громко и приветливо говорит Меншутин и даже порывается помочь мне снять пальто, что при его массивной фигуре и явной непривычке к таким услугам выглядит довольно комично. - Кажется, Виталий Павлович? Очень, очень рады. Ждем. Придерживая меня двумя руками за талию, словно боясь, что я от него убегу, он вводит меня в большую, ярко освещенную комнату. Это, очевидно, гостиная. Огромная и очень дорогая хрустальная люстра под потолком, роскошный импортный гарнитур, полированное темное дерево и зеленая, какая-то жатая обивка, все солидно, тяжело и удобно, с некоторыми элементами старины даже. На полу, от стены до стены, пушистый, красивый ковер, в одном углу большой, кажется, цветной телевизор, а в другом на специальной, из черного дерева подставке длинная узкая ваза. Да, обстановка здесь впечатляет, ничего не скажешь. Из глубокого кресла возле низенького чайного столика мне навстречу поднимается высокая, представительная женщина с бледным лицом и темными, с проседью, высоко взбитыми волосами. - Знакомься, Лизонька, - ласково говорит Меншутин, подводя меня к жене. - Это тот самый Виталий Павлович, о котором я тебе говорил. - И поворачивается ко мне: - Моя жена. Я пожимаю вялую, узкую ладонь Елизаветы Михайловны и, следуя ее кивку, опускаюсь в кресло напротив. Меншутин тоже садится и тут же властно и привычно овладевает разговором. Предварительно мы с разрешения хозяйки закуриваем, и Меншутин, удобно откинувшись на спинку кресла, принимается вещать: - Разрешите мне, уважаемый Виталий Павлович, предварительно вам кое-что пояснить. Собственно говоря, я должен был это сделать еще там, - он небрежно машет рукой, - при первой нашей встрече. Вот. Дело в том, что у Верочки были весьма сложные и, я бы сказал, хлопотливые обязанности, и вы должны ясно представить себе их. Должны представить ее рабочий день, выявить весь круг ее обязанностей, четко понять предъявляемые сегодня высокие требования к должности секретаря. Вот. Я подчеркиваю: именно сегодня, в эпоху научно-технической революции, когда все звенья неимоверно усложнившегося административно-управленческого аппарата требуют особой четкости, ритма, деловитости, образованности, широты мышления от каждого работника, а главное, конечно, идейной, политической зрелости. Вот. Без усвоения этих основ, я бы сказал - азов нашей работы вы не сможете понять психологии, нервной нагрузки, уровня ответственности сегодняшнего советского специалиста - управленца вообще и Веры в частности. А понять вам ее психологию, например, необходимо. Ибо раскрытие любого преступления невозможно без проникновения в эту сферу. Вам это следует всегда иметь в виду. Вы меня понимаете? - Да, конечно, - киваю я в ответ, с тоской и раздражением думая о том, что мне, вероятно, не скоро удастся выбраться из этого словесного потока, и чувствуя, как от тепла, покоя и усталости у меня начинают слипаться глаза. Я поспешно закуриваю новую сигарету. Что-то мне подсказывает, что не следует прерывать Меншутина и надо заставить себя внимательно слушать, ибо когда человек говорит так много, то среди вороха пустых, громких, хвастливых слов может промелькнуть и что-то полезное, ведь этот человек хорошо знал Веру, ее окружение на работе и саму эту работу. И я с огромным усилием заставляю себя сосредоточиться на том, что так важно, авторитетно и самодовольно растолковывает мне Меншутин. Изредка я поглядываю на хозяйку дома. Она сидит очень прямо, опустив глаза и перебирая на коленях концы платка, накинутого на плечи. Кажется, что она внимательно, даже благоговейно слушает разглагольствования своего супруга. А может быть, и в самом деле слушает, хотя ей это совсем не так нужно, как мне. Последняя мысль помогает мне самому взбодриться и окончательно прогнать подступающую дремоту. - ...Поэтому разрешите мне коротко очертить круг ее обязанностей и информировать вас о той специфике, которая имеется в работе именно нашего управления, - продолжает между тем Меншутин, развалившись в кресле и свободно перекинув ногу на ногу. - Итак. С одной стороны, мы связаны с большим числом учреждений и предприятий в самой Москве, а с другой - с большим числом сельхозуправлений по всей стране, а также с отдельными совхозами и колхозами, которые засыпают нас бесчисленными заявками и просьбами на сельхозтехнику и особенно на транспортные средства. Вот. Вы скажете: снабжение сельхозтехникой дело объединений сельхозтехники, не правда ли?.. Действительно, я мог бы это сказать. Именно такая мысль у меня и родилась. Вот благодаря таким живым интонациям, которыми он, вероятно, будит на собрании своих слушателей, Меншутин не дает уснуть и мне. - ...И вы будете правы! - с необычайным пафосом и торжеством восклицает он. - Но дело в том, что у нас тоже есть кое-какие резервы, и мы призваны ими умело и мудро маневрировать, исходя, естественно, из государственных интересов, политической ситуации и деловой целесообразности. Вот требуемый сегодня уровень. Вы согласны со мной? - И, не ожидая от меня ответа, Меншутин все с тем же подъемом продолжает: - Ну, а что касается транспортных средств, то мы их получаем согласно специальному постановлению Моссовета из числа списанных в различных автохозяйствах, но еще вполне годных к эксплуатации в условиях сельской местности. Вот. Таким образом, работа наша, как видите, сложная, ответственная и весьма нервная. Вам же известно, я надеюсь, каков у нас спрос, не побоюсь даже сказать - голод, на все это, не так ли? Вот. Просто рвут из рук, рвут на части. И с мест, замечу вам, прибывают не только заявки, просьбы, требования и прочие слезные челобитные, но и люди. Люди! - Меншутин поднимает палец и, сделав паузу, многозначительно смотрит на меня. Одутловатое, загорелое лицо его принимает выражение торжественной строгости. - Бумага, уважаемый Виталий Павлович, все стерпит, но человек на это не способен. Вот. А если этому человеку к тому же строжайше приказано, допустим, без самосвала или автобуса домой не возвращаться? Вы представляете, на что такой человек способен? Но к кому же он, как, впрочем, и бумага, прежде всего попадает? К секретарю. К нашей Верочке. Вот. Чувствуете ответственность? Чувствуете нервную нагрузку, а? И ей, Верочке, приходится выслушивать все просьбы и мольбы, ей приходится объявлять об отказе, а иногда и отбиваться от всяких подарков и ухаживаний. А ведь она и вообще не дурна была, правда, Лизонька? Ну вот. Так этих подарков и ухаживаний было ой-ой сколько. Правда, Лизонька? Елизавета Михайловна снова кивает и впервые за всю беседу подает реплику: - Даже жениться предлагали. И тонко улыбается при этом. А я горестно соображаю, сколько же человек со всех концов страны нам придется проверить. Ведь вполне возможно, что как раз кто-то из них и оставил те самые следы у березок. Да, открывается новое и весьма важное обстоятельство. Ради одного этого стоило прийти в этот дом и столько времени терпеливо выслушивать его хозяина. Но теперь, кажется, мне можно взять инициативу в свои руки. - Скажите, Елизавета Михайловна, - обращаюсь я к молчаливой хозяйке. - Вера не рассказывала вам о каком-нибудь человеке, который за ней ухаживал и ей самой бы нравился? - Ах, Виталий Павлович, Виталий Павлович, - вмешивается Меншутин и укоризненно качает головой. - Вот опять вы не туда сворачиваете. И все-то вам самоубийство мерещится. Ну, я же вам уже говорил: забудьте этот вариант. Во-первых, самоубийцы оставляют письма. А Верочкиного письма ведь вы не обнаружили, не так ли? Во-вторых, для самоубийства нужны веские причины. Вот. Таких у Верочки не было и быть не могло. А любовь нынче на самоубийство молодых людей не толкает. Не тот век. Не тургеневские, знаете, нравы. Цинизм кругом, практичность. То есть я хочу сказать - у некоторой части молодежи. Вот. А у большинства - многообразие интересов, работа в коллективе, дух соревнования, творчества. Ну какое тут может быть самоубийство, помилуйте? - Я не настаиваю на этой версии, Станислав Христофорович, - говорю я. - Но ведь слишком необузданная любовь может привести и к убийству тоже. - Современный Отелло? - со снисходительной усмешкой осведомляется Меншутин. - Чепуха, мой дорогой. Прошли тургеневские времена, прошли и шекспировские. Я вам уже сказал: в наш рациональный век молодежь уже на это не способна. А вернее, от всего этого излечилась. Правда, Лизонька? - обращается он к жене. Та в ответ неопределенно пожимает плечами, а на бледном ее лице появляется такая же неопределенная улыбка. - А все-таки, - не очень вежливо настаиваю я, обращаясь к ней, - говорила вам Вера что-нибудь на этот счет? Может быть, называла какое-нибудь имя? - Нет, - качает своей пышной прической Елизавета Михайловна. - Она ничего мне не говорила. Она была сдержанной и воспитанной девушкой. И посторонним людям... - Ну, Лизонька. Ну что ты!.. - Меншутин перебивает жену и даже наклоняется в ее сторону. - Вот уж никак не посторонние. Мы принимали в ней такое участие. Что ты скромничаешь? - Да, конечно, - смешавшись, говорит Елизавета Михайловна, и в холодных глазах ее мелькает беспокойство. - Но Вера была такая... скованная. Чашку чая даже... как-то неловко... все порывалась быстрее... - Да, да, - подхватывает Меншутин. - Она была очень застенчивой, бедная девочка. - Но вы сказали, что ей даже предлагали жениться, - напоминаю я Елизавете Михайловне. - Кто же, вы не помните? - Ах, не помню уже, - она устало проводит тонкой, почти прозрачной рукой по лбу. - Не тот ли парень из Латвии? - пытается помочь ей Меншутин. - Помнишь, они заезжали к нам по пути в гостиницу? - И, обернувшись ко мне, поясняет: - Вера ехала дальше, в Моссовет, с бумагами, но одна оказалась мной не подписана. А я как раз обедать приехал. - Нет, кажется, не он, - качает головой Елизавета Михайловна. - Кажется, тот был с Украины. А впрочем... Нет, не помню. Она снова проводит рукой по лбу. - Верно, верно, - подхватывает Меншутин. - С Украины. Как же его фамилия была? - Он задумывается. - Сейчас, сейчас... В общем, это нетрудно будет установить. - Хорошо, - соглашаюсь я. - Разрешите заехать к вам на работу, допустим, завтра? Но про себя я решаю, что по поводу всех этих ухаживаний и возможных романов, пожалуй, лучше всего побеседовать с Любой и другими девушками в ее комнате. "И куда приятней", - тоже мысленно добавляю я. - Приезжайте, - покровительственно говорит Меншутин. - Всегда рад. Я благодарю, поднимаюсь из теплого, удобного кресла и начинаю прощаться. На улице, шагая к метро, я продолжаю думать о новых, так неожиданно возникших осложнениях. Сколько же людей по всей стране нам предстоит разыскать? И как среди них найти того, единственного, который был в тот вечер с Верой? А может быть, он и не среди этих людей? Мне приятно пройтись. Морозно, тихо, ветра нет, падает легкий как пух снежок. Голова болит, во рту противный вкус от последней сигареты. И еще я здорово голоден. Я не могу не думать о делах, когда все так неясно еще, все висит в воздухе, когда перед нами десятки дорог и тропинок, загадок и вопросов. Накопление тумана. А перед глазами у меня стоит Вера, две Веры - мертвая и живая, и кто-то должен ответить за эту несправедливую, противоестественную, ужасную смерть. Кто-то должен ответить. Этого требует не только чувство элементарной человеческой справедливости, не только служебный мой долг и не только закон, но и сознание, что только так можно рассчитывать не допустить в будущем ничего подобного. Неотвратимость наказания - великий тормоз в дурных, преступных побуждениях. Когда-нибудь исчезнут эти побуждения. Когда-нибудь... А пока что надо раскрыть вот это конкретное дело. И главное здесь сейчас - найти того человека. Кто может его знать, кроме самой Веры? Из тех людей, до которых мы можем сейчас добраться? Люда, Полина Ивановна отпадают, они не знают его. Кто еще? А еще Катя, школьная подруга. Ее надо непременно найти. Но как - вот вопрос. Что-то надо придумать. Может быть, эту Катю знает Верина сестра Нина? И когда Петя ее найдет... Нет, нельзя ждать. У Пети задача потрудней моей. И я могу найти Катю даже раньше и тогда, возможно, помогу Пете. Ведь Нина старше Веры всего года на два. Сестры могли учиться в одной школе. Наверняка даже. И Катя... Стоп, стоп. Что-то тут есть... Я невольно замедляю шаг. Мне очень не хочется сейчас оказаться в метро. Я чувствую, этот переход от тишины и простора пустой, полутемной улицы к свету, шуму, суете метро меня собьет, уведет от чего-то интересного, что вертится у меня в голове. Кажется, можно найти Катю. Кажется, я нащупал к ней путь. Что ж, совсем неплохой план поиска постепенно выстраивается у меня в голове. Да, да, совсем неплохой. Значит, так... К метро я подхожу с гудящей головой, но довольный. Ну и денек предстоит мне завтра! Кроме новой поездки в министерство, а также в поликлинику, где лечилась Вера, придется осуществить еще и этот нелегкий поиск неведомой пока Кати. Неужели я завтра найду Катю? Только бы мне сейчас уснуть побыстрее. Может быть, взять у мамы таблетку? Завтра предстоит трудный день, и надо выспаться. Но назавтра меня ждет открытие, которое разом переворачивает все мои планы. Глава III САМЫЕ РАЗНЫЕ ВСТРЕЧИ, В ТОМ ЧИСЛЕ И ОПАСНЫЕ Утром мне звонит прямо домой старый мой знакомый Володя Граков. Еще рано, и я только сажусь завтракать, сбегав вниз, к почтовому ящику, за газетами. Володя работает в одном из отделений милиции города. Он способный и старательный парень, но поразительно невезучий. Володя давно мечтает перейти на работу к нам в отдел, и уже третий раз дело срывается: то одно начальство в чем-то засомневается, то другое вдруг сочтет это нецелесообразным, а то и сам Володя неожиданно схлопочет какое-нибудь замечание, - на нашей работе без этого не бывает, тем более Володя человек инициативный и азартный. И живется Володе трудно. У него давно болеет жена, которую он страшно любит, да еще двое ребят и ни одной бабушки. Володя вечно озабочен поисками продуктов, и на работе, за его столом, всегда сложены какие-нибудь покупки. Ну, и денег у него, конечно, всегда не хватает. Другой на его месте давно бы взвыл и на все махнул рукой. Но Володя обладает редкой жизнестойкостью и оптимизмом. Мне Володя как-то оказал большую услугу в одном деле, и с тех пор я у него в неоплатном долгу. Но видимся мы редко, а уж домой он мне вообще не помню когда звонил. - Привет, - говорит Володя, - это по твоему делу была вчера ориентировка на женские вещи? Два костюма джерсовых, голубой и коричневый, пальто, туфли, сапожки, кольцо какое-то? - Да! - кричу я в ответ. - Точно! Мое дело! Что ты там разыскал, выкладывай скорей! Признаться, я меньше всего ожидал пока удачи с этой стороны, ведь ориентировка была отправлена только вчера. И я сгораю от нетерпения узнать, что Володе удалось раскопать. Не будет же он мне зря звонить. - Ну, выкладывай же, - повторяю я. А Володя вместо этого начинает разводить церемонии. - Ты уж извини, что я так рано звоню, - говорит. - Да еще домой. Но я... - Кончай, - нетерпеливо обрываю я его. - Ты что, министру звонишь или послу иностранной державы? Тем более что ты просто так никогда не позвонишь, что, я тебя не знаю? Выкладывай давай. - Понимаешь, я тут, по-моему, один из двух костюмчиков нашел, - с некоторым сомнением в голосе отвечает Володя. - Продавали его. - Где он? - Да вот, передо мной лежит. - А кто продавал? - Кто продавал тоже тут, у меня. Поэтому я тебе и звоню. Может, подъедешь? - Какой разговор? Сейчас приеду. - Понимаешь, утром до работы побежал на рынок то-се купить и вдруг вижу такое дело: продают вроде твою вещь. Ну, и пришлось задержать. А мои голодные сидят, меня ждут. Поэтому ты уж меня извини, но я сейчас побегу. Коля Филатов тут его пока постережет. А я через час вернусь. Договорились? - Ну, конечно. Давай беги. А я сейчас еду. Я бросаю трубку и на ходу выпиваю остывший стакан чая. Бутерброд я дожевываю уже на лестнице. Мама торопится к себе в поликлинику, но за мной, конечно, не поспевает. Она только сердито говорит мне вдогонку: - Имей в виду, вот так именно и наживают язву желудка. Просто безобразное отношение к собственному здоровью. Пять минут ничего же не решают. Мама хороший врач, но плохой психолог. Во всяком случае, меня она понять уже не в состоянии. Какие могут быть пять минут, когда меня просто лихорадка бьет от волнения и нетерпения. На улице мне неожиданно подворачивается свободное такси. В такое время это редкая удача. Черт с ним, потрачу рубль. Интересно, кого Володя задержал? Это надо же, такая удача. Что за молодец! Замороченный всеми своими делами и заботами, сам голодный и зная, что его ждут... Нет, пока у нас есть такие работники, как он, мы еще кое-что можем. Кого же он задержал? Но тут я вдруг вспоминаю, что костюм еще надо опознать, и это может сделать только Верина соседка, Полина Ивановна. - Вот что, друг, - говорю я водителю, - совсем забыл. Поворачивай. Мы еще одну старушку захватим с собой. - Молодую бы интереснее, - смеется тот и послушно разворачивается. - Куда поедем? Я объясняю. Спустя полчаса мы с Полиной Ивановной приезжаем в отделение милиции, и она, представьте себе, совершенно категорически и вполне официально опознает украденный из комнаты Веры костюм. Вот теперь уже беседа с задержанным на рынке человеком, который этот костюм пытался продать, приобретает бесспорный интерес. И я прошу привести этого человека в кабинет, который мне тут временно отвели. Предварительно Володя, который уже успел появиться на работе, сообщает мне все сведения об этом человеке, которые успели собрать за полтора часа, прошедшие с момента его задержания. Оказывается, Володя позаботился и об этом, прежде чем бежать с продуктами домой. И я уже предвкушаю, как выигрышно подам его роль в справке, которую составлю после раскрытия дела. Может быть, Володина мечта наконец сбудется. А задержанный оказывается Жилкиным Иваном Зосимовичем, слесарем одного из ЖЭКов, контора которого, кстати говоря, расположена как раз напротив того дома, где жила Вера Топилина. По работе характеризуется Жилкин плохо: пьяница и хапуга, вечно халтурящий на стороне. Хотя судимостей у него и нет, но имеется два ареста за мелкое хулиганство. В общем, личность малопочтенная и весьма подозрительная, как видите. Ко всему еще Жилкин с утра уже слегка где-то хлебнул. Это обстоятельство может оказаться для нас в равной мере и благоприятным и неблагоприятным. Итак, Володя приводит в кабинет маленького кривоногого человечка, всклокоченного, с каким-то свернутым набок широким носом и бегающими черными глазками. Вид у Жилкина отнюдь не испуганный, а скорее заискивающий и как бы сконфуженный, словно ему неловко, что на него тратят время, и он готов на все, чтобы облегчить нам нашу задачу. Одет Жилкин в старую, перепачканную телогрейку, под которой видна мятая и тоже старая клетчатая рубашка, брюки вправлены в сапоги, в руках он мнет кепку. Войдя в комнату, Жилкин поводит своим кривым носом, словно к чему-то принюхиваясь, зыркает по углам хитроватыми черными глазками и останавливается посреди кабинета, слегка колеблемый неведомым ветерком, как бы недоумевая, двигаться ему дальше, к моему столу, или остаться на месте. - Подходите, подходите, Жилкин, - говорю я. - И садитесь. Разговор у нас с вами будет серьезный. - А вот это уж ни к чему, я так скажу, уважаемый, - трудно, с натугой рокочет Жилкин, не двигаясь с места. - Никаких разговоров, очень прошу. Я даже не ожидал, что у такого тщедушного человечка окажется такой густой и могучий бас. - Все-таки поговорить нам придется, - весело возражаю я. - Откровенно поговорить, Жилкин, по душам. - Душа у меня сейчас разговору не приемлет, - Жилкин решительно крутит кудлатой головой. - Не в себе она. - А что же ваша душа приемлет? - невольно усмехаюсь я. - Ей бы сейчас, извиняюсь, соснуть. Вот это да. Это как раз что ей нужно, горемычной. И он для убедительности блаженно прикрывает глаза. - Ничего не выйдет, Жилкин, - уже строго говорю я. - Садитесь, и будем говорить. Он безнадежно вздыхает и, колеблющейся походкой приблизившись к моему столу, осторожно опускается на самый кончик стула, двумя руками при этом почему-то придерживая стул. Я строго смотрю на него, и Жилкин виновато отводит глаза, словно заранее совестясь предстоящего разговора. Я все так же строго спрашиваю: - В доме семнадцать, напротив вашей конторы, бываете? Правда, он не вашего ЖЭКа. - Чего?.. - непонимающе спрашивает Жилкин и растерянно смотрит на меня. Он не ожидает такого вопроса, он считает, конечно, что разговор начнется и будет вестись вокруг вещи, которую у него отобрали. Я и рассчитываю сейчас именно на внезапность и еще на некоторую затуманенность, что ли, в его голове. - Так да или нет? - требовательно спрашиваю я. - Бываете вы в доме семнадцать или нет? Отвечайте, Жилкин. - Ну, а чего же... я всюду, значит, бываю... Чего ж... запрещено, что ли?.. Я человек необходимый... Зовут, я и иду... - У кого же вы там бывали, например? - Да нешто я помню? Их тыща небось, а я один. Кто позовет. Засор там или, допустим, смеситель поменять, потек, значит. Да мало ли... Своего-то слесаря не дозовутся. А я всегда людям помочь готов. Натура у меня сильно отзывчивая. А их Васька... - Их Васька, наверное, по вашим домам ходит, - насмешливо говорю я. - Там он тоже отзывчивый. Жилкин в ответ задумчиво пожимает плечами. - А кто его, Ваську-то, знает? Может, и ходит. Поди его попробуй проверь. Он тебе проверит. - Ну хорошо. Значит, в доме семнадцать вы во многих квартирах бывали, так, что ли? - Ясное дело, во многих. Всюду течет, всюду, как есть, засоряется. Хозяйство наше такое, система, значит. За ней глаз нужон, я скажу, а это деньги стоит для правительства. Ну, и... Я, однако, прерываю его государственные размышления. - Вы Полину Ивановну, старушку из четвертой квартиры, помните, наверное? - спрашиваю я таким тоном, словно она-то его помнит прекрасно, хотя про себя я сейчас досадую, что не догадался спросить Полину Ивановну о Жилкине. - А всюду их сколько хошь, старушек этих, - небрежно машет рукой Жилкин. - Как днем пойдешь, одни они так и лезут. Нешто всех упомнишь? Как вы сказали, звать-то? Полина Ивановна? Гм... Жилкин хмурится и сосредоточенно смотрит в потолок, всем видом своим давая понять, как он добросовестно пытается вспомнить это имя. - Ну да, Полина Ивановна, - подтверждаю я. - С первого этажа. Маленькая такая, припоминаете? - Вроде бы... - неуверенно произносит наконец Жилкин. - Чтой-то такое, значит, мерещится. У меня, откровенности ради говоря, все сейчас маленько в тумане. Соснуть бы не мешало. - Он зыркает черными глазками в мою сторону и неожиданно предлагает: - Может, я пойду, а? После обеда я у вас как штык буду. Свеженький. Я ведь завсегда так. Меня до обеда лучше не трогай. - Так у нас дело не пойдет, Жилкин, - говорю я. - Быстрее отвечайте на вопросы, а там, может быть, и соснуть удастся. Полину Ивановну из четвертой квартиры в доме напротив помните или нет? - Ну, помню, помню, - сварливо отвечает Жилкин. - Холера старая. За каждый гривенник торгуется. А у самой кажинный день засор. Спокою от нее нет. - А еще кто там живет, в той квартире? - Да живут... - вздыхает Жилкин. - Только завсегда они, значит, на работе. А так, конечно, живут. Чего им... - И ни разу вы с ними не встречались? - Ну, почему же это так - ни разу? - как будто даже обижается Жилкин. - Одной там даже заграничный замок врезал. Только ей мало показалось. - Это как понимать? - спрашиваю я, с трудом сдерживаясь, чтобы не улыбнуться. - А вот так и понимать. Велела, значит, еще висячий повесить. То есть, значит, петли под него врезать. Ну, и за все, понимаешь, дыней расплатилась. "Ты, говорит, ее продай. У тебя ее с руками схватают. Она не наша, она, говорит, с Ташкента". Ну, я и снес. Верно, дали неплохо. На две... этих... хватило. Извиняюсь, конечно. Я догадываюсь, что речь идет о второй Вериной соседке, работающей на железной дороге. Но на всякий случай спрашиваю: - Где же она работает? - А с бригадой поездной мотается туды-сюды, значит. Очень даже самостоятельная баба... и!.. Жилкин неожиданно громко икает, все его тщедушное тело сотрясается, и он чуть не сваливается с краешка стула. Взмахнув руками и вновь утвердившись в этом зыбком положении, он сердито бурчит: - Ух, берет. Определенно соснуть надо... - Уже скоро, - подбадриваю я его. - Так вы говорите, самостоятельная она женщина? - А то! Другой раз спросила, продал я ту дыню али нет. Сколько дали. И, значит, еще мне две сунула, на продажу, - довольно толково поясняет Жилкин и с горечью заключает: - Моя б такая была, и-их... бонба, а не женщина, я так скажу. Усе разорвать может. При этом он энергично взмахивает руками и снова чуть не сваливается с кончика стула, на котором только что с таким трудом утвердился. Я сознательно не предлагаю ему сесть поудобнее, опасаясь, как бы он тут у меня не уснул, а рискованное положение, которое он сам же избрал, заставляет его не терять бдительности. Мне кажется, что сам Жилкин непосредственно в преступлении не замешан, он, скорей всего, не грабил комнату Веры и тем более не участвовал в убийстве. Но где-то рядом с этими событиями он все-таки находится. Ведь принимает же он всякие поручения. Вот о дынях он рассказал весьма охотно. Интересно, не расскажет ли он так же охотно и о костюме, с которым его задержали, и о тех, кто поручил ему этот костюм продать. - Так, насчет дынь ясно, - говорю я и небрежно спрашиваю: - Ну, а костюм за сколько велела продать? - Чего?.. - словно не расслышав, переспрашивает Жилкин и, деликатно прикрыв рот, снова икает, на этот раз, правда, не так болезненно. - Чего говорите?.. Я все так же небрежно повторяю вопрос. Жилкин скребет свалявшиеся темные волосы на затылке и неуверенно говорит: - Вот уж... ей-богу... чтой-то запамятовал. Это уж со мной завсегда так. Как с рельс сошел, все из головы вон. - Как выпьете, так, значит, с рельс и сходите? - Ну зачем? - обиженно рокочет Жилкин, отводя глаза в сторону. - От этого дела я с рельс нипочем не сойду. А вот как, значит, меня из рынку вынули и сюда, значит, на новые рельсы поставили... Так ведь?.. Ну, и колесики у меня здесь, - он не очень твердо указывает корявым пальцем на лоб, - того... в другую сторону, значит, завертелись. Вот ежели бы соснуть дозволили... - Дозволим, дозволим, - утешаю я его. - А пока напомню, что костюм тот вы продавали за восемьдесят рублей. Сколько же себе оставить собирались? - Я-то?.. - Да, вы. - Ну, значит, что ж... я, значит... Глаза у Жилкина неудержимо слипаются. Весь он клонится набок, но тут же вздрагивает и испуганно хватается обеими руками за сиденье стула. - Ух, берет, зараза... - уважительно рокочет Жилкин, снова утверждаясь на краешке стула. - Отвечайте, Жилкин, - строго говорю я, начиная уже терять терпение. - Чей костюм вы продавали? - А ничей! - с вызовом отвечает он, вздергивая вверх небритый подбородок. - Свой. Велик мне, вот я... - Да костюм-то женский. - Женский?.. - озадаченно переспрашивает Жилкин. - Ну, тогда чего ж... Другое дело, значит... Я прошу принести костюм, показываю его Жилкину и снова терпеливо спрашиваю: - Чей же это костюм, а? И кто велел вам его продать? Жилкин задумчиво скребет затылок и наконец неуверенным тоном изрекает: - Небось Сидор... - Это кто такой? - Сидор-то? - Да, да, Сидор. - Известное дело кто. Кум мой. - Где работает? - Да в бане. Ба-альшой специалист. Бывалоче, мы... Я встаю. - Едем в баню, Покажете мне этого Сидора. - Ни-ни, - Жилкин откидывается на спинку стула и машет перед собой руками. - Нипочем не поеду. А может, это не Сидор? Почем вы знаете? - Это не мы, это вы должны знать. - Ни-ни. Я своего друга не продам, - упрямо крутит головой Жилкин. - Меня хоть на куски, хоть как. Слова не скажу. - Ну, а если этот друг кражу совершил? - спрашиваю я. - Или еще чего похуже? Тогда как? - Тогда пущай сам и кается. - Что ж, у вас и вовсе совести нет, Жилкин? - Как так - нет? У меня ее знаешь сколько? Да я скорее руку дам отрубить, чем куда ею залезу. Я лучше как-никак заработаю, допустим сказать, на бутылку, чем ее, допустим сказать, украду. Извиняюсь, конечно. - А другие, значит, пусть что хотят, то и делают? - Это меня не касается. У меня совести только-только на себя хватает. Нет, кажется, с ним сейчас не сговоришься. Но как отпустить Жилкина домой? Он же может побежать к тому человеку, который дал ему для продажи костюм, и все ему рассказать. А человек этот конечно же участник ограбления квартиры. Это по меньшей мере. И он, конечно, немедленно скроется. Нет, Жилкина отпускать нельзя. Я имею право задержать его на несколько часов. За это время я доложу о нем Виктору Анатольевичу, он уже, наверное, пришел к себе в прокуратуру. И мы посоветуемся, что делать с Жилкиным дальше. - Думаю, вам и в самом деле надо отоспаться, - говорю я Жилкину. - Что-то не получается у нас разговор. - Во. В самую точку!.. У-у-ы-ых!.. - Жилкин мучительно потягивается всем своим худеньким телом в грязной рубашке, согнутые в локтях руки он судорожно и несколько картинно разводит в стороны, потом вытягивается вверх. - Ладно. До вечера, - соглашаюсь я и добавляю. - У нас поспите. - Это еще зачем? - вполне искренне изумляется Жилкин. - На кой я вам сдался? Как будто я не бьюсь с ним вот уже целый час, как будто он уже ответил мне на все вопросы и всякая надобность в нем миновала. И смотрит на меня широко открытыми, удивленными глазами, словно только что с неба упал. Ишь ты, артист какой нашелся! - Рано нам еще расставаться, Жилкин, - сухо говорю я. - Вот проспитесь, ответите мне на все вопросы, и тогда распрощаемся. А сейчас спрашивать вас, я вижу, бесполезно. - Нет, сейчас спрашивать! - Вдаряется в амбицию Жилкин и даже притопывает ногой. - Сей момент! Желаю у себя дома спать, понятно? - Ну хорошо. Чей костюм продавал? - Эх, мать твою так! - неожиданно кричит Жилкин. - Да что я, некрещеный, что ли?.. Петька дал! Петькин костюм. Мне с него только десятка причитается. - Где же он сейчас, Петька этот? - По железной дороге укатил. Служит он на ней. - А живет где? - Как так - где? Да в квартире четыре, где же еще ему жить. С Надькой со своей, с волчицей, проще сказать. - Погодите, Жилкин, - озадаченно говорю я. - Это что же за квартира? Это не та, где Полина Ивановна живет? - Во. Та самая. Петька ж сосед ихний. - Когда же он вам этот костюм передал? - Когда?.. Погоди, погоди... Жилкин мучительно хмурится и шевелит губами, потом для верности начинает загибать пальцы, пристально вглядываясь в них и словно мысленно советуясь с каждым, прежде чем его загнуть. В результате загнутыми оказываются сначала три пальца, потом четыре, затем снова три, и на этом процедура заканчивается. - Во, - с удовлетворением говорит Жилкин, показывая мне загнутые пальцы. - Выходит дело, три дня, как он мне его выдал. - Три дня назад? - переспрашиваю я. - Да три дня назад он не мог дома появиться. Он неделю уже как в отъезде. - Может, дома он и не появлялся, а у меня появился. Но у меня в голове никак не укладывается такой вариант ограбления комнаты Веры. Что же, этот самый Петр Горбачев на минуту появился в квартире и снова исчез? И как это он вдруг решился на такое преступление? И еще. Почему Горбачев дал именно Жилкину поручение продать этот костюм? Потому, что его супруга поручала тому продавать дыни? А впрочем, все эти рассуждения ничего не стоят. Ведь Горбачева уже неделю нет в Москве, так же как и его супруги. - Ох, Жилкин, - говорю я, вздохнув, - подумайте еще раз как следует. Был Сидор, теперь Петр. Может, еще кого назовете? - Ни боже мой! - истово кричит Жилкин и бьет себя зажатой в кулак кепкой по груди, при этом он снова чуть не скатывается со стула, но, отчаянно взмахнув руками, все же удерживается на нем. - Да чтоб мне белого света не видеть! Чтоб подавиться и не встать! Петька дал. Утречком пришел, с кровати меня стянул. Еще и выпили мы с ним, и закусили... этими... как их?.. Ну да... Гранатами. Он по той же линии, что и Надька, мотается, на Азию, проще сказать. Последние подробности заставляют меня уже серьезнее отнестись к словам Жилкина. Нет, видимо, этим Горбачевым придется заняться вплотную. Хотя сейчас, вполне возможно, его и в самом деле нет в Москве. Жилкина я передаю Володе Гракову. Затем докладываю обо всем случившемся по телефону Виктору Анатольевичу. Надо официально оформить изъятие у Жилкина краденого костюма и его показания по этому поводу. У меня же впереди другое дело. Сейчас я еду в районную поликлинику, где лечилась Вера Топилина, и разыскиваю ее участкового врача. К счастью, он оказывается не на вызовах, и, с разрешения главного врача, мы устраиваемся в каком-то пустом кабинете. Из регистратуры нам приносят Верину историю болезни. Сам участковый врач - Валериан Афанасьевич Дубинин - оказывается толстым стариком со старомодным пенсне на широком, в красных склеротических жилках носу, из ноздрей торчат пучки волос, из ушей тоже, и брови у него какие-то кустистые. Бородка клинышком и усы еще темные, а голова совсем седая, просто грива седых нестриженых волос. Одет он старомодно и небрежно, на жилетке видна цепочка от карманных часов. У Валериана Афанасьевича огромные, пухлые, розовые руки и добрейшие, немного грустные глаза. Впрочем, сейчас они совсем грустные. Он по-настоящему жалеет Веру. - Славная девочка, - говорит он с одышкой. - Да, да, она, конечно, болела. Язвенная болезнь. Препротивная штука, доложу я вам. Диета. Боли. Весной и осенью обострения. И тогда викалин. И диета еще строже. Но курорт ей помог. Давно ее выпихивал. Весьма помог. Во второй раз должна была сейчас ехать. - Но это все-таки не такая болезнь, чтобы... Чтобы прийти в отчаяние, правда, Валериан Афанасьевич? - спрашиваю я. - Господь с вами, - машет пухлой рукой он. - И никаких других заболеваний не было? - Ровным счетом. Ну, правда, нервы. Последний год-полтора стал замечать. Она, конечно, не жаловалась. Скрытная девочка, все в себе. Таким натурам, я вам скажу, особенно трудно живется. И еще гордая девочка была, и справедливая. Словом, редкая душа, уж поверьте. Ах, какое несчастье, какое несчастье... - Вы давно ее знаете? - спрашиваю я. Валериан Афанасьевич вздыхает: - К вашему сведению, я на этом участке уже двадцать семь лет. И мать их, Наталью Максимовну, прекрасно помню. А вот отца, признаться, не запомнил. Как Вера-то, младшая, родилась, так он чуть не через год пятки салом смазал. - А Нину, конечно, знаете? - Ну как же. Год как замуж вышла. В Подольск, к мужу, переехала. Ребенка ждет. - Мы не знаем, как ее отыскать. Надо же ей сообщить о случившемся. - Да проще простого. Я вам адрес дам. Она меня как раз с минувшим праздником поздравила, открытку прислала. Только вот... - Он нерешительно умолкает и с тревогой смотрит на меня. - Как ей сказать? Это же травма какая. Он достает огромный белый платок и, сняв пенсне, трубно сморкается, потом вытирает красную, в складках шею. - Хотя Нина отнюдь не сентиментальна, - неожиданно добавляет он, засовывая платок в карман брюк. - Сугубый прагматик, если угодно. Дитя века. Характер, между прочим, прямо противоположный Вериному. - Как вы это объясните? - заинтересованно спрашиваю я. - Вот мы говорим: все зависит от воспитания. А в данном случае? Одна семья, одни условия воспитания, достаток один, двор, школа одни и те же, а характеры-то оказались разные. Чем вы это объясните? - В данном случае только наследственностью, милостивый государь, - качает седой головой Валериан Афанасьевич. - И потому в идеале, я бы сказал, надо детей в семье воспитывать по-разному, в соответствии с их наследственными чертами характера. Но, увы, сие пока невозможно в наших условиях. Зачем далеко ходить? Вот вам Вера и Нина. Верочка вся была в покойницу-мать. Тихая, сердечная, душевно тонкая. Ее исключительно добром и лаской воспитывать надо было. Так покойная Наталья Максимовна только и могла. Так обеих дочек и воспитывала. А Нину, между тем, надо было строго, требовательно, даже сурово держать. Она, видите ли, не только деловита и расчетлива. Это я уж так вам сказал, чтобы не вдаваться. А Нина еще и хитра, и завистлива, и жадна. Она всюду только выгоду ищет. Я ведь обеих девочек превосходно знаю. Наталья Максимовна не один год у нас в поликлинике процедурной сестрой проработала. Да, так вот, Нина... Она и замуж вышла, думается мне, не без расчета. Муж-то ее какой-то немалый пост занимает по торговой части. Ну да ладно, - неожиданно спохватывается он. - Разболтался. Уж извините великодушно. Старость, она удивительно болтлива, сам замечаю. Никогда прежде таким не был, уверяю вас. Он, по-моему, и обаятельным таким раньше не был. Встречаются, знаете, лица у стариков, которые только годы, кажется, сделали такими милыми и мудрыми. Вот и Валериану Афанасьевичу ужасно идут и эта седая, всклокоченная грива волос, и старомодный костюм с цепочкой часов, и пенсне, которые давно уже никто не носит, и я их видел, кажется, только у Чехова на портрете. - Спасибо вам, - говорю я. - Все, что вы мне рассказали, нам очень пригодится. Мы должны точно установить, что случилось с Верой. - Ну да, ну да, - кивает седой головой Валериан Афанасьевич. - А как же? Иначе нельзя. Дело у вас такое. Святое дело, справедливое. И не легкое, само собой. Как же тут не помочь, разрешите спросить? Это же просто... непорядочно. - К сожалению, это еще не всем понятно, - говорю я. - Господи, да что же может быть справедливее, чем покарать за злодеяние? - удивленно восклицает Валериан Афанасьевич, и круглое румяное лицо его неожиданно становится серьезным. - Человек должен жить свободно, безбоязненно. Он для этого создан. Он без этого не может человеком себя до конца ощущать. - Это верно, - соглашаюсь я. - Человек должен жить безбоязненно. Это самое главное. - Именно это, - кивает седой головой Валериан Афанасьевич. - И не только безбоязненно думать или говорить, что думаешь, но и поступать. Не во вред другим, понятное дело. Скажем, куда-то ехать, где-то жить, где-то работать, встречаться с друзьями, гулять с девушкой. А тут вдруг, в какой-то момент, изволите ли видеть, появляется на моем пути некто и вторгается в мою жизнь, а то и обрывает ее по своему звериному произволу. Так как же за это не карать? Не-ет. Ваша работа наиважнейшая, как я ее понимаю, конечно. Хотя она у вас вроде медали. - Это как же понять? - улыбаюсь я. - А вот как. Две стороны. Как повесить. Важно, молодой человек, правильно повесить. Иначе, доложу вам, обратная картина может получиться, произвол, допустим, бездушие и формализм. В нашем медицинском деле тоже, замечу вам, такая опасность присутствует. Но у вас, мне кажется, особенно, как нигде, уж очень у вас острый инструмент в руках. Я молчу. Старый доктор говорит, в общем-то, знакомые и бесспорные слова, но говорит он