живет семья Чумы, где-то тут, недалеко, на территории большого санатория. Жена Кольки работает там поваром. Вот, наконец, начинается и бесконечная решетчатая ограда санатория. Она сплошь увита диким виноградом, так что даже сейчас, сквозь паутину голых веток, ничего не видно. Около больших красивых ворот установлена будка для сторожа. Когда я подхожу, появляется и он сам, не старый, потрепанный человек в пальто и форменной фуражке с желтым околышком, лицо отекшее невыспавшееся, глаза опухшие и сердитые. Я прохожу мимо него, небрежно бросив через плечо: - Инспекция. Какая именно, я, пожалуй, затруднился бы сказать, но чутье подсказывает мне, что это наиболее сейчас простой и безболезненный способ пройти на территорию. Название нашей фирмы производит порой слишком уж сильное впечатление и служит поводом для всяких домыслов. Расчет мой верен. Сторож, очумело глядя на меня, молча берет под козырек. И вот я уже иду по длинной, обсаженной кипарисами аллее, огибаю огромное светлое здание санатория, потом еще одно здание, поменьше, с окнами чуть не во весь этаж, видимо медицинский или какой-нибудь процедурный корпус. Возле него я встречаю пожилую женщину в белом халате и, следуя ее указаниям, иду дальше. Наконец где-то в самой глубине красивого парка, даже сейчас красивого, в это время года, я обнаруживаю длинное двухэтажное светлое здание, обхожу его и вижу перед собой знакомую ограду, а за ней довольно оживленную улицу. Нужный мне дом как раз и выходит на нее. Я отыскиваю четвертый подъезд, поднимаюсь на второй этаж и звоню в квартиру тридцать один. Звоню раз, другой, пока, наконец, дверь не открывается, и я вижу перед собой высокую, худую старуху в очках, на острые плечи накинут темный платок. Взгляд из-за очков колючий и настороженный. М-да. Беседовать подряд с двумя старушками - это, пожалуй, многовато. Но ничего не поделаешь, служба... - Здравствуйте, Ольга Петровна, - говорю я. - Ну здравствуй, коли пришел, - отвечает старуха, подозрительно оглядывая меня и вовсе, кажется, не собираясь пригласить войти. Наконец старуха спрашивает: - Кто же такой будешь? - Насчет сына вашего пришел поговорить. Из милиции я. - А меня не касается, чего там с ним, - уже враждебно отвечает старуха. - Это пущай он сам за себя отвечает. - Он сам и ответит. Но только узнать нам его надо получше. Вот и решили с вами побеседовать. Разрешите? - Ничего такого о нем не знаю, - сердито отвечает Ольга Петровна, по-прежнему загораживая дверь. - И говорить со мной не о чем. Больная я. - Может, он вообще вам не сын? - усмехнувшись, спрашиваю я. - И у нас ошибочка вышла, не туда я пришел? - Ну сын. Не откажешься. Это вон жена может отказаться. - Не зря, наверное, отказывается. - Ну, там, зря или не зря, это уж наше дело. - Совершенно верно, - соглашаюсь я. - Это дело семейное. Но все-таки разобраться нам с вашим Николаем надо по справедливости. - Жди от вас справедливости, как же. - Так я вижу, вы и сами ее не хотите. - Мое дело, чего я хочу. - Нет, - резко отвечаю я. - Не ваше... Колькино это дело. Вы для него сейчас хуже чужой, смотрю, а я вроде лучше матери получаюсь. Вас вот уговариваю. - Ишь ты, - насмешливо ухмыляется старуха, - какой выискался. "Лучше матери!" И чего тебе от меня надо, репей? - Зайти к вам и поговорить. - Вот ведь пристал, - неприязненно говорит старуха. - Ну, заходи, коли так. Она отодвигается, и я переступаю порог. В маленькой передней вешаю пальто и иду вслед за старухой в комнату. Она обставлена куда лучше той, в которой я был утром. Здесь разместился полированный новый гарнитур, венгерский, наверное, или румынский, на полках длинного серванта, за стеклом, стоят хрустальные вазы, красивый чайный сервиз, еще какая-то посуда. На круглом столе с пестрой салфеткой посередине стоит еще одна ваза, низкая и широкая. К столу аккуратно придвинуты тяжелые, гнутые стулья, у стены огромный диван. Под потолком, над столом, висит большая чешская хрустальная люстра. Да, полный достаток в этом доме, словно и не сидит вот уже в третий раз в тюрьме глава семьи, бандит и убийца... Ну да что уж там. Зато, наверное, жена труженица. - Ну, говори, - все так же враждебно обращается ко мне старуха, прямо садясь на край дивана, словно аршин проглотив, и не думая предложить сесть мне. И я говорю, первое, что приходит в этот момент в голову: - Колька опять сидит. Ему бы передачу послать. - Бог поможет... - Ну нет, - неожиданно для самого себя запальчиво возражаю я. - Надо помочь. Не вы, так... пусть Ермаков помогает. - А он-то с какой стороны? - как будто удивляется старуха. - А с той. Он, если по совести говорить, и вам помочь должен. - По совести-то - не говори. Нет ее ни у кого, нет и отродясь не было. Беречься людей надо, а не помощи ждать. У каждого на заднем уме чего-то растет. Завсегда чегой-то за спиной прячет, чегой-то через тебя или кого другого хочет себе достигнуть. Слава богу, навидалась. - Вот вы и Кольку научили так к людям относиться. - А чего же не научить, коли верно? - Вот преступник и вышел, грабитель, чуть не убийца. На старуху мои слова не производят никакого впечатления. - Э, полно, - равнодушно машет она рукой. - Этому что учи, что не учи. Это само образуется, изнутри. - А люди кругом уже ничего сделать, по-вашему, не могут? Конечно, с матери да отца начинать бы надо, да поздно уже. - Ладно, ладно. Это ты все про себя оставь. Чего пришел-то? Прямо неприступная какая-то старуха, бесчувственная. - Как все-таки Колька-то у вас свихнулся, не расскажете? - Кто его знает. Я воровать не учила. - А кто же учил? Друзья-приятели, что ли? - Ну! Кому же еще и учить? - Кто же они такие будут? - Ты у него у самого спроси, у Кольки. Я-то почем знаю? - Эх, Ольга Петровна, - вздыхаю я. - Неужто вы добра своему Кольке не хотите? Неужели и словечка за него не замолвите? - Ты лучше у него спроси, кому он-то добра хочет? Мать уже наполовину в могилу свел, жену старухой сделал, дочка, как травинка, растет без отца. Так пусть хоть подохнет, не сын он мне. Из сердца я его давно вырвала. И все. И не береди. Ничего больше не знаю. Она поджимает тонкие, сухие губы и отворачивается. - И Гвимара Ивановича не знаете? - Не знаю. - И Льва Игнатьевича? - И его тоже. Пусть они все вместе с ним подохнут. Понял? Все они такие. Злость клокочет в ней, неутихающая злость на весь свет. Колька тому причиной? Или Колька - это уже следствие? Сейчас не узнаешь. И ведь ничего о сыне не спросит, ничего. Что ж, она и в самом деле вырвала его из сердца? Но разве возможно это? - Алеху знаете? - Ну. - Погиб он. - Брешешь. - Точно говорю. Под машину попал. Бежал с краденым чемоданом, по сторонам не глядел. Ну под колеса и угодил. Помер сразу, на улице. - Бог, он все видит, - безразлично говорит Ольга Петровна. - Один дружок был у Кольки, и того не стало. - Много у него таких-то. Колес на них не хватит, иродов. - Вам-то откуда знать, много их или мало? Ольга Петровна молчит, отвечать не желает, даже не шелохнется, смотрит куда-то мимо меня. Потом цедит сквозь зубы: - Не подъезжай. Никого не знаю. Никакого Ермакова. Много их там всяких. - Где? Но старуха снова молчит. Нет, никак не пробиться к этой омертвевшей, бесчувственной душе. И все-таки... Почему-то она назвала Ермакова. - Внучке-то сколько вашей? - начинаю я новый разговор. - Восьмой пошел. - Отца-то любит? - Ее дело. - Так ведь ребенок же. - Говорю, ее дело. Старуха сидит на краешке дивана все так же прямо, неподвижно, сложив на коленях руки, и упрямо смотрит в одну точку. Ну характер! - Наталья Викторовна на работе? - спрашиваю я. - Ну. - Когда мне ее повидать можно? - Не цепляйся хоть ты к ней, за-ради Христа, - зло цедит Ольга Петровна. - Дай хоть как-никак жить-то ей. Она враждебно смотрит на меня сквозь очки. Морщинистое, желтоватое лицо ее по-прежнему неподвижно, живут только глаза. А узкое лицо словно вырезано из старого дерева, сухого, растрескавшегося, в темных провалах блестят глаза, впалые щеки, глубокие, вертикальные морщины бороздят их, редкие седые волосы еле прикрывают бледные, с синими прожилками виски, на худой, морщинистой коричневой шее тоненькая цепочка уходит куда-то под старый байковый халат. Плоха старуха, и в самом деле плоха. Я поднимаюсь. Больше разговаривать нет смысла. И вряд ли есть смысл искать встречи с женой Кольки-Чумы. Зла у нее на Кольку еще больше, конечно, чем у матери. И справедливо. И никакой войны тут в доме по поводу Кольки нет. Чужой человек он тут, враг даже. - Всего вам доброго, Ольга Петровна, - говорю я, направляясь в переднюю. Она молча следует за мной. Так, не услышав от нее больше ни слова, я и ухожу. И при этом испытываю даже некоторое облегчение. Я решаю побродить немного по городу. До условного часа, когда надо идти к Хромому, время еще есть. Солнце между тем незаметно скрылось, небо затягивает серая пелена. Холодный, сырой ветер дует с моря. Снова пасмурно, тоскливо становится все вокруг. И на душе тоже. Так уж я устроен. Не могу без какой-либо цели бродить по улицам, не умею. Даже когда хочется всего лишь прогуляться, в редкие свободные от работы воскресные дни, какая-то цель непременно должна маячить передо мной. Вот и сейчас. Я не спеша иду по улице и невольно перебираю в уме, куда бы заглянуть по дороге, кого бы повидать. И мне приходит в голову, что неплохо бы именно сейчас заглянуть в тот необычный магазинчик, где директором был покойный Гвимар Иванович Семанский, и познакомиться с не в меру шустрым его преемником, который не дает прохода Лиде Солодухиной, сестре тоже уже, к сожалению, покойного Лехи. Адрес магазина мне известен, и первый же встречный указывает мне дорогу. Теперь я уже иду бодро и весело. Любая интересная цель, что ни говорите, а как-то окрыляет. Даже такая, как сейчас у меня. И пасмурное небо над головой уже не кажется мне таким тягостно-тоскливым. Пройдя две или три улицы со светлыми, невысокими, но довольно красивыми, даже живописными домами, оградами, лестницами и скверами, в которых летом, наверное, благоухают цветы, я наконец отыскиваю среди больших и маленьких магазинов нужный мне, совсем уже скромный, даже как будто стыдящийся своего названия магазинчик. Он и вывески-то не имеет, а просто рядом с дверью прибита табличка, где после крупного слова "магазин" мелкими буковками указано, что занимается он мелкооптовой торговлей и принадлежит какой-то невероятно длинно называющейся организации. Я захожу в темноватое небольшое помещение, где за всеми тремя прилавками, окружившими меня, скучает одна-единственная продавщица. За ее спиной висит, нелепо распяленный на вешалке, темный, мятый комбинезон с безмерно длинными штанами, а рядом, на другой вешалке, - черный сатиновый халат, тоже какой-то невероятной длины. Немолодая продавщица точно в таком же халате сонно и безразлично следит за мной, даже не меняя позы, в которой она только что дремала, и лишь приоткрыв глаза при моем появлении. Я вежливо осведомляюсь: - Георгий Иванович у себя, товарищ Шпринц? От такого нестандартного вопроса продавщица слегка оживляется, даже поправляет прическу и, повернувшись и откашлявшись, громко кричит в какую-то дверь за прилавком: - Георгий Иванович, к вам пришли! И через минуту передо мной появляется маленький, тщедушный человек, лысый, с торчащими ушами, в больших очках с сильными стеклами. Узенькое, мышиное личико его все в морщинах, под острым носом топорщатся рыжеватые усики. На нем тоже черный сатиновый халат, под которым видны полосатая рубашка и тоже полосатый, но другого цвета галстук. - Вы ко мне? - настороженно спрашивает Шпринц. - Именно к вам. - Тогда прошу, - он делает широкий жест в сторону двери, из которой появился. - Там говорить будет удобнее. Мы проходим в темный коридорчик и тут же попадаем в маленький, тесный кабинет директора. Все тут сверхскромно, стандартно и задержать взгляд решительно не на чем. Над директорским креслом висит написанное цветными карандашами соцобязательство на прошлый квартал, рядом ежемесячный скучный календарь, какие-то бледно отпечатанные на машинке списки. Возле самой двери прибита небольшая вешалка. Я снимаю пальто. Георгий Иванович предупредительно указывает мне на старенькое кресло возле своего стола, а сам, легко прошмыгнув между столом и стенкой с соцобязательством, привычно располагается на своем рабочем месте, причем крохотная его фигура сразу как бы растворяется среди окружающих его бумаг и папок и над столом торчат только уши и очки. - Тэк-с. Чем могу служить? - спрашивает он, склонив лысую голову набок и водянисто глядя на меня сквозь стекла очков. Эти огромные очки в темной тяжелой оправе словно защищают его от окружающих. - Я из милиции, - говорю я самым миролюбивым, почти дружеским тоном. - Случилось, понимаете, несчастье. - Какое еще, господи боже мой? - Вы, конечно, знали Гвимара Ивановича? - Еще бы! И знал, и, так сказать, знаю. Честнейший... - Погиб. - Что-о?! Шпринц даже подскакивает на своем кресле. - Увы! - печально говорю я. - Вы же знаете, у него были дела в Москве. - О его делах, так сказать, понятия не имею, поверьте мне. Он прижимает маленькие ручки к груди. Вид у него до крайности испуганный. - Это уже не имеет значения, - я качаю головой. - Вместе с Гвимаром Ивановичем ушли и все его дела, в лучший мир, как говорится. - Но как это случилось, господи боже мой? - весь трепеща, спрашивает Георгий Иванович. - Вы мне можете сказать? - Убит, - коротко говорю я. - Убит?! За что?! - Вот это меня к вам и привело. - Но я же, так сказать, ничего не знаю... Клянусь, ничего не знаю... - испуганно лепечет Шпринц. - Если бы я, так сказать, знал... Поверьте... - Верю, верю. Откуда вам это знать. Но его самого-то вы же знали? По крайней мере, так же, как он вас, когда рекомендовал на этот пост. Я указываю на стол. - Ну, в какой-то мере, с какой-то, так сказать, стороны, конечно, я его знал. Какой может быть разговор, - разводит руки Георгий Иванович, откидываясь на спинку кресла. - Это, конечно, сам по себе факт. - И некоторых его знакомых в Москве тоже знаете? - Кого вы, так сказать, имеете в виду? - настораживается Георгий Иванович. - Поясните, так сказать, на факте. - Ну, ну. Вы же знаете этих людей лучше меня, - примирительно говорю я. - Будет даже неудобно, если я их вам буду называть. У нас же неофициальный разговор. - Вы тысячу раз правы, тысячу! - восклицает Георгий Иванович, оживляясь и снова прижимая руки к груди. - Знакомые у него там есть... так сказать, были. Это сам по себе безусловный факт. Но, господи боже мой, зачем он туда, к ним поехал? Вы можете мне пояснить? - с мученической гримасой вопрошает Георгий Иванович. - Полагаю, что повидаться, - говорю я. - Да, да, - горячо подхватывает Шпринц. - Вы тысячу раз правы, тысячу! У него там есть... был, так сказать, задушевный приятель, это сам во себе факт. - Деловой приятель, - поправляю я. - Да, да, деловой, - снова подхватывает было Шпринц, но тут же, словно поперхнувшись, внезапно умолкает. - Представьте, Георгий Иванович, - сочувственно говорю я. - Вот в том самом дворе, где этот приятель живет, его и убили. - У Виктора Арсентьевича?! - в полной панике восклицает Шпринц. - Быть того не может! Господи боже мой... - Почему же не может? Всякие споры, ссоры иногда кончаются бедой. - Да, да... Морально, так сказать, опущенные люди... Это сам по себе факт... - растерянно лепечет Георгий Иванович, не сводя с меня испуганных водянистых глаз. - Ужас просто, господи боже мой!.. Я же говорю... Им бы только урвать... Только себе... - Вот и Лев Игнатьевич... - Не говорите о нем! - с негодованием восклицает Георгий Иванович. - Это шакал, уверяю вас!.. Это, так сказать, гиена... Его и сам Виктор Арсентьевич терпеть не может, господи боже мой... - Но принимает, - на всякий случай вставляю я. - А что, так сказать, делать остается? Только приятных людей принимать? Морально, конечно, хотелось бы. Но фактически... - Вы давно его видели? - Кого, простите? - Да Виктора Арсентьевича. - Прошлым летом. Приезжал отдыхать с супругой. Милейший человек. И абсолютно культурный. Это сам по себе тоже факт, уверяю вас. - И деловой? - О-о! Я понимаю, так сказать, ваш намек, - с хитрой улыбочкой грозит мне пальцем Георгий Иванович. - Понимаю. Но имейте в виду, его поставки нам вполне официальны. Он лишь выполняет указание руководства, это сам по себе абсолютный факт! - Палец Георгия Ивановича, описав плавную кривую, многозначительно поднимается над его головой. И тут я вспоминаю рассказ Лиды о каких-то внеплановых поставках пряжи, причем самые большие партии ее шли из Москвы. Уж не от Виктора ли Арсентьевича? Это интересно проверить. - Вы имеете в виду пряжу? - спрашиваю я. Шпринц важно кивает. - Именно, так сказать, ее. - Но Гвимар Иванович после ухода из магазина разве имел к ней отношение? - Не имею понятия! - поспешно восклицает Шпринц и выставляет перед собой обе руки, словно защищаясь от кого-то. - Уверяю вас, не имею! Бумаги идут абсолютно официальным путем. Через управление Разноснабсбыта. За высокой подписью, это сам по себе, без сомнения, факт. - Ну, небось толкачи все-таки требуются? - наивно спрашиваю я. В самом деле, я не очень-то разбираюсь в этих тонкостях, тут ведь не моя епархия. И, видимо, Георгий Иванович своим обостренным чутьем улавливает это и заметно приободряется. На лице его появляется даже некое покровительственное выражение. - Всюду нужны толкачи, это сам по себе факт, - солидно кивает он. - Куда денешься? Так уж все устроено, к вашему сведению. - И Ермаков... - Господи боже мой, при чем тут Гелий? - снова впадает в панику мой собеседник. - У него же, так сказать, другая система. Это абсолютный факт. Даже не говорите про него, боже мой... - Но Лев Игнатьевич... Я нарочно сейчас подбрасываю ему эти имена, всякие имена. Пусть он разбирается по-быстрому, в спешке, что я в самом деле знаю и чего нет, где я попадаю в точку, а где пальцем в небо. Пусть разбирается и при этом, конечно, неизбежно будет путаться. В этой путанице, спешке и нервничанье я, возможно, кое-что полезное ухвачу. Даже уже ухватил, черт возьми! - Вот тут не верьте! - захлебываясь от негодования, почти кричит Георгий Иванович и заклинающе протягивает ко мне короткие ручки. - Не верьте этому человеку, умоляю вас! Обманщик и демагог! Это абсолютный сам по себе факт. Подпустит такое, такие, так сказать, экономические обоснования выведет, что тебе ученый, боже ты мой. А сам... родного отца зарежет! Всех продаст! Ах, господи боже мой, Гвимар... Какая беда, какая беда... И Шпринц в припадке искреннего отчаяния хватается за голову. Но я так быстро не могу переключиться на покойного Гвимара Ивановича. "Экономические обоснования"? "Демагог"? Ведь это очень похоже на моего собеседника в кафе, на пресловутого Павла Алексеевича. А Лев Игнатьевич - ведь это простая квартирная кража, вульгарная квартирная кража без всякой демагогии и экономических обоснований. Ничего не понимаю! И на всякий случай я подбрасываю Шпринцу еще одно имя. - А Павел Алексеевич? - спрашиваю я. - Кто? - удивленно смотрит на меня Шпринц, обрывая свои причитания. - Павел Алексеевич, - повторяю я. - Извините, извините. Но такого не знаю, - категорически объявляет Георгий Иванович и, в свою очередь, спрашивает, причем голос у него начинает снова дрожать: - Кто же его, так сказать, убил, вы выяснили? - Да, - киваю я. - Представьте, ваши же уголовники, из вашего города. И после этого они еще обокрали квартиру Виктора Арсентьевича. - Не может быть! - Увы, да. - Ой, что творится, господи боже мой! - снова начинает причитать Георгий Иванович, хватаясь за голову. - Отказываюсь верить! Отказываюсь, и все! Ну, с Гвимаром я хоть как-нибудь, но понимаю. Лев на что хотите пойдет, если... если, допустим, можно крупно заработать. Но поднять руку на Виктора Арсентьевича, на золотую курочку, так сказать... Не понимаю! Не по-ни-маю! Шпринц и в самом деле ошарашен этой кражей, поэтому у него вырываются слова, которые он конечно же никогда бы не произнес при других обстоятельствах. И вот оказывается, Виктор Арсентьевич - "золотая курочка"? Вернее, конечно, курочка, которая несет золотые яйца. В виде этой самой пряжи, что ли? Ох, как мне нужен сейчас мой друг Эдик Албанян из нашего московского ОБХСС. Окаемову я не верю, его квалификации, его способностям. - Лев Игнатьевич действовал не сам, - говорю я. - Он подослал на квартиру Виктора Арсентьевича своих людей, понимаете? Но, возможно, и его самого тоже кое-кто подослал. Вполне возможно, - многозначительно заключаю я. - А я вам говорю! - азартно возражает Георгий Иванович и машет на меня руками, словно прогоняя из кабинета. - Я говорю, вы с ума сошли! - он все еще не в состоянии прийти в себя от услышанного. - Да, да! Я утверждаю! Идиотом же надо быть, господи боже мой! - А Лев Игнатьевич, я полагаю, не идиот? - Ого! Да он нас с вами съест, и мы не заметим. Опомнимся, когда уже переваривать начнет. Вот такой он идиот. - Да-а, опасный человек. Но что же он не поделил с Гвимаром Ивановичем, как вы полагаете? У них ведь крупная ссора была. Это точно. Но из-за чего? - Что же вы не понимаете? - саркастически усмехается Шпринц, поправляя съехавшие на кончик носа очки. - Какой-то колоссальный куш, не иначе. Я понятия не имею какой, это сам по себе тоже факт. Откуда мне знать? Я в их дела никогда не совался. И не суюсь. Я свое место знаю. И все! И точка! - Но разве таким кушем не может быть богатейшая квартира Виктора Арсентьевича, вернее, его покойного тестя, академика? Да там одних картин на... - Нет, нет и нет! Это сам по себе точнейший факт! - решительно мотает лысой головой Георгий Иванович и тут же снова выставляет перед собой растопыренные руки. - Но имейте в виду, я ничего не знаю! Решительно, вы понимаете? Я, повторяю, в их дела не суюсь. У меня на все официальные документы. Это абсолютный сам по себе факт! И все! И я больше ничего не знаю! Я, извините, хочу спать спокойно, вот так! Георгий Иванович, видимо, пришел наконец в себя и подумал о собственной безопасности. Давно пора. Как легко, однако, он выходит из равновесия и ударяется в панику. Впрочем, новости на него обрушились, конечно, ошеломляющие. И он, наверное, на минуту только поставил себя на место Купрейчика и тем более Гвимара Ивановича и, естественно, пришел в ужас. Еще бы, есть от чего. Я сейчас даже не пытаюсь как следует осмыслить всю полученную информацию. Я спешу добавить к ней кое-что еще, если это, конечно, окажется возможным. - Вы спрашиваете, кто его убил? - обращаюсь я к Георгию Ивановичу, не давая ему возможности сосредоточиться на мысли о собственной безопасности. - Да, да! - нетерпеливо откликается он, подаваясь вперед. - Весьма интересно. - Убили ваши. - Но, господи боже мой, кто наши, какие наши? - его снова охватывает волнение, почти паника. - С ума можно сойти! Ну говорите же, говорите! Чего вы замолчали? Ну, ради бога! - Их имена вам ничего не скажут, - отвечаю я. - Хотя нет! Один из них как раз работал в этом магазине. - Красиков! Этот проклятый Лешка, да? - почти обрадованно восклицает Георгий Иванович. - Верно я говорю или нет? - Точно. Работал у вас, но не на вас, - усмехаюсь я. - Это все, так сказать, до меня было. До меня, вы слышите? При Гвимаре еще. - Не имеет значения. Он и на Гвимара Ивановича тоже не работал. - А на кого же тогда? - напускает на себя наивность Шпринц. - Подумайте сами. - Ну на кого же, господи боже мой? - нетерпеливо восклицает Шпринц. - А я не знаю, - загадочным тоном отвечаю я. - Нет, знаете! - И вы знаете, Георгий Иванович. Это сам по себе факт, - насмешливо говорю я. - Я знаю?! - запальчиво переспрашивает он, не замечая моей иронии. - Да, вы. - А я только с вами согласился. Ведь это вы сказали, на кого он работает. На Льва Игнатьевича. Согласен! - А на кого работает сам Лев Игнатьевич, как по-вашему? - Ну, это я не знаю. Абсолютно. Уверяю вас. - Как угодно, Георгий Иванович, - я пожимаю плечами. - Можете не говорить. Я же вас не заставляю. Я, однако, убежден, что он знает. Я и то, кажется, начинаю кое о чем догадываться. Но я и в самом деле не собираюсь заставлять его отвечать. Оставим это на будущее и пока что не станем уважаемого Георгия Ивановича особенно прижимать неудобными вопросами. Интересно, а Кольку-Чуму он знает? - Но Леха действовал не один, - говорю я. - Был и второй. - Убийца? - содрогаясь, уточняет Георгий Иванович. - Да. - Какой ужас, какой ужас, господи боже мой. Бедный Гвимар, - снова начинает стенать Шпринц. - И кто же он такой, этот второй бандит? - Ну, этого вы наверняка не знаете. - Ах, откуда вы знаете, кого я знаю и кого не знаю! - раздраженно машет рукой Шпринц. - Да я полгорода знаю. Я... - Фамилия его Совко. - Совко? - оторопело повторяет Георгий Иванович, снова поправляя сползающие очки. - Действительно... Такой фамилии не слышал, это сам по себе факт, конечно. А зовут его как, подонка этого? - Николай. - М-да... Понятия не имею. - Они оба поступили к кому-то в няньки. - Это еще что такое? - вполне искренне удивляется Шпринц. Но мне достаточно его удивления, и объяснять я, естественно, ничего не собираюсь. - Сам не знаю, - отвечаю я. - Кто-то сказал. Пожалуй, пора заканчивать этот интересный разговор и прощаться с малосимпатичным Георгием Ивановичем. Только напоследок сделаю, пожалуй, одно доброе дело. Я наклоняюсь к столу и, понизив голос, говорю: - Теперь вы понимаете, на что способен этот Леха? - Еще бы не понять, господи боже мой! - восклицает Шпринц. - Так вот, учтите. Если вдруг Лида пожалуется ему на вас, - доверительно говорю я, - то и мы, боюсь, вас не убережем. Это я считаю нужным предупредить. Ну, потом-то мы его, конечно, найдем. Обязательно. Георгий Иванович заметно бледнеет. - Спа... спасибо... - заикаясь, говорит он. А мне, признаться, становится немного не по себе оттого, что я приплел сюда вдруг Леху, мертвого Леху, и заставил его хотя бы после смерти сделать что-то полезное для своих близких. Я поднимаюсь и начинаю прощаться. Шпринц отвечает мне вяло, все еще, видимо, не в силах прийти в себя от нашей беседы. За окном совсем уже стемнело. Сейчас около шести, и мне пора спешить. Я надеваю пальто, киваю Георгию Ивановичу и выхожу из его кабинетика. Магазин по-прежнему пуст, и по-прежнему дремлет за прилавком продавщица в черном халате. Когда я прохожу, она поднимает голову, и я ей тоже киваю на прощанье. На улице и в самом деле темно, хотя высоко над головой, на длинных изогнутых мачтах горят яркие лампы и вокруг них серебрится воздушный нимб. Я иду в сторону набережной, не замечая прохожих, и чувствую, как у меня медленно разбаливается голова. Слишком уж много впечатлений за один день, слишком много важных сведений надо удержать в памяти. И сейчас мне предстоит еще одна встреча, очень важная - встреча с Хромым. Не забыть бы, ведь у него тоже какие-то счеты с Чумой, что-то между ними произошло. И случилось это давно и далеко отсюда, в Сибири, то ли в колонии, то ли потом, когда Хромой отбыл свой второй срок и вернулся в родной город. Да, скорей всего, потом, когда вернулся. Из-за этого Хромой и вынужден был в конце концов уехать из Новосибирска, убежать оттуда. Что же там произошло между ними, интересно знать? Какую роль тут сыграл Чума, какую подлую и гнусную роль? Надо в удобный момент расспросить Сергея, не забыть расспросить. Возможно, сам он этого разговора не начнет. А мне необходимо знать. Все необходимо знать, что касается Чумы. Ведь с ним еще предстоит немало повозиться. Очень опасен этот человек. Когда-нибудь он снова выйдет на свободу. Каким он выйдет, таким же опасным? Что надо сделать, чтобы таким он не вышел? Размышляя, я сворачиваю на одну улицу, потом на другую, миную небольшую красивую площадь с умолкшим на зиму фонтаном и вскоре выхожу к набережной. Только здесь я прихожу немного в себя, стихает головная боль. Я останавливаюсь у каменного парапета и с наслаждением вдыхаю соленый, терпкий воздух и подставляю брызгам лицо. Внизу уже привычно грохочут и бьются о камень невидимые волны, летит водяная пыль, я невольно слизываю ее с губ. И постепенно просто физически чувствую, как уходит усталость. Я совсем один на пустынной, темной набережной. Внезапно до меня доносятся далекие голоса, они постепенно приближаются, я начинаю различать отдельные возгласы, разудалые, пьяные, похабные. Да, какая-то хулиганская компания приближается к тому месту, где я стою. Там, где идут сейчас они, набережная хоть и неярко, все же освещена редкими фонарями, но здесь она почему-то погружена в полную темноту. И потому меня не видно, а компанию эту мне постепенно удается разглядеть. Они идут в ту же сторону, куда надо и мне, идут по мостовой, занимая всю ее ширину, пьяно, азартно горланят, стараясь перекричать друг друга, кто-то приплясывает, кто-то пытается запеть. Опасная компания, встреча с ней одинокого прохожего, а особенно женщины, может кончиться трагически. Набережная длинная, и такая встреча может произойти в любой момент. Все яснее вырисовываются фигуры идущих парней. Компания приближается. Меня им по-прежнему не видно. А я неожиданно замечаю среди них длинного, на голову выше остальных, парня. Неужели тот самый Славка? Это он восхищался Чумой, он плакал, когда уходила Лида... Конечно же это он. И неожиданно, еще не отдавая себе отчета в том, что делаю, я решительно выхожу на середину мостовой и иду навстречу этой пьяной компания. Я только чувствую, что ее нельзя пустить дальше, нельзя, что-то может случиться ужасное, что-то непременно случится. А на моей стороне сейчас внезапность, важнейшая слагаемая успеха в любом рискованном деле такого рода. Но я все еще не могу решить, как ею воспользоваться, как себя сейчас повести. Впрочем, я по опыту уже знаю, все станет ясно, когда я увижу лица этих ребят, когда угадаю их настроение, их намерения. Именно так чаще всего и бывает в нашей непростой работе. А пока меня ведет одна интуиция и ощущение острой опасности, которую я должен предотвратить. Я еще не знаю, только чувствую, что что-то надо сделать, но как это сделать, станет ясно через минуту, нет... через полминуты... вот сейчас! Мы сходимся на середине мостовой. Я возникаю перед ними из темноты так неожиданно, что вся компания на секунду умолкает от удивления и даже некоторого испуга. Слишком уж почему-то спокоен и уверен в себе этот одинокий, странный, возникший вдруг из темноты человек. Это не соответствует логике ситуации, когда, казалось бы, одинокий человек должен испугаться их, бежать. И тогда с гиканьем, свистом, гоготом кинется за ним в погоню вся эта бешеная стая, в упоении от своей силы, от своей жестокой власти над этим одиноким, испуганным человеком, от сладкого предвкушения дикой расправы с ним. А тут, гляди-ка, он и не собирается бежать, он непонятно спокоен и уверен, и неизвестно, что у него на уме. И, как всегда, все непонятное настораживает, даже пугает. Вот они уже столпились передо мной. Злые, пьяные, настороженные лица. Ждут. Но вот-вот кто-то из них сейчас не выдержит, выкрикнет что-то, остальные подхватят, завопят, и тогда... Но я предупреждаю этот опасный взрыв. Я нахожу глазами высокого, всклокоченного парня в свитере и мятом пиджаке, крепко ухватываю его, притягиваю к себе и резко, сердито спрашиваю: - Славка? - Ну, - набычившись, говорит он. - Допустим, Славка. Что дальше? Мне кажется, он не так пьян, как остальные. - Отойдем, - говорю я. - Надо сказать два слова. - Это мусор! - вдруг вопит один из парней и подскакивает ко мне. - Сапог! Я его видел! Бей его! Он замахивается, и я вынужден, на миг развернувшись, быстрым прямым ударом с подсечкой опрокинуть его на мостовую. Удар, надо сказать, элементарный, парень ведь полностью раскрылся. Я при этом почти не меняю позы, а парень рушится на асфальт как подкошенный. Только бы остальные сейчас не кинулись на меня, все вместе, с разных сторон. Но удар производит впечатление. - Кто такой? - хмуро спрашивает меня Славка. - Приезжий. Привет тебе от Чумы, - тихо говорю я. - О-о! Погоди, ребята. Я сейчас! - оживляется Славка. Мы отходим. Остальные сгрудились вокруг упавшего, помогают ему подняться и обсуждают мой удар. В дискуссии, как мне кажется, преобладают уважительные, а то и восхищенные нотки. При этом моя принадлежность к милиции остается под большим вопросом. А я тихо говорю Славке: - Чума загремел в Москве. Наглухую. И на много лет. За ним там убийство. - Последнее я нарочно говорю не на воровском, привычном для Славки жаргоне. - И еще попытка убийства работника милиции. - Это не много лет, это вышка, - глухо говорит Славка. - Что уж там бог и митрополит дадут, то и возьмет. Деться ему некуда теперь. И все плохо. А тебя, Славка, Лида ждет, - неожиданно заканчиваю я. - Ну! - теперь уже он хватает меня за пальто. - Не трожь, понял? Я в ответ пожимаю плечами. - Гляди сам. Не упусти только. Сколько, по-твоему, можно ждать такого дурака? - И неожиданно спрашиваю: - К Хромому топаете? - Ага... - рассеянно отвечает Славка. - Чего от него надо? - Чума велел. Всех продает. - Кого же он продал? - Чума знает. - Понятно. Он, значит, и тут решил чужими руками все сделать. Как в Москве. Там он на убийство Леху толкал. - А что Леха, лопух? - А ты что, лучше Лехи? Что у тебя лично к Хромому есть? - Ну ничего. Но, похоже, стучит. В Славке начинает снова закипать злость. - Похоже? - угрожающе переспрашиваю я. - А не похоже, что ты мне сейчас тоже стучишь? Чем докажешь, что нет? Вон им, - я киваю на ребят. - Но, но, - сразу ощетинивается Славка. - Ты потише. - Вон им это скажи. Гляди, как смотрят. И правда. Вся компания сейчас настороженно, подозрительно прислушивается к нашему разговору, медленно и незаметно придвигаясь все ближе. Их человек шесть. Последние мои слова они наверняка слышали. И их начинает раздражать непривычная скованность, которая вдруг всех охватила. А причиной тому я, непонятный, чем-то враждебный им человек, и еще, кажется, Славка. А их по-прежнему распирает пьяная удаль, привычное желание драки, криков, ругани, крови, наконец. - Эй, ты! Вали отсюда! А то схлопочешь сейчас, понял?! - кричит мне кто-то из них. - На нож поставим! Смотри пожалуйста. Они меня просят удалиться, они даже не собираются, оказывается, на меня нападать, они лают издали, как злые и трусливые собаки. - А мне с вами по дороге, - усмехаюсь я и громко обращаюсь к Славке: - Ну что, заглянем к Хромому? Или у тебя другое дело есть? - И, понизив голос, добавляю: - Иди, Славка. Иди к ней. Она тебя ждет. Я ее видел сегодня. Знаешь, как она плакала? Славка стоит потупившись и тяжело, как-то надсадно дышит. Он не знает, на что ему решиться, что делать. И нервы его, я чувствую, натянуты сейчас до предела. Я крепко беру его за плечи, разворачиваю и толкаю в спину. - Ступай, - приказываю я. И Славка не сопротивляется. - Все, ребята, - объявляю я по-хозяйски, словно уже взял в свои руки какую-то власть над ними. Я сейчас испытываю знакомый, хотя всегда мне и непонятный подъем, который обычно охватывает меня в критическую минуту, ощущаю вдруг необычайную веру в себя, в свою силу, в свою удачу, и это, я знаю, неизменно воздействует на окружающих. - Все, ребята, - решительно повторяю я. - Убрать перо! - кричу я вдруг, больше ощущая опасность, чем видя ее. И один из парней мгновенно прячет нож обратно в карман. - Так вот, - продолжаю я, указывая на Славку. - Он идет к жене. Имеется жена, понятно? А мы идем к Хромому. И по дороге я вам сейчас кое-что скажу про него. - И тихо добавляю Славке в спину: - Иди, иди. И делаю шаг к ребятам. Еще шаг, еще... Они молча, настороженно следят за мной. Они ждут, что будет дальше. А я подхожу, спокойно, уверенно раскидываю в сторону руки, чтобы ухватить за плечи двух ближайших из парней, и тем довольно рискованно подставляю под любой удар грудь. - Пошли, блатнички, - весело говорю я. - Пошли, пока ходится. Я увлекаю их за собой. Они не очень уверенно подчиняются. Славка смотрит нам вслед. Представляю, какая борьба происходит сейчас у него в душе. Уйдет он? Нет? Уйдет... - Стой!.. - вдруг орет Славка и срывается с места, бежит за нами. - Стой, сволочи!.. Порежу!.. Стой!.. Порежу!.. Он выхватывает из кармана нож, подбегает к нам и начинает исступленно размахивать им вокруг себя. Лицо его перекошено от бешенства, на губах выступают белые пузырьки пены, он почти невменяем. И в какой-то неуловимый миг он вдруг наносит себе удар, потом второй, прежде чем я успеваю выбить нож из его руки. Славка с коротким воплем валится на асфальт, ребята кидаются к нему, пытаются поднять, он не дается, бьется у них в руках, рычит: - Убью... Кровью зальюсь... Уйди... Уйди... Он вырывается, стонет. А один из ребят вдруг поднимает вверх мокрую руку и отчаянно кричит: - Он кровь пустил!.. Славка словно ждет этого крика. Он вдруг опрокидывается на спину, хрипит и, кажется, в самом деле теряет сознание. Мы все вместе тащим его на руках по улице. Вскоре я останавливаю первую проходящую мимо нас машину. - В больницу! - кричу я водителю, задыхаясь. - Срочно! Вот эти двое с вами поедут. И указываю на первых же подвернувшихся мне под руку ребят. Те безропотно лезут в машину. С остальными я молча возвращаюсь на набережную. Ребята притихли, и хмель, кажется, окончательно выветрился у них из головы. - Вот так-то, - укоризненно говорю я. - Не выдержал Славка. - Псих, - откликается один из ребят. - Отродясь он психом не был, - возражает другой. - Просто накатило. - Видать, жену любит, - встревает в разговор третий парень. Четвертый отмалчивается. Их со мной осталось четверо. - Ну что, пойдем к Хромому? - предлагаю я. - Чего нам у этого гада делать? - зло спрашивает первый из парней, назвавший Славку психом. - Его на нож ставить будем. Увидишь. Я все еще не могу их всех как следует разглядеть. Кажется, этот старше других. - Пора, соколики, кончать эту поганую блатную жизнь, - говорю я. - Сами видите, чего из нее получается. Чуму знаете? - Ага, - отвечает за всех все тот же парень, постарше. - С ним кончено, - жестко говорю я. - Снова его увидите, когда состаритесь. А то и вовсе на том свете. В Москве по мокрому сидит. Ну, и, конечно, все старается на Леху свалить. По-моему, они до сих пор не могут понять, кто я такой, и теряются в догадках. - Это он умеет, на других валить, - неожиданно заявляет один из парней. - Твой кореш, Жук, - обращается он к тому, кто постарше. - Много ты ему лизал. - Кончай, Рыжий, - примирительно говорит третий, молчаливый парень. - У-у, зараза!.. Жук кидается на Рыжего, но тот же молчаливый парень ловко подставляет ему ножку, и Жук, падая, хватается за меня. Я его ставлю на ноги и говорю: - Погоди, ребята. Слушай дальше. Не все еще. С Чумой ясно?