. Пусть только он появится, этот Николов. И тогда мы с ним как следует поговорим, тогда мы ему навсегда отобьем охоту жульничать и пакостить людям. - Ну давайте, - не очень уверенно соглашается Пирожков. Я пытаюсь вселить в него бодрость, я ему доказываю, что это ничем ему не грозит и Николов никогда не узнает, какую роль сыграл в его разоблачении он, Пирожков. Главное сейчас найти Николова, во что бы то ни стало найти. В конце концов мы обо всем уславливаемся, и Пирожков, тяжело вздыхая, уходит. А я вытаскиваю лист чистой бумаги и, пока все еще свежо в памяти, записываю главное из того, что я сейчас услышал. Но обдумать все это я не успеваю. В комнату заходит Игорь. Мой друг внешне, как всегда, невозмутим и сдержан, широкое его лицо с чуть приплюснутым носом и выступающим подбородком прямо-таки дышит неколебимой уверенностью. Движения неторопливы и чуть небрежны. Словом, любой посторонний взгляд должен был бы залюбоваться этим спокойным и сильным человеком. Но я не посторонний, взгляд у меня особый, и, кроме того, у меня есть с чем сравнивать. И потому я сразу замечаю, что все эти признаки спокойствия и самоуверенности выданы с чуть уловимым перебором. А вертикальная складочка между бровями появляется у Игоря только в особых и притом весьма затруднительных обстоятельствах. Кивнув мне, Игорь садится за свой стол и, озабоченно хмурясь, вытаскивает из стола какие-то бумаги, всем своим видом демонстрируя нетерпеливое намерение углубиться в их изучение. Все это, однако, в заблуждение меня не вводит. И Игорь в тот же миг прекрасно это улавливает. Он пристально и мрачно смотрит на меня, потом отводит взгляд в сторону и говорит: - Я развожусь с Аллой. - Ну да? - невольно вырывается у меня. - Ты что, спятил? - Думаю, что так будет лучше нам обоим. - Нет, ты действительно спятил! - кричу я, навалившись грудью на стол. - Алла уже знает? - Она сама предложила. - Она это тысячу раз предлагала. Это чепуха! - Нет, теперь уже серьезно. На этот раз я пристально смотрю ему в глаза. - Старик, ты не все мне говоришь. - Чего же тебе еще? - Сам знаешь. Некоторое время мы молчим и довольно нервно курим. - У всякого человека есть предел терпения и выдержки, - наконец говорит Игорь. - У меня он тоже есть. - У всякого человека есть еще голова, - отвечаю я, - У тебя она тоже есть. Игорь угрюмо смотрит в сторону и цедит сквозь зубы: - Бесполезный разговор. - Но Алка тебя любит. И потом Димка. Что ты делаешь? - Я все понимаю. - Но не все мне говоришь. Игорь молчит. - Ты Алле сказал о своем решении? - Она мне сказала о своем решении! - Она тебе уже тысячу раз это говорила. Что ты ей ответил? - Ответил, что согласен. Теперь мы уже оба молчим. Да, дело серьезное. Никогда еще Игорь не отвечал на Алкины выходки согласием. Раньше