он всегда отшучивался и успокаивал ее. И теперь я не знаю,
что сказать. И, честно говоря, не убежден, что Игорь действительно спятил. С
Аллой жить трудно, она невозможно вспыльчива, подозрительна и замучила Игоря
ревностью.
     Когда я думаю о таком конфликте спокойно и абстрактно,  то понимаю, что
разводы бывают разные и иногда это лучший выход.  Но сейчас я не могу думать
об этом спокойно и тем более абстрактно. Игорь мой друг, самый близкий друг.
И  его  развод -  это  разрушение какой-то  частицы моей  собственной жизни,
привычной,  усвоенной и потому,  как мне кажется, правильной, необходимой. И
еще мне кажется,  что Игорю будет плохо,  и Алле, и Димке. Всем! И мне тоже.
Хотя,  может быть,  я  не  прав и  Игорю будет лучше?  Но  в  то  же время я
чувствую,  что в  моих словах и советах нет веских аргументов,  да и быть не
может.  Мне попросту не хватает жизненного опыта, и потому нет ясной позиции
в  этом сложном конфликте.  Что я  могу посоветовать Игорю?  Что я должен от
него требовать?
     Но сейчас меня беспокоит не это. И я неуклюже и высокопарно спрашиваю:
     - Ты полюбил другую? Только честно.
     Игорь пожимает плечами.
     - Я не предлагал развода. Предложила Алла.
     - Ты не ответил на мой вопрос.
     - Я  не  предлагал развода,  -  с  ноткой  раздражения упрямо повторяет
Игорь.
     Но  тут звонит один из  телефонов.  Это Кузьмич.  Он  приказывает мне и
Игорю явиться к нему.
     В кабинете начальства мы застаем Валю Денисова.
     - А  ну повтори,  -  велит ему Кузьмич,  когда мы с  Игорем усаживаемся
возле его стола.
     Валя спокойно повторяет:
     - Все перечисленные в  таблице граждане,  как я уже говорил,  выехали в
неизвестном направлении. Словом, исчезли.
     - Выехали одновременно?
     - Почти.
     Наступает  длительная  пауза.  Мы  с  Игорем  пытаемся  переварить  эту
неожиданную и  странную  новость.  Да,  странная новость.  Вернее,  даже  не
странная,  а подозрительная. Я тут же вспоминаю конец той записки: "...когда
соберутся все".
     - Выходит, Николов протрубил сбор, - говорю я.
     - Или его самого вызвали на сбор,  -  возражает Валя и добавляет:  -  В
любом случае тут что-то нечисто.
     - Вот что,  - говорит наконец Кузьмич и обращается к Вале: - Свяжись со
всеми четырьмя городами. Пусть наши хлопцы там пошуруют. Наверное, кто-то из
этих людей выехал в  командировку или,  допустим,  к  родным.  Выехать в  не
известном никому направлении они не могли.
     - Слушаюсь, - коротко отвечает Валя.
     - В Пунеж этот самый тоже позвони,  - веско добавляет Кузьмич. - Теории
теориями, знаешь.
     Я смотрю на часы. Мне пора: Варвара, наверное, уже вернулась с фабрики.

     И  вот я  снова еду к  Варваре.  Серый короткий день незаметно и бистро
кончается.  Еще только пять часов, но небо уже непроглядно темное, на улицах
медленно загораются фонари, вспыхивают витрины магазинов. Ветер стих, падает
снег,  мокрый, крупный и совсем редкий. Под ногами густая слякоть, ее только
завтра начнут соскребать с тротуаров. Мокрая грязь веером разлетается из-под
колес проносящихся машин, и прохожие озабоченно жмутся к домам.
     Вот наконец и  моя остановка.  Я  поспешно выскакиваю из  троллейбуса и
оглядываюсь.  Напротив, через улицу, темнеет громада знакомого дома с черной
дырой  подворотни.  В  окнах Варвары сквозь занавески виден желтоватый свет.
Некоторое время я  наблюдаю за  этими окнами и  одновременно обдумываю,  как
вести разговор.
     Итак,  Варвара знает Николова.  Что она о нем знает,  откуда? Вот это и
надо выяснить.  Это самое главное.  О Мушанском я решаю ей не напоминать без
особой необходимости. В конце концов, откуда он знает мое имя, это сейчас не
так уж важно.  Кроме того,  я не верю, что Варвара дала Мушанскому "подвод",
специально  указала  на   Николова.   Скорей  всего  она   случайно  о   нем
проболталась. Но она Николова знает, вот что важно.
     Я захожу в подворотню и сразу тону в густой и вязкой ее темноте.  И тут
же на меня с  воем налетает ветер.  Я к этому уже готов и все-таки с большим
трудом,  согнувшись и придерживая шляпу, преодолеваю его напор. Удивительное
место эта подворотня.  Я бреду вслепую,  шаря по холодной выщербленной стене
справа от себя.  Дверь,  обитую старой клеенкой,  я  нахожу не сразу.  Потом
долго нащупываю маленькую холодную кнопку звонка.
     Дверь открывается внезапно и,  как мне кажется,  бесшумно. В освещенном
проеме я  вижу Варвару.  Она зябко кутается в платок и не сразу узнает меня.
Узнав, весело говорит:
     - Заходите,  заходите скорее.  Жуть как дует.  Давно не видались. Я уже
подумала, забыли.
     И  вот  мы  снова пьем чай в  знакомой до  мелочей кухне.  После всяких
пустяковых разговоров и воспоминаний -  Варвара безмерно горда своей ролью в
задержании  этого  негодяя  Мушанского и  воспоминания о  нем,  оказывается,
нисколько ее не тяготят - я, выбрав момент, как бы между прочим спрашиваю:
     - Кстати, вам не знаком человек по фамилии Николов?
     Варвара удивленно смотрит на меня.
     - Знать не знаю. И не слышала даже.
     Я  чувствую,  что  она  не  лжет,  она действительно впервые слышит эту
фамилию. Но тогда... все очень странно.
     - Попробуйте вспомнить,  Варя,  -  прошу я. - Он, наверное, ухаживал за
вами или пытался, во всяком случае.
     - Да мало ли их! - беспечно машет рукой Варвара. - Пруд пруди. Может, и
этот попадался. Паспортов они мне не предъявляют. Там штамп стоит. А они все
одинокие, - она заразительно смеется. - Как вы говорите, Николов?
     - Его  зовут  Иван  Харитонович,  -  торопливо добавляю я,  поняв  свою
ошибку.
     - А-а...  -  в глазах ее появляются веселые искорки.  -  Помню,  помню.
Встречались, как же.
     - Кто же он такой?
     - Да на фабрику к нам приезжал. Забыла уж, из какого города. Ихний торг
его послал,  что ли.  Длинный такой, худой и лысый. Ничего кавалер, а? - Она
прыскает от смеха.
     - Он вас куда-нибудь приглашал?
     Варвара смущенно усмехается,  при этом слегка краснеет, но тем не менее
отрицательно качает головой.
     - Никуда я не пошла.
     - А если честно, Варя?
     - Ну... в ресторане была. Что тут такого?
     - Он рассказывал вам о себе?
     - Да  ничего он  не рассказывал,  -  сердито отвечает Варвара.  -  Вина
подливал да о  чувствах говорил,  старый хрыч.  Чтоб он подох.  У него денег
куры не клюют. Сама видела. А потом он достает коробочку. В ней знаете чего?
Браслет!  Ой,  какой! - Варвара от восхищения даже прижимает ладони к лицу и
закрывает глаза. - Умрешь.
     - И он вам этот браслет подарил?
     - Совал,  - с неожиданной брезгливостью отвечает Варвара. - Только я не
продажная.  Я  любить человека должна.  Тогда меня и без этих камушков взять
можно.
     Я  невольно  вспоминаю  громадного,  вихрастого,  самодовольного дурака
Толика,  его  разбитый кулак и  налитые кровью глаза.  Видимо,  Варвара тоже
вспоминает о нем и густо краснеет.
     - Не взяла я его браслета,  -  тихо говорит она,  опустив глаза. - Вот,
честное слово, не взяла.
     - Как же вы с ним расстались?
     - А  так вот и  расстались,  -  Варвара,  не поднимая глаз,  насмешливо
улыбается. - С товарищеским приветом. Каждый при своих интересах.
     - Он что же, адрес вам оставил, телефон?
     - Ага.  Телефон записал.  Просил позвонить. Только на фиг он мне нужен,
телефон этот. Выбросила я его.
     Наступает неловкая пауза.  Все-таки разговор у  нас  получился,  что ни
говорите, деликатный.
     Потом я спрашиваю:
     - Вы никому об этой встрече не рассказывали?
     - Кому же мне о ней рассказывать?
     Ладно.  Не буду ей напоминать о  Мушанском и о том вечере,  который она
провела с ним. Да и не помнит она, конечно, тот вечер и что болтала, тоже не
помнит.  И  не важно это сейчас.  А  вот о Николове она мне больше ничего не
сообщит,  это ясно.  Осторожен,  очень он осторожен. Вот только с браслетом,
кажется, промахнулся.
     Мы прощаемся.  Я благодарю за чай.  Варвара уже успокоилась,  улыбается
скромно, застенчиво, потупя глаза. Такое у нее сейчас настроение. Вот только
о Паше на этот раз не было сказано ни слова. Не к месту были бы эти слова. И
Варвара это почувствовала.
     Я еду к себе в отдел.
     По  дороге  я  размышляю  о  Варваре.  Что  за  странный  характер!  Ее
прямо-таки магнитом тянет ко  всяким приключениям и  похождениям,  к  легким
соблазнам и рискованным ситуациям.  У нее нет других интересов.  Главное,  у
нее нет семьи.  А ей нужна семья,  дом,  дети,  заботы и хлопоты о них,  все
радости и тревоги,  с ними связанные.  До других интересов Варвара просто не
доросла,  например, до книг, музыки, театра, до мыслей о мире, в котором она
живет.  Ей кружит голову ее собственная красота,  ее успех,  бесчисленные ее
ухажеры. Они, конечно же, не составили, они отняли у нее счастье.
     А  вообще-то говоря,  что есть счастье?  Я  часто задумываюсь над этим.
Ведь счастье -  огромное понятие,  неохватное и  разное.  У каждого человека
свое счастье,  вернее, свое представление о нем. Говорят, это то, что трудом
и мечтой добыто. Э, нет! Разная бывает мечта и разный труд.
     У  одного это деньги,  власть.  В этом его мечта и труд.  Чтобы нажить,
обхитрить,  обойти,  пригнуть других к земле.  У нас еще есть такие.  Кем же
надо быть, чтобы это считать счастьем, чтобы этим жить?
     Я  ненавижу таких людей.  Потому что  рядом вижу  других.  За  их  счет
пытаются  жить  эти,  за  счет  подлинного труженика,  открытого  и  доброго
человека. И пусть не шепчут, не думают те, первые, пусть не говорят мне, что
иначе,  чем хитростью, изворотливостью, подножкой и злой силой, жить нельзя,
что все, мол, хитрят, комбинируют, тащат и обманывают... Ложь!
     Вот я  думаю о  себе.  Ведь я самый обыкновенный человек.  Что для меня
счастье?  И  тут  у  меня перед глазами сразу встает Светка в  своем голубом
облегающем свитере, очень стройная, легкая, узкие плечи, перепутанные волосы
и плутовской,  задорный взгляд.  Она наверняка знает, что такое счастье, моя
Светка.  И я знаю.  И буду знать еще лучше,  когда мы будем вместе,  вдвоем,
совсем.  Когда я усну,  и рядом будет Светка.  Когда я проснусь, и она снова
будет рядом. Вот счастье. Мне не нужно другого.
     И  еще у  меня есть моя работа.  Я  ею горжусь и  ее люблю.  Мне ужасно
интересно работать,  а главное,  я ощущаю каждый день,  каждый час,  как эта
работа нужна людям. Уголовный розыск - я бы так сказал - это инструмент или,
точнее,  первое оружие справедливости. Ибо каждое преступление - это дерзкий
вызов  всему  обществу,  это  горечь  и  оскорбление,  это  утрата  и  некая
социальная микрокатастрофа к тому же.  Значит,  помешать этому,  сделать все
возможное,  чтобы это предотвратить,  важная и святая задача.  А уж если оно
произошло,  то найти, во что бы то ни стало найти преступника и отдать его в
руки правосудия.  Так было с  Мушанским.  Так будет и  с Николовым,  который
задумал расправу над кем-то. Должно так быть.
     От  высоких мыслей о  счастье я  невольно перехожу к  своим сегодняшним
делам и заботам. Да, надо найти этого Николова, и как можно быстрее, пока не
случилось непоправимое.
     Но разговор с Варварой почти ничего не дал. Почти...
     Я возвращаюсь к себе в отдел, в дверях сталкиваюсь с Валей Денисовым.
     Ого!  Валя непохож на себя, Валя взволнован. Он, такой сдержанный, даже
хватает меня за лацкан пальто и говорит:
     - Слушай,  Виталий!  Только  что  получена шифровка из  Пензы.  Николов
вернулся домой! Как миленький вернулся. Ты представляешь?
     Я ошеломленно смотрю на него.


                                Глава IV
                             ВОТ ЭТО HOMEP!

     С утра у меня все валится из рук.  Я ни на чем не могу сосредоточиться.
Мысли заняты только одним:  нашелся Николов,  вернулся домой,  сам вернулся,
как ни в чем не бывало! Что это может означать? Ну, во-первых, нам теперь не
надо метаться по  разным городам в  его поисках,  разыскивать и  допрашивать
уйму людей и  ломать себе голову.  Вот  он,  Николов,  собственной персоной.
Конечно,  с  ним  придется повозиться и  задать ему немало весьма щекотливых
вопросов.  Он,  естественно,  будет  лукавить,  темнить и  петлять,  хитро и
заранее продуманно,  однако все  это  уже не  идет в  сравнение с  тем,  что
предстояло бы  нам,  не  вернись Николов домой.  Во-вторых,  его возвращение
означает,  что таинственная встреча "всех" окончена и  с той "сволочью" они,
видимо,  разделались. Вот это уже серьезно. Это может оказаться непоправимо.
И наконец,  в-третьих,  дело,  так или иначе,  близится к концу. Теперь надо
поскорее добраться до этого Николова,  посмотреть на него,  потолковать. Мне
надо ехать в Пензу, вот что, и как можно быстрее!
     Все  эти соображения я  и  излагаю на  совещании у  Кузьмича,  когда он
наконец появляется у  себя в  кабинете.  С утра его вызвали к начальству,  и
поэтому совещание наше состоялось только в середине дня.
     После  моей  речи,  горячей  и  торопливой,  которой  наше  совещание и
началось - я просто не в силах был удержаться, чтобы побыстрее не выплеснуть
все свои соображения, - Кузьмич, ухмыльнувшись, говорит Вале Денисову:
     - Ну а теперь доложи толком и подробнее, что сообщила Пенза.
     И Валя невозмутимо докладывает:
     - Николов вернулся два дня назад.  А вчера сам пришел в милицию и подал
заявление  об  утере  паспорта.   Он  его  потерял,  мол,  в  дороге,  когда
возвращался из  Москвы домой.  Ну  его вежливо и  осторожно,  так,  чтобы не
спугнуть,  спросили по этому факту и  насчет кражи у  него в гостинице тоже,
конечно. Это не допрос был, а так, беседа.
     - Что же он ответил? - спрашиваю я нетерпеливо.
     - Насчет паспорта ничего особенного.  Потерял,  и все.  А может быть, и
украли. В поезде.
     - Так он поездом, значит, приехал?
     - Говорит, поездом.
     - Интересно. Ну дальше.
     - А вот насчет гостиницы,  тут он уже крутит,  - продолжает свой доклад
Денисов.  -  Правда, гостиницу он назвал верно, ту самую. Но утверждает, что
кражи в его номере никакой не было и ничего у него из вещей не пропало.
     - Как же так, а кофточки? - снова вмешиваюсь я.
     - Говорит, никаких кофточек у него не было.
     Все озадачены. Я тоже. Что это еще за номер такой? Какой смысл Николову
отрицать очевидный факт, ничем, казалось бы, ему не грозящий?
     - Больше ни о  чем его не спрашивали,  -  заканчивает Валя.  -  Приняли
заявление насчет паспорта, и все.
     - Это правильно,  -  кивает Кузьмич и  добавляет:  -  Ну  теперь насчет
второго дела доложи, насчет всех этих странствующих и путешествующих граждан
из четырех городов.
     - Слушаюсь.
     Валя развязывает тонкую папку, которую все это время держал на коленях,
и  вынимает оттуда уже известную мне таблицу.  Я  сразу замечаю,  что в  ней
появилась еще одна графа, почти вся уже заполненная.
     - Значит,  так, - говорит Валя, поглядывая в таблицу. - Установили, кто
куда уехал. Дело это оказалось нетрудное.
     - Вот так-то,  -  басит со  своего места Петя Шухмин.  -  А  то  сразу:
"исчезли". Не в джунглях небось живем.
     Валя пропускает его замечание мимо ушей и ровным голосом продолжает:
     - Данные  получены  следующие.  Леонид  Васильевич Палатов  из  Ростова
отправился в Свердловск, в командировку.
     - Ты сразу и место работы их напоминай, - говорит Кузьмич.
     - Слушаюсь.  Палатов -  заместитель начальника ОКСа ростовского завода.
Теперь дальше.  Галина Остаповна Кочерга,  продавец комиссионного магазина в
Одессе,  взяла неделю отпуска за  свой счет и  уехала к  заболевшей матери в
Краснодар.  Между прочим,  предъявила телеграмму с вызовом.  Орест Антонович
Сокольский,  директор торга в  Ленинграде,  тоже  выехал в  командировку,  в
Харьков.  Наконец,  Олег  Иванович  Клячко,  врач  из  Куйбышева,  выехал  в
Астрахань по самому прискорбному поводу - хоронить отца.
     И  тут я  неожиданно вспоминаю наконец эту фамилию.  По  паспорту этого
человека жил на  вокзале в  комнате для транзитных пассажиров Мушанский!  Ну
конечно же!  Сейчас,  правда,  это особого значения не  имеет.  Но я  все же
испытываю облегчение.
     - А насчет Пунежа,  Федор Кузьмич, ничего сказать нельзя, - заканчивает
между тем Валя. - Там абонент Николова пока не установлен.
     Теперь,  однако, все это не имеет значения, раз Николов нашелся. Теперь
надо браться за него самого. И конец делу.
     Кузьмич неопределенно хмыкает и переводит взгляд на Игоря.
     - Ну а ты, Откаленко, что скажешь?
     - Согласен с Лосевым,  -  хмурясь,  говорит он и добавляет:  - Ему надо
самому ехать в Пензу.
     - Да,  ехать  надо,  -  соглашается  Кузьмич  и,  помолчав,  неожиданно
говорит:  -  А  теперь,  Лосев,  скажи нам,  что это за гражданин Пирожков и
почему он так рвался со мной поговорить.
     Я невольно бросаю взгляд на Петю Шухмина. Он отводит глаза.
     А я рассказываю о Пирожкове,  все рассказываю, в том числе и о том, как
Петя  с  ним  обошелся  и  что  тот  собрался жаловаться на  него  Кузьмичу.
Рассказываю я все это горячо и даже, наверное, запальчиво, резко. Потому что
мне жалко Пирожкова, я к этому толстяку проникся даже некоторой симпатией. Я
вижу,  как  все больше мрачнеет Кузьмич,  как настораживаются ребята,  и  от
этого горячусь еще больше.
     Когда я наконец умолкаю, Кузьмич сухо произносит:
     - Дело не в том, хороший этот Пирожков или на очень хороший, или вообще
плохой,  дрянной человек.  Главное сейчас в том, что этот человек прибежал к
нам за помощью.  Понятно? К нам, к первым прибежал. Защиты у нас попросил. А
на что нарвался? На хамство, на равнодушие, на черт знает что!
     Кузьмич наш все больше свирепеет.  Это редчайший случай,  когда Кузьмич
так накаляется, и тогда неизвестно, чем все может кончиться.
     - Мы тут для чего поставлены,  по-вашему? - грозно продолжает он. - Для
чего государственный хлеб едим? Жуликов ловить? А ради чего? Ради них самих,
думаете,  или ради искусства?  Нет,  милые мои.  Так дело у  нас не  пойдет.
Шухмина гнать надо, раз он не понял суть нашей работы! И любого из нас тоже!
Потому что мы жуликов,  убийц и  всяких прохвостов ловим не ради галочки или
там премии какой,  А ради людей,  тех самых,  кто помощи, защиты нашей ждет!
Всех людей,  любых,  понятно вам?  И  если мы  этих людей сами оскорблять да
обижать станем, мы в держиморд превратимся! Мы страх и презрение заслужим, а
не уважение.  И  я тогда первым уйду,  и позором для себя эту работу считать
буду.  - Кузьмич сурово смотрит на красного как рак Петю и заключает: - И ты
нас,  Шухмин,  не позорь, ты презрение к нам не смей вызывать. И работу нашу
тоже не позорь.  Первый и  последний раз тебе это говорю,  И  всем,  кстати,
тоже. Прогоним, учти, Шухмин. Без сожаления прогоним, с позором.
     Он  умолкает и  с  раздражением достает из  ящика стола неначатую пачку
сигарет.  Петя на этот раз не осмеливается щелкнуть своей зажигалкой.  Никто
не осмеливается.  Все мы подавленно молчим.  Кузьмич закуривает и,  разогнав
рукой дымок, говорит уже спокойнее:
     - Ну а теперь давайте работать. Что же нам дал этот Пирожков?
     - Выходит,  ничего  особенного,  -  негромко говорю я,  еще  не  вполне
оправившись от гневных слов Кузьмича. - Потому что Николов... я надеюсь, что
теперь он  появится в  Москве только под  конвоем.  И  тогда Пирожков нам не
нужен.
     - Я тоже надеюсь,  -  сухо соглашается Кузьмич.  -  Но Пирожков дал нам
первую прямую улику против Николова.  Вот что важно.  Шантаж и принуждение к
незаконной сделке мы Николову предъявить теперь можем.
     Он умолкает, что-то, видимо, обдумывая про себя. Мы тоже молчим. У всех
у нас испорчено настроение после этой необычной его вспышки.  Такого разноса
мы давно не имели. И никому неохота вылезать с разговором.
     Впрочем,  Кузьмич ничего от  нас и  не  ждет.  Он  уже принял решение и
говорит:
     - Ну  вот что.  В  Пензу летят Лосев и  Откаленко.  Ты,  Откаленко,  за
старшего.  Летите завтра ночью.  До  этого  Лосев уточняет кое-какие неясные
моменты. С "люксом" и прочее. Тебе все ясно, Лосев?
     Я молча киваю.
     - Так,  -  продолжает Кузьмич. - Дальше. Ты, Денисов, свяжись сейчас со
всеми четырьмя городами.  Пусть там  побыстрее соберут хоть  самые первичные
данные об уехавших. Начнем знакомство с ними. Потом свяжись с городами, куда
эти граждане выехали.  Пусть их там разыщут. Понятно? На все это тебе даю ну
два дня,  не  больше.  Все.  Можете быть свободны.  И  на  свободе,  кстати,
подумайте еще  раз,  о  чем  я  вам  тут говорил.  Особенно ты,  Шухмин.  Ты
особенно.
     Мы все так же молча расходимся.  В коридоре я смотрю на часы.  Пожалуй,
еще сегодня я  успею уточнить некоторые моменты.  А  то,  что я лечу в Пензу
вместе с Игорем, меня даже радует. Во всех отношениях.
     Итак,  первый момент,  который надо уточнить,  - это гостиница. В самом
деле,  как  Николов получил там  "люкс"?  Я  прекрасно помню свой разговор с
миловидной девушкой-администратором в день кражи у Николова,  то есть недели
две назад.  Как эту девушку звали?  Кажется,  Надя. Да, да, Надя! Как и дочь
Пирожкова.  И она же, эта Надя, назвала мне имя второго администратора, тоже
женщины, во время дежурства которой Николов и поселился в "люксе". Надя даже
предположила,  что было "окно".  Как же  зовут второго администратора?  Надя
всего один раз и притом мельком назвала ее имя.
     Пока я дохожу до своей комнаты,  надеваю пальто и шляпу,  я вспоминаю и
это  имя.  Вот  что  значит,  между прочим,  профессиональная память.  Итак,
второго администратора зовут Вера Михайловна.  Конечно, это можно было легко
выяснить, приехав в гостиницу, но я доволен, что вспомнил сам.
     Мне везет.  Когда я  приезжаю в  гостиницу,  то  оказывается,  что Вера
Михайловна сегодня дежурит. Это величественная пожилая дама в роговых очках,
в  строгом темном  костюме,  вокруг  полной розовой шеи  пенятся белоснежные
кружева. Вера Михайловна изящно курит длинную заграничную сигарету, и, когда
она держит ее между пальцами, на мундштуке видны ярко-красные следы помады.
     Возле  окошечка,  как  обычно,  толпятся  жаждущие получить номер.  Мне
видно,  как  Вера  Михайловна с  неприступно-каменным лицом  отвечает на  их
вопросы.  Конечно,  свободных номеров  нет.  Это  видно  по  разочарованным,
встревоженным лицам тех, кто отходит от окошечка. Мне их искренне жаль. Черт
возьми, когда мы наконец решим эту проблему!
     Некоторое  время  я  издали  наблюдаю  за  неприятной  процедурой  этих
отказов.  Всего один раз лицо Веры Михайловны слегка смягчается,  и  на  нем
появляется слабое подобие эдакой снисходительной улыбки,  даже  скорее всего
лишь   намек  на   нее.   Она   протягивает  какому-то   человеку  квадратик
регистрационного листка. Этому счастливцу, очевидно, заказан номер.
     Улучив  момент,   когда  у  окошечка  становится  пусто,  я  захожу  за
перегородку и предъявляю недовольной Вере Михайловне свое удостоверение. Моя
улыбка при этом нисколько на нее не действует.  Кажется, даже наоборот: Вера
Михайловна еще больше настораживается.
     Мы  знакомимся.  И  я  напоминаю  про  недавнего жильца  "люкса".  Вера
Михайловна сухо отвечает,  что  она  уже  не  помнит,  как  этот человек там
поселился. Я, однако, прошу это обстоятельство уточнить. Вера Михайловна, со
вздохом пожав  плечами и  всем  своим  видом демонстрируя великое терпение к
всевозможным человеческим слабостям  и  глупостям,  тем  не  менее  начинает
просматривать записи в  книге регистрации и в каких-то блокнотах и тетрадях,
а  также  довольно пухлую  стопку  различных заявок  на  солидных бланках  с
печатями самых солидных учреждений.
     Запись о  проживании Николова в  "люксе" мы находим довольно быстро,  а
вот заявки на  него не  обнаруживается.  Одновременно мы устанавливаем,  что
поселился он в тот день, когда работала Вера Михайловна. Это для нее, как вы
понимаете,  малоприятное открытие.  Вера Михайловна с  минуту сосредоточенно
курит,  то ли вспоминая, то ли придумывая обстоятельства, по причине которых
Николов поселился в "люксе". Наконец она безапелляционно изрекает:
     - Видимо, случайно было "окно".
     Действительно,  "окно" было:  предыдущий жилец выехал,  оказывается, за
несколько часов до Николова.  Причем это было не ночью,  не рано утром,  а в
двенадцать часов дня,  в самый, так сказать, "пик", наплыв алчущих свободный
номер.  Но  Вера Михайловна почему-то держала "люкс" свободным эти несколько
часов,  пока не появился Николов.  Мало того.  Она даже не удовлетворила две
заявки на "люкс" из весьма солидных учреждений и  поселила людей,  указанных
там, в обыкновенные номера.
     Все  это  оказалось нетрудно установить,  стоило мне  только с  полчаса
поразмышлять над  всякими  записями  и  документами,  пока  Вера  Михайловна
"ликвидировала" скопившуюся было очередь у  своего окошка.  Когда она  вновь
оборачивается ко  мне,  я  вынужден задать ей целый ряд неприятных вопросов,
которые у меня возникли.
     Некоторое время Вера  Михайловна молчит,  что-то  обдумывая и  устремив
взгляд в пространство,  затем,  словно очнувшись, поправляет пальцем очки на
переносице,  не  спеша  закуривает,  энергично чиркнув  спичкой,  и  наконец
говорит, слегка понизив голос:
     - Я  вспомнила.  Да,  да,  конечно.  Сверху  был  звонок  насчет  этого
гражданина,  -  она бросает на меня многозначительный взгляд.  -  Мы в таких
случаях обязаны прислушиваться.
     - Чей же именно звонок?
     - Ну  это я  запомнить не в  состоянии.  У  нас десятки таких звонков в
течение дня.
     - Но вы их,  кажется,  записываете,  -  возражаю я  и раскрываю одну из
тетрадей. - Вот, пожалуйста. В тот день вы тоже записали. Видите? Звонили из
Совета Министров насчет директора сибирского завода Воловика,  из президиума
Академии  наук  насчет  академика  Сорокина.  А  насчет  гражданина Николова
никакой записи нет.
     - Значит,  не  успела записать.  У  нас же  тут сумасшедший дом,  а  не
работа. Вы же видите.
     - Выходит, простой недосмотр?
     - Боже мой,  ну конечно!  У  меня и  сегодня с  самого утра невыносимая
мигрень.
     Вера Михайловна прикладывает ладони к  вискам,  и  на суховатом лице ее
отражается страдание.
     Нет,  она больше ничего не  скажет.  И  к  откровенности расположить ее
невозможно. Тем более что она прекрасно понимает, что откровенность сулит ей
одни неприятности.
     - Видите ли,  Вера Михайловна, - говорю я тоже весьма многозначительно.
- Мы  не  случайно заинтересовались этим гражданином.  Он  замешан в  весьма
неблаговидных делах.  Поэтому  "сверху" вам  звонить о  нем  не  могли.  Это
первое.  Теперь второе. Раз уж мы им заинтересовались, то в конце концов все
раскопаем,  как вы понимаете.  Если вы не расскажете мне все,  как было,  вы
нам, конечно, помешаете, но...
     Тут я вынужден прерваться. К окошечку подходит интересная молодая особа
и, нагнувшись, говорит:
     - Мама, я тебе принесла...
     Но  тут  же  растерянно умолкает.  Ибо  Вера Михаиловна бросает на  нее
весьма  выразительный взгляд  и  при  этом  подчеркнуто  безразличным  тоном
говорит:
     - Хорошо,  хорошо,  Инночка.  Оставь пока.  Я же понимаю, тебе тяжело с
такой покупкой идти еще и  в  продуктовый магазин.  А Стасик все равно после
работы  зайдет  ко  мне.  Я  ему  передам.  Так  каждый  хороший мух  должен
поступать. Не правда ли?
     Молодая   женщина  натянуто  улыбается  и,   торопясь,   передает  Вере
Михайловне довольно объемистый пакет.
     - Спасибо, мама. До свидания. Спешу.
     В  первый момент я  лишь рассеянно прислушиваюсь к  их разговору,  хотя
реплика Веры Михайловны рассчитана целиком на меня.  Я не сразу могу понять,
чем  привлекла меня внешность подошедшей женщины.  И  только спустя какое-то
мгновение я  наконец догадываюсь:  на  ней  под расстегнутым модным пальто с
очень  красивым меховым воротничком надета  прелестная голубенькая кофточка,
как капля воды похожая на те, что были украдены у Николова.
     Я забыл вам сказать, что одну из этих кофточек я решил показать Светке.
Это было недели две назад. Увидев ее, Светка всплеснула руками.
     - Ой,  Витик,  где ты достал эту прелесть?  -  воскликнула она. - Мама,
посмотри, что Витик принес! Это, наверное, французская, да?
     Она  торопливо приложила кофточку к  себе,  потом кинулась смотреться в
зеркало.
     Словом,  впечатление было  сильнейшее.  Мне  даже  стало неудобно перед
Светкой за  всю  эту  сцену.  Но  впечатление усилилось еще больше,  когда я
сообщил,  что кофточка эта нашего производства.  Светка сначала не поверила,
потом отыскала метку фабрики и наконец заявила, что никогда ничего подобного
в  продаже не  видела.  Кофточка оказалась дефицитнейшей вещью,  и  мне было
страшно неловко объяснять Светке, что в данном случае она выступает только в
качестве эксперта.
     И  вот сейчас я  снова вижу такую же кофточку на этой молодой особе.  В
обычное время я  бы  не придал никакого значения подобному факту,  но сейчас
случай особый.
     Впрочем,  мысли  об  этой  кофточке  отвлекают меня  лишь  на  какое-то
мгновение,   после  чего   я   уже   довольно  внимательно  прислушиваюсь  к
происходящему разговору,  и мне,  конечно, бросается в глаза его натянутый и
не  очень естественный тон.  Как  и  явное смущение обеих женщин,  вызванное
присутствием постороннего человека,  то есть меня. Застигнутые врасплох, они
не очень искусно разыгрывают передо мной этот спектакль.
     Я  также  с  интересом провожаю взглядом большой  пакет,  который  Вера
Михайловна довольно поспешно сует куда-то вниз, под свой стол. Когда молодая
особа  удаляется,   я   собираюсь  было  закончить  свою  в  высшей  степени
многозначительную речь,  но  Вера Михайловна величественным жестом прерывает
меня и, вздохнув, говорит:
     - Можете не продолжать,  молодой человек.  Я и так все понимаю. Видимо,
лучше признаться в малом грехе,  чем вызвать подозрение в большом.  Я буду с
вами  абсолютно откровенна.  Абсолютно.  И  если  вы  захотите причинить мне
неприятности по службе, то я их буду, конечно, иметь. Но только по службе. В
жизни моей я не имела отношения к уголовным делам.  Тут я щепетильна. Я даже
свидетелем  никогда  не  была.   А   вот  по  службе...   Но  вы,   кажется,
интеллигентный человек, вы сможете меня понять.
     - Я  вовсе не  заинтересован причинять вам  неприятности,  -  несколько
туманно заверяю я.
     - Правда?  Я так и знала.  А дело вот в чем, - Вера Михайловна вздыхает
так томно,  что,  кажется, может разжалобить камень. - Этот мужчина произвел
на меня впечатление.  Его манеры,  голос,  наконец внешность -  седые виски,
английское пальто.  К тому же он так на меня посмотрел.  Я даже решила,  что
это Мессинг или кто-то вроде этого,  -  она слегка краснеет и  нервно мнет в
пепельнице недокуренную сигарету. - Словом, я решила, что должна ему помочь.
     - Мне  кажется,  -  с  улыбкой замечаю я,  -  если  быть  уж  абсолютно
откровенным,  материальные аргументы в  наш  век  всегда сильнее мистических
ощущений.
     - Ах,  есть разные натуры. Я всю жизнь страдаю из-за своего доверчивого
характера,  -  она бросает на меня быстрый испытующий взгляд и,  снова томно
вздохнув,  продолжает: - Хотя, не буду скрывать, он меня потом отблагодарил.
Нет, нет, не подумайте дурно. Просто он дал мне возможность приобрести очень
милые вещицы.
     - В  том  числе кофточку,  которая была  на  вашей дочери?  -  довольно
прямолинейно спрашиваю я.
     Вера Михайловна, на секунду смешавшись, кивает головой.
     - Да, кофточку я тоже купила. Инночке она так к лицу.
     Слово "купила" она  заметно подчеркивает.  Теперь я  знаю все,  что мне
требуется. И на прощание говорю Вере Михайловне:
     - Я  думаю,  в  наших  общих интересах сохранить пока  между нами  этот
разговор.
     - О да. Конечно.
     По пути в  отдел,  в  холодном и до предела набитом троллейбусе -  часы
"пик" уже начались - я перебираю в уме все детали состоявшейся беседы.
     Итак,  Николов  дал  взятку,  обыкновенную вульгарную  взятку,  которая
сработала  безотказно.  И  манеры  его,  и  внешность лишь  гарантировали ей
безопасность и  выгодность этой операции.  Только и  всего.  В  том числе он
преподнес Вере Михайловне и ту кофточку. Опять кофточка...
     В  этот момент троллейбус неожиданно тормозит,  и  пассажиры неудержимо
валятся вперед,  давя друг друга.  Но вот равновесие восстанавливается, и мы
едем дальше.
     Однако мысли мои неожиданно приобретают совсем другой характер. Мне все
начинает  казаться  подозрительным в  недавнем  разговоре.  Неужели  Николов
действительно  произвел  на  нее  такое  неотразимое  впечатление?   Я  себе
представляю,  сколько приезжих пытались таким образом получить номер. Почему
Вера  Михайловна не  устояла именно  в  этом  случае?  Такую  крупную взятку
предложил Николов?  Но тогда она особенно рисковала,  имея дело с совершенно
незнакомым человеком.  Тем  более речь-то  шла о  "люксе",  на  который были
официальные заявки. Нет, Вера Михайловна не легкомысленная девочка и первому
встречному не доверится. Значит, Николов был не первый встречный...
     Внезапно перед  моими  глазами  всплывает пакет,  который передала Вере
Михайловне  ее   дочь,   эта   самая  Инночка.   Пакет  был  завязан  вполне
профессионально,  но не так, как завязывают в магазине, а более основательно
и солидно.  Словом,  и пакет мне начинает казаться тоже подозрительным.  И к
тому же смущение обеих женщин,  особенно дочери...  И  вдруг я  ясно ощущаю:
Вера Михайловна мне налгала.  Все налгала. И если так, то я, сообщив ей, что
уголовный розыск  интересуется Николовым,  совершил  серьезнейший промах.  С
этим чувством вины и  каких-то неизбежных ее последствий я приезжаю к себе в
отдел и захожу в кабинет Кузьмича.  На столе у него замечаю знакомую папку с
делом Николова.
     Я подсаживаюсь к столу и рассказываю все от начала и до конца, со всеми
подробностями,  как обычно и  требует Кузьмич.  При этом я  не скрываю своих
подозрений и особенно опасений.
     Когда  я  кончаю,  Кузьмич некоторое время  еще  молчит,  потом  качает
головой.
     - Да, вполне возможно, что ты свалял дурака!
     Он снова что-то обдумывает про себя и наконец решительно произносит:
     - Вот что.  В  Пензу надо лететь немедленно,  -  и  смотрит на часы.  -
Сейчас ровно двадцать. Посмотри, когда ближайший рейс.
     Я  встаю  и  подхожу к  стене,  где  висит расписание воздушных рейсов.
Выясняется, что ближайший самолет вылетает через четыре часа.
     У  меня в запасе три часа,  и я все должен успеть.  Мысленно прикидываю
время.  Сейчас попрошу машину и  через двадцать минут буду дома,  полчаса на
сборы и  прощание,  еще  пятнадцать минут на  дорогу к  Светке,  там я  могу
пробыть час,  и  тогда час пять минут останется на дорогу в  аэропорт.  Надо
только суметь выдержать график.
     Кузьмич разрешает мне  взять  машину.  Она  же  потом  доставит меня  в
аэропорт.
     Первые этапы графика выдерживаются безукоризненно, тем более что дома я
никого не застаю и  прощание ограничивается короткой запиской.  Свой большой
дорожный  портфель я  складываю мгновенно,  список  необходимых вещей  давно
отработан.  Я  успеваю даже позвонить Светке и  предупредить,  что я  сейчас
приеду.  По-моему, она даже не расслышала, что я уезжаю и что времени у меня
совсем немного.
     Дома у Светки я неожиданно застаю Аллу.
     Светка здоровается со мной необычно сдержанно,  и только ее плутовские,
сияющие глаза убеждают меня,  что эта сдержанность вынужденная. Ей, конечно,
неловко перед Аллой,  я понимаю.  И потому сам здороваюсь со всеми одинаково
ровно и как бы буднично.
     У Аллы припухшие веки и еще влажные глаза,  нос слегка покраснел.  Она,
конечно,  только что плакала. Уголки красивого рта еще дрожат, и смотрит она
на  меня,  как мне кажется,  со  скрытым упреком,  будто я  тоже перед ней в
чем-то  провинился.  Словом,  обстановка здесь  невеселая,  это  ясно.  Анна
Михайловна шумно вздыхает и, с трудом поднявшись, удаляется в кухню.
     - А ну вас, - говорит она - Давайте ужинать. Никакие переживания его не
отменяют. Витик, ты пока отдохни Впрочем, разве с этими сумасшедшими девками
отдохнешь?
     - Со мной тоже не отдохнешь,  - отвечаю я. - И не поужинаешь. Через час
улетаю.
     - Улетаешь?  -  с тревогой переспрашивает Светка, и я чувствую, что все
другие мысли мгновенно выветрились у нее из головы. - Куда ты улетаешь?
     - В один большой город, - беспечно отвечаю я.
     - Ой,  Витик...  - Светка подходит ко мне и, встав на цыпочки, обнимает
меня за шею. - Я всегда так боюсь, когда ты улетаешь.
     - Пустяки...
     Я  же  боюсь  шевельнуться,  чтобы не  спугнуть ее,  боюсь неосторожным
движением напомнить ей, что она хотела быть сдержанной.
     - Ну  да,  пустяки...  -  У  Светки  дрожат  губы,  и  она  еще  крепче
прижимается ко мне. - Прошлый раз ведь тебя ранили, когда ты улетел.
     - Редчайший случай, - отвечаю я.
     И осторожно глажу ее по спутанным волосам.
     - А перед этим, в Снежинске, помнишь, ты попал в больницу?
     Она поднимает ко мне встревоженное Лицо.
     - Так это же я заболел. Это со всяким может случиться.
     - Ну  да.  А  почему ты  тогда не узнал меня на улице,  почему побоялся
подойти? И сам был... Ой, я не могу это вспоминать.
     И  тогда я  сам обнимаю ее и  крепко прижимаю к груди.  Господи,  какое
счастье, что она у меня есть, моя Светка.
     Но Светка уже справилась с волнением и вырывается из моих рук.
     - Почему Федор Кузьмич всегда посылает тебя?  -  сердито говорит она  и
тут же через силу улыбается. - А, все вы одинаковы. Ты один летишь?
     - С Игорем.
     И тут мы невольно оба смотрим на Аллу.
     Теперь через силу улыбается она.
     - Мне уже все равно. С меня хватит, - говорит Алла, и губы ее дрожат. -
Пусть волнуется... другая.
     - Ну хватит вам,  в самом деле,  -  вмешивается Анна Михайловна,  снова
заходя в  комнату.  -  Витик,  не  обращай внимания.  С  этими бабами с  ума
сойдешь. Вот что тебя ждет, бедный, представляешь?
     - Представляю, - мечтательно говорю я и смотрю на Светку.
     Она почему-то краснеет и с упреком говорит Анне Михайловне:
     - Мама, ну что ты, в самом деле, давайте ужинать.
     Я  просто не успеваю уследить за сменой ее настроений.  Глаза у нее уже
высохли и снова озорно блестят. Она полна энергии.
     - Витик, - командует Светка, - иди мой руки.
     Начинается суета.  Даже Алла втягивается в  этот круговорот и  начинает
помогать накрывать на  стол.  Появляется недопитая нами вчера бутылка сухого
вина.
     Когда мы усаживаемся, Анна Михайловна объявляет:
     - Ну первый тост за странствующих и  путешествующих.  Так полагается во
всех книгах.
     И она решительно поднимает рюмку.
     - Мамочка, тебе нельзя, - вмешивается Светка. - И вообще это моя рюмка.
     - А, наплевать! За Витика я должна выпить. А ты себе налей другую.
     Я знаю, с Анной Михайловной в таких случаях спорить бесполезно, не надо
было Светке выставлять вино.
     Мы все чокаемся, хотя Алла делает это явно неохотно.
     - Аллочка,  - говорит Светка, - вот увидишь, все образуется. Игорь тебя
любит.
     Как  раз  в  этом  я  начинаю  сильно  сомневаться.  Особенно  в  свете
полученных мною недавно сведений.
     - Меня  это  совершенно  не  интересует,   -  резко  отвечает  Алла.  -
Абсолютно. Пусть другую это волнует.
     - Ну ладно,  - беспечно машет рукой Анна Михайловна. - И не думай тогда
больше об этом.  Вот только...  - она на секунду умолкает, и полное, отечное
лицо ее горестно сморщивается. - Димочку, конечно, жалко.
     Она приподнимает очки и проводит ладонью под глазами.
     - А я вам говорю, все будет хорошо, - упрямо трясет головой Светка.
     И  тут  Алла  неожиданно опускает голову,  и  плечи  ее  сотрясаются от
беззвучных рыданий. В этот момент в коридоре раздается звонок.
     - Это за мной, - говорю я, поднимаясь.
     - Немедленно  все   доедай,   -   командует  Анна  Михайловна,   грузно
поворачиваясь в мою сторону. - Света, открой.
     Светка срывается со стула.
     - Это Володя! Я его сейчас попрошу обождать.
     Она  уже знает всех наших сотрудников по  именам,  включая шоферов.  И,
по-моему,  все в ней души не чают.  Володя,  в частности, будет теперь ждать
меня хоть до утра. Тем не менее через пять минут я уже сижу в машине, но мне
кажется,  что я  все еще обнимаю и  целую Светку,  и голова у меня чуть-чуть
кружится.

     В  толпе снующих людей у  входа в аэропорт я сразу замечаю Игоря.  Он в
кепке и пальто,  с портфелем в руке,  покуривая,  разговаривает с незнакомым
мне офицером милиции.
     Я подхожу.  Офицер оказывается сотрудником отделения милиции аэропорта.
Он вручает нам билеты, желает счастливого полета и, откозыряв, уходит.
     - Пензу предупредили? - спрашиваю я Игоря.
     Он пожимает плечами.
     - Конечно.
     Мы  не  спеша прогуливаемся по длиннейшему залу ожидания первого этажа.
Наконец объявляют посадку и на наш рейс.
     В узком чреве самолета мы пробираемся на свои места и,  не сняв пальто,
устраиваемся поудобнее в креслах, вытаскиваем из-под себя пристяжные ремни.
     Я  достаю  прихваченный из  дома  журнал.  Рядом  угрюмо  молчит Игорь,
уставившись в одну точку перед собой. Что он такое думает все время?
     Полет начался.
     Я  раскрываю журнал.  Читать мне не  хочется,  глаза рассеянно бегут по
скучным строчкам.  Я  пере