. Их промторг хотел заключить договор с нами. - И заключил? - удивленно спрашиваю я. Мне, пожалуй, не следовало бы задавать этого вопроса, ни о ком другом я дополнительных вопросов не задавал, но уж очень поразило меня неожиданное амплуа Зуриха. - Это можно выяснить в плановом отделе или в отделе сбыта, - деловито отвечает Зоя Федоровна и тут же звонит по одному из телефонов. Через минуту оказывается, что договора с ленинградским промторгом нет. - А кто этим вопросом интересуется? - любопытствует чей-то мужской голос в трубке. - Звонили из управления, - даже не улыбнувшись, спокойно отвечает Зоя Федоровна, видимо не собираясь зря волновать своих сослуживцев. - В связи с приездом товарища из Ленинграда? - не унимается ее собеседник. - Наверное. - Я могу дать пояснения! - Никаких ваших пояснений не требуется, - строго говорит Зоя Федоровна. Мне хорошо слышен этот разговор, и я легко улавливаю то напряжение, с которым он ведется, во всяком случае, на том конце провода. Поэтому я, исправляя свой промах, задаю дополнительные вопросы и о других посетителях, а ей снова приходится звонить в отдел сбыта. - С кем вы там говорили? - спрашиваю я под конец. - С начальником отдела, товарищем Сивоконем. Эту фамилию я запоминаю. Что ж, для начала я, кажется, узнал немало. Дальше предпринимать какие-либо шаги опасно, пока я не проконсультировался с моими коллегами из ОБХСС. Я прощаюсь с Зоей Федоровной, которую вновь уже осаждают со всех сторон сотрудники. Но она все же находит момент, чтобы улыбнуться мне в ответ. И вот опять я бреду по огромному фабричному двору и неожиданно вижу Варвару. Накинув на плечи пальто, под которым виден синий халат, она выбегает из фабричного корпуса. Ветер срывает с ее головы белую косынку, и Варвара еле успевает подхватить ее. - Варя! - окликаю я ее. - Здравствуйте! Варвара оглядывается, узнает меня и, улыбаясь, кричит: - Здравствуйте! Здравствуйте! Ну и ветер!.. Я подхожу, и мы укрываемся от ветра в просторном тамбуре. Варвара поправляет волосы и спрашивает: - Чего это вы у нас делаете? - Интересуюсь одним гражданином, - загадочно говорю я. - Вам, кстати, знакомым. - Толиком небось, зазнобой моей разнесчастной? - Да нет. Интересует меня совсем другой гражданин. Иван Харитонович. Помните такого? - Как не помнить? Такие предложения делал, - она лукаво смотрит на меня и добавляет: - Ему, между прочим, тоже Толик помешал было. Но он его спровадил повежливей, чем вы. Это тут, во дворе, случилось. Отвел его в сторонку. Пошептались. И Толик его, по-моему, даже благодарить стал. Вот как надо. Варвара смеется. А я смотрю на часы. Ого! Надо спешить на вокзал, провожать Игоря. Да и вспоминать лишний раз о Толике мне неприятно. Поэтому я торопливо прощаюсь. На вокзал я приезжаю вовремя. Поезд только что подали к перрону, пассажиров возле вагонов немного, и я довольно быстро обнаруживаю Игоря. Он в темном пальто и светлой пушистой кепке, с портфелем в руке одиноко стоит возле вагона и курит. Лицо его хмуро и озабочено. Много бы я дал, чтобы знать, о чем он сейчас думает. У него сложнейшая задача: вместе с местными товарищами предстоит раскрыть убийство Клячко, с учетом многих, весьма усложняющих дело обстоятельств, о которых мы пока только догадываемся. Но думает ли Игорь о том, что его ждет, или о том, что оставляет, это еще вопрос. Заметив меня, он неторопливо идет навстречу. Мы здороваемся. Игорь отрывисто сообщает: - Звонил Рогозин. Страхович опознал в человеке, который провожал Зуриха второго октября на вокзале в Куйбышеве, Клячко. Это раз. Второе. Рогозин установил, что до второго октября Клячко все дни был на работе. А вот третьего взял за свой счет четыре дня. И куда-то уехал. Вернулся седьмого. - И седьмого вечером, - добавляю я, - ему звонил из Москвы Зурих. - Именно. Теперь дальше. Самое интересное. - Игорь немного оживляется. - Мушанский признался еще в одной краже. - Паспорт Клячко? - быстро спрашиваю я. - Да. Но знаешь, где он эту кражу совершил? - Откуда же мне знать? - В Одессе. - В Одессе? - с удивлением переспрашиваю я. - Представь себе. - Вот это да. Значит, Клячко махнул зачем-то в Одессу? Интересно... - Да уж куда интереснее, - хмуро подтверждает Игорь и смотрит куда-то в сторону. Он опять погрузился в свои невеселые мысли. Некоторое время мы молчим. Что касается меня, то я невольно обдумываю новость, которую мне сообщил Игорь. Итак, опять Одесса. Какой-то тугой узел завязывается и там. Москва, Пунеж, Одесса... В Пунеж едет сейчас Игорь. Что его там ждет? Игорь продолжает угрюмо смотреть куда-то мимо меня, в пространство. Дальше разговор у нас явно не клеится. Тут я вдруг замечаю, что в руке у Игоря незнакомый мне портфель. - Чей это ты портфель прихватил? - спрашиваю я. - Отцовский, - неохотно отвечает Игорь. И я начинаю кое о чем догадываться. - Разве ты не из дома едешь? - Я сейчас у стариков живу. Черт возьми, еще одна новость. Значит, так далеко все у них зашло с Аллой. И Игорь, очевидно, ушел из дома. Но что-то мешает мне спросить у него обо всем напрямик. Да и чего уж тут спрашивать... Мы опять умолкаем. Ох, как мне трудно стало с моим другом! Никогда так не было. Разве раньше я думал, что ему сказать и чего не говорить? И как сказать? Да никогда. А вот теперь я каждый раз ловлю себя на этом. - Ты... уже решил? - через силу все-таки спрашиваю я. - Все решилось само собой... Давно... - цедит Игорь, внимательно разглядывая что-то у себя под ногами. Он словно боится встретиться со мной взглядом, наверное, чтобы не дрогнуть, не изменить принятое решение. Так, во всяком случае, мне почему-то кажется. - Но это не может решиться само собой, - возражаю я. - Нельзя, чтобы это решалось само собой. - Эх... - Игорь со снисходительным сожалением смотрит на меня. - Много ты понимаешь... - Надо сто раз подумать, - тихо говорю я, - чтобы не пожалеть потом. - Я думал тысячу раз... - Один? - Чудак... - Игорь горько усмехается. А я начинаю злиться и с трудом подавляю в себе это чувство. Мне так хочется сказать ему: "Об этом надо думать с другом. С другом, а не одному". Но я этого, конечно, не говорю. Я говорю совсем другое: - Ты меня не понял. Лена... тоже так думает? - Лена тут ни при чем. У нас с Аллой все равно этим бы кончилось. Ну как бы тебе объяснить... Она требует от меня порабощения, понимаешь? Полного порабощения. И мечтает поработиться сама. Я так не могу... И она ничего не желает понять... Нет, это невозможно объяснить... - А я думаю... - Ты ничего не можешь думать, - резко обрывает меня Игорь. - Никто не может. Только я. Ну и Алла. Это всегда касается только двоих. Всегда! Поймите же наконец, черт возьми! Только двоих!.. Игорь сейчас почти кричит. Да, да, совсем тихо, чуть не шепотом, но кричит. У него уже не выдерживают нервы. Его не хватает даже на борьбу с самим собой, а тут еще... Он же кричит все это не только мне, но и еще кому-то, всем, кто лезет к нему со всякими дурацкими мнениями и советами. Я ловлю на себе его злой, отчаянный, какой-то раненый взгляд и понимаю, как ему сейчас тяжело. И мне вдруг становится ясно, что Игоря нельзя отпускать в таком состоянии, вообще никуда нельзя отпускать, тем более в Пунеж, с таким заданием... Но тут же мне в голову приходит совершенно противоположная мысль, что ему непременно надо уехать, надо на что-то переключиться, и чем это "что-то" будет труднее и опаснее, тем лучше, потому что ничего хуже и опаснее, чем то, что есть сейчас, Игоря уже ждать не может. Вот если бы только я мог поехать с ним! Если бы мог. Надо попробовать поговорить с Кузьмичом, объяснить ему. И тогда я прилечу. В этот момент по перрону разносится скрежещущий, резкий голос из репродуктора: - До отхода поезда... пассажиров просим... - Ну бывай, - говорит Игорь и протягивает мне руку. - Только не сердись на меня. Мне так хочется Игоря обнять. Но я только крепко жму ему руку. Наверное, я все-таки чересчур сентиментален. После обеда я отправляюсь к ребятам в ОБХСС. Мне надо о многом с ними посоветоваться. Там есть классные специалисты. Например, мой приятель Эдик Албанян. По специальности Эдик экономист и, как ни странно, кончил экономический факультет во ВГИКе. Мечтал о кино. Года два работал на "Мосфильме" помощником директора картины. Последнего своего директора он поймал на липовых нарядах. До суда, однако, дело не дошло. Жулик тот удивительно ловко выкрутился. На Эдика это произвело сильнейшее впечатление. Он вообще человек впечатлительный, темпераментный и энергичный. И еще самолюбивый. Он уволился со студии и по совету одного друга пошел в ОБХСС. Мне кажется, уязвленное чувство справедливости привело его туда. Он стал крупным специалистом. И не таких жуликов, как его бывший директор, отправлял он на скамью подсудимых. В последние годы Эдик работает как раз по тем "линиям", которые сейчас меня интересуют. И тут он может оказаться незаменимым консультантом. Эдик не сразу настраивается на мои дела и заботы. Но вот я замечаю, как в его больших агатовых глазах возникает наконец живой интерес, узкое, до синевы выбритое лицо становится сосредоточенным, худенькая фигурка подается вперед. Вот теперь он готов качать деловой разговор со мной и "толкать идеи". - Погоди, дорогой, погоди, - торопливо говорит Эдик. - Давай разделим все на два вопроса. Строительные дела - это сейчас моя линия. Фабрика не моя. Один момент! Он срывает трубку телефона, набирает какой-то номер и кричит: - Володя?.. Привет! Срочно зайди в сто седьмую. Есть кое-что для тебя. Ну давай, давай, одна нога там, другая здесь. Пока человек не ушел. Когда он вешает трубку, я с удивлением спрашиваю: - С чего ты взял, что я собираюсь уйти? - Э! - машет рукой Эдик. - Его заспешить надо. Хороший парень, понимаешь, но немножко спит. Ну так вот. Теперь с твоим "удельным князем". Кое-что я тебе дам. Авось пригодится. По этому тресту мы, понимаешь, работали. Сейчас увидишь. Момент! Он снова хватается за телефон. - Ниночка? Знаешь, как я тебя люблю?.. А то, что другу моему надо срочно помочь. Помнишь дело по семнадцатому тресту?.. Умница! Приготовь, будь ласкова. Я сейчас забегу. В это время в комнату неторопливо входит высокий полный человек в очках, светлые волосы гладко зачесаны назад, мясистое лицо его невозмутимо, даже немного сонно. - Вот он! - вскакивает Эдик и обращается к вошедшему: - Знакомься, Володя. Это мой друг Лосев, из уголовного розыска. Он тебе все расскажет. А я сейчас... И он стремительно выскакивает из комнаты. - Старший инспектор Сурков, - представляется Володя и протягивает большую пухлую руку. Рука оказывается неожиданно сильной. Я снова рассказываю о фабрике, о Зурихе и о кофточках. - Из Ленинграда, говорите, приехал... - задумчиво повторяет Сурков. - Хм, хм... Скорей всего, пожалуй, Сокольский ему там наворожил. - Точно, - подтверждаю я. - Зурих именно с ним и говорил из Москвы по телефону. - Так, так. Ну этого прохвоста Сокольского мы знаем. И с товарищами из Ленинграда контактируем. Они вокруг него уже работают. А вот... Зурих, вы говорите? - Да, Зурих. - Это новая фигура. Какие же его связи выявлены по нашей линии? Ну Сокольский - раз. А в Москве? - Фабрика. И там, видимо, начальник отдела сбыта. Сивоконь. - И этот нам знаком. Но каждый в отдельности. А тут, оказывается, цепочка... Сурков на минуту задумывается, потом снова обращается ко мне: - Повторите, у кого в Москве вы обнаружили эти кофточки. Васильковые, а не голубые. Артикул семьдесят два семьдесят. Цена двадцать шесть шестьдесят. Товар знакомый. Я повторяю. Сурков записывает. Потом молча и не спеша проглядывает список. - Ну Зурих - это ясно, - говорит он. - Работница фабрики Варвара Глотова... Скорей всего для себя купила. А вот Инночка... Какая она собой, можете описать? Я припоминаю внешность дочери Веры Михайловны. У меня было время ее рассмотреть, пока она вела тот странный разговор с матерью в гостинице. Заодно я описываю и пакет, который она передала Вере Михайловне. Сурков меня не прерывает. Когда я дохожу до пакета, Сурков спрашивает: - Не помните день и час, хотя бы приблизительно, когда она его принесла? Конечно, все это я помню. Сурков записывает, потом говорит: - Мы эту спекулянтскую цепочку ухватили с другого конца. Инночку засекли. Но я, честно говоря, все сомневался. Семья, полагал, приличная. Да и сама... Эх! Он огорченно вздыхает и качает головой. Сейчас он мне напоминает учителя, вынужденного ставить двойку хорошему ученику. - Можно о ней упомянуть в разговоре с отцом? - спрашиваю я. - Разговор у нас предстоит серьезный. - Нежелательно, - говорит Сурков. - Это может нам помешать. - Тогда исключается, - соглашаюсь я и снова спрашиваю: - А какова тут может быть роль Зуриха, как полагаете? Сурков с ответом не спешит, видимо, что-то про себя прикидывает. На мясистом, складчатом лице его ничего прочесть невозможно. Глаза прищурены, руками он упирается в толстые колени. Просто изваяние какое-то. Удивительно человек умеет отключаться. - Фигура опасная, - наконец изрекает Сурков. - Скорей всего организатор. И с размахом. Сбыт товара в других городах. - Неужели на этом можно так уж крупно заработать? - А вы думали? - усмехается Сурков. - Вот смотрите. Элементарный расчет. Фабрика выпускает в течение года кофточки этого артикула партией, допустим, в триста тысяч штук. Из них только около пятидесяти тысяч имеют дефицитный и, надо сказать, действительно превосходный васильковый цвет. На большее количество у фабрики пока не хватает красителей. Что делает жулик, такой, как этот начальник отдела сбыта? Он передает дефицитные кофточки трем-четырем "своим" директорам магазинов, тоже, конечно, жуликам. С накидочкой, допустим, по рублю за кофточку. Это, как видите, уже пятьдесят тысяч рублей. Ну возьмем не пятьдесят, а двадцать пять тысяч: половину кофточек он вынужден передать честным директорам. Далее. Те самые жулики директора перепродают затем эти кофточки спекулянтам, вроде той самой Инночки, тоже накинув, скажем, всего лишь по рублю. И новый куш у них в кармане, еще двадцать пять тысяч! Теперь такой "делец", как ваш Зурих, организует сбыт этих кофточек в другом городе, где их вообще не производят и в магазинах их нет. И он уже накидывает по три, а то и по четыре рубля на штуку. Это же бешеные деньги, как видите. Тут можно окупить любые расходы по перевозке и услугам местных спекулянтов. Вот какая картина получается. Это, заметьте, не только экономическая диверсия, это политический и нравственный удар по государственной системе торговли, подрыв доверия к ней. За это надо карать беспощадно! Володя Сурков сжимает свой огромный кулак, и впервые на его невозмутимом, чуть сонном лице отражается волнение. - Так вот, мы установили, - продолжает Сурков, - что кофточки этого артикула идут не только в Ленинграде, но и в Одессе. Я имею в виду спекулянтов, конечно. Есть у нас такие сигналы. - Каналы пока не установлены? - Именно что, - с ударением произносит Сурков. - Хотелось бы посмотреть материалы по Одессе и Ленинграду. Сурков не спеша кивает круглой головой. - Можно. Сейчас поднимем. Пока все? - И добавляет, подняв толстый палец: - Между прочим, такая же картина и со стройматериалами. Только там дефицита еще больше, учтите. Он тяжело поднимается со стула. Мы прощаемся, и снова я ощущаю его сильное пожатие. - Спасибо и вам, - говорит Сурков. - А бумаги я сейчас пришлю. В это время в комнату врывается Эдик. Под мышкой у него три толстенные папки. - Ага, законтачили? - весело говорит он, ухватив последние слова Суркова. - Кое-что есть, - улыбаюсь я. Сурков невозмутимо кивает и уходит. - Ну у меня, наверное, побольше, - отдуваясь, говорит Эдик и складывает на стол свои папки. Затем он разваливается в кресле, кидает себе в рот сигарету и, лихо щелкнув красивой газовой зажигалкой, говорит: - Ну, друже, и гусь тебе попался. Первый сорт, понимаешь. Говори сразу, что тебя интересует: махинации по Москве или по другим городам? - По другим, - отвечаю я не задумываясь. - Так я и знал. И Ниночка догадалась, понимаешь. Мы тебе приготовили несколько документов, пальчики оближешь, - он кивает на лежащие перед ним папки, и я замечаю в них несколько закладок. - Даже, понимаешь, фамилия "Зурих" упоминается. Я чуть не подскакиваю на стуле. - Где упоминается? - Тут, тут, - самодовольно улыбается Эдик. - Но... странное дело, понимаешь, - лицо его становится озабоченным. - То он называется представителем одного ОКСа из Ростова, то какого-то СУ из Одессы. Вот гляди. Эдик вскакивает, раскрывает одну из папок, и мы углубляемся в изучение бумаг там. Да, Зурих действительно упоминается. Но только в допросах других лиц. Причем упоминается мельком, как человек малознакомый и к тому же незначительный. Он, судя по этим допросам, не был причастен к хищениям, о которых шла речь. В качестве свидетеля допрашивался и сам Бурлаков. Но только в качестве свидетеля. В одном месте он тоже упоминает Зуриха. Вот это уже весьма ценно. Значит, они все-таки знакомы! Я с особым вниманием читаю соответствующее место в допросе Бурлакова. Он утверждал, что Зурих был у него в кабинете, когда зашел один из обвиняемых. Это упоминание нужно было Бурлакову, чтобы доказать, что он не мог при постороннем человеке взять взятку. Речь шла в данном случае о незаконной отправке труб в Ростов. "Кто был тот человек?" - спрашивает следователь о Зурихе. И Бурлаков небрежно отвечает: "Один коллега из Одессы". Далее следователь задает новый, весьма любопытный вопрос: "Вам знаком заместитель начальника ОКСа ростовского завода Палатов?" И Бурлаков, видимо, вынужден ответить утвердительно. Однако эпизод с трубами доказать не удалось. Палатов от всего отказался. Других улик обнаружено не было, и Бурлаков благополучно выкрутился. Как, впрочем, и из других, весьма для него щекотливых ситуаций. Кстати, одним из подсудимых упоминался и эпизод с двадцатью тоннами керамзита, незаконно отправленными в Одессу. Но и тут ничего доказать не удалось. При этом мелькнула фамилия какого-то Богдана Теляша из Одессы. Наверное, уже часа четыре вожусь я с этими папками и делаю немало интересных выписок. Давно ушел Эдик, у него полно неотложных дел. Он лишь время от времени заглядывает в комнату, где я расположился, и, запыхавшись, спрашивает: - Ну как улов? - И, довольный моей запаркой и очевидным возбуждением, весело мне подмигивает: - Знай наших, понимаешь. Друга в беде никогда не оставляем. - И снова куда-то стремительно исчезает. Приносят бумаги и от Суркова, и я их пока откладываю в сторону. Но потом просматриваю и их. Там тоже оказывается кое-что любопытное, в частности некоторые фамилии. Среди них я неожиданно вижу весьма мне знакомую: Галина Кочерга! Через нее было реализовано немало "наших" кофточек. Одну из них купила некая Инга Сиволап, работница одного из строительных управлений в Одессе. Кажется, того самого, где трудится упомянутый выше Богдан Теляш. Я тут же проверяю это немаловажное обстоятельство и убеждаюсь, что так оно и есть. После чего с удовольствием беру его тоже на заметку. Все связано в этом мире, все имеет свои закономерности, свою логику. Люди сцеплены интересами и обстоятельствами. Жулики тоже. И деться тут некуда. Я смотрю на часы. Поздно. Пора вернуть бумаги и отправляться домой. Совсем уже поздно. В ОБХСС работают, оказывается, не меньше нашего. Пожалуй, я все-таки могу еще позвонить Светке и хотя бы пожелать ей спокойной ночи. Утром я докладываю обо всем Кузьмичу. Кузьмич молча поглядывает поверх очков и мнет в пальцах сигарету. Присутствующий тут же Петя Шухмин наконец щелкает перед ним зажигалкой. - Первая, Федор Кузьмич, - считает своим долгом отметить он. - Сам знаю, - ворчит Кузьмич, прикуривая. - Счетовод на мою голову нашелся. Когда я кончаю, Кузьмич некоторое время молчит. Ждет, как всегда, чтобы высказались другие. Но Петя и Валя Денисов тоже молчат. Тогда Кузьмич затягивается, разгоняет рукой дым и задумчиво произносит: - М-да... Еще один узелочек, слава богу, завязывается, - и поворачивается к Вале. - Какие у тебя данные об... этой самой, как ее?.. Галине Кочерге из Одессы? Валя не торопясь открывает свою папку, без которой он уже к Кузьмичу в кабинет не является, и достает оттуда какие-то записи. - Данные такие, - говорит он. - Двадцать пять лет. Отец механик на "Славе". Мать портниха. Обширные и весьма подозрительные связи. Много поклонников. Из-за нее бывают драки. Замечена в спекуляции, в том числе и контрабандой. Часто бывает в интерклубе. Путается со многими. Была замужем. Развелась. Муж играет в ресторане при гостинице. Не судима. Клички. "Мадемуазель Галя", "Королева Галя", "Галя - соль с перцем", "Галя - два поцелуя..." Ну и так далее. Вот, пожалуй, и все. - Сильна девка, - удовлетворенно констатирует Петя Шухмин. - С такой намучаешься. - Объект трудный, - соглашается Валя и аккуратно вкладывает бумаги в папку. - Уж не к ней ли летал этот бедняга из Куйбышева? - продолжает вслух рассуждать Петя. - Тогда скорей всего у них роман был. С такой без романа не обойдешься. - Вопросов по Одессе у нас много, - раздраженно говорю я. - Зурих, имейте в виду, там тоже пасется. - Значит, так, - кладет конец нашим разговорам Кузьмич и многозначительно предупреждает: - Вечером кое-что решим. А пока, - он поворачивается ко мне, - поезжай к... этому самому... Бурлакову. Что он даст о Зурихе, интересно. И по Одессе. Вот два главных пункта. Понял? Он испытующе смотрит на меня поверх очков. - Понял, - бурчу я в ответ. - Чего же тут не понять? - Ну и ладно, - удовлетворенно констатирует Кузьмич и прихлопывает ладонями по столу. - Вы свободны, милые мои. А ты, - обращается он ко мне, - задержись. Когда остальные выходят, он спрашивает: - Проводил Откаленко? - Проводил, - недовольно говорю я и с неожиданной горячностью добавляю: - Нельзя его было в таком состоянии посылать, вот что я вам скажу, Федор Кузьмич. - Это в каком же таком состоянии? - Ну, в общем, нервы у него не в порядке. Кузьмич усмехается. - У тебя, я смотрю, нервы тоже не в порядке. - Нам надо было ехать вдвоем, - упрямо говорю я. - Так всюду и вдвоем? - хмурится Кузьмич. - Не надоело за чужой спиной работать? - Дело не в этом. - В этом, в этом. Ну мы еще вечером поговорим. А сейчас давай к этому... Бурлакову. И нервы свои спрячь, понял? Пока они тебя не подвели. Я подчеркнуто официально отвечаю: - Слушаюсь. И выхожу из кабинета. Во мне все кипит. Кузьмич иногда бывает туп и бесчувствен как доска! Тем не менее, придя к себе, я усаживаюсь за телефон и звоню Бурлакову, пока этот пенсионер не отправился куда-нибудь на прогулочку. Отвечает мне густой, уверенный бас. - Светозар Еремеевич? - Он самый. С кем имею честь? Я вежливо представляюсь и объясняю: - Хотелось бы с вами повидаться и кое о чем посоветоваться. У вас найдется время? - Что ж. К вашим услугам. - Скажем, через часок? - Милости прошу. Самому-то уже трудновато. - Понимаю, понимаю. Я заеду. Адрес ваш какой? Делаю вид, что записываю адрес, и кладу трубку. Затем еще раз просматриваю всякие свои записи и кое-что обдумываю. К такой беседе все-таки следует подготовиться. Пустой стол Игоря напротив все время отвлекает меня, все время чем-то тревожит. Ровно через час я подъезжаю к знакомому дому. Бурлаков сам открывает мне дверь. Действительно, громадный, неохватной толщины дядя занимает чуть не весь дверной проем. Розовое, в глубоких складках широкое лицо, ежик седых волос стоит над головой как серебряный нимб. На Бурлакове мятые пижамные штаны, застиранные до белесости, и роскошная домашняя куртка из темно-красного бархата с золотыми жгутами на животе. - Прошу, прошу - гудит Бурлаков и при этом улыбается так радостно, словно долгожданному гостю. Улыбка у него ослепительная, ровные белоснежные зубы слишком уж назойливо напоминают о дантисте. Я снимаю пальто и прохожу вслед за хозяином в столовую. Еще в коридоре обращаю внимание на деревянную винтовую лестницу, ведущую на второй этаж, и на красиво застекленные двери в другие комнаты. Столовая заставлена мебелью. Какие-то старинные, затейливые стулья с высокими спинками, громадный, в полстены, буфет, тугие, обтянутые шелком пуфики, два мощных "вольтеровских" кресла в углу, обитые зеленым сукном, с красивыми резными подлокотниками, круглый стол на искусно выполненных львиных лапах, хрустальная люстра над ним, как юбилейный сахарный пирог с воткнутыми в нем белыми свечами. По стенам густо развешаны сомнительных достоинств картины в золотых багетах, громадные и совсем маленькие. Под французов и итальянцев, если не ошибаюсь. Впрочем, рассмотреть картины я не успеваю. Бурлаков усаживает меня в одно из кресел, сам опускается в другое. Рядом оказывается полированный, вполне современный журнальный столик на тоненьких дрожащих ножках. На столике лежат большие шахматы, две пестрые коробочки сигарет, одна из них "Кент", красивая газовая зажигалка и громадная пепельница из цветного чешского стекла. Мы закуриваем. - Слушаю вас, молодой человек, - добродушно рокочет Бурлаков, откидываясь на спинку кресла. Но маленькие светлые глазки его под набрякшими веками изучают меня довольно откровенно. Во взгляде его чуть заметна ирония. Меня он, кажется, всерьез не воспринимает. Мальчишка, вот и все. "Тем лучше", - сказал бы Кузьмич. Но меня это задевает. - Видите ли, Светозар Еремеевич, - осторожно говорю я, - нас интересует один человек, который когда-то попадался вам на пути. Может быть, вы его вспомните. - И, как бы между прочим, добавляю: - Вас-то он, конечно, помнит. - Кто же это такой? - спокойно интересуется Бурлаков. - Некий Зурих Михаил Александрович. - Зурих... Зурих... - бормочет Бурлаков, затягиваясь сигаретой и задумчиво глядя куда-то в пространство. Ответить сразу ему мешает мой неприятный, хотя и не совсем ясный намек на то, что Зурих его помнит. Бурлаков, наверное, пытается его сейчас оценить. Наконец он выдавливает: - Что-то, признаться, не помню такого. - Недавно снова приезжал в Москву, - подсказываю я. - Правда, фамилия у него на этот раз была Николов. - Гляди, - усмехается Бурлаков. - Ну артист... - Тоже не припоминаете? - Николова? Откуда же? - Тогда сначала напомню вам фамилию Зурих, - говорю я. - И пожалуй, не теми фактами, которые он может сообщить, а теми, что вы сами сообщили. Так вам, пожалуй, будет легче вспомнить. Я улавливаю настороженность в глазах Бурлакова, даже некоторую опаску. И относится это, конечно, к моему намеку на факты, которые может сообщить Зурих. Из чего следует, видимо, сделать вывод, что Бурлаков скорей всего не знает, где сейчас находится Зурих, возможно, он и у нас уже. И во-вторых, Бурлаков, очевидно, не уверен, что Зурих будет молчать, попав к нам. То, что Бурлакова одолевают все эти сомнения, и хорошо и плохо. Все зависит от того, решит ли он, что Зурих у нас или нет. Если решит, то будет, конечно, защищаться и что-то о Зурихе скажет. Если же нет, то побоится помочь нам напасть на его след и ничего не скажет. Как мне хочется в этот момент взять его "на пушку" и сообщить, что Зурих у нас. Но делать это ни в коем случае нельзя. И не только потому, что если я ошибаюсь и Бурлаков знает, где на самом деле сейчас Зурих, то разговор будет безнадежно сорван и я вообще ничего не узнаю. Главное в другом, в том, что обманывать Бурлакова я не имею права, это бесчестный прием, и он до добра не доводит. Но вот посеять в душе Бурлакова неуверенность и тревогу, вызвать всяческие опасения и тем толкнуть на какой-то необдуманный, неосторожный шаг, заставить проговориться, на это я имею право, и это надо постараться сделать. Словом, обхитрить я его могу, но обмануть нет. - Ну, ну, интересно даже, - говорит Бурлаков. - Чего такое я сообщил об этом Зурихе. Может, я его и вспомню. Народу-то тьму-тьмущую на своем веку встречал. Интересно даже... Но я чувствую, что ему совсем не интересно, ему все это в высшей степени неприятно и боязно тоже! - Для этого придется напомнить вам, Светозар Еремеевич, одно дело. И я пересказываю ему то самое судебное дело. При этом даю понять, что верю и в полную непричастность к нему самого Бурлакова, и в абсолютную правдивость его показаний как свидетеля. Особо останавливаюсь я на эпизоде, где Бурлаков упомянул Зуриха. Все это его, естественно, вполне устраивает и даже вызывает симпатию ко мне. Но, с другой стороны, это как бы обязывает его пойти мне навстречу, не разрушить мое впечатление о его роли в том деле, и ему волей-неволей приходится вспомнить упомянутый мною эпизод. - Зурих, Зурих... Да, да... был такой, - с видимым, даже подчеркнутым усилием вспоминает Бурлаков. - Что он собой представляет? - спрашиваю я. - Поделитесь впечатлением, Светозар Еремеевич, - и со значением добавляю: - Очень мы на вас рассчитываем. - Ну особо-то не рассчитывайте, - размягченно гудит Бурлаков. - Память-то, знаете, стала того... - Ничего. Я вам помогу. И тут же замечаю, что Бурлакову не очень нравятся мои последние слова. Что ж, не все же его гладить по шерстке. Пусть не думает, что я каждое его слово на веру приму. - Ну что я о нем помню... - собирается с мыслями Бурлаков и, видимо, лихорадочно соображает, что же такое сообщить о Зурихе, чтобы и впросак не попасть, и лишнего чего-нибудь не брякнуть. Я его не тороплю, пусть подумает. - Значит, приехал он вроде бы из Одессы... - начинает Бурлаков. - Да, да, из Одессы. Командировка у него еще была, помню. Что-то там по обмену опытом, если не ошибаюсь. А у нас в это время голова о другом болела Махинации всякие обнаружились, дефицитный материал на сторону плыл. Вот и те тридцать тонн керамзита, - в голосе Бурлакова слышится металл благородного негодования, он входит в обличительный раж и даже, как видите, кое-что преувеличивает. - Ну жуликов-то мы, конечно, за шиворот. И под суд, чтобы неповадно было А этот самый Зурих... Думается мне теперь, и он к этим делам руку приложил. Но тогда впечатление производил самое благоприятное. Беседы такие умные вел, что ой-ой-ой. - И дома у вас бывал, - не то спрашиваю, не то подсказываю я. - Разве гниль-то сразу увидишь? - продолжает с негодованием Бурлаков. - Пуд соли с таким подлецом сперва съесть надо. Тем более... - Но тут он спохватывается и поспешно добавляет: - По чести говоря, помнится, однажды был он у меня дома, напросился. - А в Одессе у него семья? - спрашиваю я, делая вид, что не замечаю его оговорки. - Какая там семья, - расплывается в улыбке Бурлаков. - Так, знаете... одна любовь. С ней и в Москву прикатил. Ох и девка... Для супруги, я скажу, слишком хороша. Толстая физиономия его приобретает мечтательное выражение, и он сладко чмокает губами. - Звали-то ее как? - с неслужебной, а чисто мужской заинтересованностью спрашиваю я, подыгрывая Бурлакову. - Галина Остаповна... - все так же мечтательно отвечает он. Вот это открытие! Ради одного его стоило навестить Бурлакова. - Ну а может быть, и жена? Красота, это, знаете, еще ничего не означает, - все тем же тоном продолжаю я обсуждать эту животрепещущую тему. - Что вы! Какая там жена... - отмахивался Бурлаков, весь еще во власти приятных воспоминаний. - Жене разве такие подарки делают, какие он делал? - Какие же? - с любопытством спрашиваю я. - Ну, к примеру, золотое кольцо с камнями, каждое по два карата, не меньше. Старинной работы. Камушки, как ягодки, на стебельке висят. Неслыханной красоты кольцо, уверяю вас. - Ух ты... - восхищенно вздыхаю я. - А внутри, значит, надпись изобразил, - увлеченно продолжает Бурлаков. - Как сейчас помню: "Галочке от М.3. на всю жизнь". Второй факт, который стоит не меньше первого! - Ну вот видите? - говорю я. - "...на всю жизнь". Выходит, все-таки жена она ему. Бурлаков с откровенной иронией смотрит на меня. - Эх, молодой человек, что вы понимаете? - вздыхает он. - Да если хотите знать, он эту Галочку уже бросил, говорят. Вот вам и "на всю жизнь". Но я чувствую, что он доволен, и не только сладкими воспоминаниями о красивой Галине Остаповне, но и тем, что так ловко увел разговор в сторону от опасной темы всяких там злоупотреблений и махинаций в тихую заводь любовных утех. И я пока его иллюзии не разрушаю. Кстати, факт его собственного знакомства с Галиной Кочергой нам тоже может пригодиться. Об этом он, конечно, не догадывается. - А вы-то память о себе ей тоже небось оставили? - лукаво спрашиваю я. - Не утерпели? Тем более если не жена. - Куда мне, старику!.. - машет рукой Бурлаков. Он закуривает новую сигарету и блаженно откидывается на спинку кресла. Но тут вдруг до него, видимо, доходит, что он, пожалуй, уж слишком расписал свои связи с Зурихом, и неожиданно резко заявляет: - Да и с какой, собственно, стати мне ей чего-то дарить? Люди, в общем-то, посторонние, незнакомые даже. Глазки его наливаются холодом и теперь смотрят на меня отчужденно и даже подозрительно. Я понимаю, что лирическая часть разговора окончена, и пожимаю плечами. - Вообще-то верно, - соглашаюсь я и уже деловым тоном спрашиваю: - Не помните, где Зурих тогда работал? - А черт его знает, где этот прохвост работал. Разве все упомнишь? - Недавно с ним в Москве большая неприятность случилась, - говорю я. - Это какая же? - настороженно интересуется Бурлаков. - В гостинице его обокрали. - Вот те раз! - не очень искусно демонстрирует удивление Бурлаков. - Скажи на милость. Ему, конечно, все это давно известно, возможно, даже не только от Веры Михайловны. Я чувствую, что больше ничего от Бурлакова не узнаю. Он уже отгородился от меня и, возможно, даже казнит себя сейчас за болтливость. Глава VII СЕСТРЕНОК НЕ ВЫБИРАЮТ Поздний вечер. Я все еще сижу у Кузьмича. Он по привычке утюжит ладонью свою седую макушку и, хмурясь, говорит: - Что значит "исчез"? Что это еще за чепуха такая? Он сердит и встревожен. Я это прекрасно вижу. И я встревожен не меньше его, даже больше. И сердит тоже. - Все-таки что-то случилось, - говорю я. - Панику порют. Ну не ночевал в гостинице, не дал о себе знать. Что из того? В нашей работе всякое может быть. - Вот именно, - многозначительно подтверждаю я. - А, брось, - машет рукой Кузьмич. - Что это за настроение у тебя, скажи на милость? - Я вам говорил, Федор Кузьмич, не надо было посылать его одного. Не у меня настроение, а у него. - Да что за черт! - взрывается Кузьмич. - С барышнями какими-то кисейными работаю! Настроение, видите ли, у них! Нервные стали, - он берет себя в руки и сухо говорит: - Ладно, хватит. Чтоб я больше об этом не слышал. - Разрешите мне поехать в Пунеж, Федор Кузьмич, - как можно спокойнее говорю я. - Не разрешаю. Ты поедешь в Одессу. Найдется Откаленко, не бойся. А если он глупости наделал... Да нет! Что мы его, первый день знаем? Кузьмич вытаскивает из ящика стола сигарету, закуривает и машет рукой, разгоняя дым. Я вижу, с каким трудом он успокаивается. У него тоже шалят нервы. Но и я взвинчен. Я целый день почему-то в таком состоянии, словно предчувствовал, что что-то случится. - Давай займемся делом, - говорит Кузьмич. - Значит, Одесса. Какие факты привели нас к ней? - Пожалуйста, - нехотя отвечаю я. - Значит, так. Если начать в хронологическом порядке. Зурих звонил туда Галине Кочерге и говорил с ней дольше, чем с другими. Потом она уехала якобы к больной матери. Денисов установил: мать больна не была, просто жила месяц у старшей дочери и сейчас вместе с Галиной вернулась в Одессу, - незаметно для самого себя я увлекаюсь и говорю уже с некоторой даже горячностью: - Дальше. Зурих пытался подарить Варе Глотовой браслет, купленный в комиссионном магазине в Одессе, возможно, в том самом, где работает Галина Кочерга. Он же дал Николову для связи ее адрес, а не чей-нибудь другой. Отсюда можно сделать вывод, что, во всяком случае, деловые отношения у них сохраняются. - Так, так... - одобрительно кивает Кузьмич. - Потом. В Одессу срочно летал Клячко. Цель пока неясна. Там же, в Одессе, вероятно, жил и работал Зурих. По крайней мере, там он получил командировку в Москву и, конечно же, туда угнал вагон дефицитного керамзита. Ну что еще? Кочерга замечена в спекуляции кофточками, которые обнаружены у Зуриха. Наконец, Зурих был в близких отношениях с этой девицей и в Москве подарил ей дорогое кольцо с надписью. Вот, пожалуй, и все... Да! Возможно, что в Одессу Зурих направил какого-то головореза, который звонил Пирожкову. Вот и все факты по Одессе. - Немало... немало... - задумчиво произносит Кузьмич и мнет в пепельнице недокуренную сигарету. - Очень даже немало... Сам, надеюсь, видишь. Итак, надо ехать, - он решительно прихлопывает ладонями по столу. - Непременно надо ехать. Очень все там серьезно. - Конечно, Федор Кузьмич. - Вот и поедешь. С Денисовым. - Нет, Федор Кузьмич, - твердо говорю я. - С Денисовым я бы не хотел ехать. - Это еще почему? Кузьмич сердито и удивленно смотрит на меня. - Именно потому, что там все очень серьезно. - Что-то я тебя не понимаю, милый мой. Что ж, по-твоему, Денисов плохой работник? - Не в этом дело. Просто психологическая несовместимость. И потом... я не люблю равнодушных. С Кузьмичом я привык быть всегда откровенен. Я ему очень верю, нашему Кузьмичу. И он это знает. - Та-ак... - задумчиво произносит Кузьмич. - Интересно. Однако и одному тебе будет трудно. - Там есть отличные ребята. - Это конечно. И все же требуется рядом человек... Узел-то запутанный. Эта самая Галина и ее окружение... Гм... И человек должен быть умный, опытный и... какой-то другой, чтобы посмотреть на все по-другому, заметить, чего ты можешь не заметить... Кузьмич размышляет вслух, навалившись грудью на стол, и, прищурившись, смотрит куда-то в пространство: - А что, если... Гм... если послать с тобой женщину?.. - Женщину?! - изумленно переспрашиваю я. - Это еще зачем? Кузьмич усмехается. - Красивую молодую женщину. Нашего работника, конечно. - Мужчина надежней! - Гм... видно, что ты с женщинами не работал, - очень серьезно говорит Кузьмич. - А они, милый мой, могут быть неоценимыми работниками. У них свои качества, которых у нас нет. Не замечал? Например, особая интуиция и особая наблюдательность. С ними иной раз скорее будут откровенны и легче вступят в контакт. Я невольно улыбаюсь. - Уговорили, Федор Кузьмич. Надо только найти стоящего человека, - замечаю я. - Конечно, - соглашается Кузьмич. - Найдем. Есть у нас такой человек. - Кто же это? - Да вот хотя бы Златова Лена. Очень хороший работник. - Лена?! У меня, очевидно, в этот момент очень глупый вид. И Кузьмич еле заметно усмехается. Я решаю ничего не объяснять. Кузьмич опять скажет, что все это мои причуды и нервы. - Вставай, пошли, - говорит Кузьмич, потягиваясь. - Поздно уже. Завтра утром все обговорим окончательно. Я машинально по