я тоже заранее извините. Я прошу вас быть со мной правдивой. Лучше вообще не отвечайте. Ведь мы все вынуждены будем проверить, как вы понимаете. И может получиться конфуз. - Второе ваше предупреждение тем более излишне, - холодно говорит Елизавета Михайловна. - Тем лучше, - киваю я. - А спросить мне вас хотелось бы о двух обстоятельствах. Они, как вы, наверное, догадываетесь, касаются Веры Топилиной. Мы продолжаем расследовать причину ее смерти. Для этого нам надо все о ней знать. Так вот. Первый мой вопрос, очевидно, весьма деликатный. Поэтому прошу вас помнить мое первое предупреждение. Речь идет о вашем телефонном звонке Вере. Месяца три тому назад. Я могу вам напомнить только то, что отвечала вам Вера: "Откуда я могу знать?", "Вы же видите, я дома", "Выясняйте на здоровье", "Оставьте меня в покое". Ваше имя она назвала в самом начале разговора. По мере того как я говорю, бледное лицо Елизаветы Михайловны заметно розовеет. - К судьбе Веры этот разговор отношения не имеет, - сдержанно замечает она. - Значит, вы вспомнили этот разговор. Поверьте, мне так же неприятно спрашивать вас о нем, как вам отвечать. Но... Я вам скажу кое-что о судьбе Веры. Дело в том, что сейчас уже можно считать твердо установленным: она покончила с собой. Елизавета Михайловна в испуге всплескивает руками: - Не может быть... Ведь Станислав Христофорович... - Да, он тоже считает, что это не может быть. И очень хочет, чтобы этого не было. Даже убеждал меня. Вы, наверное, помните. Очень настойчиво убеждал. - Помню... Стынет кофе, не тронуто пирожное. Слишком крутой, напряженный и трудный разговор сразу возникает между нами. - Станислав Христофорович, - продолжаю я, - если помните, говорил: молодая, в общем здоровая, психически нормальная девушка не может покончить с собой. Да и особых неприятностей у нее, по его словам, не было. Помните? - Да... - И все-таки это случилось. А Вера была действительно молодой, в общем здоровой и, конечно, психически нормальной. Но вот неприятности у нее, видимо, были. И немалые, надо полагать. Елизавета Михайловна молчит, низко опустив голову. Я вижу только ее мраморный лоб в еле заметной сетке морщинок и пышные, с легкой проседью волосы. - И еще, - добавляю я. - Вера была удивительно совестливым и правдивым человеком. Вы это заметили? - Заметила... - еле слышно произносит Елизавета Михайловна, не поднимая головы. - Значит, что-то случилось, чего она не могла вынести, - продолжаю я. - И случилось не сразу. Она давно жила в странно угнетенном состоянии. И тот разговор с вами... Но Елизавета Михайловна не дает мне закончить. Она вскидывает голову, и, глядя мне в глаза, со сдержанным волнением произносит: - Ну, хорошо, хорошо. Я вам скажу. Я вижу, у вас, как это ни удивительно, есть сердце. Но у меня оно тоже есть. И перед Вериной смертью... перед ее могилой... я... - она нервно достает из сумочки платочек и мнет его в руке. - Я тоже не буду молчать. У меня больше нет сил... если хотите. Такой девочке... уйти из жизни. Из-за чего?.. Это безумие какое-то... Но тот звонок... Я сама обезумела... - Голос ее прерывается, она умолкает, потом, сделав над собой усилие, говорит дальше: - Мой супруг не очень-то постоянен, надо вам сказать... Я заметила. Он пытался ухаживать за Верой. Но тут его постигла редкая неудача... Она оказалась лучше, чем он о ней думал. Но одно время, мне показалось... И я позвонила... Ну, дура. Старая дура. Что вы хотите... Она снова опускает голову и прикладывает платок к глазам. - Простите, Елизавета Михайловна, - говорю я. - Но, к сожалению, это не все, о чем я хотел вас спросить. И даже не самое главное. Вы разрешите? - Пожалуйста... - шепчет она. Черт возьми, как тяжело вести такой разговор. Никакой другой, кажется, не требует столько душевных сил и нервов, и так не выматывает тебя самого. Заглядывать в исстрадавшуюся душу другого, особенно женщины, причем достойной и гордой женщины, это, если хотите, испытание для собственного достоинства и гордости. И только неотступная мысль, что я должен исполнить свой долг, не только служебный, но и нравственный, заставляет меня дойти до конца того пути, которым прошла Вера, и найти, и наказать того, кто искалечил, нет, кто, выражаясь по старинке, загубил ее жизнь. - Вот о чем еще я хотел вас спросить, - с усилием говорю я. Как мне хочется ей сказать: да плюньте вы наконец на вашего самодовольного и подлого муженька. Что у вас, нет самолюбия, что ли? Он не заслуживает вашей любви и защиты. Но всего этого я не могу себе позволить. Это запрещенный и низкий прием. Она сама должна прийти к такой мысли, только сама. Она жена, она много лет рядом с ним, и я не знаю, что у нее в душе родилось и что умерло за это время. И я могу причинить лишнюю боль, могу оскорбить в ней что-то, разрушить. Нет, нет, все это я ей не скажу. Я скажу другое. - ...Вот какой вопрос, - повторяю я. - В тот, последний вечер, когда Вера... покончила с собой, она зашла к вам. Вы помните этот визит? - Да... - напряженным, почти звенящим шепотом отвечает Елизавета Михайловна, по-прежнему не поднимая головы, и комкает в руке платок. - Ее на улице дожидался один человек. Ее возлюбленный. Которому она обещала в тот вечер ответить "да" или "нет". Обещала после того, как побывает у вас. Она на что-то надеялась, мне кажется. - О-о... - мучительно стонет Елизавета Михайловна, прижимая платок ко рту. - Какой ужас... - Перед этим Вера побывала в одной гостинице и привезла вам оттуда, от некоего Фоменко, какой-то сверток. Она долго была у вас, Елизавета Михайловна. Очень долго. А когда вышла, то сказала этому человеку: "Нет, Павлуша, ничего у нас не получится". Она простилась с ним. А через чае... - Перестаньте! Я не могу это слышать! - Это надо знать, Елизавета Михайловна. Потому что это правда. Так было. - Все равно. Я вам скажу, как было... - Она поднимает на меня покрасневшие от слез глаза. - Тогда... в тот вечер... Станислав Христофорович кричал на нее... он ей сказал, что пойдет под суд... только вместе с ней... Что она преступница... что будет сидеть в тюрьме... Что... что... Елизавета Михайловна роняет голову на грудь, плечи ее трясутся. Вот теперь все, теперь у меня нет больше вопросов и нет сомнений. Вечером я обо всем докладываю Кузьмичу. Здесь и наш следователь Виктор Анатольевич, Валя, Эдик Албанян и начальник его отдела. - Он теперь никуда не денется! - горячится Эдик. - Факты взяток закреплены уже по "Приморскому", по Грузии и Тепловодску. А завтра я еду в Прибалтику. - Вы по Москве-то работаете? - спрашивает Валя. - Мы ведь дали вам все его связи тут. - Мы к ним добавили еще, - усмехается начальник Эдика. - Ох, громкое будет дело! - Эдик потирает руки. - Увидите. - Громкое будет, если разрешит руководство, - рассудительно замечает Валя и обращается к Кузьмичу: - А как будет по нашей линии, Федор Кузьмич? - А никак. Кузьмич выдвигает ящик стола, шарит там рукой и наконец выуживает пачку сигарет, достает оттуда последнюю, секунду смотрит на нее и, вздохнув, закуривает. Потом с ожесточением мнет пустую коробку и швыряет ее в проволочную сетку возле своего кресла. - Что значит - никак? - насупившись, спрашиваю я. - То и значит. Дело о самоубийстве Веры Топилиной, полагаю, закончено. Так, что ли, Виктор Анатольевич? Наш следователь досадливо кивает в ответ. - Именно так, - говорит он. - Завтра напишем постановление. И в архив. - Как - в архив?! - А так, - пожимает плечами Виктор Анатольевич. - Доведения до самоубийства ты тут не докажешь. - Так я и думал, - хладнокровно замечает Валя. - Что же получается? - еле сдерживаясь, говорю я. - Этот подлец будет спокойно жить дальше, а... - Он не будет спокойно жить дальше! - вскочив со стула, горячо восклицает Эдик. - Что ты говоришь! Он же преступник! - Красный от возбуждения, он поворачивается ко мне: - И я тебе вот что скажу, слушай. Его разоблачила Вера. После смерти. Понимаешь? А ее смерть еще усугубит его вину, увидишь. Суд учтет факт самоубийства человека, которого Меншутин втянул в преступление. Это же факт, что он ее втянул. - Но он ее довел до самоубийства, - не сдаюсь я. - Докажи, - предлагает Кузьмич. - Жена не даст официальных показаний. Она тебя предупредила. Кто еще? Павел? Это не свидетель. Ты сам понимаешь. А насчет суда он прав, - Кузьмич кивает на Эдика. - Морально Меншутин ответствен за это самоубийство. Но и все. Что поделаешь? Дела, милые мои, кончаются иной раз и так... Да, кончаются и так. И сдаются в архив. Дело раскрыто, и дело закрыто. Я прошел по третьей петле и, увы, оказался там, откуда начал. Такого еще у меня не бывало, и у моего друга Игоря тоже. Завтра я ему все расскажу. Завтра он наконец выходит на работу.