событие, - с угрюмой насмешливостью говорит Валя - Погиб Леха. Героически, на посту, можно сказать, погиб. - Что-что?! - удивленно восклицаю я. - Как так - погиб? - Очень даже просто, - отвечает Валя, подсаживаясь к столу. - Знал, подлец, что надо быстрее удирать куда подальше. Потому ведь в Орше и с поезда соскочил. Затем попуткой, видимо, машиной до Могилева добрался, это всего-то километров восемьдесят. И только там, оказывается, на поезд сел. Мурманск - Киев. В направлении на Киев. Видно, все же к дому тянулся. Ну, угодил в первый вагон, общий. И тут подлая его натура не выдержала. Ночью, в Чернигове уже, стянул чей-то чемодан и с поезда бежать. Кто-то заметил, и за ним, конечно, кинулись. Так вот, на площади уже, перед вокзалом, он под единственную в тот час грузовую машину угодил, которая там проезжала. Представляете? Тут же и скончался. Прямо в морг его уже отправили. Вот так карьера и кончилась раба божьего Леонида Красикова. - Документы при нем какие-нибудь оказались? - спрашивает Кузьмич. - Нет. Но приметы в точности совпали. Я с замнач по розыску линейного отдела в Чернигове сейчас говорил. Он сам в морг ездил. - Да-а... - невольно вздыхаю я. - Кончился Леха. Даже не успел пожить по-человечески. Жалко все-таки. - Как жил, так и подох, - брезгливо говорит Валя. - Видно, на роду ему было так написано. По Ламброзо. И вообще лучше уж он, чем от его руки кто другой. - Другой уже, считай, от его руки погиб. - Вот именно. Хоть и плакал, а через некий порог он уже переступил, - все тем же враждебным тоном продолжает Валя. - Второй раз убить ему уже нипочем было. Еще опаснее, я считаю, он стал после этого убийства. - И ты подумай, - добавляю я. - В такой момент он все же на воровство пошел. Это же совсем сдуреть надо. Денег у него больше при себе не было, что ли? - Что у него вообще при себе было, ты узнал? - спрашивает Кузьмич. - Пустяки, - машет рукой Валя. - Ключи какие-то, нож перочинный, расческа, платок, ну, и кошелек, а там всего три рубля с мелочью. - Да не может быть! - решительно заявляю я. - Были у него деньги. Он мне сам три сотни показывал. В морге небось забрали. Валя небрежно пожимает плечами. - Кто его знает. - И добавляет с усмешкой: - Еще два пирожка при нем оказались с картофелем. В могилевском буфете куплены были. - Никаких записок, писем? - спрашивает Кузьмич. - Никаких. - Пусть официальный протокол и заключение о смерти вышлют. И все вещи, до единой. Передай туда, в Чернигов, - приказывает Вале Кузьмич. - Мы тут сами все исследуем. Фото, кстати, тоже... - И вдруг вздыхает. - Досадно вообще-то. Глупо погиб, безобразно. - Мать его ждет и Зина какая-то, - добавляю я. - И еще не могу забыть, что рука у него все-таки дрогнула, когда он меня сзади бил. И Чуму он теперь ни в чем не уличит. Чума теперь на него все повесит, увидите. Как только узнает, что его в живых нет. Да, ничего не скажешь, повезло Чуме. - Его москвичи уличат, - говорит Валя и обращается к Кузьмичу: - Когда мы их брать будем, Федор Кузьмич? - Они непременно должны на дачу заскочить, - рассеянно отвечает тот, думая, видно, о чем-то другом. - Там их и дождаться надо. Пусть сами достанут то, что спрятали там. - Значит, с поличным будем брать? - уточняет Валя. - С поличным, с поличным, - отвечает Кузьмич нетерпеливо и обращается ко мне: - Приедешь в Южноморск, непременно навести его мать и сестру. Возможно, кое-кто туда и заскочит из интересующих нас людишек. Да и связи его все равно надо там устанавливать. Тоже, в случае чего, могут пригодиться. Ведь его связи - это, в большинстве случаев, будут связями и Совко. А тут уже ухо держи востро, тут промашки быть не может. Ну да мы с тобой об этом еще поговорим перед отъездом. - Когда же мне ехать, Федор Кузьмич? - А вот встретишься с этим Павлом Алексеевичем, возьмем его под наблюдение, и тогда езжай себе. Тут мы уже без тебя управимся. - А если не встречусь? - Поглядим, поглядим. Исходя из обстановки. Гадать не будем. Собственно говоря, вторая половина дня, когда Павел Алексеевич должен мне звонить, уже наступила. И потому я отправляюсь ждать его звонка. Сейчас нет задачи важнее, чем засечь этого таинственного типа и установить, кто ж он есть на самом деле и с кем связан. Воспользовавшись такой неожиданной паузой в своих бесконечных делах, я пишу всякие служебные бумаги и "увязываю" по второму, внутреннему телефону некоторые неотложные вопросы, стараясь не занимать прямой городской телефон. Он уже взят под контроль, и сейчас, кто бы мне ни позвонил, телефон тот на всякий случай будет немедленно зафиксирован. Здесь все представляет оперативный интерес, даже если звонок последует из какого-нибудь уличного телефона-автомата. Пока что я пишу различные бумаги, но внезапно замечаю, что мысли мои то и дело возвращаются к Лехе. Как он все же нелепо погиб! Действительно, как жил, так и погиб. Что говорить, впереди ему ничего радостного не светило. За соучастие в убийстве предстояло отвечать, и за крупную квартирную кражу тоже. А если учесть, что у него была бы уже третья судимость, то эта самая Зина вряд ли его дождалась, и мать тоже. По разным причинам, конечно. К тому же неизвестно еще, каким бы он вообще вышел на свободу. Долгий срок заключения тоже, я вам скажу, чреват опасностями. Мы уже не раз это замечали - рвутся семейные и благоприятные, положительные дружеские связи на свободе, а вместо них появляются другие, отрицательные, опасные и к тому же весьма устойчивые за долгие годы совместного заключения. Окружать его там будут не проказливые мальчики-шалунишки, не впервые оступившиеся юнцы. Нет, Леха наверняка попал бы в серьезную колонию со строгим режимом, и надо много решимости и душевных сил, чтобы противостоять там отрицательным влияниям, Леха к этому готов не был, это уж точно. И все же как знать. Мне сейчас даже кажется, что я бы Леху не выпустил из поля зрения. Чем-то он меня заинтересовал. Черт его знает чем, но теперь это не имеет значения. А впрочем... Пожалуй, я все же понимаю, чем он меня заинтересовал. Это даже не то слово. Какое-то подспудное чувство признательности. У Лехи дрогнула рука, когда он бил меня сзади. Дрогнула. Это была вспышка совести, наверное, вспышка жалости. Значит, не все умерло в его душе. И потом, вот те слезы его. Нет, не интерес испытывал я к Лехе, а надежду. Именно надежду. И вот все кончено. А если бы его ждала засада тогда, у той старухи... Леха теперь был бы жив. И засаду там оставить было необходимо. Необходимо! Не подумали, спешили, радовались, что взяли Чуму. Какой серьезный промах! Утешать себя сейчас, что никакое большое, сложное дело не обходится без ошибок, промахов, недоработок? Хорошенькое утешение. Тут локти впору кусать. Мои размышления прерывает телефонный звонок. - Виталий Павлович? - слышу я знакомый скрипучий голос. - Мое почтение. Это Павел Алексеевич. Звоню, как условились. Помните? - А как же? Конечно, помню, - говорю я как можно дружелюбнее. - Что ж, надо бы встретиться еще разок. - Нет, не надо, - мягко возражает Павел Алексеевич. - Во всяком случае, пока. Если вы согласитесь со мной, то мы это сами увидим по вашей, так сказать, линии действия. И немедленно отреагируем. За это не беспокойтесь. - Гм... Кое-что все-таки надо было бы оговорить, - с сомнением произношу я, подавляя при этом досаду. - Единственный вопрос, который, как я понимаю, вам хотелось бы оговорить, - усмехается Павел Алексеевич, - будет решен так, как вам и не снилось. Но пока мы, к сожалению, не уловили с вашей стороны встречных шагов. Учтите. Смотрим мы внимательно. Так что всего доброго. Спешу. Я вам позвоню недели через две. В трубке слышатся короткие гудки. Я медленно опускаю ее. И тут же раздается звонок. Мне докладывают, что разговор происходил по телефону-автомату у центрального телеграфа. Что и следовало ожидать. Да, ушел от меня загадочный Павел Алексеевич, буквально из рук ушел. Глава VII ОПЯТЬ НЕ САМАЯ ПРИЯТНАЯ КОМАНДИРОВКА Вот еще новости: Светка стала бояться самолетов. Пристала ко мне, чтобы я ехал поездом. А я уже отвык даже спать в вагоне, отвык от этого вагонного быта, от этого томительного безделия. Еле-еле я Светку успокоил. Скорее даже, она сделала вид, что успокоилась. Анна Михайловна деликатно помалкивала, но я видел, что она на этот раз всей душой на стороне Светки. Самолет мой вылетает в середине дня, утром я еще заскакиваю на работу. Мне надо повидаться с Валей Денисовым. Дело в том, что вчера, пока я дожидался звонка Павла Алексеевича, Валя побывал на фабрике, где работает Купрейчик. Во-первых, уточнил служебное положение Виктора Арсентьевича. Он, оказывается, начальник отдела снабжения. И на прекрасном счету. Но главное, Валя проделал важную, хотя и жутко нудную работу: он пролистал в отделе охраны все книги регистрации посетителей, которым выписывались по чьей-либо заявке разовые пропуска. Эти книги, оказывается, положено хранить довольно долго. Почему - неизвестно. Не могли же руководящие инстанции предвидеть наш случай или что-либо подобное? Так или иначе, но нам повезло. Однако лишь в том смысле, что Валя смог убедиться: фамилия Семанского в книгах ни разу не упоминается. Не был Гвимар Иванович на фабрике, не был никогда. Валя, однако, человек осторожный и недоверчивый. Он резонно предположил, что выдачу разового пропуска Семанскому могли случайно не зарегистрировать, по оплошности, допустим, или по небрежности. Поэтому Валя попросил начальника охраны показать ему копии актов проверки работы бюро пропусков. Такие копии нашлись, и Валя смог убедиться, что среди кучи всяких обнаруженных недостатков, однако, ни разу не было случая, чтобы выписанный разовый пропуск оказался незарегистрированным. Трудно было предположить, что единственный такой случай пришелся именно на Семанского и к тому же не был отмечен проверяющими. Нет, куда вероятнее был вывод, который Валя и сделал: Гвимар Иванович ни разу не был на фабрике, ни у главного инженера, ни у главного механика, ни у кого вообще. Выходит, соврал Купрейчик насчет визита Гвимара Ивановича Семанского на фабрику. Где-то еще и каким-то другим путем познакомились они. Только не хочет, видимо, рассказывать мне об этом Виктор Арсентьевич. Не хочет почему-то, и все. Это весьма странно и неприятно. Чего бы ему тут скрывать от меня, в самом деле? В связи с этим опять под вопросом, под большим вопросом, становится вообще искренность уважаемого Виктора Арсентьевича. Это, кстати, уже вторая причина, заставляющая меня в этой искренности усомниться. А первая заключается в том, что я по-прежнему не верю, будто Купрейчик не знает, как он меня уверял, неведомого мне пока Льва Игнатьевича, как, впрочем, и весьма похожего на него Павла Алексеевича. Я вам забыл сказать, что и насчет этого Павла Алексеевича я у него на всякий случай тоже осведомился. Нет, и его тоже Купрейчик, оказывается, не знает. Ну, тут я, признаться, особой надежды и не питал. А вот Лев Игнатьевич после известной ссоры во дворе с Гвимаром Ивановичем вполне мог появиться сам у Купрейчика. "Но мог и не появиться?" - спросил меня Кузьмич. "Мог, - ответил я ему. - Но мне почему-то кажется, что появился, что знает его Виктор Арсентьевич. Почему мне так кажется, это я объяснить не мог и сейчас не могу. Кажется, и все тут. По каким-то неуловимым интонациям в голосе Виктора Арсентьевича, когда он говорил со мной об этом человеке, по его вопросам, ответам, по выражению его лица, наконец, черт его знает еще по чему. Обо всем этом я размышляю, прогуливаясь по огромному залу ожидания Внуковского аэропорта. Кругом царит привычная суета и неутихающий гул голосов, он вдруг покрывается далеким и могучим ревом авиационных моторов или трескучим голосом диктора, объявляющим об отлете или прилете самолетов. Однако весь этот нескончаемый шум и суета нисколько не мешают мне размышлять о своих делах. Не мешает мне и мелькание лиц вокруг, в которые я по привычке всматриваюсь. Какой-то внутренний фиксатор не подает при этом сигналов тревоги. Наконец объявляют посадку и на мой рейс. С некоторым опозданием, правда. Мой коллега из местного отдела милиции, который считал своим долгом время от времени проведывать меня, объяснил опоздание тем, что самолет этот опоздал и с прилетом в Москву тоже. Что ж, разве нет резервного самолета на такой случай? Словом, так или иначе, но посадку наконец объявляют. И я иду вместе с толпой пассажиров по заснеженным плитам аэродрома к стоящему невдалеке самолету. Потом в тесной толкучке между креслами длинного салона нахожу свое место. Оно оказывается возле самого иллюминатора, и я, скинув пальто и забросив на сетку свой дорожный портфель, с пачкой свежих газет в руке погружаюсь наконец в глубокое, мягкое кресло и вытаскиваю из-под себя пристяжные ремни. Весь полет занимает каких-нибудь два-три часа и проходит над сплошной пеленой облаков, а под конец и в кромешной тьме рано наступившего зимнего вечера. Самолет временами довольно сильно бросает, раза два он даже проваливается в какие-то воздушные ямы, и тогда неприятная тошнота подступает к горлу. Словом, мы испытываем все прелести полета зимой. Я даже начинаю опасаться, что нас не примет наш аэропорт и ушлет на посадку в какое-нибудь другое место. Сколько раз уже так бывало на моей памяти, и именно зимой, когда погода неустойчива и коварна. Однако аэропорт безропотно, даже радушно принимает нас. И вот я уже в объятиях Давуда Мамедова. Он невысок, худощав и подвижен. Лохматые брови на узком, смуглом лице придают не свойственную ему вообще-то суровость. Но глаза его сияют от радости. Вообще мой экспансивный друг радуется так шумно, что мне становится неловко, и я увлекаю его к выходу. На площади перед аэропортом нас ожидает машина. Здесь ветрено, сыро и слякотно, к тому же с черного, беззвездного неба начинает густо падать крупными, мокрыми хлопьями снег, и вокруг уже ничего не видно. Машина еле ползет. Давуд, отчаянно жестикулируя, рассказывает всякие смешные истории, случившиеся в городе. Их он знает в несметном количестве и рассказывает очень забавно. Он, наверное, незаменимый тамада за дружеским столом. Таким образом, время в дороге проходит незаметно. В гостинице мне не только заказан номер, но в этом номере уже накрыт стол, и нас поджидают еще трое ребят из уголовного розыска. Словом, конец вечера проходит весело и приятно. Утром я прихожу в городское управление, и уже совсем другой Давуд, собранный и серьезный, подробно информирует меня о положении дел. Что касается Лехи и Чумы, то, кроме родных, Давуд установил несколько их связей, среди которых есть некий Хромой, в прошлом дважды судимый, где-то лишившийся ноги и сейчас работающий холодным сапожником в маленькой палатке на набережной. Хромой знает в городе все и всех и пользуется немалым авторитетом. Впрочем, и врагов у него, по словам Давуда, тоже хватает. Парень умный, сообразительный и деловой. - Артист, - выразительно поднимает обе руки Давуд, словно собирается пуститься в пляс. - Берегу для тебя, дорогой. Мой личный подарок, учти. Никто с ним из нас еще не работал. Это работа для мастера. - Большое спасибо, - церемонно благодарю я. - А как все-таки его зовут и что еще о нем тебе известно? - Зовут его, понимаешь, Сергей, фамилия Голубкин. Живет, по всем сведениям и по его словам, один, бедняга. И никаких родных, кажется, нет. Приехал сюда из Новосибирска, уже без ноги и уже с двумя судимостями. Такой, понимаешь, подарок из Сибири мы получили. - Давно приехал? - Четыре года назад. - Может, в Новосибирске родные остались? - Наши товарищи оттуда сообщили - я, понимаешь, специально о нем запрашивал, - что родители у него умерли. Он, значит, домик продал, когда второй раз на свободу вышел, и сюда прикатил. - Почему же он решил из родного города уехать, не знаешь? - Не знаю, дорогой. И не спрашивал его. Так, стороной, конечно, интересовался. Но, представь, никто не знает. Ни с кем не делился. - Здесь у него не жена так подруга есть? - Представь, нет. Кажется, нет. И потом, без ноги парень. - Так-так... - Я на секунду задумываюсь, потом говорю: - Ладно. Тут, видно, придется нам с тобой еще поколдовать. Давай теперь другими объектами займемся. Во-первых, Семанский. Убит в Москве, это ты знаешь. Что тебе о нем известно, кроме его бывшей работы? - Эх, дорогой, - досадливо цокает языком Давуд. - Понимаешь, не наш объект. Ребята из ОБХСС мне сообщили про тот магазин его, и все. Их надо спросить, их. Я тебя прошу, дорогой, а? - Ну, давай позови кого-нибудь. - О! Правильно говоришь. Сейчас будут. Давуд поднимает трубку телефона и набирает номер. - Виктор? - спрашивает он. - Товарищ из Москвы приехал, хочет с тобой поговорить... Давай, дорогой, заходи ко мне. Он здесь, - Давуд вешает трубку и, очень довольный, сообщает: - Сейчас будет. Большой специалист. - Ладно. А пока пойдем дальше, - говорю я. - По Льву Игнатьевичу этому самому так ничего у вас и не нашлось? - Его самого у нас не нашлось. Понимаешь? - Стараюсь понять. Значит, он или москвич, или... плохо искали... - И в ответ на негодующий жест Давуда добавляю: - Не обижайся. Всякое ведь бывает. Ты же не один искал. Но он был знаком с Семанским, хорошо знаком. И с Чумой тоже. - Москвич тоже может с ними быть знаком. Ведь так? Почему нет? Значит, москвич этот Лев Игнатьевич, вот увидишь. Мы искать умеем, дорогой. Я улыбаюсь, и Давуд смущается. - Ладно, проверим, - говорю я. - Теперь насчет Ермакова. Эта личность вообще загадочная и, возможно, к делу никакого отношения не имеет. Чума сам не свой в тот момент был. Ну, и закричал, что Муза даже, мол, с самим Ермаковым от него, Чумы, не уйдет. Вот единственное упоминание Ермакова вообще. А до этого он, между прочим, кричал, что Гвимар за миллион ее купить не сможет. - Вот, трех Ермаковых тебе нашли, - улыбается Давуд. - А вообще их у нас в городе больше сорока человек оказалось, представляешь? Но остальные никаких даже подозрений не вызывают. - А эти трое вызывают? - Да ты пойми, дорогой, - Давуд выразительно прижимает руки к груди. - Не моя область. Деятели тут, черт бы их... В этот момент в комнату без стука входит полный невысокий человек в красивом бежевом костюме самого модного покроя, с красным в белую полоску галстуком. Черные, как галочье крыло, блестящие волосы гладко зачесаны назад, волосок к волоску, на круглом, полном лице торчит маленький вздернутый нос, под тонкими, словно нарисованными бровями глубоко вдавлены живые маленькие глазки, толстые губы, тугие, румяные щеки. Словом, этот человек сразу же мне не нравится. В руке у него красивая кожаная папка с большим металлическим замком. - Капитан Окаемов, - сухо представляется он, протягивая мне руку. - Замнач отдела ОБХСС. Зовут Виктор Иванович. Мы сдержанно и коротко пожимаем друг другу руки. Я, видно, тоже не пришелся ему по душе. Бывает, ничего не поделаешь. - Меня, во-первых, интересует Семанский Гвимар Иванович, - говорю я. - Убит в Москве десять дней назад. Мы делали вам запрос. Что о нем известно? - О! - поднимает тонкую бровь Окаемов. - Даже так? Убит? - Вашими, кстати, уголовниками, - добавляю я и поворачиваюсь к Давуду. - Убийц, как знаешь, двое. Совко Николай, по кличке Чума, и Леха, то есть Красиков Леонид. Так вот, Совко нами арестован. Красиков погиб. - Ай, ай, - качает головой Давуд. - Как же он погиб? Я коротко рассказываю историю гибели Лехи. - ...А сейчас меня интересует Семанский, - заканчиваю я, обращаясь к Окаемову. Он снисходительно улыбается. - Это объект посложнее вашего Лехи. Вообще наш контингент, между прочим, голыми руками не возьмешь. Мозгой шевелить надо. Ибо... Он необычайно доволен собой и, кажется, собирается прочесть нам маленькую, но нравоучительную лекцию. Я, однако, предупреждаю это намерение. - Пошевелите, пожалуйста, мозгой в отношении Семанского, - говорю я, еле сдерживая саркастические нотки в своем голосе. - К примеру, этот вот Семанский, - подхватывает Окаемов, никак не реагируя на мой тон, скорее всего вообще его не замечая. - Мы этого голубчика, чтоб вы знали, в свое время чуть на крючок не подцепили. В последний момент, однако, ушел. Сорвался, можно сказать. Но от меня не очень уйдешь, чтоб вы знали. Его временно спасло то, что он на дно лег. А на его месте, в том магазине, появился новый человек. Шпринц по фамилии, Георгий Иванович, приглядываюсь пока, - торжественно и многозначительно объявляет Окаемов. - Вот-вот тоже на крючок возьму. - Чем же Семанский там занимался, в магазине у себя? - спрашиваю я. - Да, в общем-то, не крупно, - пренебрежительно говорит Окаемов. - Плевый у них, надо сказать, товар-то идет. Ну, к примеру, халаты, комбинезоны, одеяла байковые для общежитии, сапоги резиновые. Дефицита никакого. И все по безналичному на предприятия. - Как же они там комбинируют? - Элементарно. Безтоварные операции. Допустим, у Шпринца с фабрикой безалкогольных напитков. Там начотдела снабжения некий Влахов. Ну, сговорились. Влахов, допустим, передает в магазин доверенность на приобретение для фабрики товара, к примеру белья и одеял. Сам, конечно, эту доверенность изготовляет, подписи, какие надо, подделывает. А потом расписывается в накладных о якобы получении этого товара. И магазин вполне официально выставляет в госбанк платежное требование, а фабрика перечисляет ему по безналичному расчету деньги. Идет оплата похищенного товара. Вполне, чтоб вы знали, элементарно. - Ну и наглость! - говорю я. - И Семанский этим занимался? - А как же. Все этим занимаются, - хитренько улыбается Окаемов. Я невольно вдруг вспоминаю Виктора Арсентьевича Купрейчика. Он ведь тоже начальник отдела снабжения. Неужели и он занимается подобными комбинациями? Ерунда какая-то. - А вы не знаете, - спрашиваю я, - чем занимался Семанский после того, как ушел из магазина? - Больше на глаза не попадался, - пожимает плечами Окаемов и закуривает, щелкая какой-то мудреной зажигалкой, потом снисходительно поясняет: - Нагрузился и ушел на дно. Нервы лечить. Элементарно. - Как же он нагрузиться сумел, если, по вашим словам, мелочами занимался? - Уметь надо, - туманно замечает Окаемов. Больше ему сказать нечего. Ни о каких других делах Семанского он, видимо, сведений не имеет. А дела-то были, иначе чего бы это ему в Москву шастать. - Выходит, у вас с горизонта исчез, а у нас вынырнул, - усмехаюсь я. - Дал, представьте, подвод под квартиру одного покойного академика. И ее обчистили. Довольно квалифицированно. Картины, антиквариат. - А за что же его, к примеру, ухлопали? - все тем же снисходительным тоном интересуется Окаемов. - Располагаете сведениями? Он присаживается на уголок стола, за которым сидит Давуд, и, изящно отставив в сторону мизинец, покуривает свою длинную сигарету. - Скорей всего, чего-то не поделили, - отвечаю я. Окаемов усмехается. - С грубиянами работать начал. Элементарно. - Бывали у вас в практике такие случаи? - интересуюсь я. - Пожалуй, что нет. - А вот у меня бывали, - вздыхаю я. - С вашим, кстати, контингентом. И вспоминаю одну свою малоприятную командировку в Одессу. Потом спрашиваю: - А семья у Семанского была? - С сестрой жил. Большой дом у них здесь. Летом отдыхающих пускают. Никаким заработком не брезговал. - Да, - киваю я. - Знакомые из Москвы жили. Сестра одного художника. - Во-во. Он их мазней интересовался, - подтверждает Окаемов. - Ну хорошо, - говорю я. - Теперь перейдем к Ермаковым. Кто из трех у вас на особой заметке? - Да у всех у них рыльце в пушку, только копни. Это же элементарно, чтоб вы знали, - насмешливо отвечает Окаемов, болтая ногой. - Но нам требуется только один. Я рассказываю, при каких обстоятельствах мы вышли на эту фамилию. Давуду все это знакомо, но он и второй раз слушает внимательно, хмуря густые брови, и его бронзовое, костистое лицо становится сосредоточенным и суровым. Окаемов же всем своим видом демонстрирует насмешливую снисходительность. Он как бы говорит: "Ну, что ваши пустяшные дела стоят по сравнению с моими, наиважнейшими делами..." Паршивая и неумная это манера. Когда я кончаю рассказывать, Окаемов, усмехаясь, замечает: - Чтоб вы знали, у серьезного дельца ваша клиентура может состоять только на побегушках, на подхвате. Это, знаете, элементарно. Мы такие мелкие связи иной раз даже не фиксируем. - Вы имеете в виду и этих Ермаковых, всех троих? - уточняю я, стараясь игнорировать его неприятный тон. - В том числе и их. - Выходит, кого из них имел в виду Чума, установить сейчас невозможно? - Вот именно, - подтверждает Окаемов. - А характеристику этой троицы вы дать можете? - Кое-что могу сообщить, пожалуйста. Окаемов, щелкнув замочком, раскрывает свою красивую папку, пристроив ее на одном колене, и достает скрепленные между собой листки. Затем он кладет папку рядом с собой на стол, по-прежнему сидя боком на уголке, проглядывает бумаги и говорит: - Так вот. Ермаков первый. Зовут Гелий Станиславович. Директор магазина готового платья. У магазина три филиала - на рынке, у вокзала и на набережной. На рынке - второй Ермаков торгует, Василий Прокофьевич. Они будут, следовательно, двоюродные братья. Это элементарно. Так? - Возможно. - Что возможно? - не поняв, переспрашивает Окаемов. - Что это элементарно, - поясняю я. Он не чувствует в моих словах иронии. - Ну, а третий Ермаков, - продолжает Окаемов, заглядывая в бумаги, - это будет Иван Спиридонович, директор плодоовощной базы. Между нами говоря, тоже жулик. Ох, у него возможностей, чтоб вы знали. - А почему "между нами говоря"? - Еще не доказано. Но сигналы солидные. Вот такая картина Айвазовского получается. Кругом вода. Окаемов поворачивается к своей папке, аккуратно вкладывает бумаги и победно щелкает металлическим замочком. - А на братьев Ермаковых у вас тоже сигналы есть? - спрашиваю я. - Прямых, конечно, нет, - уклончиво отвечает Окаемов, из чего можно заключить, что вообще никаких сигналов на этих людей у него не имеется. На этом наше первое совещание заканчивается, я благодарю Окаемова, и он уходит с таким видом, словно одарил нас богатством на всю жизнь, но благодарности не требует. Скромная гордость написана на его круглом лице. Эх, легко живется самонадеянным людям. Быть всегда довольным и гордым собой - экое счастье, наверное. Порой такие люди своей убежденностью в собственных талантах заставляют верить в это и окружающих и делают карьеру. Вы не замечали? Не дай бог, например, пойдет вверх такой вот Окаемов. После обеда мы с Давудом отправляемся в город. - Покажи мне топографию, - говорю я ему. - И, по возможности, всех действующих лиц. Включая Хромого, конечно. Погода стоит теплая, гнилая какая-то. Снег за ночь весь стаял, под ногами жидкая грязь, она веером разлетается из-под колес машин, заставляя шарахаться редких прохожих. Серое, тяжелое небо висит, кажется, прямо над головой, прижимая невысокие дома к земле. Со стороны невидимого отсюда моря дует холодный, пронизывающий ветер. Курортный город в такое время ничего привлекательного не представляет. Люди торопливо и деловито снуют мимо, это все местные, отдыхающих не видно, нет их сейчас. Тяжело переваливаясь, плывут набитые пассажирами троллейбусы и автобусы. В такое время года их, наверное, меньше на линии, чем летом. В продуктовых магазинах, мимо которых мы идем, то пусто, то густые очереди. Словом, вокруг обычный город, трудовой, озабоченный, деловой. Сейчас мы идем по одной из центральных улиц. Светлые дома кажутся нахохлившимися и недовольными. Здесь много магазинов, кафе, палаток, закусочных, ателье, пожалуй, больше, чем в обычном городе. Хотя многие кафе и закусочные сейчас закрыты. Давуд указывает на противоположную сторону улицы, и я вижу длинную красивую вывеску: "Готовое платье". Под вывеской тянутся зеркальные витрины. Оформлены они красиво, со вкусом, по крайней мере на мой взгляд. Небось специалист оформлял. Виден покрой вещи на манекенах, причем каждый раз в каком-то своем, изящном повороте. И ассортимент в магазине тоже, кажется, неплохой. Да, приятно смотреть на такой магазин. - Зайдем? - улыбается Давуд. Мы переходим улицу. Магазин просторен и почти пуст. Редкие покупатели просто теряются среди бесконечных прилавков. Симпатичные и приветливые девушки-продавщицы в изящных темно-серых платьях с красными отворотами и поясками вовсе не заняты собственными делами и болтовней, а улыбаются именно нам с Давудом и, кажется, прямо-таки мечтают нас обслужить. Удивительно непривычное и, надо сказать, приятное ощущение. Да, магазин поставлен, видимо, как надо, ничего не скажешь, прямо-таки образцовый магазин. Мы рассматриваем выставленные мужские костюмы. На каждом из них табличка с указанием, какие размеры есть в продаже. Деловито обсудив некоторые модели, мы переходим в отделы верхних рубашек, белья и всяких "сопутствующих товаров". - Как ты думаешь, - тихо спрашиваю я Давуда, - мы узнаем директора, если он вдруг появится в торговом зале? Давуд в ответ с сомнением пожимает плечами. Как раз в это время за одним из прилавков появляется полный седовласый человек с красным лицом и пушистыми усами, фигура осанистая и представительная. Он что-то строго говорит одной из продавщиц. А я, улыбаясь, говорю той, которая стоит возле нас: - Какой у вас сердитый директор. Она в ответ тоже улыбается и качает головой. - Это не директор, это заместитель. Директор у нас молодой и очень вежливый. - Ну, этого для директора мало - быть вежливым. - Ой, что вы! Он у нас еще очень инициативный и знающий. Он институт в Москве кончил. И магазин наш на первом месте в городе. Больше чем все перечисляемые достоинства говорит в пользу директора это коротенькое "он у нас". Однако увидеть этого замечательного директора нам так и не удается. Конечно же он молодой, у пожилого такого имени, как Гелий, быть не может. Мы с Давудом не торопясь выходим из магазина, некоторое время идем по улице дальше, затем сворачиваем на другую, потом на третью, поднимаемся куда-то в гору по совсем узенькой улочке с выбитой булыжной мостовой, потом по такой же улочке спускаемся вниз. За покосившимися заборчиками протянуты бесконечные веревки с бельем, за которым еле видны маленькие домики, и кажется, будто тут живут один прачки. Наконец мы выходим на большую пустынную площадь, в глубине ее я вижу длинный глухой забор и высокие, настежь распахнутые ворота, над которыми укреплена большая вывеска: "Колхозный рынок". Возле ворот уже что-то продают. В стороне стоят несколько легковых и грузовых машин, заляпанных грязью, а рядом две или три повозки с понурыми лошадьми. Мы с Давудом минуем ворота и оказываемся между длинными рядами потемневших прилавков под дощатыми навесами. Продавцов и покупателей совсем мало. Час уже поздний, да и вообще зима не время для бойкой рыночной жизни, она обычно замирает до весны, до свежих овощей, первых ягод и прочих даров природы. Вот тогда, наверное, шумом и гамом наполняются эти ряды, прилавки конечно же ломятся, пестрят горами разноцветных плодов, продавцам не хватает места, и оживленная торговля выплескивается на площадь. Мне довелось видеть такие буйные южные рынки. Но сейчас здесь тихо и почти безлюдно. Жизнь перекинулась в глубь рынка, туда, где протянулись ряды палаток и маленьких магазинчиков. Среди них я вижу скромную вывеску: "Готовое платье", а ниже выведено: "От магазина No 17". В маленькой, туманной витринке выставлен нелепый манекен в помятом костюме, шляпе и пестром галстуке, к неестественно изогнутой руке прикреплена даже трость, ботинок на манекене нет, демонстрируются только носки. Тут же на витрине, у ног манекена, разложены мужские рубашки, женские кофточки и всякая трикотажная мелочь. В самом магазинчике толпятся покупатели. Значит, можно войти, не привлекая к себе особого внимания. Мы так и делаем. Сначала захожу я, потом Давуд. И тут я вижу, как стоящий за прилавком могучего сложения, усатый человек с глянцево-бритой головой бросает на входящего Давуда какой-то вопросительно-обеспокоенный взгляд. Это, без сомнения, Ермаков. Ничего себе инвалид! И, видимо, Давуда он знает. Поэтому я, как посторонний, отхожу в сторону и смешиваюсь с покупателями у прилавка. Между тем Давуд сравнительно быстро ориентируется в неожиданно возникшей ситуации. После секундного, почти незаметного замешательства, а скорее даже смущения он подходит к Ермакову и добродушно здоровается. Ермаков на голову выше его и в три раза шире. Круглая, бритая его голова с оттопыренными ушами склоняется над прилавком перед Давудом. Лица его мне не видно, торчат только пушистые усы и шевелятся могучие плечи. Бас у Ермакова под стать комплекции, густой и раскатистый, так что слышно каждое произнесенное им слово. - Наше вам, Давуд Мамедович, - угодливо рокочет Ермаков. - Рад, душевно рад, что заглянули. Чего желаете приобрести? - Э-э, у дочки скоро день рождения, - лениво говорит Давуд, сонным, равнодушным взглядом окидывая волки за спиной Ермакова. - Ну, шел мимо, вижу, симпатичные, кажется, кофточки лежат. Дай, думаю, зайду погляжу, потом с женой, конечно, посоветуюсь. Между прочим, Давуд мне не говорил, что знаком с Ермаковым. А тот, оказывается, знает даже его имя. Где, интересно, они познакомились? - Это не те кофточки, какие надо подносить в подарок, уважаемый Давуд Мамедович, - басовито мурлычет Ермаков. - Вот на днях получим кое-что, я для вас отложу. Зайдите в субботу, очень вас прошу. С супругой, конечно. И все будет в лучшем виде, не извольте беспокоиться, дочка будет довольна. Я незаметно разглядываю Ермакова. Он уже выпрямился и хорошо виден. Лицо широкое, крупной, неуклюжей лепки, грубое в каждой своей черточке. Глаза быстрые, светлые и круглые, рысьи какие-то глаза, настороженные и недобрые. Движения порывистые и угловатые. Силища разлита в нем непомерная. По какой статье такой может числиться инвалидом, совершенно непонятно. Заматерелый мужик, в самом, что говорится, соку, лет ему на вид под сорок пять. Но, кроме силы, чувствуется в нем ловкость и хитрость. Ишь какой сейчас услужливый и ласковый, а если что не по нему, то небось грохнет кулачищем так, что прилавок расколет. Да и на расправу он, видно, скор, нрав-то крутой и Горячий, но умеет спрятать, когда надо, его, умеет притвориться простовато-добродушным и ласково-угодливым. Вот таким колоритным типом представился мне этот Ермаков. А одет, между прочим, совсем просто, даже небрежно. Расстегнутый ворот мятой рубахи под дешевеньким пиджачком открывает могучую шею. Большим цветным платком он то и дело вытирает бритую голову и лицо. Жарко ему, видно, даже в такой холодный день. Мог ли иметь его в виду Чума, могла ли им прельститься Муза-Шоколадка? Трудно представить. Нет, нет, этот Ермаков отпадает, безусловно отпадает. - Ну, а вам-то самому или, к примеру сказать, супруге ничего не требуется? - продолжает гудеть Ермаков, и крутой, сдержанный его бас никак не вяжется с услужливыми интонациями, которые в нем слышны. - А то с нашим удовольствием, по-соседски, так сказать. Я ведь, изволите ли знать, через дом от вас с семейством помещаюсь, только не с Гоголя, а с Нагорной ежели считать. Ма-аленький такой домик, своими руками с тестем поставили, царствие ему небесное, покойнику. Вот оно, значит, в чем дело. Соседи они, оказывается. Ермаков, видать, изучает свою округу. Неспроста, неспроста изучает. А вот высовываться со своими сведениями, тыкать их в глаза уже очень неосмотрительно. Нет, птица эта невысокого полета и ворует по-среднему, без размаха. Однако может стать опасен, если хвост прижать. Но сейчас этот Ермаков мне явно без надобности. Я, не торопясь, выхожу из магазина и, отойдя в сторону, разглядываю витрину посудной лавчонки. Через минуту ко мне присоединяется Давуд, он недовольно хмурится. - Слышал, э? - сердито спрашивает он. - Мы их изучаем, а они нас. По имени, видишь, узнал. И сразу с услугами суется. На что еще можно поймать слабого человека, ясно, да? Ну, а вообще что скажешь? - Скажу, что не похож он на того, кто нам нужен. - На молодого директора надеешься? - усмехается Давуд. - Тоже мало. Давай до третьего доберемся, на базу плодоовощную, - предлагаю я. - Окаемов твой говорит, этот самый перспективный. - Доберемся обязательно. Но туда с улицы не зайдешь, предлог нужен. Завтра пойдем. Я подготовлю. А сейчас пойдем, я тебя с Хромым познакомлю. Совсем другое дело, я тебе скажу. - А стоит ли через тебя знакомиться? Может, мне самому пойти? - Обязательно через меня. Я ему помог, он мне поможет. Уверен. - Как же ты ему помог? - Год назад хотели его, понимаешь, порезать. За что, не знаю. И не спрашиваю. А он не говорит. Поздно вечером на набережной кинулись на него, Хромого, сразу четверо. Подстерегли, не случайно как-нибудь. Не один день стерегли. Это мне уже сам Хромой сказал. И еще сказал: "Старый дружок счеты сводит". Ну, пустая набережная, понимаешь. Зима, вечер, темнота. Смерть, одним словом, в лицо ему глядела. Кончать его хотели. Случайно только я там оказался. Шел с работы, голова болит, ну, я круг сделал по набережной. Меня тоже ножичком задели. Но жизнь ему я все-таки спас. Хотя убежали в темноте, собаки. И он никого не отдал. Но добро помнит. Я, например, таких уважаю, да? - Помощником тебе стал? - Не. Я его в свои дела не втягиваю, понимаешь. Парень сильно от жизни натерпелся, я вижу. Ему покой нужен. Так, мимо иду, захожу. "Здравствуй, Сережа, говорю. Как здоровье?" - "Порядок", - отвечает и молотком стучит. "Жалобы, спрашиваю, есть?" - "Не кашляю больше", - говорит и улыбается. Такая, знаешь, печальная у него улыбка. - А связи опасные? - Сам он сейчас не опасный, ручаюсь. Вот что главное, дорогой. - А судимости у него за что? - Драка и еще раз драка. Все двести шестая статья, первый раз - часть первая, а потом и вторая. Но как и почему все было, не знаю, не спрашивал и, понимаешь, не хочу спрашивать пока. Разговаривая, мы незаметно выходим на набережную. Вот и море. От него невозможно оторвать глаз. До этого оно один только раз серой полоской мелькнуло далеко внизу, когда мы шли к рынку. А сейчас оно рядом, вот оно, шумное, холодное, зимнее море, злое и косматое. И какое-то завораживающее в своем вечном, неуемном, яростном движении. Глаз невозможно оторвать от этих бесконечных волн, с пушечным грохотом мерно бьющих одна за другой в высокую набережную. Сильный, тугой ветер наполняет воздух водяной пылью, и лицо сразу становится мокрым, а на губах ощущаешь соль. Очень это здорово, необычно и приятно. Набережная идет вдоль самого моря, пляжа внизу нет, лишь узкая гряда зеленых мокрых камней, так что при несильном даже волнении, как сейчас, над гранитным парапетом то и дело вздымаются косматые гребни волн, а соленые брызги достигают окон домов. Вдоль набережной тянутся невысокие белые здания. В первых этажах расположены бесчисленные магазины, кафе, рестораны. То и дело в дверях их видны таблички: "Закрыто". Эти рестораны и кафе откроются, видимо, только летом. Прохожих здесь сейчас мало, идут они торопливо, нахохлившись, морщась от брызг. Видно, только такому восторженному приезжему, как я, тут может что-то нравиться, местные жители предпочитают сейчас воо