онечно же запачкают
его.  А тут еще и убийство.  Что ж,  это вполне возможно. И все же он должен
мне довериться, и все рассказать. Вот как только этого добиться? Но, в конце
концов, он же сам заинтересован, чтобы все распуталось.
     - Я  хочу,  Виктор Арсентьевич,  обрисовать вам ситуацию,  в которой вы
оказались,  -  говорю я.  -  До  конца вы ее,  по-моему,  не оценили.  Это и
понятно. Мне все же как-никак виднее. И я вам помогу.
     - Что ж. Слушаю вас.
     - Так вот.  Ситуация,  конечно,  малоприятная.  Вокруг вас,  а  точнее,
вокруг вашей квартиры, крутилась целая шайка. Наблюдали, изучали, составляли
план. Но предварительно им надо было убедиться, что игра стоит свеч, то есть
что в квартире, грубо говоря, есть что брать. Кто-то дал такую информацию, и
игра началась.  По всему видно,  что готовились умело и тщательно. Интерес к
вам, а точнее, к вашей квартире...
     - Почему вы все время в этом пункте сбиваетесь?  -  подозрительно, даже
нервно спрашивает вдруг Виктор Арсентьевич.  -  Лично я  для  них  интереса,
надеюсь, не представляю?
     - Я тоже так надеюсь.
     - Но не уверены? - продолжает цепляться Виктор Арсентьевич.
     - Пока дело не раскрыто,  ни в  чем нельзя быть уверенным,  -  спокойно
отвечаю я.  -  Так вот,  повторяю, интерес к вам, а скорее, конечно, к вашей
квартире, был так велик, что в какой-то момент пошли даже на убийство. То ли
что-то не поделили, то ли решили убрать конкурента.
     - Это уже коммерческий термин,  он  тут не применим,  -  прерывает меня
Виктор Арсентьевич.
     - Коммерческий?  -  машинально переспрашиваю я  и  добавляю:  -  А ведь
Гвимар Иванович имел отношение к коммерции.
     - То есть? - настораживается мой собеседник. - В каком смысле?
     - В прямом. Он в прошлом был директором магазина.
     - Ого! Так вы уже изучили его биографию, оказывается?
     - Пришлось.  Но я пока вот на что хочу обратить ваше внимание.  Для вас
из  возникшей  неприятной  ситуации  желательны,   мне  кажется,   два,  ну,
результата, что ли. Первый - это возвращение украденных вещей. Не так ли?
     - Да, конечно, - соглашается Виктор Арсентьевич. - А какой второй?
     - Второй результат скорее,  так сказать,  моральный, а не материальный.
Что ни говорите,  а  вы сейчас,  наверное,  жалеете,  что дружили с Гвимаром
Ивановичем. Некую тень это все же на вас бросает, не так ли?
     - Жалеть я,  конечно,  жалею, - твердо говорит Виктор Арсентьевич. - Но
никакой тени это на меня,  извините,  не бросает.  Разве мог я предположить,
что он... жулик!
     - При некотором желании могли бы.
     - Не понимаю.
     - Да очень просто.  Вот вы сказали, что он вам никогда не рассказывал о
своей работе, словно и вовсе не работал. Так?
     - Ну, так.
     - Но  ведь вам  ничего не  стоило выяснить,  что командировки к  вам на
фабрику ему никто не давал.
     Тут впервые в глазах Виктора Арсентьевича мелькает испуг.
     - Но позвольте...  -  лепечет он. - Вы куда-то в сторону уходите... Ну,
допустим, я не догадался это выяснить... Допустим... Но кража у меня...
     - Вы правы,  -  перебиваю я его. - К краже это отношения не имеет. И мы
действительно ушли несколько в сторону.  Но к личности Гвимара Ивановича все
это имеет прямое отношение, согласитесь. И ее не украшает, не правда ли?
     - Безусловно, - с явным облегчением соглашается Виктор Арсентьевич.
     - А потому и дружба с такой личностью,  так сказать, не украшает вас. И
вы об этой дружбе, по вашим словам, жалеете.
     - Да, конечно, - вздыхает Виктор Арсентьевич. - Но кто бы мог подумать.
     - Так  вот  второй результат,  которого вы  хотите,  это  избавиться от
пятнышка, которое эта дружба на вас все же бросила.
     - Ну, пожалуй...
     - Но  чтобы  достигнуть  этих  двух  результатов,  Виктор  Арсентьевич,
необходимо,  чтобы вы были с нами полностью откровенны. Полностью. А сейчас,
простите, я в этом не уверен.
     - Вы считаете, что я что-то скрываю? - вспыхивает Виктор Арсентьевич. -
Ну, знаете... у вас... у вас нет оснований!
     - Точнее сказать,  что-то  недоговариваете.  Такое,  простите,  у  меня
ощущение.  Видите,  я с вами вполне откровенен. Больше того, я искренне хочу
вам помочь.  Хочу добиться и первого результата,  и второго. Но и вы, в свою
очередь, мне помогите.
     - Но...  в чем же,  по-вашему, я недоговариваю? - растерянно спрашивает
Виктор Арсентьевич.
     - По крайней мере,  в двух пунктах, - отвечаю я. - Первый - насчет Льва
Игнатьевича.  Мне  все же  кажется,  что вы  его знаете.  Просто вы  боитесь
второго пятнышка. Так ведь, согласитесь?
     Я  его  уговариваю,  как заупрямившегося мальчишку,  и  он,  именно как
заупрямившийся мальчишка, капризным тоном возражает:
     - Нет, не так. Я его действительно не знаю.
     - Ладно,  Виктор Арсентьевич,  отложим этот разговор,  - предлагаю я. -
Подумайте. Все-таки лучше всего, если вы будете со мной до конца откровенны.
     - Как угодно. Только...
     Я наклоняюсь и кладу свою руку на его, как бы призывая не продолжать.
     - Подумайте,  -  повторяю я.  -  Мы еще увидимся. И тогда я вам скажу о
втором пункте, где вы со мной не откровенны.
     Я поднимаюсь.  Разговор окончен.  Совсем нелегкий разговор. Я вижу, как
утомлен Виктор Арсентьевич. И сам я утомлен не меньше. Хотя время я провел с
пользой,  однако  кое-какие  детали  состоявшегося разговора  пока  от  меня
ускользают.

     Я возвращаюсь на работу только к середине дня. Рюмка коньяка и апельсин
обед заменить,  естественно,  не  могут.  Когда же я  узнаю,  что и  Кузьмич
отправился перекусить,  то  уже  решительно направляю свои  стопы в  сторону
столовой.  Кстати,  столовая у нас очень неплохая,  возможно потому, что над
ней взяли своеобразное шефство сотрудники ОБХСС.  Поэтому я стараюсь,  когда
возможно, обедать здесь. К сожалению, это далеко не всегда удается.
     Сегодня здесь народу совсем мало,  все-таки суббота. В основном обедают
сотрудники нашего управления.  Картина,  в общем,  обычная. Я подсаживаюсь к
знакомым  ребятам  из  другого  отдела,  и  за  интересным  разговором  обед
пролетает быстро.  Я  даже не  успеваю узнать все подробности одного ловкого
мошенничества  и   обсудить  вчерашнюю  газетную  заметку  об   одном  нашем
сотруднике, очень нас развеселившую своей розовой наивностью.
     Когда я наконец поднимаюсь к себе, Кузьмич уже на месте. Прежде всего я
ему подробно докладываю о своем разговоре с Купрейчиком, очень подробно. Это
уже вошло у нас в привычку.  Кузьмич слушает молча, не перебивая, то крутя в
руках очки, то выравнивая на столе свои карандаши.
     - Так,  -  наконец говорит он, когда я заканчиваю свой доклад. - Совсем
неплохо поговорили. Хотя и не все прояснилось. Не все.
     - Но хоть видно, что еще надо прояснить.
     - Именно что,  -  соглашается Кузьмич.  -  Вот  к  примеру.  Семанский,
выходит,  чуть не  год дружил с  Купрейчиком и  вдруг решил навести на  него
шайку. Значит, и сам с ней недавно связался, так, что ли? А чем он промышлял
до  этого?  Ведь он года два как работать бросил.  Неясно.  Еще более неясен
этот Лев Игнатьевич,  уж как хочешь.  Пожилой,  солидный человек,  вон какой
философ,  и занимается квартирными кражами, шайку организовывает?.. Не верю.
Что-то тут не так.  Да и сам он отрекомендовался тебе, как... ну, делец, что
ли,  коммерсант,  представитель чей-то.  Предложение деловое сделал. И вдруг
квартирная кража за ним. Не бывает так, милый мой.
     - Да, - соглашаюсь я. - Странно все это с Львом Игнатьевичем, не спорю.
     - Боюсь,  не ошибаешься ли ты,  -  качает головой Кузьмич.  -  В кафе с
тобой сидел не  Лев Игнатьевич.  Не  может такой солидный человек квартирные
кражи  совершать.   Он  вот  там,   в  кафе,   на  своем  месте  был,  когда
философствовал и  деловые предложения делал.  А  Лев Игнатьевич с квартирной
кражей у Купрейчика связан накрепко, через Чуму и Семанского.
     - И с убийством, видно, тоже, - добавляю я.
     - Именно что,  -  кивает Кузьмич и,  вздохнув,  заключает: - Нет, милый
мой, скорей всего, ты ошибся. Бывает.
     - Уж очень похожи.
     - Тем более.  Ну  да  поглядим еще.  Если повезет,  то ты с  тем Павлом
Алексеевичем еще встретишься. Он в понедельник звонить должен?
     - Да.
     - Ну  вот.  А  пока пойдем дальше.  Не нравится мне твой Купрейчик.  Ты
прав, что-то он недоговаривает.
     - Что знаком с Львом Игнатьевичем.
     - Это во-первых.  А  потом насчет Семанского.  Проверим-ка  на фабрике,
появлялся там Семанский или нет и у кого. Ведь Купрейчик испугался, когда ты
сказал насчет командировки этого Семанского, что не могло ее быть. Испугался
или нет?
     - Точно,  испугался,  -  подтверждаю я.  -  Сказал еще,  что мы, мол, в
сторону уходим от кражи...  Федор Кузьмич!  -  вдруг вспоминаю я. - А ведь в
сторону от нее просил не уходить и этот... Павел Алексеевич, там, в кафе.
     - Ишь ты, - довольно усмехается Кузьмич. - Чего увязать вздумал.
     - Так само вяжется.
     - Ну, ну, не торопись. Этот Купрейчик чем на фабрике у себя занимается,
не узнавал?
     - Да нет.
     - Когда  насчет  Семанского  туда  поедешь,  этим  тоже  поинтересуйся.
Осторожно только. Он для нас пока лишь потерпевший, жертва, так сказать.
     - Он и в самом деле потерпевший.
     - Ну,  а я что говорю?  Поэтому особая осторожность нужна. Но проверить
тут  кое-что  надо,  милый мой,  как уж  ни  крути.  Непременно надо.  Помни
навсегда:  самая  малая  неувязочка в  деле,  малейшая неясность должна быть
прояснена,  не забыта.  Как в  школе учили,  -  приводит свой любимый пример
Кузьмич.   -   Один  малюсенький  уголок  не  совпадает,   и  два  громадных
многоугольника уже не подобны.  А  тут у  нас не одна такая неувязочка,  вот
ведь что.
     Да,  многовато неясностей в  простом,  казалось бы,  деле о  квартирной
краже, даже слишком много. Что-то не складывается цельной картины, наоборот,
все разваливается.  Чем дальше,  тем больше.  Точнее,  за  квартирной кражей
вырастает другое дело  -  убийство,  а  за  этим другим расплывчато,  неясно
начинает как будто бы маячить что-то еще. Вот ведь какая странная история. И
главное, не один я, оба мы чувствуем, и Кузьмич, и я.
     - Что там у Денисова? - спрашиваю я.
     - Час назад звонил с вокзала,  -  досадливо говорит Кузьмич.  -  Видно,
ушел Леха из зоны активного поиска.  Выпустили его.  Вот уже... - он смотрит
на часы.  -  Ну да. Как раз сутки прошли, как розыск объявили. И ни слуху ни
духу.
     - Могли недавно взять, а сообщить еще не успели.
     - Посмотрим. Денисов там шарит по всем дорогам.
     Звонит один из телефонов. Кузьмич снимает трубку.
     - А-а,  ты.  Привет...  Ну, давай, давай. Ждем... Тут, тут, - он кладет
трубку и сообщает: - Паша Мещеряков. Сейчас зайдет.
     Наш "небесный Паша" в  своем неизменном синем костюме и голубой рубашке
появляется почти мгновенно.  Он,  как всегда,  сосредоточен и  неулыбчив.  В
руках  у  него  дерматиновая зеленая папка  с  металлическим замочком.  Паша
раскрывает ее и вынимает всякие бумаги.  На каждой почти стоит знакомый гриф
"секретно". Бумаг немало, ребята успели, видно, поработать.
     - Двое граждан из красного "Москвича",  - хмурясь, говорит Паша, - нами
установлены.  Один  -  Шершень  Степан  Иванович,  второй  -  Гаврилов  Иван
Степанович.  Под наблюдением двое суток,  с  момента наезда на  Шухмина.  Но
сначала о них самих. Оба давно нигде не работают. Шершень, тот широко живет,
деньгами кидается,  рестораны,  девки,  шмутки заграничные.  Одинокий. Имеет
"Жигули" зеленого цвета.  Последнее место работы - техник-смотритель в жэке.
Веселый,  контактный,  многочисленные связи,  все больше по части выпивки. А
когда выпивает,  становится агрессивен и подозрителен.  Боится только одного
человека -  Гаврилова.  Тот  замкнутый,  молчаливый,  всегда подозрительный.
Никого к себе не подпускает.  Внешне живет скромно.  Жена работает в аптеке.
Есть  дочка,  во  второй класс ходит.  У  Гаврилова свой  дом  под  Москвой.
Солидный дом. На тестя записан.
     - Это куда Петр ездил? - спрашиваю я.
     - Нет.  То дача.  Сейчас расскажу -  упадешь.  Но сначала кончу об этих
двоих.  Гаврилов  слесарь,  тоже  в  жэке  работал.  Там  они  с  Шершнем  и
познакомились.   От  этого  жэка,  видимо,  и  интерес  к  чужим  квартирам.
Насмотрелись,  как люди живут,  а  заодно и как двери запирают,  какие замки
ставят, что как в квартирах лежит, хранится. Гаврилов, надо сказать, слесарь
первоклассный.  Для него вообще нет замков,  которые нельзя открыть. Однажды
английский сейф  в  соседнем учреждении открыл,  позвали его,  ключи куда-то
затеряли.  И  вот даже после такого дела он к нам в поле зрения не попал.  Я
считаю, серьезная эта наша недоработка.
     - Правильно считаешь, - кивает Кузьмич. - На заметку надо было взять.
     - Значит, в кепке и зеленом шарфе это он, Гаврилов? - спрашиваю я.
     - Он самый.
     - И красный "Москвич" его?
     - Тоже на тестя записан. Водит по доверенности.
     - Да что это за тесть такой?
     - Граф, - деловито сообщает Паша.
     - Чего, чего?.. Граф? - удивленно переспрашиваю я.
     - Самый настоящий.  Вернее,  потомок. Его мать из крепостных была, приз
по  красоте в  Париже  получила.  А  отец  подлинный граф,  младший отпрыск,
правда. После революции пошел работать. Вот теперь сынок, то есть тесть этот
самый,  говорит,  что ему якобы от предков кое-что перепало.  На это, видишь
ли, все и приобрел. Сам он сейчас пенсионер уже.
     - Ну и ну,  - улыбаюсь я. - И не подкопаешься. Хитер Гаврилов. С графом
породнился. Не всякому такое привалит.
     - Точно, - соглашается Паша. - Но вот с этими двумя рядом, так сказать,
третий  человек  есть.  Неожиданная фигура.  До  конца  мы  пока  с  ним  не
разобрались. Вернее, только начали разбираться. Вчера на него вышли.
     - А почему ты говоришь "рядом"? - интересуюсь я.
     - Видимо, в их группу непосредственно не входит.
     - Кто ж он такой?
     - Зовут Олег, фамилия Брюханов.
     - Брюханов?  -  недоверчиво переспрашиваю я.  - Это что же, однофамилец
покойного академика или...
     - Вот именно.  Сын,  -  угрюмо подтверждает Паша и добавляет: - Сначала
сами не поверили. Ну, а потом пришлось поверить.
     - Он-то, во всяком случае, квартиру отца, надеюсь, не грабил?
     - Тоже надеюсь. Но с Шершнем знаком, выпивают вместе.
     - А что этот Олег Брюханов делает, где работает?
     - Ассистент в одной из лабораторий института,  где отец был директором.
Спирт оттуда тащит.  Алкаш немыслимый.  Где  выпивают,  там и  он.  Магнитом
тянет.  В любую компанию. Если не зовут, сам втирается. И принимают. Болтун,
добряк, безобидный парень.
     - А с сестрой судился,  -  говорю я.  - Все отцовское добро себе тянул,
говорят.
     - Так это, видимо, жена его накрутила.
     - Во-во. Третья, говорят, она у него. Пьяница, проститутка, - вспоминаю
я рассказ Софьи Семеновны во дворе. - Так, что ли?
     - С  женой мы еще познакомиться не успели.  Вчера только на него самого
вышли. Все возможно, между прочим.
     - И где она работает, неизвестно?
     - Известно.  В  том же институте,  лаборантка.  Сегодня мои ребята туда
поехали. Вот-вот вернуться должны. Разрешите? - обращается Паша к Кузьмичу и
указывает на телефон.
     - Давай, - кивает Кузьмич.
     Паша, обойдя стол, снимает трубку, набирает короткий номер и говорит:
     - Волков?..  Уже прибыл?.. Зайди к подполковнику Цветкову, я здесь. Все
сразу доложишь...  Да,  захвати,  - он кладет трубку и говорит нам: - Сейчас
придет.
     Через  минуту  появляется Витя  Волков,  ладный,  белобрысый паренек  с
университетским значком на лацкане модного пиджака. Он в белоснежной рубашке
с красивым полосатым галстуком.
     - Что ты такой нарядный? - интересуюсь я.
     - Сознательно,  -  приосанивается Витя. - В институте Академии наук был
все-таки. Пусть не думают, что сыщики некультурный народ. Престиж фирмы, так
сказать. Ну, и в смысле контакта тоже, - туманно добавляет он.
     Но мы его прекрасно понимаем.
     - Давай, - говорит Паша. - Докладывай.
     - И садись, садись, - добавляет Кузьмич.
     - Значит,  так,  -  Витя  располагается возле  столика,  придвинутого к
письменному столу  Кузьмича.  -  Беседовал я  с  заведующим лабораторией,  с
замсекретаря  партбюро,   с   одной  лаборанткой  и   одним  доктором  наук,
профессором.
     - Аккуратно, надеюсь? - сурово спрашивает Паша.
     - Ясное дело.  Никто из  них  не  понял,  что  мне на  самом деле надо.
Словом,  так.  Все  они  Олега Брюханова отлично знают и  супругу его  тоже,
конечно.  Насчет Олега мнения не расходятся.  Выпивоха, лентяй, добряк, воли
никакой,  принципов тоже.  Все  пропил.  Из  института с  третьего курса его
вышибли. А в лаборатории его держат только из уважения к памяти отца.
     - Самого ты его видел? - спрашиваю я.
     - Под  конец.  Метнулся в  коридоре пугливым зайцем  и  пропал.  Сильно
чем-то был взволнован. Моим приездом, возможно. Узнал от кого-нибудь.
     - Вполне  возможно,   -   кивает  Кузьмич,  выравнивая  на  столе  свои
карандаши.
     - Ну, а супруга что собой представляет? - с нетерпением спрашиваю я.
     - Кобра. Ее все там так и зовут. И даже показывают. Вот так.
     Витя поднимает руку,  сгибает ее в  локте,  а пальцы складывает вместе,
как змеиную головку. Рука удивительно напоминает приподнявшуюся кобру, когда
она высматривает добычу.
     Мы все смеемся.
     - Вертит Олегом как хочет,  -  продолжает Витя.  -  Говорят, даже бьет.
Полна на всех злости.  И всем на мужа жалуется.  Ну,  и жадна,  говорят,  до
невероятия.
     - Видел ее? - спрашивает Паша.
     - Ага. Издали.
     - Боялся приблизиться? - смеюсь я.
     - Ты сам попробуй, - отшучивается Витя.
     - А почему и не попробовать? - я смотрю на Кузьмича. - Змей я не боюсь.
Алкашей тоже. Разрешите, Федор Кузьмич?
     - Решайте,  -  говорит Паша. - Дела по краже и по убийству объединяем и
передаем вам. Вот, последние мероприятия провели.
     В  этот момент дверь кабинета приоткрывается,  и  на  пороге появляется
Валя Денисов.
     - Разрешите, Федор Кузьмич? - вежливо осведомляется он.
     - Заходи, - кивает Кузьмич.
     А я тем временем напоминаю Паше:
     - Ты еще ничего не сказал насчет дачи, где наш Петр был.
     - Тьфу ты! - хлопает себя по лбу Паша и загадочно улыбается. - Эту дачу
надо непременно осмотреть.  Если они там что-то с кражи спрятали,  то это, я
вам скажу, просто гениальный ход.
     - Почему же сразу так уж и гениальный?
     - А потому, что эта дача академика Брюханова.
     - Чья?!
     Мы все на секунду даже немеем от изумления.
     - Академика Брюханова,  -  торжественно повторяет Паша,  теряя даже  на
момент свою обычную суровую сдержанность.
     - Вот  это  финт,  -  наконец говорю я.  -  Интересно,  чья  голова это
придумала.
     - Скорей всего, Гаврилов, - отвечает Паша. - Он и не такое придумает.
     - Как знать, - говорю я. - Там и похитрее твоего Гаврилова головы есть.
Один этот Лев Игнатьевич небось кое-чего стоит. Да и Чума тоже.
     - Гаврилов,  мне  кажется,  другое  дело,  -  качает  головой  Кузьмич,
выкладывая по  росту карандаши и  не  отрывая от  них  глаз.  -  Это мастер,
специалист.  Он  небось и  убийство Семанского не  одобрил.  Учесть это надо
будет.
     - Но  все добро они на  даче не  спрячут,  -  говорю я.  -  Тот же  Лев
Игнатьевич не  разрешит.  По  разным местам небось рассовали.  Думается мне,
что,  в лучшем случае, эти двое, Гаврилов и Шершень, свою долю там спрятали,
на даче этой.
     - Как они про нее вообще узнали,  интересно,  -  замечает Валя. - И как
туда проникли.
     Ему объясняют, кто такой Гаврилов и что для него вообще никаких запоров
не существует.  Ну, а про дачу им сказал, конечно, Олег, кто же еще? Выпил и
сказал. Тут у нас даже сомнений нет.
     - Он им и про квартиру отца мог рассказать,  -  говорю я.  - И про вещи
всякие,  про картины,  из-за  которых с  сестрой судился.  Кстати,  на  это,
видимо, жена его подбила, а?
     - Она. Кобра, - подтверждает Витя. - Весь институт знает.
     - Про нее говорят, что пьяница, проститутка, - снова повторяю я.
     - Не слыхал, - Витя качает головой. - Баба собранная, волевая. И, между
прочим,  неплохой лаборант.  А  с  виду худа как жердь,  черна как уголь,  а
нос... как у Гоголя.
     Все невольно улыбаются.
     - Ну, ты художник, Витя, - говорю я. - Такой портрет.
     - Так  вот,  -  вмешивается Кузьмич,  отрываясь от  своих  карандашей и
решительно смешивая их,  словно  кончая  игру.  -  Брать  сейчас Гаврилова и
Шершня нельзя,  их  надо,  милые мои,  брать с  поличным,  не иначе.  А  вот
смотреть за ними надо неотступно.
     - Смотрим, - кивает Паша. - Так вам с рук на руки и передадим.
     - Это раз,  -  подолжает Кузьмич.  -  Второе - дача. За ней, я полагаю,
отдельно придется смотреть.  Туда ведь может и  кто  другой пожаловать.  Как
полагаете?
     Он оглядывает нас.
     - Только Лев Игнатьевич,  -  откликаюсь я.  - Если он об этом номере их
знает, конечно. А больше некому. Леха в бегах, Чума у нас. Но я думаю, Федор
Кузьмич, дачу эту надо осмотреть пока самим.
     Кузьмич не возражает.
     - Только без нарушения обстановки,  - говорит он и продолжает: - Теперь
- третье.  С этим Олегом надо побеседовать. По факту кражи из квартиры отца.
Вполне  это  естественно,  даже  если  и  нет  у  нас  против  него  никаких
подозрений.
     - И с супругой его надо встретиться, - добавляю я. - И тоже это никаких
подозрений вызвать не может с их стороны. Как ее, кстати, зовут?
     - Галина Осиповна,  -  сообщает Витя.  - Фамилия Голованова, по первому
мужу.
     - Так  вот,  -  заключает Кузьмич,  -  дачу  мы  берем  под  наблюдение
немедленно. А завтра...
     - Завтра воскресенье, Федор Кузьмич, - деликатно напоминаю я.
     - М-да...  -  осекается он  и,  досадливо потерев ладонью ежик волос на
затылке,  продолжает уже спокойно:  -  Тогда,  значит,  в  понедельник утром
приглашаем этого Олега сюда, беседуем, как полагается, и сразу едем вместе с
ним на дачу.  Под самым пустяковым предлогом. Ну, и осмотрим, что там и как.
Если, конечно, до этого туда никто не заявится.
     - А если все же завтра кто-нибудь да заявится? - осторожно спрашиваю я.
     - Придется немедленно брать,  - пожимает плечами Кузьмич. - А как же? В
чужую дачу залезли.  Есть,  так сказать,  полное основание задержать.  Ну, и
сразу,  конечно,  летите  туда.  Поэтому чтоб  дежурный завтра каждую минуту
знал, где вы находитесь.
     Это уже относится ко мне и к Вале.
     - Да-а... - вздыхаю я. - Плакали наши лыжи со Светкой.
     - Светлана твоя  человек сознательный,  -  говорит Кузьмич.  -  И  нашу
работу знает.
     Я замечаю,  как Валя тоже вздыхает,  но молча. Тоже, наверное, какое-то
свидание намечалось.  Я  за  Валей кое-что в  последнее время стал замечать,
некие подозрительные и знакомые мне признаки, так сказать.
     На  этом  совещание наше  заканчивается,  и  Кузьмич  отпускает нас  на
заслуженный отдых.
     Воскресенье, представьте себе, проходит спокойно, без всяких чепе. Днем
Светка  пишет  какую-то  ученую статью по  своим  библиотечным проблемам,  а
ужинать мы едем к  моим старикам,  и  я  весь вечер играю с отцом в шахматы.
Именно за шахматами,  как ни странно, у нас возникают с ним самые интересные
разговоры.  На  этот  раз  я  ему  рассказываю о  семье академика Брюханова,
вернее,  о  его  детях.  Самого  академика отец,  оказывается,  хорошо знал.
"Типичный  ученый  был,   -   говорит  он.   -  Блестящий  концептуальный  и
эстетический ум. Но директор был никакой. На уровне первого ранга рефлексии.
При этом мягок,  добр, расположен к людям. Очень его все в институте любили.
Дочка в него, Инна. Только масштабом куда как меньше. А вот про сынка я и не
знал даже". - "Специально тебе рассказал, - смеюсь я. - Чтобы ты меня больше
ценил". Потом мы ужинаем, и моя дорогая теща (а мы всегда приезжаем к моим с
Анной Михайловной), задыхаясь от своей непомерной полноты и больного сердца,
жалуется маме,  что я плохо ем,  плохо сплю и плохо выгляжу,  и Светка, мол,
плохо за мной смотрит.  Видели вы когда-нибудь такую тещу? И мама, как врач,
начинает уверять ее, что все обстоит не так уж плохо и защищает Светку. Отец
лишь молча улыбается,  а  Светка сидит тихая,  скромная,  и со стороны может
показаться,  что она и всегда именно такая. Уходим мы не поздно: завтра всем
на работу.  По дороге я ворчу, что потерян для лыж такой чудесный, солнечный
день,  и Светка,  в полном соответствии с мнением о ней Кузьмича,  заявляет,
что все правильно и сидеть мне весь день дома,  видите ли,  было необходимо.
"А дышать свежим воздухом?  - негодует Анна Михайловна. - Когда вы им дышали
последний раз,  ты  помнишь?"  Словом,  вот  так,  тихо и  весело,  проходит
воскресенье.
     Наутро я  не успеваю вернуться после оперативки к  себе в комнату,  как
один из наших сотрудников уже привозит Олега Брюханова.
     - Мадам тоже увязалась,  -  сообщает он  мне.  -  Не пожелала отпускать
супруга одного.  "Еще не то брякнет", - заявила. Ну, дамочка, я тебе доложу.
Федор Кузьмич ее к себе пригласил. Теперь намучается.
     - Понедельник день тяжелый,  - вздыхаю я. - Давай этого Олежика сюда. А
я  начальство изображать буду.  Пусть  ему  будет  лестно,  заодно уважением
проникнется.
     Через  минуту ко  мне  в  комнату,  улыбаясь,  входит щуплый,  плешивый
человек в  очках.  Глаза у  него испуганные,  и потому улыбка кажется совсем
неуместной.  Одет он плохо и небрежно, галстук съехал набок, одна из пуговиц
на  поношенном пиджаке еле держится,  брюки давно неглажены.  Словом,  вид у
этого человека какой-то линялый и  жалкий.  При этом он не только улыбается,
но еще и время от времени странно хихикает.
     - Мое почтение,  -  говорит он  как можно развязнее,  изображая из себя
эдакого рубаху-парня. - Чем могу служить?
     И при этом он плотоядно потирает руки,  словно готовясь сесть за стол с
хорошей выпивкой и закуской.
     - Присаживайтесь,  Олег Борисович,  - холодно говорю я, хотя в душе мне
почему-то жалко этого человека. - Побеседуем.
     На вид ему не меньше сорока, но я-то знаю, что ему всего двадцать шесть
лет.  В армии он не служил:  кроме плохого зрения, у него еще плоскостопие и
что-то с печенью,  это уже от бесконечных выпивок,  от них,  конечно, и весь
его сорокалетний облик.
     Олег боком устраивается на стуле и  вынимает мятую пачку "Беломора".  Я
замечаю, что руки у него слегка дрожат.
     - Разрешите, надеюсь? - церемонно спрашивает он.
     И, получив разрешение, торопливо, даже жадно закуривает.
     - Любили вы отца? - неожиданно спрашиваю я.
     - Я-то любил, он не любил, - машет рукой Олег и хихикает. - Да и за что
нас любить-то,  если разобраться?  Брак,  одним словом,  получился.  Ха, ха,
ха...
     Плечи его,  усыпанные перхотью,  трясутся от смеха,  глаза под стеклами
очков заметно влажнеют,  и все узенькое, небритое личико становится каким-то
горестным. Смеется он странными всхлипами и тоже невесело.
     - А сестру? - снова спрашиваю я. - Как вы к ней относитесь?
     - К Инке-то?  Уж больно ее всегда много было. Пять меня. Я говорю, весь
вес ей пошел,  а вся веселость мне.  В ней одна угрюмость осталась, ей-богу.
Ну,  как  такую тушу  любить,  сами  посудите?  Столько,  значит,  килограмм
угрюмости. Это же ужас! Жить надо легко, свободно, как дышится. Ласковы люди
должны быть к ближнему. Верно я говорю?
     Интонации у него при этом доверительные,  дружелюбные и,  пожалуй, чуть
заискивающие, точно он одновременно и уговаривает меня и просит.
     - Верно,  - соглашаюсь я. - Только зачем же вы тогда с Инной Борисовной
судились?   Неужто   по-доброму   все   не   могли   поделить  после   отца,
по-справедливому?
     - Да  господи!  -  страдальчески восклицает Олег,  и  глаза  его  снова
наполняются слезами.  -  Так  это  все  Галка.  Как бормашина,  знаете таких
женщин?  З-з-з...  Деться некуда.  Днем и ночью.  Я говорю,  убежал бы.  Так
некуда.  Опять,  что ли,  разводиться?  Надоело. Ну, плюнул и подал на Инку.
Сама Галка мое заявление в суд и отнесла.  И вот ребята говорят,  правильно,
мол,  сделал.  Только мне  это,  честно скажу,  тошно все.  Но  куда бедному
христианину податься? Я говорю, только в монахи, ей-богу, там уж она меня не
достанет.
     Он снова хихикает.
     - Какие же ребята говорят, что вы правильно сделали?
     - Какие? Ну, всякие приятели, господи. У меня их, знаете, пруд пруди, Я
ведь человек простой.  И выпить,  признаться,  люблю.  И со мной выпить тоже
любят.  А кто сейчас выпить не любит,  если уж так спросить? Одна радость, я
вам  скажу.  Сядешь,  знаете,  так  спокойно,  с  приятелями,  конечно.  Ну,
разольешь, что-то скажешь хорошее такое, душевное, и, значит...
     - Погодите,  Олег,  -  невольно улыбаюсь я. - Вы мне лучше друзей своих
назовите, ну, самых близких сначала, с кем чаще всего встречаетесь.
     - Друзей?  -  весело откликается Олег.  -  Да  ради  бога!  Вот  только
разуться придется, уж как хотите. Лады?
     И он поднимает ногу.
     - Это еще зачем?
     - А на руках пальцев не хватит, - хихикает Олег, видимо довольный своей
шуткой.  -  Ей-богу, не хватит. У меня их, я говорю, как одуванчиков в поле.
Дикорастущие все.  А вот как дунешь, так их и нет, - вдруг грустно заключает
он.  -  Ей-богу,  как не было.  Сам иной раз удивляюсь.  Но, знаете, природа
пустоты не терпит. Новые находятся.
     И он через силу улыбается.
     Жалкий человек,  пропащий какой-то.  При взгляде на  него даже в  груди
щемить начинает.
     - Ну, назовите тех, кто еще не улетел, - предлагаю я.
     - Извольте,  извольте,  -  с готовностью подхватывает Олег.  -  Не знаю
только,  с  кого начать.  По дому,  по работе или так просто,  случайных?  Я
говорю, на любой вкус, на любой цвет, как в Греции.
     - По дому, - говорю я.
     Дело в том,  что Шершень был техником-смотрителем того самого жэка, где
живет Олег. Там же работал слесарем и Гаврилов.
     - Извольте,   извольте,   -   повторяет  Олег   с   каким-то   натужным
возбуждением.  - Это как раз самые близкие и будут. Я говорю, приятелей надо
всегда под рукой держать.  Чуть что -  и пожалуйста,  с нашим удовольствием,
они уже тут.  А до работы или там до стекляшки еще бежать надо. Это, знаете,
как один в баню приходит...
     Отчаянно жестикулируя,  Олег рассказывает старый-престарый анекдот.  Он
все время находится в каком-то взвинченном состоянии,  все время дергается и
ни минуты не может сидеть спокойно.
     - Ну,  так, значит, - на миг задумывается Олег. - С кого бы это начать,
чтобы никого не обидеть,  вот вопрос вопросов,  - и весело добавляет: - Это,
знаете, как одного спросили...
     - Со Степана начните, например, - обрываю я его.
     - Со Степика? А чего с него начинать? - нисколько не обидевшись, охотно
подхватывает Олег.  -  Он  уже не  под рукой.  Все.  Ушел.  Они теперь когда
позовут, то, конечно, хорошо посидим, богато, душевно. Но редко. А я говорю,
лучше часто,  но немного.  А  они много,  но редко.  Вот такая у меня с ними
неблагоприятная ситуация возникла. Я говорю...
     - С кем "с ними"?
     - А Степик и Иван Гаврилов,  не знаете?  Слесарем у нас работал в доме.
Вот душевный тоже человек,  если бы вы знали. Поискать, ей-богу, поискать. Я
говорю,  в Греции и то такого не найдешь. А уж мастер... - Олег всплескивает
руками.  -  Истинно тульский умелец. Запросто блоху подкует, а не то что там
кран новый поставить или,  допустим,  бачок.  Он,  я  говорю,  артист,  а не
поденщик, в нем искра...
     - Вы и с ним советовались, подавать в суд или нет?
     - Ну,  зачем?  Просто рассказывал.  Что,  мол, Инке остается, а что мне
отходит, по справедливости если. Так, значит, и беседовали. Я им картинку за
картинкой описывал,  -  умиленно говорит Олег.  -  И слушали, представьте. В
людях тяга к красоте живет.
     - Неужели вы все отцовские картины помните?
     - А как же? Все до одной. Вот, знаете, закрою глаза и стены с картинами
вижу,  где какая висит и  в  кабинете,  и в столовой.  И душа,  я вам скажу,
радуется.  Как с родными людьми повидаешься,  с любимыми, - Олег вздыхает. -
Картины я ужасно люблю,  признаюсь вам. С детства люблю. Сколько себя помню.
Я говорю,  если бы отец разрешил мне по этой линии идти,  может,  и вышло бы
что. Но он - нет. Медицина, мол, и все. А медицина это мне - тьфу! Чтоб даже
и не снилась. Но против отца пойти не посмел. Это все равно, как один...
     И, снова оживившись, рассказывает пошлый анекдотик.
     - Ну, а зачем вы с этими друзьями на отцовскую дачу ездили? - спрашиваю
я.
     - Да ведь это когда было!  -  беспечно восклицает Олег и  в который раз
уже поправляет съезжающие с носа очки.  - Это, считайте, год назад было. И у
нас зимой там вообще никто не живет.  Ну,  посидели часок, другой. Выпили на
свежем воздухе,  побеседовали душевно.  Я,  знаете,  очень люблю беседовать,
когда выпью, но только откровенно так, от души.
     Да, этот жалкий алкаш мог быть дополнительным источником информации для
шайки,  сам того,  конечно,  не ведая.  А уж они ее искали всюду вокруг. И к
краже Олег никакого отношения не имеет,  это ясно.  Он,  кажется, и не знает
ничего о ней, иначе бы хоть спросил что-то. Он ведь в отцовский дом давно не
показывается, с момента, как выгнал его Виктор Арсентьевич.
     - Вы Инну давно последний раз видели?
     - Да вот после суда ни разу.  Откровенно говоря,  стыдно. Я Галке этого
суда никогда не прощу,  умирать буду...  -  На глазах у  него наворачиваются
слезы.  -  Ведь на какой позор меня выставила.  А главное,  я говорю, самому
себе в душу наплевал. Как можно, а?
     Олег сокрушенно вздыхает и  смотрит куда-то  в  сторону,  сгорбившись и
по-стариковски сложив на коленях руки.
     И снова становится его жалко.
     С этим чувством я его и отпускаю, подписав пропуск.
     - Жену подождете? - спрашиваю я, прежде чем проставить время ухода.
     - А! - машет он рукой и, сутулясь, выходит из кабинета.
     Я звоню Кузьмичу.
     - Заходи, - коротко говорит он.
     - Дамочка еще у вас?
     - Выгнал.
     - Не может быть! - невольно вырывается у меня.
     Я  же  знаю,  каким галантным бывает Кузьмич с  женщинами,  подчеркнуто
галантным,  даже с теми из них, которые совершили самое мерзкое преступление
и полны злобы,  дерзят, ругаются порой так бесстыдно, что от мужчины никогда
такого  не  услышишь.  Но  в  любом  случае  Кузьмич  остается  невозмутим и
неизменно корректен,  этому он научил и  нас.  Видеть в любой женщине прежде
всего женщину,  которая требует уважения и  защиты.  Это благородное чувство
заложено в  нас самой природой,  некоей биологической необходимостью.  Такое
уважительное отношение к любой,  повторяю,  женщине,  во-первых, не дает нам
самим распускаться, потерять важные нравственные ориентиры, а во-вторых, это
часто действует и  на  саму  женщину,  напоминает ей,  даже  требует от  нее
адекватного нашему отношению поведения.  И  я  наблюдал,  как  порой  самая,
казалось бы, опустившаяся пьяница и воровка вдруг постепенно приходит в себя
после безобразной истерики,  слез и ругани и непроизвольно начинает с робким
кокетством вдруг одергивать юбку,  поправлять волосы и улыбаться.  И это уже
победа, немалая победа над пороком.
     Да,  на нашей необычной и тонкой работе можно,  конечно, огрубеть. Но и
Вырасти  тоже  можно.   Нигде,   мне  кажется,  нельзя  пройти  такую  школу
нравственного воспитания, как у вас, и стать такой цельной и чистой натурой,
как,  например,  наш Кузьмич.  Он этого не слышит,  а  то бы вполне искренне
пожал плечами.  И  вот -  чтобы Кузьмич выгнал женщину из кабинета!  Такое у
меня не укладывается в голове.
     - Ну,  прямо так не выгнал, конечно, - хмуро отвечает он на мой вопрос.
- Это слово больше выражает желание,  чем поступок,  - Кузьмич усмехается. -
Видал, как начал выражаться, на тебя глядя?
     - Ничего интересного она не  сообщила?  -  спрашиваю я,  пропуская мимо
ушей его последнее замечание.
     - И не могла,  - пожимает плечами Кузьмич. - Ничего по делу не знает. И
лютым зверем живет.  Все кругом враги и гады.  Мужа кроет,  сестру его, даже
покойного академика не забыла. Ну, и на работе все кругом тоже враги и гады.
И,  между прочим, воры. Все буквально. И ее, бедную, со света сживают. Тьфу!
Это,  я тебе скажу,  редкий случай.  Злость прямо в крови разлита и уйдет из
нее  только  вместе  с  кровью,  точно  тебе  говорю.  Одним  словом,  я  ее
выпроводил. Что у тебя?
     - Подтвердил,  что знает обоих,  дружат,  что рассказывал им о квартире
отца, что на даче с ними прошлой зимой был, выпивали там. Но к краже, как мы
и предполагали,  никакого отношения не имеет. Да и главная информация к ним,
видимо, от Гвимара Ивановича пришла.
     - А сам что из себя представляет?
     - Неглупый, добрый, слабый человек. Спился и последние волевые качества
потерял. Честно говоря, жалко его.
     - Помочь нельзя?
     - Трудно,  - вздыхаю я. - Тем более при такой жене. Да и сам он на себя
рукой махнул, вот что. Молодой парень...
     - Сколько ему?
     - Двадцать шесть всего.
     - Ну, ну. Может, его лечиться послать?
     - Сначала подготовить надо. Чтобы сам захотел. - И вдруг я вспоминаю: -
Он  очень живопись любит.  А  отец непременно хотел медика из  него сделать.
Знаю я такие штучки.  Ну,  парень слабый,  уступил и сломался.  Одна тоска у
него на душе, и все из рук валится.
     - М-да...  Надо парня лечить и на новые рельсы ставить,  - подытоживает
Кузьмич.  Выбери время,  съезди в  институт к  нему.  Там же медики,  должны
понять. В партбюро зайди. В память отца пусть помогут. Нельзя же так.
     На тумбочке звонит один из телефонов,  вернее басовито шуршит:  Кузьмич
во всех своих аппаратах почти снял звук, чтобы не раздражал внезапный резкий
звонок. Сейчас он берет одну из трубок.
     - Цветков... А, это ты... Хорошо, жду... Он у меня как раз... Ладно.
     Кузьмич вешает трубку и сообщает:
     - Денисов.  С вокзала звонит.  Едет сюда. Новости какие-то есть. Просил
тебя тоже его  дождаться.  Да,  вот  еще что,  -  добавляет он.  -  Поступил
материал из Южноморска. Давай-ка пока им займемся.
     Он поднимается, подходит к сейфу и с усилием оттягивает тяжелую дверцу,
в которую,  как всегда,  вставлена связка ключей.  Из сейфа Кузьмич вынимает
толстую папку и  возвращается к  столу.  Усевшись и надев очки,  он начинает
перебирать бесчисленные бумаги.
     - Вот,  -  он  достает  несколько сколотых листков  с  обычным  строгим
грифом.  -  Ответ  на  наш  запрос.  Так...  Ну,  во-первых,  никакого  Льва
Игнатьевича они вообще не нашли.  То ли имя вымышленное, то ли в поле зрения
к ним не попадал. Скорей, пожалуй, первое. Как считаешь?
     - То ли искали плохо, - сердито говорю я.
     - И это возможно,  -  соглашается Кузьмич.  -  Кстати,  мы им на всякий
случай фото Павла Алексеевича пошлем,  после того как ты с  ним встретишься.
Он тебе сегодня должен звонить, так, что ли?
     - Должен. В конце дня.
     - Вот-вот. Назначай встречу, поддавайся, так сказать, соблазну.
     - Даже не торговаться? - улыбаюсь я.
     - Ты сначала попробуй встретиться с  ним.  Это главное.  А вот потом...
Потом  лучше всего оставить вопрос открытым.  Расположи к  себе,  условься о
связи.  И лови каждый Намек,  каждую,  ну,  что ли, оговорку. Постарайся все
понять и разгадать. Ведь все еще не ясно, где им хвост прищемили. А больше в
эту игру вводить пока никого нельзя.  Ты один.  Тебя они сами нашли. Ну, дай
ему понять, что от тебя многое зависит. Набивай цену.
     - Ясно, Федор Кузьмич.
     - Тогда пойдем дальше.  Теперь второй наш запрос, насчет Ермакова, - он
проглядывает уже другой листок и указывает пальцем на какое-то место там:  -
Вот.  Пишут, что обнаружено трое подходящих Ермаковых. Все по линии ОБХСС. С
шайкой квартирных воров  связь  исключается.  Так  что  Совко  может  только
понаслышке о  ком-нибудь из  них знать.  И  вообще конкретных сигналов ни на
одного из них нет. Теперь гляди, кто они такие. Один - директор плодоовощной
базы,  тут,  я думаю, развернуться есть где. Второй Ермаков - палаточник, на
рынке торгует,  инвалид.  Ну,  а третий - директор магазина готового платья,
передовое предприятие,  пишут.  Вот  такая  троица.  Первый Ермаков,  по  их
мнению, самый перспективный для разработки.
     - Все они перспективные,  -  усмехаясь,  говорю я.  - Разве что инвалид
далеко не ускачет. И то попадаются резвые.
     - Ну, словом, все это требует специальной проверки. Улавливаешь?
     - Улавливаю. Видно, придется ехать.
     - Именно  что.  Конечно,  в  курортный сезон  приятнее,  я  понимаю,  -
усмехается Кузьмич. - Но не каждый раз получается, уж извини.
     Это он намекает на то,  как я однажды отправился, так сказать, лечиться
в Тепловодск, в один санаторий, правда не в самый разгар сезона. Помню, даже
курортную карту  пришлось  оформлять,  анализы  какие-то  делать.  И  вообще
удовольствие я получил от той поездки весьма относительное.
     - На бархатный сезон не претендую, - говорю я.
     В   это  время  в   дверь  кабинета  раздается  деликатный  стук,   она
приоткрывается,  и на пороге возникает изящная фигура Вали Денисова. Он даже
слегка как будто запыхался и вообще возбужден. Это на него не похоже.
     - Ну,  заходи скорей,  -  говорит нетерпеливо Кузьмич,  снимая очки.  -
Рассказывай, чего там у тебя стряслось.
     - Весьма прискорбное