И вы, конечно, дали ей полную возможность развить этот талант? - невинным тоном спрашивает Раечка. - Она эти возможности находила сама. Уф... - отдувается Игорь Леонидович. - Но как же вы все-таки действовали дальше? - возвращаю я его к главной теме. - А вот как, - с воодушевлением продолжает Игорь Леонидович. - Кто лучше знает и запоминает машины, как не шоферы? И кое-кто из шоферов непременно в этот час обедал в столовой, раз перед ней машины стояли. Вот я и решил этих шоферов найти. - Гениально! - вполне искренне восхищается Яков Захарович. - В духе лучших рассказов Конан-Дойля. - Ну и что же, нашли вы нужного водителя? - спрашивает Раечка. - Конечно, нашел, - гордо произносит Игорь Леонидович. - Даже двоих. Оба этот газик видели. А один из них даже сказал, из какого он колхоза. Ну, а дальше все было, как говорится, делом техники. Как видите, никакого героизма не потребовалось. - Но зато была тайна, - смеется Раечка. - И какая! Похищение. Это же жутко интересно. Может быть, там и любовь была замешана? - Чего не знаю, того не знаю, - качает головой Игорь Леонидович. - Может быть, и была. Последние его слова наталкивают меня на некоторые размышления. Сам рассказ, как я и предполагал, ничего не дал нового. Но если Павел ухаживал за Верой и нравился ей, то, может быть, и он с ней поехал? Нет, тогда бы искали и его. А впрочем... Сосед Павла мог и не поднять тревоги. Даже наоборот, мог из дружеских соображений скрыть такое нарушение режима. Эх, только бы установить, что Павел ездил вместе с Верой или вообще кто-то ездил с ней в тот колхоз! Вера сказала, что она ездила туда "по служебным делам". А что, если и мне съездить туда "по служебным делам"? Ведь председатель наверняка запомнил Верин визит. И если Вера приехала не одна... Пожалуй, это неплохая идея. Заодно интересно будет узнать, что это за служебные дела оказались у Веры. Мы уже давно пообедали и сейчас машинально потягиваем из стаканов кисленький компот, увлеченные рассказом Игоря Леонидовича. Поднимаемся мы из-за стола, кажется, самыми последними и идем по опустевшему залу, где снуют лишь официантки, убирая грязную посуду. Между прочим, я только сейчас замечаю, что здесь все знают Игоря Леонидовича и чуть не каждая официантка, уборщица и сестра с ним приветливо здоровается и называет по имени и отчеству. Во дворе нам попадается Мотька, так и тот сначала здоровается с Игорем Леонидовичем, а потом кивает мне, довольно, кстати, снисходительно. Двор большой, и зданием столовой он разделен как бы на две части. Та, куда мы сейчас вышли, даже не двор, а сад, с клумбами, дорожками, подстриженным кустарником вдоль них, раковиной эстрады и рядами скамей перед нею, а дальше, за тенистой аллеей, - спортивные площадки и второй санаторный корпус с большими, во всю стену, окнами и лентами пестрых балконов. А вот по другую сторону столовой раскинулся хозяйственный двор. С того места, где мы стоим, видна только часть его: потемневшая от времени стена склада, торец главного корпуса с дверью, ведущей в котельную, асфальтовая площадка для машин и распахнутые ворота с будкой для сторожа. В этот момент в ворота лихо вкатывает старенький газик, дребезжа всеми своими металлическими суставами, взвизгивает тормозами и резко, "на всем скаку" замирает возле двери в котельную. Из газика выскакивает паренек, с силой хлопает дверцей и, обогнув машину, скрывается в черном проеме двери. Игорь Леонидович поворачивается к нам и говорит, кивнув в сторону подъехавшей машины: - Вот, кстати, живой свидетель всей этой истории с девицей. Он ее увез, он ее и привез. - Ой! - всплескивает руками Раечка. - Может быть, он теперь меня увезет? Это так романтично! А вы будете искать. - Если история повторяется дважды, - иронически замечает Яков Захарович, - то, как известно, первый раз это может быть трагедия, а второй раз уж непременно фарс. Так что лучше придумайте что-нибудь оригинальное, мадемуазель. - Я постараюсь, - кивает Раечка. - Но на этот раз героем будете вы, приготовьтесь. - Ну, тут есть кое-кто помоложе, - усмехается Яков Захарович, бросая взгляд в мою сторону. - К сожалению, не получится, - притворно вздыхает Раечка. - Товарищ Лосев совершает подвиги в честь другой дамы. Она, конечно, намекает на мой недавний разговор с Валей, когда я признался, что чувствую себя как собака на сене. Но мне вдруг становится не по себе, мне кажется, что Раечка имеет в виду Веру. - Так вы узнали не только машину, но и водителя? - спрашиваю я Игоря Леонидовича. - Вот это память! - Да уж... - самодовольно хрипит он. - Не жалуюсь. Уф!.. Его, кстати, Анатолием зовут. Это я тоже помню. - Ой, одолжите мне вашу память! - восклицает Раечка. - Сдам минимум и верну, честное слово. Тем временем мы спускаемся по широким ступеням в сад, и тут мои спутники меня покидают, они все живут в главном корпусе, а я во втором. Но я и не думаю идти к себе в комнату. Я неторопливо пересекаю сад, огибаю здание столовой и оказываюсь на заднем дворе. Далее я следую прямо в котельную. Я прекрасно запомнил парня, выскочившего из газика. Спустившись по гулкой железной лестнице в душную темноту котельной, я начинаю ориентироваться по голосам, доносящимся до меня из глубины коридора, и медленно, вытянув вперед руки, пробираюсь в их сторону. Слов я вначале не разбираю, слышу лишь, как громко переговариваются два, а может быть, и три голоса. Но постепенно я начинаю разбирать слова. Ребята орут что есть силы, перекрывая вой пламени в котлах. - У тебя же братан на базе работает! - запальчиво кричит кто-то из парней. - У них там этого добра навалом. Я тебе бутылку поставлю. А если в сборе - красненькую отвалю, ей-богу. - Их сейчас поприжали, - колеблется второй. - Тю! Всюду прижимают и всюду достают, если надо. Что, я не знаю. А тут машина стоит, соображаешь? - А тебе-то что? Твоя, что ли, стоит? - Так мне ж на ней работать! - И направо, и налево, - смеется третий голос. - Ты парень ходовой, Толясь, не теряешься. - И как ты на ней от Москвы допилил? - спрашивает второй голос. - А что? Новая же машина. В ней один карбюратор только инвалидный. Для блезиру поставили. Если бы не он, только бы я такую машину и видел. А так она уже ждала меня, милая, ненаглядная. В пять минут актик сварганили. - По блату, значит? - Вроде того. Ну как, Севка? Значит, или новую иглу, или весь карбюратор в сборе, усек? Но тут я толкаю дверь и заглядываю в котельную. Ну, и здорово же там жарко! Двое из ребят без рубашек, перепачканы в угле. Это, конечно, местные. А третий - приезжий, он в кожаной куртке на "молнии", с кепкой в руке. Все трое молча глядят на меня. - Здорово, - говорю я. - Анатолий здесь? - Ну, я, - настороженно говорит парень в кожаной куртке. - Потолковать надо. Выдь во двор. - А ты кто? - "Кто, кто"! - грубовато отвечаю я. - Выдь, говорю. Здесь не продохнешь. Чего боишься? - Надо мне бояться, - сердито бурчит Анатолий. - Сейчас выйду. Ступай к машине. - Ну, давай. Жду. Я ухожу, нарочито громко топая по дощатому полу коридора. Чтоб не думали, что я интересуюсь их секретами. Хотя и любопытно бы знать, о какой это машине говорил ребятам Анатолий, как это он так ловко ее в Москве оформил. Значит, выдали ее за списанную, что ли? Ох и ловкач, видать, этот Анатолий. Да и один ли он такой в этом колхозе? И вот туда "по служебным делам" ездила Вера, с этим самым прохвостом Анатолием, кстати. По той же железной, гремящей лестнице я выбираюсь на двор и тут убеждаюсь, что снова льет дождь. Не раздумывая, залезаю в машину и принимаюсь ждать Анатолия. Как же мне вести с ним разговор? Ту поездку с Верой, наверно, запомнил. И конечно, помнит, ездил ли кто-нибудь с ней, или она поехала одна. Значит, остается только завести с ним разговор о Вере и о той поездке. Кажется, все тут просто? Но это только кажется. Анатолий, по-видимому, только что вернулся из Москвы, получал там машину для колхоза. Вполне возможно, что получал ее как раз по разверстке того самого управления, где работала Вера. Меншутин говорил мне о таких операциях, в соответствии с решением Моссовета. И вот Анатолий, попав в Москву, мог зайти в управление и... и узнать о смерти Веры. Или мог побывать там раньше и увидеться с Верой, с еще живой Верой. Как же ему напомнить о ней? В этот момент сквозь потоки дождя за ветровым стеклом я замечаю, как в дверном проеме котельной появляется долговязая фигура в черной кожаной куртке и мятой кепке. Анатолий оглядывается и, видимо, замечает меня в машине. В два прыжка он оказывается возле дверцы, с силой рвет ее на себя и валится на сиденье возле меня, ухватившись руками за рулевое колесо. Теперь я могу рассмотреть его получше. У него круглое лицо с вздернутым носом, густые, суровые брови и хмурые глаза. Словом, парень решительный, инициативный и находчивый, как, впрочем, все шоферы. Сейчас он смотрит на меня весьма подозрительно и с неудовольствием спрашивает: - Ну, чего тебе? - Толь, ты помнишь Веру? - в свою очередь, но вполне миролюбиво, даже дружески, спрашиваю я его. - Прошлым летом из Москвы сюда приезжала, ты еще в колхоз к себе ее возил. - Почему ж не помню? Помню, - спокойно отвечает Анатолий, и в голосе его исчезает настороженность, кажется, ему даже приятно это вспомнить. - Ты после ее видел? - Не, - вздыхает Анатолий и лезет в карман куртки за сигаретами. - Отличная девка. А ты ее откуда знаешь? - Сестренка моя. Который раз уже произношу я эти слова, и каждый раз они волнуют меня не фальшью своей, а какой-то странной, нереальной своей правдивостью, словно и в самом деле стала мне Вера близкой, стала почти сестрой. Мистика какая-то, а мне почему-то не по себе. - Ну да? - изумляется Анатолий. - Чего же она тебе про меня говорила, интересно? - А вот что есть такой Толя, что парень хороший, честный. - Уж прямо так и "честный"? - смеется явно польщенный Анатолий. - Нашему брату во всем честным быть никак нельзя. А то не только не заработаешь, а и ездить будет не на чем. - Ладно тебе, - я машу рукой, - на самого себя наговаривать. Что ж ты, жулик, украл чего? - Ну, украл не украл, а ловкость рук требуется. Вот, к примеру, Вера тогда. Документики привезла. А что за документиками, соображаешь? - Он делает неопределенный жест рукой и подмигивает. - За ними, брат, - переговоры. - С тобой? - усмехаюсь я. - Зачем?! Мое дело маленькое: получить - доставить, угнать - пригнать. Как прикажут. А переговоры начальство ведет. Он снова подмигивает и протягивает мне сигареты. Я с удовольствием закуриваю. - Вере тогда заночевать у вас пришлось, - равнодушно говорю я между двумя затяжками. - Ага. Ливень. А у нас в двух местах дорогу враз размывает. В темноте лучше не ехать. - А зачем ей вообще надо было ехать? Передала бы с тобой бумаги, и делу конец. - "Передала бы"! - Анатолий смотрит на меня иронически, как на круглого несмышленыша. - Там же личное письмо к нашему председателю было. Ну, и ей он тоже кое-что в руки передал. Я так понимаю. А она тоже вроде тебя, - он неопределенно шевелит пальцами около виска. - В делах ни бум-бум. Я же видел. - А чего ты видел? - Я-то? - хитро косится на меня Анатолий. - Чего видел, того не понял, а что понял, того не видел. Ясно? - Куда яснее, - смеюсь я. - Да меня, в общем-то, это все не касается, чтобы еще напрягаться. А Вера с тобой одна ездила? - А это разве тебя касается? - смеется Анатолий. - Фью! - презрительно усмехаюсь я. - Тут секрета нет и не было. Будь спокоен. Глупость одна была. Я говорю нарочито туманно, но Анатолий этого не замечает, для него мои слова звучат, видимо, вполне конкретно. - Ну да, "глупость", - говорит он. - Тот деятель, как тигр, рвался в машину. Вера ему говорит: "Я по делу еду, а не гулять. Неудобно, мол, тебе ехать". А он в одну дуду: "Не пущу тебя одну, и все". Ну, цирк. Я и то не выдержал. "Что ж, говорю, съедим мы ее, что ли?" - "А ты, говорит, в чужие дела не суйся". Ну, а Вера, та тоже с характером. Нет, и все. А тот... Был бы у него пистолет, застрелил бы, ей-богу. А ты говоришь, "глупости"... - Это Павел-то? - А кто же еще? - Ну, а Вера как с ним? - Она с ним спокойно. Когда поехали мы, я еще не раскумекал, что к чему, и говорю: "Ревнивый у вас супруг". А она смеется. "Пока, говорит, не супруг". - "Что ж, говорю, надо погулять напоследок, а?" Но Вера твоя на этот счет строгая оказалась. Я таких, между прочим, не люблю, но уважаю. Когда заночевать пришлось, все беспокоилась: "Павлик, мол, с ума сходит" Как они там, небось поженились? Я невольно вздыхаю. У меня не поворачивается язык рассказать ему о том, что случилось с Верой. Да и не следует это рассказывать. - Нет, не поженились, - отвечаю я. И машинально закуриваю новую сигарету. Анатолий, вдруг посерьезнев, говорит: - Бывает. Всяко, знаешь, в жизни бывает. И с нашим братом тоже, не думай. То живешь-живешь, как трава. Есть-пить имеется, от сих до сих вкалываешь, выпить - пожалуйста, баба тоже тут. Вечером - телевизор. Все вроде нормально. Все у тебя есть. Даже на красной доске висишь. И вдруг словно какой умный человек тебя издалека толкнет. Как ты, чучело, живешь? И как вокруг живут и еще дальше? Ты оглядись, ты прислушайся. Куда все движется, куда несется? Сегодня ты вот на столечко обманул, а вчера тебя во-он на сколько обманули... - Анатолий то указывает на кончик пальца, то разводит в стороны руки. И передо мной на минуту оказывается словно совсем другой человек. - Да, Толя, - соглашаюсь я. - Сейчас нельзя как трава жить. Сейчас соображать надо, что к чему. Но Анатолий снова бесшабашно машет рукой. - Меня еще в парламент не выбрали, - насмешливо говорит он, глядя в мокрое, иссеченное дождем стекло. - И президента под суд я отдавать пока не собираюсь. Даже где для колхоза три машины и автобус достать, тоже не мне пришлось соображать, а Евгению Матвеевичу. - Это председатель ваш? - Ага. Сначала бумаги в Москву писал, потом гонца послал, потом сам московский начальник с супругой приезжал, здесь лечился, в этом санатории, в люксе. А потом вот Веру прислал. Только после этого машины и выцарапали. "Наверное, сам Меншутин к ним пожаловал, - с невольной издевкой думаю я. - Сначала, конечно, все им объяснил, как жить, как работать, чего думать. А потом снизошел и облагодетельствовал. Ну, да им тут хорошо. Любое начальство к себе заполучить могут, кому лечиться надо". - Наш Евгений Матвеевич тоже блоху подковать может, если потребуется, - улыбается Анатолий. - Да так, что и сама блоха не заметит. Вот такой народный умелец, - он неожиданно вздыхает и говорит уже другим тоном: - Ладно, Хватит трепаться. Ехать надо. А то наш умелец шкуру спустит. - Толя, а ты больше этого Павла не встречал? - на всякий случай все же спрашиваю я перед тем, как расстаться. - Видел я его, - неожиданно сообщает Анатолий и усмехается. - Летом этим видел. Здесь, в городе. Но останавливаться мне ни к чему было. Скучный он шел. Я и то подумал, как у них там с Верой. - Понятно. Ну, бывай, Толя. Я жму ему руку и выбираюсь из машины. Дождь уже не льет, а сыплет, мелкий, холодный. Меня пробирает озноб. Ну и погодка, чтоб ей пусто было. Анатолий заводит мотор, лихо разворачивается вокруг меня по двору и вылетает за ворота. Я тороплюсь к себе в корпус. Надо одеться потеплее, натянуть плащ и отправляться на свидание с Дагиром. У меня уже нет сомнений: Костя прав, надо искать этого неведомого Павла, фамилии и места жительства которого я еще не знаю. Зато я знаю кое-что о самом Павле. Если он мог так разозлиться, когда Вера уехала без него, то на что он мог решиться, когда Вера отказалась выйти за него замуж? А ведь, по словам Кати, Вера отказалась. Он что же, сумасшедший, этот парень? Да, но себя он при этом не убил и в руки правосудия тоже себя не отдал, а постарался трусливо скрыться. И если все так, то это не сумасшедший, это негодяй, которого надо найти и судить как убийцу. Я иду по улице и от злости даже не выбираю дорогу, а шагаю прямо по лужам. Прохожих почти не видно, хотя под густыми кронами деревьев, растущих вдоль тротуара, совсем сухо. Временами, правда, вместо деревьев тянется подстриженный кустарник, и тогда дождь с ветром сечет лицо, а на перекрестках мостовые полны воды, и обойти эти огромные лужи невозможно. Вот и грязелечебница - великолепное старинное здание из бурого камня, оно массивно, громадно и изящно, как древние римские бани. По красивой изгибающейся лестнице я спускаюсь на каменный двор, пересекаю его и уже по другой, широченной, в несколько ступеней, лестнице поднимаюсь ко входу в грязелечебницу. Здесь, возле одной из величественных колонн, меня поджидает Дагир. Он только что пришел. Мы скрываемся от дождя в глубокой арке, где тепло, сухо и царит полумрак. Больше нам ничего не надо. - Ну, рассказывай, - нетерпеливо говорит Дагир. - Почему ты отменил арест Кости? - Потому что произошла ошибка. Нам, оказывается, нужен совсем другой человек. Но этот Костя... И я ему рассказываю, как опасна Костина группа, что она уже готова идти на преступление и что ею надо заняться немедленно. Я называю и характеризую каждого из участников этой группы, все, что я о каждом запомнил, что бросилось мне в глаза: их имена, внешность, повадки и роль в группе. Больше других мне запомнился красноглазый старик, и он вызывает у меня особые опасения. Все остальные мелюзга, включая и Мотьку. Дагир напряженно слушает. Он ничего не записывает, у него профессиональная память и хорошая квалификация, это я уже успел понять. Другой бы сразу схватился за карандаш, когда ему сообщают так много "горячих" сведений. Кроме того, мне кажется, что кое-кого из этой группы Дагир уже знает, просто по той же профессиональной привычке он не хочет перебивать меня. - Ну, а теперь насчет Павла, - говорю я. - Вот он, погляди. Я достаю фотографию. Еще достаточно светло, и Дагир внимательно рассматривает лицо человека, на которого я ему указываю. Он подходит для этого поближе к выходу из арки и брызги дождя попадают на фотографию. - Прошлым летом, в июле, он жил в моем санатории, - поясняю я. - И этим летом он тоже был в Тепловодске, правда, неизвестно в каком санатории. Нам этого парня надо найти. - Значит, версия та же - убийство? - спрашивает Дагир. - Пока версия та же, - киваю я и отвожу его в глубь арки, куда не достает дождь. - Если только этот Павел не довел ее до самоубийства. - Дай мне фотографию, - просит Дагир. - Завтра верну. Мне придется ее кое-кому показать. Ты не возражаешь? - Нет, конечно. Только постарайся не возбуждать лишнего любопытства и ненужных разговоров. - Ну, зачем ты это говоришь? - Ладно, извини. А фотографию я, пожалуй переправлю тебе завтра утром. Сегодня мне надо тоже кое-кому ее показать. Дагир кивает в ответ, а я озабоченно продолжаю: - Костя назвал его Пашка-псих. Не нравится мне эта кличка. - Все узнаем, дорогой, - смеется Дагир. - Болезнь раскрыть легче, чем преступление. Сперва только узнаем фамилию. А потом в его истории болезни все прочтем. Дай мне два дня. А сам живи тихо и лечись. На казенный счет Плохо тебе? - Неплохо, конечно. Но что-то много я тебе уже дел надавал, - не очень тонко намекаю я. Впрочем, Дагир не обижается. - А в чем дело? - спрашивает он. - Все сделано, - и достает из кармана сложенный листок бумаги. - Вот список больных, кто приезжал в твой санаторий прошлым летом, когда там Вера была, и снова приехал сейчас. Всего четыре человека, к сожалению. Я нетерпеливо разворачиваю листок и снова подхожу ближе к свету. В списке Дагира действительно всего четыре фамилии. Троих я знаю заранее, это мои старики инженеры и Валя. Четвертым же, к моему удивлению, оказывается не кто иной, как Виктор Богданов, мой веселый сосед по комнате. А я-то даже не подозревал, какой ценный человек живет рядом со мной. - Знаю всех четверых, - говорю я и возвращаю список. - Попробую выяснить, не помнит ли кто-нибудь из них Павла. Веру кое-кто из них помнит Ну, а ты ищи по документам. - Не бойся, найду, - кивает мне Дагир и добавляет: - Еще одно твое дело сделал. Того самого "дядюшку" установил. Помнишь? - И кто же это такой? - с некоторым даже любопытством спрашиваю я, хотя мысли мои заняты сейчас совсем другим. Дагир трет лоб, потом начинает шарить по карманам, бормоча: - Погоди, погоди... очень трудная фамилия... я ее записал... из Москвы, понимаешь... А, вот! Он наконец вытаскивает из кармана еще один клочок бумаги и, высунувшись из арки, благо дождь уже совсем прошел, медленно, по складам читает: - Мен-шу-тин!.. Станислав Христофорович. - Вот тебе раз! Это же мой знакомый! - невольно вырывается у меня. - Ах, бедолага! - Ну, тогда не показывай виду, что знаешь, - улыбаясь, говорит мне Дагир и грозит пальцем. - Да нет! Не в том смысле знакомый. Это же начальник Веры. Теперь все понятно! То-то мне Анатолий сегодня сказал, что сперва к ним в колхоз начальство приезжало. А потом уже приехала Вера. - Дает это тебе что-нибудь? - интересуется Дагир. Я пожимаю плечами. - Ровным счетом ничего. Мне нужны сведения не о Верином начальнике, а о Павле. И мне пора от вас укатывать. Интересно, где живет этот Павел, в каком городе? - Все узнаем. Очень скоро, - говорит Дагир. - Не волнуйся. Чего ты, в самом деле, волнуешься? Мы прощаемся. Какая-то пичужка, спрятавшись в густой кроне дерева возле арки, провожает нас странным посвистом: "С-с-кью-вить!.. С-с-кью-вить!.." Вечером за ужином я опять завожу разговор о прошлом лете и пропавшей девчонке. Замечу, кстати, что мы договорились приходить в столовую одновременно, чтобы не скучать за столиком в одиночку. Это конечно же предложила Раечка, она не переносит одиночества. Вот и сейчас мы все в сборе. Оба инженера с удовольствием вспоминают прошлогоднюю историю. Пожилые люди вообще любят вспоминать любые события, далекие и близкие. На этот раз я узнаю, что, оказывается, Яков Захарович приехал в тот раз сюда раньше своего друга и вместе они прожили всего неделю. Поэтому-то Яков Захарович и не встретился с Верой, он уехал раньше, чем приехала она. Но зато выясняется другое любопытное обстоятельство. Я рассказываю о бывшем "культурнике" Косте, которого оба инженера прекрасно помнят. Упоминаю я и о том, что он пытался ухаживать за Валей, которая, как я понял, из этого не делает секрета, а до нее Костя пробовал отбить некую "племянницу" у ее "дяди". Всех этот рассказ веселит, особенно Раечку. Как вдруг Яков Захарович перестает теребить свою бородку, после чего снимает очки и, тщательно протирая стекла платком, объявляет: - Кстати говоря, я этого "дядю" прекрасно помню. Прелюбопытнейший товарищ, смею заверить. - А племянницу неужто не углядел? - добродушно посмеивается Игорь Леонидович. - Не поверю. Эдакий гусар, и вдруг... - Ах, брось ты, ради бога, - конфузится Яков Захарович. - Вечно твои солдатские шуточки. - У нас, видите ли, разное социальное происхождение, - усмехаясь, поясняет Игорь Леонидович. - Я из потомственных военных, а вот он петербуржец, профессорский сынок. Родились мы в один и тот же кровавый одна тысяча девятьсот пятый год и вот уже тридцать лет на одном заводике трудимся. - И оба категорически отказываемся следовать на пенсию, - вставляет Яков Захарович. - И в один год язву, язви ее в бок, заработали. - И каждый год солидарно сюда паломничаем. - И внуки-чертяки в один год пошли. Друзья развеселились и уже поджидают, когда тот или другой подаст свою реплику. - Ну, а как все-таки насчет того дяди с племянницей? - спрашиваю я. - Почему вы про дядю говорите, что он прелюбопытный? - Так ведь этот ваш Костя не смог у него девушку отбить, - вмешивается Раечка и мечтательно заключает: - Господи, вот это любовь! Вы же ничего не понимаете. Разве дело в возрасте? - Это намек, мадемуазель? - Яков Захарович театрально прикладывает руку к груди. - Я имею шанс? - Но в вас нет ничего прелюбопытного, - парирует Раечка. - Ну-с, вот и договорились. Итак, взаимная любовь - это производная от других человеческих качеств, - с комичной назидательностью произносит Яков Захарович. - А в случае с этим... как же его звали?.. как-то сложно... Мне ужасно хочется ему подсказать, и я еле сдерживаю себя. Потребность эта возникает у каждого человека совершенно автоматически, и сил нет терпеть, когда у тебя на языке вертится имя, которое другой так мучительно вспоминает. - Кажется, на эс... да, да... ну, как же это?.. а-а!.. Станислав!.. - между тем еле карабкается по ступенькам памяти Яков Захарович. - Да, да, Станислав... Как же дальше?.. Нет, я обязан вспомнить! Не такой уж я склеротик... Что-то еще сложнее... погодите, погодите... - И вдруг выстреливает: - Христофорович! Ну, конечно, Станислав Христофорович. Каково? - Язык свернешь к чертям собачьим. Уф!.. - Именно, - гордо соглашается Яков Захарович и обращается к Раечке: - Это, мне кажется, потруднее запомнить, чем какого-то Анатолия. Почему же вы не восхищаетесь, не хлопаете в ладоши, как ему? - он кивает на своего друга. - Устала ждать, пока вспомните, - насмешливо откликается Раечка. - Нет, этот язычок опасней пистолета, - разводит руками Яков Захарович и продолжает, уже обращаясь ко мне: - Так вот, этот самый Станислав Христофорович меня все учить норовил как по общим вопросам, так, представьте себе, и по специальным. Ну, добро бы еще по вопросу отношений с Китаем, допустим, или изменения климата земли, этому все сейчас друг друга учат. Но он по технологии электроплавок вздумал меня однажды учить. Каково? Яков Захарович переводит взгляд на своего друга, и тот громко фыркает в стакан. - Это одного из виднейших практиков Союза... Кхе-кхе!.. - хрипит и кашляет от возбуждения Игорь Леонидович. - Так вот, заспорили мы однажды, - продолжает Яков Захарович, смеясь одними глазами. - После ужина это было. Он так, знаете Ли, фамильярно берет меня под руку и доверительно говорит: "Ах, дорогушка, поверьте мне, политика вещь сложная. Иной раз говоришь, и сам не веришь тому, что говоришь. Но... боне фиде, говорить надо. Больше вам скажу. Я же знаю, что и мне не верят, а все равно говорю. Что поделаешь? Надо, дорогушка, надо. Понимаете? Есть такое слово". Я освободиться стараюсь - не отпускает. Прорвало. - Не. Просто выпил, - крутит головой Игорь Леонидович. - Вполне допускаю. А вот второй его конек был - это нравственные проблемы. И так у него получалось, что одно дело - массы, а другое дело - он, например. Словом, что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку. И второй его нравственный постулат: одно дело - глобальные вопросы, где надо выглядеть кристальным и всем об этом объявлять, чуть не по радио, а другое дело - личные, интимные вопросы, о которых никому не должно быть известно, словно их у такого, как он, и нет вовсе. Зато на эту тему он любил рассказывать скабрезные анекдоты. - Это при племяннице-то? - смеется Раечка. - И при тебе? - подхватывает Игорь Леонидович. А я думаю о том, как, вероятно, Вере было трудно работать у такого начальника. С ее прямым и чистым характером, с такой ранимой душой. Ведь она же умница была и все видела. И уж Меншутин ее тоже вниманием не обошел. Это он сейчас выдает себя за отца родного, а супругу свою чуть не за мать, хотя та особой симпатии к Вере, кажется, не выказала. И суетится теперь больше всех. Как бы на него пятнышко не попало, на его безупречную репутацию. Понятно, почему Вера собиралась уходить с этой работы. - Вы с нами пойдете, Виталий? - спрашивает Раечка. - Куда? - О, у вас не только, как я слышала, занято сердце, но и чем-то все время занята голова, - смеется она. - Мы же собрались в кино. И Валя пойдет. Это вас как-никак должно воодушевить. - Зато у вас головка все время занята одним, - говорит Яков Захарович. - Кого бы поддеть своим язычком. - Как вам не стыдно! - Раечка скромно опускает глаза. - Вечно вы ко мне придираетесь. - Смотрите-ка, прямо по Чехову, - торжествует Яков Захарович. - Беззащитное существо, - и поворачивается ко мне. - Ну-с, а как тем не менее насчет кино? - Что за разговор! - откликаюсь я с энтузиазмом. - Конечно, пойдем. Признаться, мне очень нравятся эти люди, и оба старика инженеры, и Раечка, и красавица Валя. Мне доставляет удовольствие быть с ними. Некоторое время мы еще прогуливаемся по саду возле столовой. Вскоре к нам присоединяется Валя. Раечка со смехом передает ей мой рассказ о "дядюшке", "племяннице" и Косте. - Так это же я ему рассказала, - говорит, улыбаясь, Валя и обращается ко мне: - Вы хотя бы сослались на источник? - Их два, - отвечаю я. - Яков Захарович тоже, оказывается, помнит этого дядюшку. А вот зато у меня, у единственного, есть фотодокумент. Прошу, товарищи, внимания. Вы, Валя, уже видели. - И я важно вытаскиваю из кармана знаменитую фотографию. - Вот, Игорь Леонидович, та девчонка, которую вы искали. Узнаете? А вот и знаменитый Костя. Мы останавливаемся возле фонаря и все с интересом рассматриваем фотографию. - Валечка, - говорю я, - а вы случайно вот этого паренька не помните? Мне сказали, он ухаживал за Верой, - и я пальцем указываю на Павла. Валя пристально вглядывается в фотографию, потом берет ее в руки и наконец качает головой: - Нет, не помню. - Его зовут Павел. - Павел?.. Нет, не помню я его. - А вы, Игорь Леонидович? - не теряю надежды я. Инженер забирает у Вали фотографию в свои огромные ручищи, сдвигает очки на лоб и после долгого изучения со вздохом возвращает фотографию мне. - Нет, милый мой, что-то не припоминаю, - и мечтательно добавляет: - Вот если бы он тоже исчез... - Этого еще не хватает, - я машу рукой. - Только не накаркайте, ради бога. - Ну, пойдемте же, пойдемте, - торопит нас Раечка. - С этой вашей фотографией наверняка опоздаем. Итак, мы идем смотреть заграничный детектив с необычайно интригующим названием. События в нем происходят в Лондоне. Бандиты действуют ловко и нагло, используя последние достижения науки и техники. Главарем их оказывается не более и не менее, как сам помощник начальника тюрьмы. Ну, и симпатичный, пожилой комиссар Скотланд-Ярда, естественно, сбивается с ног. Но особенно восхищает меня финал: комиссар ловит главаря на стадионе, во время футбольного матча, обнаружив его, переодетого и загримированного, среди ста тысяч беснующихся зрителей, разглядывая с помощью телевизионной камеры физиономии людей на противоположной трибуне. О господи, мне бы такую установку и такое везение, конечно. Мы возвращаемся домой поздно, по дороге оживленно обсуждая головоломные ситуации в фильме. В ответ на некоторые мои скромные критические замечания Раечка важно говорит: - Вы не понимаете, Виталий, специфики этой работы. Если бы вы хоть два месяца проработали сыщиком... - А вы сколько проработали, мадемуазель? - ехидно интересуется Яков Захарович. - Но я же не кончила! - возмущается Раечка. - Или прочли бы столько книг о них, сколько я! А вы, Яков Захарович, прочли, видимо, еще меньше, чем Виталий. Ну, как же можно не понять, зачем тот бандит удрал с любовницей в Ирландию? Это же ребенку ясно... - Если ему вдобавок объяснить, что такое любовница, - иронизирует Яков Захарович. Мы подходим к нашему санаторию. В саду темно и пусто, на танцплощадке не играет радио, во многих окнах погашен свет. Тихо. Слышны лишь далекие паровозные гудки. У входа в главный корпус я прощаюсь со своими спутниками и через сад бреду к себе, во второй корпус. Душно, пахнет прелой листвой и увядающими цветами. На минуту мне становится грустно. Беспокойная у меня все-таки жизнь и какая-то тяжкая, не в смысле тягот или каких-то там особых опасностей, а просто никогда ни с чем радостным, веселым, даже нормальным мы дела не имеем, наоборот, всегда и всюду - с жестокостью, подлостью, низостью. Какой запас сил надо иметь, чтобы при этом верить в лучшие человеческие качества и свойства? И ведь в один прекрасный день этот запас может у тебя иссякнуть. Что тогда? Ты тоже станешь жестоким и подлым? Ведь с этими качествами можно не только совершать преступления, но и бороться с теми, кто их совершает. Впрочем, это бесчеловечный и гибельный путь. Запаса душевных сил должно хватить. И потом, устаешь все время что-то скрывать от окружающих, причем не от врагов или полудрузей, как, допустим, наш разведчик за рубежом, а здесь, от своих. В обычной жизни, на мой взгляд, даже труднее сохранять такой постоянный самоконтроль. Как это Раечка сказала? "Если бы вы хоть два месяца поработали сыщиком"? Да, вот вам и почетная работа, в которой часто и признаться нельзя. Между прочим, самое реальное место в фильме, который мы смотрели, если хотите знать, так это, как начальство ест плешь своим подчиненным за нераскрытое преступление. Правда, начальство само как огня боится своих избирателей, но это дела не меняет. А ну-ка, старший лейтенант Лосев, доложите, как это так: чуть не три недели бьетесь над преступлением в котловане и не можете понять, что к чему? И не ссылайтесь, пожалуйста, на следователя прокуратуры Исаева, который старше вас и тоже не может пока понять, что к чему. Вы отвечайте за себя. Не научились самостоятельно работать? А общественность волнуется. Где результаты? Что вы можете доложить? Да уж, без результатов лучше в Москву не возвращаться. Сейчас это означает - без Павла. Нет, не так. Без признавшегося во всем Павла. Нет, это тоже мало. Без доказательств и улик против Павла, хотя бы первоначальных, чтобы только убедиться, что мы на верном пути. Потому что новую петлю бросать уже некуда. Словом, без Павла я в Москву не вернусь. И это преступление мы все-таки распутаем. Но мне хочется, я даже считаю это нужным, чтобы потом о нем все узнали, чтобы каждый это дело пережил, и усвоил бы наиглавнейшую мысль, и внушил бы ее потом своим детям и внукам: "Каждая человеческая жизнь священна и неприкосновенна, как родина, как любовь, как ты сам, наконец". Я подхожу к нашему корпусу. В нескольких окнах еще горит свет. Поднимаюсь по ступеням, толкаю высокую стеклянную дверь и через просторный вестибюль, где стоит телевизор и полукругом перед ним в беспорядке расставлены ряды стульев и кресел, я прохожу в коридор, миную открытую дверь комнаты дежурной сестры, и молоденькая эта сестрица предостерегающе грозит мне пальцем, а потом прижимает его к губам. Я киваю в ответ и тенью проскальзываю по коридору, затем поднимаюсь на третий этаж. Из-под двери моей комнаты пробивается свет. Значит, Виктор не спит. Что ж, тем лучше. Я вхожу. Виктор сидит у стола, откинувшись на спинку кресла, и курит. Перед ним на столе лежит распечатанный конверт, в который небрежно засунуты густо исписанные листки. Виктор курит, и довольная ухмылка бродит по его скуластому, крепкому лицу, тронутому осенним загаром. - Чем доволен? - спрашиваю я. - Хлопцы пишут, почетную грамоту бригаде дали, - хвастливо сообщает Виктор. - Теперь в счет будущего года уголек даем. - Небось и премию вручат? - А на кой нам премия? - усмехается Виктор. - Нам почет давай. Портрет в газету. - Ну, лишних две-три сотни не помешают, - возражаю я и, усевшись на кровать, тоже закуриваю. - Особенно семейным. Ты передо мной-то не выпендривайся. - Тю! Две-три сотни. Тут тысячу не знаешь, куда девать. - Виктор небрежно машет рукой. - Знаешь, сколько наш брат выколачивает? Тебе, учителю, не снилось. Купить нечего - вот беда. Окромя водки, конечно. Но и в ней купаться не будешь. - Как это так - нечего купить? - удивляюсь я. - А так. Вот, к примеру, "Жигули". Каждый бы у нас купить рад. Нету. А на "Яву" уже многие и не смотрят. Пройденный этап. Ну, там сыну разве что. Или, к примеру, вот дом бы надстроил, а то и новый бы поставил. Обратно материалов нету. Ну ладно, хрен с ними. Я тогда пятый костюм куплю, третье пальто. Так? Но ты мне в таком разе не местную фабрику давай, а, допустим, Брюссель, Лондон, Прагу. А местный с его пошивом мне и даром не нужен. Понял, какая экономика? А так хлеб есть, соль есть, водка и подавно, а мясо по утрам. На все это много денег не надо. Вот и выходит... - Виктор широко улыбается, сверкая белоснежными зубами. - Даешь портрет, и точка! - Да уж, твой портрет любую газету украсит, - говорю я. - А что? Парень, какой надо! И пусть припишут, крупно только: "Холостой". Эх, от каких только красавиц письма не полетят! Вот невесту выберу. И тебя на свадьбу позову. Потому как учитель - всему голова... Если бы мы своих учителей всю жизнь слушались, давно бы коммунизм построили. - Так вот, скажи учителю, - в тон ему говорю я, - ты кого-нибудь на этом фото узнаешь? И показываю ему ту самую фотографию. - Ну-ка, ну-ка!.. - весело восклицает Виктор и, приподнявшись, выхватывает ее у меня из рук. - Страсть как люблю знакомых узнавать. Он придвигается к столу, где горит лампочка, подносит фотографию ближе к свету и, неожиданно нахмурясь, принимается ее изучать. Я даже не ожидал от него такой сосредоточенности. Словно он понимает, как это для меня важно. - Да-а... - наконец с сожалением произносит он. - Не сумел я тогда с ними поехать. А то бы... Нарушил, понимаешь, режим. - На губу посадили? - улыбаюсь я. - Какая там губа! С грелкой весь день провалялся. Встретил, понимаешь, накануне земляков, своих же подземных братьев. Ну, и... Сам понимаешь. Еле потом домой дополз: шаг вперед, два назад, три в сторону. И язва моя взбунтовалась. Я ей, дуре, говорю: "Цыц! Я ж тебя прижигаю". А она слушать не желает, рвет пузо на части, и все тут. Куда же поедешь? Вот целый день и провалялся. Да еще дрянь всякую глотать пришлось. Медицина жуть как навалилась. - А что было, если бы ты поехал? Виктор сокрушенно вздыхает. - Эх, не иначе, как женился бы, ей-богу. Один ведь шаг остался, ты себе даже не представляешь. Во любовь взяла, - он зажимает пальцами горло. - А главное, все, можно сказать, подготовил. Чтоб, значит, без осечки, понимаешь? Оксанка-то, вот эта самая, - Виктор тычет пальцем в фотографию, - назавтра уезжала. Вот ведь что! А я, понимаешь, лежу как чурбан. Ну, и все. Уехала невенчанная. - Здрасьте! - говорю. - Что ж, ты ей написать не мог? Приехать, наконец. Не на краю света она небось живет. Тут же, в отечестве нашем родном. - А я на второй день как встал, так и одумался, - смеется Виктор. - Чего же мне за ней скакать? - То есть - как одумался? - А так. Чего это я вдруг буду жениться! Года мои не вышли. Пузо не залечил. Девку толком не узнал. Легкомыслие это одно курортное, вот и все. Это самый опасный брак, я тебе скажу. Человека надо не на отдыхе узнавать, дорогие товарищи. Все они тут, понимаете, как конфета "Маска" или даже трюфель. Все сладкие, когда оближешь. А если глубже? Какая там начинка? Виктор вскакивает со стула и, сунув руки в карманы брюк, возбужденно прогуливается из угла в угол по комнате, упиваясь своим красноречием и словно сам себя заклиная. - Значит, ты на этой фотографии Оксану узнал? - спрашиваю я. - Твердо? - Ясное дело, она это. Эх, какая девка! Она ж на самом деле в сто раз красивей. Ты сюда даже не смотри. В тоне Виктора звучит явное сожаление. - А еще кого ты здесь узнаешь? - Еще?.. Виктор под