то и другое вместе. Воспитывались бабушками, в детских домах или вовсе на улице. В общем, безродные, которых никто не станет искать. На самом деле их всех куда-то отправили, и об этом знает каждый санитар в отделении... Вот, это вам.н вдруг достал из рукава плаща пластиковую папку с бумагами и положил Зубатому на колени. - Что это? - не прикасаясь, спросил он. - Я снял копии, для прокуратуры. Боюсь, и эти истории исчезнут. - Почему вы сами не идете в прокуратуру? - Меня раздавят, разотрут в пыль, и никто этого не заметит, - обреченно проговорил Кремнин. - Просто в один прекрасный день я сам окажусь в больничной палате. С вами они не сладят, да и прокурор вас услышит. А я помогу, мне люди верят... - Как вы думаете, куда отправили этих больных? Врач раскрыл папку и полистал. - Вот, направления на обследования сердца, печени... Всех внутренних органов. Выписаны одним числом, одним врачом, а результатов в истории нет. И снова, через десять дней, полный комплект направлений, в том числе, на дорогостоящие анализы, и опять ничего. А вот уже через месяц, в третий раз - какая забота о здоровье дураков! В нашей больнице даже рентгена нет, не то, что "узи". Значит, каждый день пациентов нужно возить в областную, а там свои больные, аппаратура и специалисты перегружены. То есть, любой анализ надо согласовывать с начальством и деньги платить... Прошу заметить, такая забота почему-то лишь о четырех безродных дебилах. У нас проводят обследования, но раз в год, по необходимости, не такие полные, и результаты обязательно будут вклеены рядом с направлением. Похоже, тут их собирали в отдельную историю... Должен пояснить: у человека очень четко разделены душа и тело, и болезни соответственно. Когда не варит голова, все остальные органы чаще всего, в порядке, если человек не злоупотреблял алкоголем и наркотиками... - Дебилов можно разобрать на запчасти, - прервал его Зубатый. - Но со старца какой толк? Его что, тоже усиленно обследовали? - Только при поступлении, в обязательном порядке... - Видите, нестыковка... - Но провели несколько специальных анализов для подтверждения возраста! - А что особенного? Документов нет, сами говорите, устанавливали личность. Кремнин как-то по мальчишески опустил голову, помял шляпу в руках. - Вот так все думают, стереотип мышления. И прокурор тоже скажет... Были бы здесь результаты обследований! Я бы сам пошел... Но их не для того проводили, понимаете? Плохие результаты были бы здесь! А что их скрывать? Хорошие оставлять невыгодно!.. Удивляюсь, как еще направления остались? Оплошность или какой-то расчет, чтобы отбрехаться, если что... Но что касается старца, Анатолий Алексеевич, то в возрасте есть своя ценность. - А что, и долгожительство можно пересадить, как почку? - Пока нельзя, - ничуть не смутился врач. - Но работы в этом направлении ведутся. Вечность, бессмертие - мечта сильных мира сего и сверхзадача медицины. - Пока что смахивает на фантастику, - отозвался Зубатый, чувствуя, как присутствие Кремнина начинает его тяготить. - Ну что же, документы возьму, кое-кому покажу, для консультации. Мы же с вами не криминалисты... - Погодите, Анатолий Алексеевич! Я не все сказал! - глаза врача заблестели. - В последнее время приходится очень много читать специальной литературы... Самой разной. Что-то сразу забываешь, что-то откладывается... И я только вчера вспомнил! В одном американском медицинском журнале проскочило упоминание о частной клинике в России, которая исследует проблемы долгожительства. Вы что-нибудь слышали о такой? Уверен, нет. Спонсируют ее очень богатые и влиятельные люди, может, сами американцы. Иначе сейчас работать невозможно. Тем более, получать результаты. А они имеются, и неплохие. Потому что в другом, израильском журнале я нашел ссылку на методику исследований, которая существует в этой клинике. Сути ее не раскрывают, но оценивают очень высоко. Дождаться похвалы от израильских врачей!.. Но самое интересное оказалось в интервью крупного бизнесмена немецкого происхождения, живущего на Кипре. Думаю, мало кто услышал то, что он сказал на самом деле, перевод был неточный, суть пропала. А я услышал! Мне не нужен переводчик. Этот бизнесмен похвастался, что посетил в России клинику бессмертия. Да, именно так! И своими глазами увидел там трех русских долгожителей, одному из которых более ста двадцати лет! То есть, они содержатся при клинике. Вы понимаете, зачем? Нет, вы понимаете, что с ними делают?.. А вы говорите, нельзя пересадить!го страстные слова, манера говорить и даже болезненный блеск глаз казались липкими, обволакивающими и незаметно сковывали мысль, леденили сознание. Кремнин сделал паузу, успокоил дыхание и добавил проникающим, как радиация, шепотом: - Чувствую, наш старец там, в клинике бессмертия. Нет, уверен в этом... Ну что вы молчите?убатый не знал, что ему ответить, но думал, если все так, если этот полубезумный психиатр не бредит, то боги действительно спят... 5 Шахтерский Анжеро-Судженск за всю свою историю никогда не знал ни расцвета, ни упадка, и потому население его не испытывало ни взлетов, ни падений; полуподземная жизнь тянулась однообразной черной лентой, как угольный пласт, и если что-то проблескивало впереди, то чаще всего это оказывался антрацит. Его и городом-то назвать было трудно - десяток низких, барачных поселков, окружающих шахты и своими окраинами смыкающихся в некий абстрактный центр. В каждом свои нравы, порядки, уличные короли, и упаси бог оказаться вечером одному в чужом районе да еще без ножика в кармане.рюков жил в поселке, который издавна назывался Шестой Колонией, в месте не самом разбойном, и все равно с детства ненавидел свою малую родину. Чтоб выжить здесь и самоутвердится, нужно было родиться бугаем с одной извилиной, а Костя рос хлипким, не драчливым, сидел дома и читал, поскольку мать ушла с шахты по болезни, работала библиотекарем и приносила книжки. Крюков боялся улицы и часто попадал под кулак даже возле своего дома, отчего отец все время посмеивался над ним, учил и заставлял драться. Он родился и вырос в таком же шахтном поселке, был не раз бит, бил и резал сам, сидел в колонии, а потом жизнь его разделилась на две половины - забой и запой, и так, пока не завалило в шахте.одобным образом здесь жили все, и Косте была уготована эта судьба, но чтобы доказать право даже на такую жизнь ничего не оставалось, как пойти в чужой поселок, подрезать двух-трех пацанов и отсидеть в колонии лет пять.огда бы слава о нем разнеслась по Анжерке и Судженке, благо, что слухи распространялись по городу молниеносно, и никто уже не посмел бы тронуть его ни в одном поселке. Однако Крюков до душевной дрожи не хотел драться, резать, тем паче сидеть в тюрьме и до безысходного страха боялся смерти. Всю анжерскую юность ему чудилось, что она поджидает его везде, стоит за каждым углом в виде пацана с ножиком, кастетом или обрезом. Этот страх рождал в нем своеобразную религиозность, которая, в свою очередь, создавала определенные обряды. Например, прежде чем выйти из дома, Крюков обязательно становился ногами на порог и спрыгивал с него, а у ворот трижды вопрошал: "Не на смерть ли я свою иду?" Ходить же по городу так или иначе приходилось - в школу, в магазин, за водой на колонку через три улицы, и если выход был удачным, никто не ударил, не оскорбил, не унизил, эта тайная вера становилась лишь крепче. И одновременно, с такой же чувственной силой и страстью Крюков жаждал вырваться из постоянного страха и унижения. В школьной мастерской он вытачивал зековскую пиковину и горько плакал от отчаяния, и потом, со слезами, ходил с ней по своему поселку и иногда забредал в чужие, выискивая жертву. Рано или поздно ему бы кто-нибудь подвернулся и, пожалуй, он бы смог подрезать, но однажды ночью попал в облаву, по неопытности не успел скинуть пику, угодил на трое суток в милицию, где его отколотили по шее и почкам, чтобы не осталось следов, поставили на учет и отпустили под надзор участкового.то и решило Костину судьбу. то время на шахтерские городки приходила разнарядка, по которой одному неблагополучному подростку открывали маленький глазок на мир, напоминающий тюремный волчок - отправляли в суворовское училище. После отсидки в милиции Крюков больше не вытачивал ножей, с наступлением темноты не выходил на улицу, а главное, учился хорошо, потому выбор пал на него...вой город он презирал, однако ему нравилось туда возвращаться, а точнее, было приятно чувство, что он въезжает в него другим, сильным и независимым человеком, и все унижения, испытанные на его улицах, больше никогда-никогда не повторятся. В общем-то так и было на самом деле: он учился, рос и матерел, но стоило ему оказаться на анжерском вокзале, как вместе с запахом угля, дыма и угольного шлака, которым давно и навечно пропах город, в его душу проникал почти забытый страх юности. Он снова чувствовал себя подростком - обходил стороной или прятался, если замечал компанию пацанов, терялся и не мог достойно и толково ответить, когда встречал своих повзрослевших и уже смиренных жизнью врагов.ак было, когда Крюков закончил суворовское, поступил в Высшее военное политическое училище (в командное не прошел по здоровью) и вернулся сюда курсантом. Думал, вот настал час, и теперь можно ходить по всей Анжерке и Судженке в любое время дня и ночи без заклинаний, без ожидания смерти и даже без пиковины в кармане. Но ничего подобного: в первый же вечер, едва вышел из Шестой Колонии, его прихватили возле кинотеатра, невзирая на форму, а может, из-за нее начали бить с непонятной, зверской жестокостью. В первый момент он не побежал из-за воспитанного в суворовском чувства чести, а потом уже не мог - взяли в кольцо.н впервые дрался по-настоящему, как учили, намотав на руку солдатский ремень, но скоро его сбили с ног, отпинали лежачего, после чего оттащили с дороги и бросили в палисадник. Какие-то люди подняли его и привели к матери, а слух мгновенно облетел весь город, что Костя Крюков хоть и надел форму, но слабак, и его можно лупить всем, кому не лень.осле этого он не появлялся в городе все четыре года учебы и приехал лейтенантом. На сей раз никто не тронул, поскольку дышать дымом отечества он предпочел возле собственного дома и, если выходил со двора, повторяя мысленно юношеские заклинания, то днем и не дальше Шестой Колонии. вот в третий раз он въезжал в родной город, можно сказать, на белом коне - на представительской "Волге", впереди которой мчалась милицейская машина с мигалками, поскольку был депутатом Госдумы, и хоть избирался от другой области и приехал, чтобы забрать маму в Москву, но принимали земляка со всеми почестями. На вечер была назначена встреча с горожанами, после которой планировался небольшой банкет, и Крюков впервые ощутил толчок чувства, похожего на любовь к своему городу.о в это время бастовали шахтеры, и когда его подвезли к Дому культуры, "Волгу" взяли в кольцо, пропороли колеса и, несмотря на местную ленивую милицию, продержали в машине пять часов, глуша криками и стуком касок по крыше. Крюков пытался разговаривать, объяснял, что он не может выдать им зарплату и отправить президента в отставку - в него полетели куски угля. Тогда он выхватил у милиционера резиновую палку и закричал, потрясая ею над головой: - Да вы же его сами выбрали! Вы, шахтеры, привели его к власти! Он въехал в Кремль на ваших спинах! Но эти черные, рукастые, с вечной угольной пылью вокруг глаз люди всегда были правы, не хотели слушать правды о себе и не хотели быть обманутыми, поэтому выхлестывали на своего земляка всю накопившуюся, неуемную злобу, которую уже не выплеснуть в простой уличной драке.риехавший из Кемерова ОМОН протаранил коридор, депутата вызволили и отвезли к матери, выставили охрану, но шахтеры нашли его и там, пришли с женами и детьми, разожгли на улице и огороде костры и простояли так всю ночь. А Крюков сидел дома, взаперти, под охраной милиционеров и вышел только утром, когда приехал сам губернатор, пообещал выдать какие-то деньги из резерва и уговорил шахтеров разойтись.ать наотрез отказалась переезжать в Москву, и он уехал один, оставив Анжеро-Судженск еще на четыре года.еперь он возвращался с двумя спутниками - помощниками-телохранителями, заранее предупредив кемеровского губернатора о своем визите, и тот по телефону вроде бы дал согласие принять коллегу, однако в аэропорту Крюкова встретил лишь водитель микроавтобуса, которому поручили свезти гостя в Анжеро-Судженск. только! первый момент он испытал что-то вроде шока. С губернатором они были в хороших отношениях: он изредка обращался к "чужому" депутату, чтоб протолкнуть какой-то вопрос в Министерстве топливной промышленности, и Крюков проталкивал, как шахтерский сын, доставая министра запросами. В свою очередь, и он однажды попросил губернатора дать матери благоустроенное жилье, так как ей трудно уже топить углем и таскать воду. Губернатор квартиру не дал, но сделал капитальный ремонт старого шахтерского дома, подключил к отоплению и воде, мол, так хоть у старухи огород останется, что ей на пятый этаж ползать? Только вот телефон установить не смог, слишком далеко линию тянуть. общем-то, отношения были нормальные, а тут принимает, как бедного родственника! Мог бы заместителя послать или, на худой случай, главу Анжеро-Судженска...онечно, обижаться было глупо и неуместно, и он это понимал: все-таки ехал неофициально и по делу исключительно личному, какая тут может быть помпа? Однако чутьем прошедшего сквозь унижения человека уловил тревожный сигнал. Это все равно, если бы он подрезал кого-нибудь, отсидел срок и, вернувшись, не увидел восхищенных глаз пацанов. городе за прошедшие годы ничего не изменилось, разве что бревенчатые дома почернели еще больше, каменные еще сильнее облупились и чуть подросли терриконы возле шахт. По улицам ходили те же самые приземистые, квадратные мужики с накрашенными пылью глазами, брели сутулые женщины в зимних пальто, порхали стайки пацанов со шкодливыми рожицами. И над всем этим реял вездесущий специфический дым от сгоревшего каменного угля: город дымил многими сотнями печных труб, как в средние века.азенный родительский дом - двухквартирный барак - не мог бы изменить ни один ремонт; он так и стоял в конце переулка, по-шахтерски черный, приземистый, глядя окнами на заснеженные, пестрые терриконы. У Крюкова сжалось сердце и защемило под ложечкой, будто он не на родную землю встал - на край пропасти - и вниз заглянул.оследнее письмо от матери пришло еще в начале сентября, но шла предвыборная кампания, и оно увязло где-то среди бумаг, попав в руки всего неделю назад. Она писала, что выкопала картошку и слегла, и вот теперь находится в больнице, где кормят плохо и почти не лечат, поэтому будет проситься домой, надо бы капусту убрать. Не успела или не смогла - из-под снега торчали замерзшие, зеленые кочаны... Помощников своих он отправил в магазин, вошел один в полутемные сени, нащупал ручку и отворил дверь. В нос ударил знакомый с детства запах лекарств: еще в молодости мать заработала на шахте силикоз, ушла в библиотеку, где было ничуть не лучше от книжной пыли, и лечилась всю жизнь от десятка сопутствующих заболеваний.а кухне, за столом, сидела маленькая, сморщенная старушка в сильных очках и перебирала гречневую крупу. А ей еще и шестидесяти не было... - Мама? - недоверчиво позвал Крюков. - Ой! - испугалась она. - Кто пришел? Поля, ты что ли?идимо, последние годы сказались и на зрении. - Нет, это я, мама, Костя. - Костя?.. Господи! Мне почудилось, соседка пришла... А ты не обманываешь? Не вижу, так все хотят обмануть... Крюков обнял мать и со странным, отвлеченным чувством ощутил под руками костлявое подростковое и чужое тельце. - Вот, за тобой приехал, мам... - Как за мной? - она слабо трепыхнулась. - Все, увезу тебя отсюда, будешь жить со мной. Мать высвободилась, сняла очки. В прошлые его приезды она не давала говорить и ничего слушать не хотела - часа два насмотреться не могла и все ласкала его, держала за руку, смеялась и плакала одновременно, причитая и радуясь. - Я никуда не поеду, - решительно заявила она. Он понял, что зря вот так, сразу и здравствуй не сказав, заговорил об этом и отступил. - Ладно, мы потом все обсудим, - он снял пальто, хотя в доме было прохладно, сел к столу и взял ее руки. - Ну как ты живешь? - Да сейчас полегчало, хожу вот, - жалобно проговорила она. - Весь сентябрь пластом пролежала, Поля меня с ложечки кормила. Думала, не встану. А вот хожу понемногу... - А где болит, мам? - Везде болит, сама уж не знаю, - она отняла руки, надела очки и взялась за крупу. - Скорей бы помереть...е холод и отрешенность были чужими, возможно, потому и сама она будто очужела... - Рано помирать собралась! - бодро сказал Крюков, чувствуя опустошение.на, как мышка, пошуршала зернышками. - Я ведь и сейчас не живу, а будто в клеть зашла и вот-вот вниз поеду. В переходном мире существую. Земное уже не волнует, а небесное еще неосознанно и непонятно. Крюкова ознобило от таких слов - она никогда не говорила с таким философским пафосом, и казалось, слов таких не знает. - Что так плохо топят? - пощупал батарею. - Ледяная... - Скоро включить обещали. Угля не хватает. - В Анжерке не хватает угля?! - Дорогой стал. Ребята ходят по улицам, ведрами продают. Бизнес. Ворованный, конечно...Так я купила четыре. Подтапливаю... Внутри следы ремонта оказались заметнее: прямо из кухни появилась дверь в пристройку, которой не было, и выгородка у входа появилась, вероятно, ванная с туалетом. Он заглянул в комнату - все как и тридцать лет назад: две железных кровати, диван с деревянной спинкой, стол и тяжелые, самодельные стулья. На стенках его фотографии, в основном, курсантских и офицерских времен, собранные по-деревенски, в большие рамы под стеклом...осле первой неудачной попытки перевезти мать в Москву Крюков искренне хотел скрасить ее одиночество и перед отъездом купил новый телевизор, видеомагнитофон со старыми фильмами и пошутил, дескать, будешь смотреть меня на экране, чтобы не скучала. Она тогда была испугана шахтерской демонстрацией возле дома, а тут обрадовалась, мол, теперь все сериалы мои, а то ведь встаешь утром и не знаешь, как убить время до вечера. - Где же твоя техника? - спросил он будто невзначай. - Сломалась, что ли? - Украли, - бездумно обронила мать. - Когда лежала пластом, какие-то ребята пришли и все взяли. Дверь не запирала, чтобы соседям замок ломать не пришлось, когда умру... - Какие ребята? Не узнала никого? - Да узнала... Ну что теперь? Пускай уж, все равно, так и так пропадет... - Откуда они? Кто такие? - у Крюкова скулы свело от обиды. - С Сибирской шахты вроде. Один парень Фильчаковых поскребыш... А ты не жалей, мне ни к чему телевизор. Я сейчас умом живу да памятью, лучше, чем кино смотрю. - Ладно, разберемся, - успокоил сам себя. - Видишь, уезжать тебе надо, как тут одной? Кто защитит? Полный беспредел. - Везде одинаково, в вашей Москве еще больше сраму да беспорядка, - равнодушно проговорила она. - Народ с ума свели, так чего спрашивать? - А мы не в Москву поедем, в другой город, старый, красивый и тихий. - Нет уж, не поеду, не зови... - Погоди, мам, ты подумай, я не тороплю. - Надолго ли приехал? - она вроде немного оживала, по крайней мере, изредка отрывала взгляд от стола с рассыпанной гречкой. - Дней на пять... - А что же один? - Я не один, мам... Она слегка встрепенулась. - Где?.. Почему не заходят в квартиру? - Я с телохранителями приехал, с помощниками. - Почему жену не взял, внука? - Они ждут тебя дома, - Крюков неопределенно махнул рукой. Сейчас он не хотел говорить, что вот уже два года, как разошелся с женой, которая уехала из Москвы в военный городок, где осталась квартира, и теперь пакостит, вредит ему, поливая в газетах грязью. Накануне выборов пошла на сговор с соперником и дала интервью на телевидении, чуть не провалив его - иначе наверняка победил бы в первом туре... Мать смела отобранные зерна в кружку, мусор и камешки ссыпала в железный ящик с углем, сняла очки и словно проснувшись, спросила с боязливым любопытством: - А на что тебе телохранители? - Теперь я губернатор, мама.на сцепила сухонькие ручки перед собой, горестно покачала головой. - Дожил бы отец, вот было бы... И, не договорив, умолкла с остекленевшим взором. * * * Весь остаток дня он ждал вечера с такой же страстью, с какой в юности боялся его и спешил попасть домой, пока не стемнело. В предвкушении он позволил себе выпить стакан шампанского, что делал очень редко, наученный судьбой отца. Мать, сидя за столом с сыном и его охранниками, как с тремя добрыми молодцами, окончательно вышла из отстраненного, самоуглубленного состояния, оживилась, стала называть Крюкова по имени (будто вспомнила его!) и уже смотрела со знакомой лаской. Наступило время, когда можно было поговорить об отъезде, но Крюков не стал торопить событий и жечь лягушечью кожу, оставил все на утро, которое вечера мудренее. Собрать вещи - дело пяти минут, поскольку он не хотел брать с собой хлам, нажитый шахтерским трудом, с билетами же на самолет проблем нет, машину из Кемерово пришлют по первому звонку... вот когда на улице засинело, он встал из-за стола, потянулся, разминаясь, крякнул от души. - Эх, а не пойти ли нам прогуляться? Засиделись!елохранители послушно вскочили, а мать расстроилась. - Да куда же вы на ночь глядя? - Прошвырнемся по улицам родного города, - весело сказал Крюков. - Путешествие в юность! - Ты ведь не юный, сынок. Говоришь, в губернаторы вышел... - Погулять хочется! - засмеялся он и приобнял ее за плечи. - Как жениху перед свадьбой! - А мне - на внука глянуть, - вдруг загрустила она. - Да и жену твою никогда не видала... - Еще посмотришь, - пообещал Крюков. - Надеть бы что-нибудь попроще. Куртяшки моей старой не сохранилось? - Как же? Все берегу, - захлопотала мать. - Ты ведь с мальчишек в казенное нарядился, вся одежа осталась, в кладовой висит. Да налезет ли? Вон какой стал! И к лицу ли будет в старом по городу ходить? Поди, нехорошо... - В самый раз, мам! Хочется юность вспомнить! - Не набаловал вовремя, вот и тянет, - посожалела мать и добавила вслед. - Если что, там и отцова "москвичка", и фуфайка, новые совсем...девались в кладовке, примеряли, смотрели друг на друга и смеялись от души. Куртка, в которой еще в восьмой класс бегал, оказалась впору, только рукава коротковаты, руки стали длинные, хотя мать всю одежду брала с запасом на вырост. Телохранителя Ефремова он обрядил в старый отцовский ватник, а Кочиневского, природного казака, в "москвичку" и овчинную папаху. - Ну, шашку бы тебе!еред тем, как выйти со двора, Крюков внезапно вспомнил заклинание "не на смерть ли я свою иду?", посмеялся над собой, однако с серьезным видом провел инструктаж. Юность у помощников была слишком благополучной, чтобы знать уличные хулиганские правила: Ефремов вообще по образованию журналист, хотя ни строчки не написал и служил в спецназе, а боксер Кочиневский с детства прошел элитные спортивные школы и драться выходил лишь на ринги. По фене они не ботали и могли вообще не понять анжерского уличного базара, где зековский жаргон был еще перемешан татарскими словами. Крюков замечал, как телохранители глядят с любопытством и мальчишеским восторгом, ибо таким его никогда не видели и представления не имели о нравах на родине губернатора.а шахту Сибирская они пошли через бандитский завокзальный поселок, где в моде всегда считались не заточки и финачи, а обрезы и потому фонари там не горели никогда. Обычно на темных улицах к десяти часам оставалась лишь стая местного молодняка, взрослое население сидело на запорах, а милиция дальше вокзала с наступлением сумерек не совалась. Если в поселке не оказывалось чужаков, то стреляли по кошкам, по собакам и еще не расколоченным фонарям, и когда начиналось удушье от недостатка адреналина, делали набег на соседние шахты, дрались с местными, отнимали деньги, шапки, перчатки, отбивали девчонок и лупили ухажеров, и так до тех пор, пока обиженные не поднимали всеобщий шухер и на улицу не выскакивали мужики с кольями и ружьями. Вечером слегка подморозило, снег поскрипывал, отдаваясь эхом в пустынном поселке, и казалось, будто сейчас во всей Анжерке только они одни вышли прошвырнуться, и это наполняло душу веселым и мстительным чувством. На удивление, в центре завокзального горело с десяток фонарей, и когда Крюков броском провел свою команду через поле железнодорожных путей, то увидел совершенно мирную картину: десятки торговых палаток вдоль центральной улицы и редких покупателей разного возраста. И все-таки он двинул вперед с легкой развалочкой, засунув руки в карманы брюк - так положено, и прошел весь этот рыночный ряд от начала до конца, не встретив никого, кроме запоздалых бабуль и шахтеров, открыто несущих водку. На автобусной остановке даже пацаны были, толкались, дурачились, но хоть бы кто крикнул вслед, закурить попросил или плечом задел! И уже когда миновали некогда опасный поселок, Крюков будто вспомнил, что он-то теперь не пацан и идет в сопровождении двухметровых громил - кто же полезет? Наоборот, попрячутся, затаятся, поскольку местная шпана всегда обладала шакальим чутьем. На Сибирской шахте вообще была тишина, как в заброшенной деревне, лишь свет в окнах горел да печные трубы курились, расчерчивая звездное небо белыми дымами. Семья Фильчаковых в Анжерке была известна своей многодетностью, одним характерным изъяном - косоглазостью, и еще тем, что все поголовно, даже мать, в разное время отсидели сроки в лагерях. Среди подростков всех Поселков пятеро Фильчаковых пацанов пользовались авторитетом, могли появляться, где хотели, поэтому некоторых Крюков знал в лицо и когда-то завидовал их особому положению. Один из них, кажется, старший, был среди бастующих шахтеров, осаждавших дом четыре года назад, но поскребыша он знать не мог, потому как тот был слишком мал в пору Крюковской юности. Жили они недалеко от шахтоуправления в двухэтажном бараке, занимая его целиком, где в прошлые времена собирались все анжерские картежники и куда частенько заглядывал отец, чтобы потом поставить сыновей Фильчакова в пример.рюков сразу же отыскал этот дом, остановил свою ватагу, объяснил задачу по-военному коротко: - Здесь живет парень, ограбивший мою мать. Нужно вытащить его и проучить.елохранителей это вдохновило. Ефремов сразу же побежал к темному подъезду, однако в это время оттуда вышла женщина с помойным ведром - должно быть, одна из дочерей Фильчаковых, судя по блуждающим в разные стороны глазам. Крюков отогнул козырек у шапки и подвалил к женщине сам. - Где у вас младший? - Чего?.. - Братан твой, поскребыш, где? - В звезде! - А конкретнее? - Сейчас ведром охреначу - узнаешь где! - выплеснула помои под ноги Крюкову и ушла. - Валим отсюда, - сказал Крюков. - Дома его нет.лоняться просто по улицам не имело смысла, а где собирается местная шпана, он и раньше не знал, поэтому решил покрутиться возле Фильчаковского жилища. И скоро из переулка вынырнул пацан лет двенадцати с двумя ведрами угля, огляделся и, заметив взрослых, ноши не бросил, но тяжело побежал назад. Кочиневский в несколько прыжков настиг его и схватил за шиворот. - Уголек воруешь? - Мерзнем, дядь, - серьезно сообщил мальчишка. - Мамка послала.рюков сдернул с него вязаную шапочку, заглянул в лицо - честные глаза и не косят. - Ты чей? Фамилия как? - Марочкин. - Фильчакова сегодня видел? - Какого? Их много. - Младшего. - Витьку, что ли? - Ну. - В кельдым пошел, ширнуться, - пацан показал головой в сторону шахтоуправления. - Сбегай, позови, - попросил Крюков. - Скажи, пацаны с завокзального пришли, базар есть. Тот посмотрел на "пацанов", поставил ведра. - Боюсь я его. Витька - беспредельщик. Идите сами. Да он сейчас ширнется и выползет. - Ладно, двигай!альчишка подхватил уголь, сделал несколько шагов, оборачиваясь, и не выдержал. - А вы откуда, мужики? В завокзальном я всех знаю. - Топай, парень, мамка ждет! - Блин, да вы не анжерские. А закурить ек?рюков сделал угрожающий выпад. - Быстро свали! И в самом деле, не прошло и десяти минут, как от кочегарки возле шахтоуправления отделилась долговязая, неустойчивая фигура. Определить, кто это, не посмотрев в лицо, было невозможно, поэтому телохранители завернули ему ласты и сразу же поволокли под фонарь. То ли выпивший, то ли обкуренный, он обвис у них на руках и в первый момент даже не сопротивлялся, лишь промычал и уронил голову. Но при свете очухался, выпрямился и попытался вырваться. - Вы чо, козлы, в натуре?се-таки это оказался Филъчаков - неуправляемые глаза плавали и определить, куда он смотрит, было невозможно. Однако сам он все увидел, мгновенно оценил ситуацию и вроде бы протрезвел. - Вот ты и попал, Витюля, - заключил Крюков, испытывая мальчишеское нетерпение и легкую дрожь. - На Шестой Колонии у старухи видеотехнику брал? - Брал, и чо? - с вызовом признался он. - Куда дел? - На кайф сменял, а чо? Чо вам надо, мужики? Руки опустили! Ну чо, я сказал? Крюкова уже потряхивало от волнения, в душе вихрился мутный мстительный дым, а болезненная судорога, раскроив лицо надвое, начинала перекашивать нижнюю часть, и рот сползал набок. Одновременно Крюков сознавал, что перед ним самый обыкновенный дебил, наркоман, потерявший все человеческие чувства и ощущения, в том числе страх и инстинкт самосохранения. Осознавал это и помнил свое положение, но никакая сила, ни внутренняя, ни внешняя, уже не могла остановить руку. Он ударил красиво, правым крюком, точнее, намеревался так ударить, и отчего-то промахнулся, не достал ненавистной морды - должно быть, оттого, что рукава старой куртки были коротковаты и мешали размаху. Левая тоже пошла мимо и уткнулась в грудь Кочиневского. уже не контролируя себя, не думая, стал молотить кулаками беспорядочно и от того не сильно - оказывается, он совсем не умел драться! Удерживаемый за руки, Фильчаков не уклонялся, не уходил от ударов, а ошалело пучил глаза и вроде бы даже ругался. И хоть бы капля крови выступила на его резиновой, бесчувственной роже! Он понял, что сейчас убьет его. Будто кто-то в ухо шепнул - ударь пальцем в глаз! - Константин Владимирович, не царское это дело! - Кочиневский вдруг оттолкнул Крюкова. - Что вы в самом деле? Дайте мне! одним коротким ударом уложил Фильчакова на снег - только затылок сбрякал о мерзлую землю. Склонился, красиво подхватил упавшую папаху и водрузил на голову. А Крюкова будто взорвало изнутри, но судорога стискивала рот и слова застревали где-то в гортани. - Й-я г-говорил!.. Н-не называть по й-имени!аикание всегда раздражало его до крайности и вводило в исступление, ибо в такие мгновения он казался себе маленьким, беспомощным и размазанным, и чтобы преодолеть это, Крюков набросился на телохранителя и наконец-то удар получился - у Кочиневского на губах появилась кровь! - Все, все! Успокоились, Константин Владимирович! - Ефремов заграбастал его в охапку. - Своих бить не будем! - Н-не называть!.. - Простите, забылся!очиневский схватил снег, утер губы, засмеялся. - Ничего себе! У вас хороший удар левой! Нормально задели!тот его веселый тон как-то враз остудил ярость и будто кляп изо рта выбил. - Отпусти! - сказал Крюков, высвобождаясь из рук телохранителя. - Что ты меня, как женщину... Фильчаков лежал неподвижно, раскинув руки и задрав подбородок, косые глаза встали на одну ось и смотрели в небо. И вдруг оборвалась душа. - М-мы его убили, - Крюков тронул ватной ногой заголившийся, синий бок. - Кочиневский, ты его убил...ба телохранителя склонились над телом, видавший виды спецназовец Ефремов хладнокровно пощупал жилку на горле. - Встану - порежу, - неожиданно отчетливо проговорил Фильчаков. - Все, вам могила... Они все трое разом засмеялись и пошли серединой улицы. Мальчишка с ворованным углем, оказывается, не ушел, а скрывшись за чьим-то палисадом, подглядывал, и когда проходили мимо, даже спрятаться не пытался - стоял и смотрел в сторону лежащего под единственным фонарем, местного беспредельщика. - Витьку можешь не бояться, - сказал ему Крюков. - И вообще, никогда никого не бойся! - Вообще, вы, Константин Владимирович, молодец, - вдруг похвалил Кочиневский, когда они уходили с Сибирской. - Вы показали сейчас образец справедливости. Пожалуй, вы станете самым справедливым губернатором. - Ты что это, льстишь так не прикрыто со страху? - спросил Крюков. - С какого страху? - А чуть пацана не убил. - Ну, скажете тоже! Я от души говорю. Потому что обеспечение существования справедливости - обязательное возмездие. Человек, стремящийся к нему, несмотря на положение, невзирая на последствия - человек честный, открытый и справедливый. В нынешнем хитром и изворотливом мире, где есть понятие компромисса и нет понятия чести и достоинства, вы самый справедливый человек. Крюков резко обернулся к нему и схватил за грудки. - Запомни, самый справедливый человек на земле - профессор Штеймберг. Повтори! - Самый справедливый человек на земле - профессор Штеймберг, - с удовольствием проговорил Кочиневский. - Только я не знаю, кто это, каких наук. Он хотел сказать - медицинских, но в последний момент показалось, помощники неправильно поймут. - Тебе должно быть стыдно не знать такого профессора, - Крюков пошел вперед. - А что он такого сделал? Что изобрел? - Почитай в энциклопедии! На Сибирской шахте они больше никого не встретили, хотя время было самое хулиганское - одиннадцатый час. За поселком, на пустыре, отчего-то стало еще веселее, и уже не судорога, а мальчишеский восторг сдавливал гортань и кривил рот. - А не выпить ли нам? - предложил Крюков. - За мой родной город! Я угощаю!екоторые палатки в завокзальном еще работали, правда, водка была дешевая, рабоче-крестьянская, зато колбасы несколько сортов и даже красная рыба, что для Анжерки в прошлые времена казалось немыслимо. Он купил по бутылке на каждого, чтобы не разливать и пить из горла, набрал закусок от маринованных огурчиков до конфет - словно в юности подфартило и появилась возможность попробовать водочки, поесть вкусненького, но не втайне, а открыто гульнуть, по-шахтерски, среди улицы. - Ну что? И дым отечества нам сладок и приятен? - он чокнулся бутылкой со спутниками. - За родные пенаты!н выпивал редко и мало, чаще пригубливал для порядка и отставлял рюмку, поскольку не любил состояние опьянения, боясь выглядеть смешным, как другие. Но сегодня, не имея опыта, на одном кураже, раскрутил бутылку, как это делал отец, и вылил в себя всю, будто воду, не испытав ни горечи, ни вкуса. И сам подивился такой отваге, не сдержался, как-то нелепо, по-дурному, хохотнул, а телохранители пялились на него с интересом и страхом. - Что встали? Пейте! - прикрикнул Крюков. Кочиневский отважно глотнул несколько раз, а Ефремов завернул пробку и сунул бутылку в карман. - Нет, Константин Владимирович, кто-нибудь один должен оставаться трезвым. Это закон. - Пей, я сказал! - Сегодня я пью! - пошел на выручку Кочиневский, - Тем более, мне досталось!.. - И он пусть пьет! - Константин Владимирович! - всегда уважительный Ефремов вдруг обрел голос. - Я знаю свои обязанности!.. Крюков пихнул его в живот. - Тебе сколько раз говорить? На улице имен не называть, понял? - Это я понял. Но пить все равно не буду. - Шеф, да наплюйте на него! - Кочиневский приобнял его и попытался повести вдоль улицы. - Мы с вами на пару сегодня врежем, как два казака. А он пусть не пьет... Не могу никак вспомнить, кто такой профессор Штеймберг? Засело в голове... - Отстань с профессором. Если Ефремов не выпьет со мной - уволю, - Крюков сбросил руку. - Сегодня у меня праздник, понимаешь? Я на своей родной земле, в городе детства. Да, он такой, мой город, грязный, зачуханный, но он мой! Я отсюда родом, из этого дерьма! Мы с ним одной крови, как звери!н совсем не чувствовал опьянения, твердо держался на ногах, мысль была отчетливой, слова приходили высокие и трогательные, а состояние души такое, что хотелось петь и плакать одновременно. И еще хотелось, чтобы все вокруг тоже радовались. - Нужно идти домой, шеф, - Ефремов встал сбоку. - Там Валентина Степановна ждет... - Выпьешь - пойдем! - Крюков достал бутылку из его кармана и сунул в руки. - Ты мужик или нет? - Не могу из горла, а стакана нет. - Привыкай! Так пьют шахтеры, надо соблюдать традиции. - Я не шахтер, - все еще упрямился телохранитель. - У меня свои традиции. - А я кто? Ты знаешь, с кем ты пьешь водку? - Знаю. - Ничего ты не знаешь! Я гений. - Согласен, - засмеялся Ефремов. - Поэтому я с вами. Но все равно пить не буду.очиневский неожиданно потянул за рукав. - Милицейская машина, давайте за палатку уйдем. - Ты что, ментов боишься? - засмеялся Крюков. - Со мной тебя никто здесь не тронет! Ну, где менты? Он пошел на синий проблесковый маяк, движущийся от вокзала, замахал руками - телохранители не отставали и пытались увести его с проезжей части. А ему нравилась такая игра, и не из куража, не от каприза; впервые он находился в родной Анжерке и чувствовал себя человеком. Он знал, что милиция в такую пору никого не трогает на улицах и стремится проскочить мимо, чтобы не нарваться на пику или выстрел в упор из обреза. Смелость появлялась, когда их собиралось человек тридцать для облавы в каком-нибудь поселке, но такое случалось редко, и шпана узнавала об этом за сутки вперед. Мелькающий, слепящий свет над кабиной вдруг погас, скрипнули тормоза, и Крюков ничего не успел рассмотреть, поскольку рослые телохранители перекрыли его, заговорили быстро разом - что-то объясняли. Но в это время с другой стороны подкатила еще одна машина с потушенными фарами, и несколько милиционеров оказалось перед Крюковым. Он отлично помнил, что обладает неприкосновенностью как губернатор и депутат, поскольку еще не сложил полномочия и в кармане лежит еще не сданное удостоверение, однако все это сейчас было неважно, не существенно. Сбывшаяся мечта, чувство вольного, независимого человека казалось выше, чем защитные бумажки и наполняло его лихой, молодецкой отвагой. - Шахтеров бьют! - крикнул он. - Мочи легавых!се произошло сразу и жестко - торцом резиновой палки ударили поддых, от чего Крюков переломился, хватая ртом воздух. А его нагнули еще ниже, чуть ли не до земли головой, завернули руки, заковали в наручники и повели так быстро, что едва успевал перебирать ногами. Сопротивляться он не мог, и когда раздышался, всю силу, страсть и волю к сопротивлению вложил в отчаянный крик: - Менты поганые! Козлы вонючие! Волчары позорные! Петухи вы драные!.. когда его толкали в машину, Крюков ощутил спирающее гортань знакомое напряжение, заикнулся и оборвался на полуслове. Он силился закричать, напрягал язык, рот, однако мускулистый комок, всплывший откуда-то из-под ложечки, напрочь запечатал горло и лишил дара речи. следующий миг он внезапно вспомнил, что это уже было - и боль, замешанная на яростном гневе, и задушенный в глотке крик, и тоскливо горькое ощущение бессилия. Все повторялось с точностью до мельчайших деталей, т