о тщеславия решила доказать всему миру, что ее победы вовсе не результат политической алхимии, а продукт правильной политической стратегии. Посему была придумана компьютерная система, в Мехико наприглашали журналистов и наблюдателей, затолкали их в ярко освещенный и забитый компьютерами зал, и гости получили возможность прямо с дисплеев считывать последние данные о ходе подсчета голосов. Данные же были для Салинаса самые неутешительные. И когда стало ясно, что за конкурента всемогущего и мудрого Салинаса проголосовало большинство... -- Все компьютеры в зале для гостей неожиданно вышли из строя, -- веселился сотрудник "Огонька", рассказывая Лизавете эту историю, -- а к зданию мексиканской ЦИК подошли войска. Наверное, чтобы компьютеры починить. Чинили долго, почти неделю. Отремонтированные машины показали правильный результат -- победил Салинас. Скандальная оппозиция потребовала вскрытия избирательных урн и пересчета бюллетеней. Но вскоре все урны сгорели, вместе со зданием местного парламента. -- Интересно, председатель нашего Центризбиркома про этот афронт знает? -- шепотом спросила Лизавета. -- Нет, зачем ему голову всякой ерундой забивать... -- ответил образованный сотрудник "Огонька". -- К тому же наши люди, даже если захотят, не смогут повлиять на результат, просто не сумеют. Не зря же мы машины покупали маломощные, а людей нанимали полуграмотных. Потому что для нас безопасность -- прежде всего, -- ерничал Глеб, склонившись к Лизаветиному уху. -- Не знаю, как насчет безопасности здесь, а вот у нас творилось черт-те что. Я звонила в редакцию -- в Петербурге на половине участков бюллетеней не хватило, а кое-где избирательных урн. -- Это в каком смысле? -- Глеб выстроил брови домиком. -- В самом прямом и непосредственном. -- Ты хочешь сказать, что несчастные избиратели метались и не знали, куда пристроить листок, на котором поставлен заветный крестик? -- Именно. Здесь уже сообщили про невероятную активность избирателей, о которой социологи никого не предупредили. Соответственно, к ней и не подготовились. Особенно отличился крупный научный центр, то бишь Петербург. В нашем городе ни один чиновник и высморкаться без соответствующих рекомендаций не сумеет. Раз социологи пообещали, что голосовать придет не более тридцати процентов избирателей, значит, так оно и есть. Посему избирательные чиновники решили сэкономить на транспортных и прочих расходах. Развезли по территориальным участкам лишь треть бюллетеней -- они же тяжелые, чего их тягать туда-сюда без толку. А избиратель, как назло, попался несознательный, взял и передумал в последний момент, и повалил, словно в девяносто первом году. Бюллетени расхватали за два часа, остальные уходили, не исполнив гражданского долга, или стояли в очереди, или возмущались... -- Картина, достойная кисти Айвазовского. "Очередь на выборы в Петербурге -- девятый вал"! -- Впрочем, с дефицитом бюллетеней справились часа за три, -- продолжала Лизавета, -- главная головная боль была впереди -- дефицит урн. Что делать с переполненными ящиками? Их же не вскроешь и не запечатаешь по новой, особенно когда на участке толпится охочий до демократии народ и наблюдатели, всегда готовые растолковать любую статью закона о выборах. Кое-кто отказывался ждать -- и их бюллетени просто складывали грудами. Потом принялись запечатывать, вернее, опечатывать в полиэтиленовые пакеты. Эти пластиковые пакеты выставляли как своеобразный суррогат, призванный заменить привычный деревянный ящик с замком и щелью в крышке. -- Председателю ЦИК крупно повезло, что здесь нет скандальных петербургских журналистов. А то вертеться ему карасем на сковородке. -- А я откуда? -- обиделась Лизавета. -- Ты не склонна к скандалам, это видно невооруженным глазом! -- ухмыльнулся Глеб. -- Ты же не будешь тиранить облеченного властью человека, утомленного интригами! -- Отчего бы и нет? -- Лизавета до того момента сама толком не знала, стоит ли вылезать со своими петербургскими вопросами. Глеб помог принять решение. Она дождалась паузы, подмигнула Славику и вышла к центральному микрофону. Председательствующий начальник пресс-центра кивнул -- мол, я вас заметил, подождите. Ждать пришлось довольно долго. Лизавета даже успела пожалеть, что вылезла вперед. Ответа по существу все равно не дождешься, а топтаться на виду она не любила. Наконец ей включили микрофон. Лизавета в двух словах рассказала о нехватке бюллетеней и переполненных урнах, спросила, знают ли об этом в Центризбиркоме, а затем поинтересовалась, не намерена ли Центральная комиссия рассмотреть вопрос о признании выборов недействительными на тех участках, где были зарегистрированы нарушения процедуры. Словосочетание "признание выборов недействительными" повергло весь президиум в смятение. Никто не бросился отвечать -- все смотрели на руководителя, которому и был задан вопрос. Председатель ЦИК с блеском вышел из положения. По крайней мере, его ответ был растиражирован десятком газет и журналов. -- Я не понимаю, о каких нарушениях вы говорите... Ну подумаешь -- полиэтиленовые мешки! Ведь что такое, по сути, избирательная урна? Некое замкнутое пространство, в которое можно опустить свой бюллетень. Это может быть и мешок, и коробка, и что угодно еще. Лизавета завороженно смотрела на высокопоставленного государственного служащего, не увидевшего ничего странного в том, что во втором по величине городе России демократический выбор делается при помощи картонной коробки и пластикового мешка! В зале повисла зловещая тишина -- теоретические упражнения на тему формы и содержания урны произвели впечатление на многих. -- Молодец, старуха. Не ожидал. Я так прямо и озаглавлю статью: "Что есть урна и как ее наполнить?" -- такими словами Глеб встретил вернувшуюся в задние ряды Лизавету. Пресс-конференция же покатилась дальше. Вновь обрели дар речи многочисленные заместители председателя и немедленно перешли к основной части заседания -- подведению итогов. К шести утра умные машины сумели подсчитать голоса, поданные тридцатью миллионами российских избирателей, явившимися на выборы. В Думу по партийным спискам прошли шесть партий. Лизавета видела внезапно осунувшееся лицо лидера "Женщин России" -- по результатам голосования в Сибири и на Дальнем Востоке они смело могли рассчитывать на места в парламенте, но Европейская Россия в корне изменила ситуацию. Отныне и в течение ближайших четырех лет Государственная дума будет стоять на шести китах. Лизавета, умевшая запоминать, а уж тем более записывать цифры, с первого раза поняла, что делать на пресс-конференции больше нечего. Одно метафизическое определение избирательной урны потянет на целый репортаж. К тому же Славик Гайский уже полчаса жалобно вздыхал и многозначительно посматривал на своего корреспондента. Он явно проголодался. Работа оператора -- тяжелый физический труд, о чем мало кто подозревает. Профессиональная камера, даже современная, весит минимум семь с половиной килограммов. Бегать целый день с таким грузом на плече или в руках нелегко, а ведь еще надо следить, чтобы кадр не дрожал, то есть держать камеру твердо. Или таскать штатив, а это дополнительные килограммы. Хорошие корреспонденты знают: операторов следует кормить хорошо и регулярно, поэтому Лизавета встала. -- Ладно, двинулись... -- А как же пресс-конференция?-- встрепенулся сидящий рядом Глеб. -- Никак. Ничего нового они не скажут. Повторят еще раз тридцать, что результаты исключительно предварительные, но исключительно точные, поскольку получены при помощи священной компьютерной коровы. Мы сейчас поедим, а потом я попробую отыскать вашего Валерия Леонтьевича. Он как в воду канул. Я хочу его видеть. -- Зачем он тебе? -- Пригодится. Или у вас каждый день в парламентском центре люди мрут? -- Еще как! -- жизнерадостно закивал Глеб. -- И не только в центре, а и просто в парламенте. И еще на улице. В людей стреляют из автоматов. Они, правда, с успехом отстреливаются. Им подкладывают взрывчатку, прямо в думские офисы. Или милый телохранитель сначала пропускает с охраняемым пару стаканчиков водки, потом стреляет ему в висок, а затем себе -- в сердце. Я уж не говорю про пустяки и мелочи вроде автокатастроф, отравлений и примитивного мордобоя. Так что нас тут ничем не удивишь. -- Ясно. Раз не интересно, значит, не интересно. Пока! Лизавета заторопилась -- Славик уже вышел из зала. Но Глеб не отставал: -- Вы в буфет? Тогда я с вами. Здесь действительно уже все сказано. Кстати, ты напрасно поджидала Валеру-лысого в зале. Посещать открытые для всех пресс-мероприятия ниже его достоинства. Он специализируется на закулисных тайнах, вхож в высшие сферы, говорильня вроде этой -- не для него. -- Тогда зачем он здесь? -- обернулась Лизавета. -- Ты что, не заметила его "виповскую" карточку? -- Глеб потрясающе умел удивляться. -- Это мы ходим-бродим с кусками картона! -- Он дотронулся до своей аккредитационной карточки, которая ничем, кроме порядкового номера, не отличалась от Лизаветиной. -- Такие феньки, с точки зрения Лысого, -- фиговые листки для чернорабочих. Аристократы должны появляться на тусовках вроде сегодняшней лишь как особо важные персоны или как почетные гости. Усекаешь? Лизавета кивнула. -- Извини, мне надо догнать Славика. Так где же можно найти этого Лысого? Странная, кстати, кличка. Я что-то не заметила особой лысины, он скорее седой... -- Ага. И страшно гордится своей благородной шевелюрой. Вот его и стали дразнить "лысым". Идем, я тоже в буфет. Вполне вероятно, что Валерий Леонтьевич там, если, конечно, его не пригласили на рюмку коньяку в узком кругу избирательных начальников. Очереди в буфете не было -- пьющие, наверное, уже утомились, а едоки сидели в зале. Лизавета окинула буфет внимательным взором. Кроме них, посетителей было всего четверо -- юная целующаяся парочка в джинсах и свитерах, низенький старик с дорогущим фотоаппаратом и в обсыпанном перхотью пиджаке и человек лет тридцати с непроницаемым лицом, по виду либо брокер, либо дилер. -- А кто он такой, этот Валерий Леонтьевич? -- возобновила разговор Лизавета, когда все трое удобно устроились за дальним угловым столиком. Глеб не торопясь отхлебнул пиво, слизнул пену с губ, потом недоумевающе посмотрел на соседку. -- Ты что, с луны свалилась? Он же председатель Ассоциации независимых журналистов! Лизавета ответила равнодушно: -- Я и городское-то начальство толком в лицо не знаю, а ты... Он еще чем-нибудь знаменит? -- А как же! Валерий Леонтьевич был одним из тех, кого размазала по стенке Маргарет Тэтчер. Может, помнишь? Или ты в те времена еще в детский сад ходила? -- Я даже в детском саду следила за текущим моментом. Теперь Лизавета поняла, почему благообразное лицо Валерия Леонтьевича показалось ей знакомым. То интервью, во время которого Железная Леди остроумно и по существу отвечала на агрессивно-бестолковые вопросы трех лучших советских журналистов-международников, интервью, доказавшее всю беспомощность отечественной репортерской традиции, забыть было попросту невозможно. -- Он действительно очень влиятельный человек, -- улыбнулся Глеб. -- Так что можешь гордиться его давешними комплиментами. -- Слушай, ты часом не знаешь, где могут пить коньяк лица, допущенные к телу и приближенные к дворцовым тайнам? -- Все-таки хочешь отыскать Валеру? Пустой номер, он, скорее всего, уже ушел. -- Тогда давай сами разузнаем, что случилось с тем дядькой! -- Зачем? -- почти шепотом спросил Глеб. Лизавета растерялась. -- Я даже не знаю, что сказать. У нас журналисты, может, и не готовы трое суток не спать, трое суток шагать ради нескольких строчек в газете. И за сенсациями, особенно двоякими -- за которые не то похвалят, не то уволят, -- охотятся с ленцой. Но, по крайней мере, у нас в городе не принято открыто расписываться в том, что тебе, журналисту, начихать на сбор информации, что от скандальных происшествий и таинственных убийств тебя тошнит и что ты предпочитаешь кружку пива пенного священной пахоте на информационной делянке! -- Красиво говоришь! Прямо-таки Аркадий! -- Лизавета и Глеб окончили среднюю школу, а после университет примерно в одно время и беседовали на одном языке. Неизвестно, как приняли бы представители следующего поколения цитату из Тургенева. Лизавета же поморщилась, она тоже читала произведения Ивана Сергеевича, в том числе и те, что включены в школьную программу. -- Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей Родины проще всего отречься от всего под предлогом "не говорить красиво"! Ты как хочешь, а я попытаюсь прорваться! -- Куда? -- В медпункт. Хотя бы для того, чтобы выяснить, жив этот человек или нет и как его зовут. А ты допивай! Идем, Славик! -- Лизавета решительно направилась к выходу из буфета. -- Минуй нас пуще всех напастей и женский гнев, и женская любовь, -- пробормотал Глеб и двинулся следом. Спустя несколько минут они добрались до входа в закрытую часть Дома парламентского политпросвета. Именно отсюда появилась бригада медиков, именно за этой дверью скрылись носилки с телом упавшего мужичка, именно тут висела сакраментальная табличка "Служебный вход". Лизавета взялась за дверную ручку. Неожиданно рядом возник высокий комодообразный парень с мрачным, прыщеватым лицом. Привратник явился неведомо откуда. Как в сказке. И встал перед Глебом, Славиком и Лизаветой как лист перед травой. -- Это ход в служебные помещения, -- решительно произнес он. Лизавета покосилась на Славика с камерой. Над видоискателем мигнул красный огонек: Славик запустил пленку, не дожидаясь команды. Настоящий информационный волк. -- Мы хотели бы... -- Пройти в медпункт, -- перебила Глеба Лизавета. -- А в чем дело? -- Привратник говорил лениво, через губу, он заранее знал, что с легкостью турнет этих странных энтузиастов, вознамерившихся преодолеть границу, отделяющую чистых от нечистых. -- Предположим, я нуждаюсь в срочной медицинской помощи... Комод уставился на болящую, оглядел ее с ног до головы. Лизавета никак не походила на особу, измученную мигренью или коликами. Строгий серый брючный костюм мужского покроя, нежная белая блузка с нарядным кружевным жабо, изящные ботинки, как бы тоже мужские, незаметный макияж, копна рыжих волос и веселые искорки в глазах -- все это делало ее похожей на тех не ведающих реальной жизни девочек, которых привратник видел только на глянцевых страницах журналов или в рекламе мыла и помады. Он не знал, что Лизавета хотя и была экранной девочкой, но девочкой с начинкой, девочкой наоборот. При всей внешней безмятежности и товарном виде она по долгу службы много знала и много помнила. Она хранила в кудрявой головке подробности всяческих скандалов и происшествий. Она умела цитировать высказывания официальных лиц трехлетней давности, причем вставляла их весьма кстати, например, когда кто-либо из них, поднявшись на две-три ступеньки по служебной лестнице, менял взгляды и спешил оповестить об этом весь мир. К тому же слова унесенного в неизвестном направлении толстяка взбудоражили ее по-настоящему. За словосочетанием "школа двойников" ей мерещилась тайна, опасная тайна. -- Это тебе доктор нужен? -- Комод держался развязно, разве что не сплюнул в угол -- наверное, потому что угол был далековато. -- А если мне, то что? -- Лизавета еще раз незаметно посмотрела на своего оператора. Славик молча работал. Охранник же этого не замечал. Лизавета ринулась в атаку, перешла на особый язык. Она по опыту знала, какие слова и выражения действуют на таких вот ретивых граждан "при исполнении", как красный плащ тореро на быка. Она пустила в ход "красную тряпку": -- Я что-то не пойму, когда мы с вами перешли на "ты"? -- Чего? -- Дама просит вас держаться в рамках, -- подключился Глеб. Он тоже знал и любил такого рода игры. -- Чего? -- Я спрашиваю, почему я, имея аккредитацию, не могу пройти в медпункт... -- У вас нет пропуска. -- А это что? -- Глеб и Лизавета синхронно протянули комоду свои аккредитационные карточки. -- Это пропуск в парламентский пресс-центр, -- солидно ответил тот. -- А здесь что? -- А здесь... -- Охранник обернулся и вслух прочитал табличку: -- Служебный вход. Русским же языком написано. Он, как многие приставленные к государевой службе люди, любил высокопарно изрекать прописные истины. Хорошо не спросил, умеют ли приставшие к нему журналисты писать. Лизавете поведение охранника показалось странным. Он их не пропускал -- это полбеды. У нас любят тащить и не пущать. Но он "не пущал" людей в медпункт и при этом подозревал их. Самыми черными подозрениями были наполнены все ящички огромного комода -- сверху донизу. Это бросалось в глаза. А в чем он их подозревал? Ведь они просто хотели пройти в медпункт, что само по себе вовсе не предосудительно. Значит, охранник знал нечто, что делало журналистов персонами "нон грата". И очень может быть, что нежелание пропустить журналистов напрямую связано с пропавшим за этими дверьми толстяком. -- Мы здесь именно по долгу службы. Я работаю в журнале "Огонек", а моя спутница из Петербурга, с телевидения. -- Теперь Глеб старался говорить ласково, но убедительно. Сразу стало ясно, что при слове "телевидение" в охранном подразделении, где служил данный конкретный охранник (их в России нынче много, и не просто много, а более чем достаточно), было принято хвататься за пистолет. Во всяком случае, комод недвусмысленно опустил руку в карман, а чтобы ни у кого не осталось никаких сомнений, угрюмо пригрозил: -- Не напирай! Кому говорю, не напирай! -- Господи, о чем вы? Мне просто нужен врач! -- Вот и звоните ноль-три! -- На каком основании вы нас не пропускаете? -- Лизавета мастерски чередовала официальные, годные для эфира, и неофициальные, "разогревающие" вопросы. -- По инструкции! -- насупился "комод". -- Ай-яй-яй, как не стыдно использовать скрытую камеру. Я думал, вы знаете, что в соответствии с законом о печати вести запись разговора можно лишь с разрешения собеседника. Лизавета подпрыгнула и сиганула в сторону -- так поступают искушенные герои триллеров, почувствовав спиной холодное дыхание пистолетного дула. Разумеется, никакого пистолета за ее спиной не было. Там стоял Валерий Леонтьевич и, радостно улыбаясь, продолжал: -- Почему вы здесь скандалите? -- Вас ищем! -- улыбнулась в ответ Лизавета. Глеб почтительно промолчал. -- А в чем дело? -- Валерий Леонтьевич скорчил удивленную мину. -- Как в чем? Вы же обещали разузнать, как там несчастный любитель водочки из буфета. -- Лизавета старалась говорить обиженно и в то же время кокетливо, в стиле, приятном для уха постаревших покорителей сердец. Валерий Леонтьевич немедленно откликнулся: -- Да, да, помню, вот только замотался. Здесь... -- Он возвел глаза к потолку, чтобы кто-нибудь, не дай Бог, не подумал, будто "здесь" -- это просто здесь, а не в эшелонах власти. -- Здесь такое творится... Немудрено забыть обо всем. -- Так как он? -- Вы были правы. Инфаркт. Спасти не удалось. Не берег свое сердце. Такие дела. -- А кто он? Что он здесь делал? -- Он-то? Мелкая сошка. Второй помощник одного не очень заметного депутата, Игоря Ивановича Поливанова. Я знаю этот тип людей. -- Валерий Леонтьевич кривовато ухмыльнулся. -- Они с энтузиазмом крутились сначала вокруг тех, кто шумел на митингах, потом в Верховном Совете Союза, далее перебрались в Верховный Совет России, а затем их унаследовала Дума. Незаметные, незаменимые и восторженные. Сателлиты. Своего рода группа поддержки, вроде девочек в коротких юбочках, что размахивают букетами на состязаниях по американскому футболу. -- Имя-то у этого сателлита есть? -- Владимир Дедуков. Пятьдесят два года. Когда-то, очень давно, работал в Институте всемирной истории, специалист по средневековью, научный сотрудник, правда, младший. -- Просто кривая ухмылка Валерия Леонтьевича постепенно переросла в ухмылку сардоническую. Злую, даже злобную. Так, скорее всего, усмехались пресыщенные римские сенаторы. -- Потом переквалифицировался на историю современности. И... сердце не выдержало. -- Вы иронизируете, Валерий Леонтьевич! Интересно почему? -- Лизавета похлопала ресницами и вообще постаралась сделать взгляд предельно наивным: что недозволено простым смертным журналистам, то позволено куклам Барби. Она наверняка знала, что мужчины типа этого председателя ассоциации журналистов пустоголовым куклам Барби прощают все. -- Не плакать же! Не люблю прихвостней! -- По непонятным причинам самого себя, с удовольствием тусующегося среди важных и особо важных персон, Валерий Леонтьевич прихвостнем не считал. -- И вообще, милая Лизавета, зачем вы забиваете свою прелестную головку черт знает чем? -- В голосе Валерия Леонтьевича зазвенели отеческие нотки, глаза заволокло мечтательно-маслянистой пленкой. Обычно после заданных таким тоном вопросов мужчины приглашают в ресторан, где начинают сетовать на горькую холостяцкую судьбу. Так поступают все мужчины, женатые в том числе. Он ласково, почти по-отечески приобнял Лизавету за талию и зашагал по длинному коридору. Следом потянулись Славик и Глеб. Лизавета услышала, как комодообразный охранник облегченно вздохнул. По сути, Валерий Леонтьевич уводил их с места репортажа. Но сопротивляться было бессмысленно. "Раз молчит гора, попробуем выведать что-нибудь у Магомета", -- решила она. -- А я думала, вы про нас забыли. -- Лизавета намеренно объединила себя с корреспондентом "Огонька". -- И еще вопрос -- вы, случайно, не знаете, чем занимается депутат Поливанов? -- Он, если не ошибаюсь, в прошлом директор школы, где-то в провинции, в Орле или в Туле. Там его и выбрали. В Думе он особо не выделялся, ни в какие фракции не вступал, в порочащих связях замечен не был, жил тем, что выгодно пристраивал свой голос во время равновесных голосований. Его думской темой было народное образование -- так сказать, по специальности. -- А помощник? -- Бог его знает, тоже, наверное, образованием занимался. -- Ах, образованием, школами, значит, тогда все ясно! -- Лизавета вовремя прикусила язычок. Никого, кажется, не заинтересовала ее реплика. Валерий Леонтьевич тем временем перешел к делу. Не зря же он обнимал ее за талию, прогуливаясь по длинному коридору. -- Оставим это, милая Лизавета. Сегодня вечером в ресторане Дома журналиста будет небольшой банкет по случаю выборов. Я был бы счастлив, если бы вы приняли мое приглашение... -- Это в "Трех пескарях" банкет? -- вмешался в разговор Глеб. Валерий Леонтьевич не счел нужным ответить молодому собрату по перу или, если не отставать от времени, собрату по компьютерной верстке. -- Ой, это тот, что рекламируют! -- Лизавета стремительно вживалась в образ Барби, которой прощают все. -- Я бы так хотела, так хотела пойти. Даже по телевизору видно, как там красиво, но надо лететь домой -- сегодня в вечернем выпуске ждут репортажи. И билеты уже есть... -- Понятно. -- Теперь усмешка Валерия Леонтьевича уже не выглядела злой. -- Репортаж с концептуальным определением избирательной урны следует показать сегодня же. Вы сумели обмануть председателя: отвечая, он полагал, что имеет дело с "проверенными товарищами". И вдруг неприятные подробности о выборах в северной столице. Подчиненные-то, в том числе председатель вашей окружной комиссии, не торопились доложить по инстанции дурную весть -- никто не спешит получить приглашение на казнь, особенно собственную. А тут... Будь я вашим главным редактором, ваш скорбный труд не пропал бы, очаровательная леди. Многозначительная тирада шефа независимых журналистов была слишком перегружена литературными аллюзиями. Он словно поставил перед собой цель явить миру, а пуще всего Лизавете, Глебу и Славику, свою образованность и начитанность. Лизавета немедленно сообразила, что ее потуги смотреться идиоткой, благоухающей духами "Дольче Вита", не нужны и даже вредят делу. Она опять сделала умное лицо. Валерий же Леонтьевич продолжал вещать: -- Жаль, что не присоединитесь к нам. Тогда удовлетворите мое любопытство -- почему вы так настойчиво расспрашиваете об этом мелком деятеле от политики? Была бы известная персона -- тогда понятно... -- Задав вопрос, он внимательно заглянул ей в глаза. Лизавета выдержала пристальный взгляд, потом посмотрела на Глеба, который шел на полшага сзади, -- тот тоже напряженно ждал ответа. Экие любопытные! -- Действительно! Я тоже дивлюсь, Валерий Леонтьевич. Это она меня сюда притащила, все никак не могла успокоиться! Я уж и так и сяк спрашивал, отчего ее это дельце зацепило, -- ни в какую, хоть кол на голове теши! -- Просто вы посредственные журналисты, а она нет, -- сказал вдруг Славик Гайский. -- Лизавета -- журналист классный, потому что не ленивая и любопытная. Глеб и Валерий Леонтьевич разом повернулись к нему, у обоих вытянулись лица -- не то от удивления, не то от обиды. Не каждый день корреспондентов российского "Ньюсуика" и уж тем более патронов отечественной независимой журналистики называют в глаза посредственностями. -- Боже, а я все размышлял, умеет ли он говорить. -- Глеб смотрел на Славика Гайского, как отец на двухгодовалого шалуна, вдруг вышедшего к гостям с заявлением "я обкакался": с одной стороны, мальчик выучил новое слово, а с другой -- следует объяснить ему, что кое-какие секреты следует хранить при себе. -- Ты напрасно считаешь немыми всех, кто может молчать более трех минут. -- В Лизавете всегда было сильно чувство локтя и классовой солидарности. -- Не каждый же способен трещать как сорока. -- Вот уж не думал, что похожу на сию почтенную птицу, -- раздраженно проговорил Глеб. Он по-настоящему разозлился, и это бросалось в глаза. Валерий Леонтьевич был спокоен, но хмурился. Лизавета поняла, что переборщила. Эти люди не сделали ей ничего плохого, наоборот, помогли. Глеб к тому же старательно развлекал на пресс-конференции. Валерий Леонтьевич похвалил ее русский язык. А они со Славиком обзываются и вообще ведут себя неподобающе, словно и не петербуржцы вовсе. И стоит ли так рьяно хранить в тайне последние слова историка Владимира Дедукова? -- После бессонной ночи все становятся злыми и непредсказуемыми. Но мрак развеялся, и я открою вам секрет: я слышала последние слова господина Дедукова. Эти слова показались мне странными, вот я и пыталась найти им хоть какое-то объяснение. -- И нашла? -- все еще угрюмо спросил Глеб. -- Да, конечно, -- лучезарно улыбнулась Лизавета. -- Он сказал: "Значит, все-таки откроют эту школу двойников" или "для двойников". В общем, что-то в этом роде. Согласитесь, мало кто переживает относительно некоего образовательного учреждения во время сердечного приступа! -- Она не стала ждать, когда Глеб и Валерий Леонтьевич кивнут. -- Но раз он был такой энтузиаст, да еще занимался реформой народного образования, то... -- Да, фраза необычная. Хотя у нас в парламенте мало людей, ведущих себя стандартно. Это же не собрание народных представителей, а своего рода паноптикум, коллекция уродов, или, если хотите, причуд природы. Валерий Леонтьевич вновь принялся вещать как ни в чем не бывало. Инцидент был исчерпан, стороны побалансировали на грани холодной войны и решили, что делить им нечего. Патрон российских репортеров познакомил всех со своей теорией парламентаризма: -- Никто не сумел точно и эффективно скопировать европейскую парламентскую систему, так же как и систему разделения властей. Оттого и названия измышляют афро-азиатские. Приличный парламент так и называется -- парламент. Но там, где народный дух не приемлет выборно-представительной власти -- а Россия входит в число таких стран, -- вырастают ублюдочные образования... В другое время Лизавета ввязалась бы в спор. Чем плохи датский парламент, именуемый фолькетингом, или шведский, который называется риксдаг? И почему русский народный дух, вполне терпимо относившийся к псковскому или новгородскому вече, на котором князей выбирали или выгоняли -- смотря по обстановке, вдруг коренным образом переменился? Но сейчас теоретизировать почему-то не хотелось. Голова была забита другим. Что такое школа двойников? Неужели наши депутаты действительно так далеки от народа, как оголтело пишет газета "Завтра"? Неужели кто-то озабочен психологическими изысками обучения близнецов в стране, которая за десять лет успешно проделала путь от всеобщего и обязательного среднего образования к необязательному начальному? Неужели парламентарии настолько не читают газет и не ведают, сколько в России просто беспризорных детей? Плюс ко всему они, вкупе с помощниками, еще и малограмотные -- путают двойняшек и двойников... Нет, ничего они не путают. И господин Дедуков, сказав "двойников", имел в виду именно двойников? А раз он занимался политикой, то речь шла о двойниках политических. Сколько их было в истории! Говорят, Рамсес Второй считал, что должен личным примером увлекать на бой своих воинов, а чтобы при этом не рисковать, завел пару-тройку двойников. О "Железной маске" -- брате-близнеце Людовика "Солнце" -- написаны десятки романов. Но там, судя по некоторым свидетельствам, действительно родились двойняшки. Впрочем, политический двойник -- фигура далеко не только историческая. Отдельные очевидцы упоминали двойников Сталина. Сейчас желтая пресса вовсю пишет о том, что обзавелись политическими дублерами престарелый Фидель и неумолимый Саддам Хусейн. Так что двойник в политике -- это не просто слова. Ох, было о чем подумать, поэтому в спор о сущности парламентаризма Лизавета ввязываться не стала. ЗИМНИЕ КАНИКУЛЫ -- Бах и канкан -- это, конечно, сильно сказано! -- восторженно произнес впечатлительный Саша Маневич, отбросив в сторону газету. Среднего роста, крепенький, плечистый, с простым и открытым лицом, он скорее походил на реалиста-прагматика. Тем не менее именно он был самым романтичным и мечтательным журналистом в редакции "Петербургских новостей". Нет, Сашу никоим образом нельзя было назвать лентяем, который умеет лишь вздыхать и грезить, лежа на диване. Он был романтиком деятельным, из породы первопроходцев. Люди этого типа возводили крепости-остроги в Сибири и строили кузни и избы на Аляске, именно они плавали вместе с Витусом Берингом и Фаддеем Беллинсгаузеном. Они умели быть счастливыми, завидев оскаленные берега нового материка, умели наслаждаться ароматами неведомых земель, умели забывать о сытом довольстве, потому что когда человек слишком озабочен бытом, он не может идти через ухабы к великим свершениям. Саша Маневич избежал самой тяжелой болезни, подстерегающей журналиста: он не превратился в рано состарившегося скептика, пресыщенного и уверенного в том, что видел все и знает все. Саша увлеченно спускался в шахты, угольные и сланцевые, и не для того, чтобы мелькнуть на экране в каске с фонариком, а потому, что его действительно волновала судьба шахтеров и отечественной добывающей промышленности. Он пять месяцев пробивал командировку в Таджикистан, пробил и съездил, и его серия репортажей поражала первобытным клокотанием чувств. Лизавета даже назвала его Ксенофонтом наших дней. Он горевал об убитых и воспевал подвиги во имя Отечества и гуманизма. Он отыскал на Памире заброшенные рубиновые копи и снял легенду о сокровищах. Если бы он жил на два с половиной тысячелетия раньше, то стал бы воинственным поэтом и мастерски воспел бы походы Александра Македонского -- самого поэтического из воителей. Саша Маневич всегда жаждал новизны и смотрел на мир широко открытыми глазами. Нововведения и обсуждали Лизавета, Саша и заглянувшая в Лизаветин кабинет на огонек, точнее, на рюмку молдавского коньяка, старейший выпускающий редактор "Петербургских новостей" Светлана Владимировна Верейская -- женщина, с успехом доказавшая, насколько верен парадокс, введенный в оборот английскими романистами: апломб красавицы составляет восемьдесят процентов ее красоты. Она сама охотно называла себя глубокой пенсионеркой, она по-прежнему работала и по-прежнему была красавицей. Еще Светлана Владимировна была шумной и азартной любительницей поговорить. Она ныряла в беседу смело и безоглядно -- так бросается в прорубь зимний купальщик, недавно обращенный в моржовую веру. Верейская пришла пять минут назад и уже плескалась в ледяных водах полемики. Последнюю неделю корреспонденты, редакторы, ведущие и операторы новостей спорили только об одном -- о грядущих новшествах. Вместе с Новым годом на телевидение пришло новое начальство, новая, так сказать, метла, немедленно решившая совершенно оригинальным образом подмести длинные студийные коридоры, редакционные комнаты, а заодно и забитый устаревшими передачами эфир. Собственно, ничего супернеординарного не произошло -- каждый новый начальник усеивал свой телевизионный путь реформами и преобразованиями. К примеру, один решал объединить все передачи единой идеей, превратить телевизионный день в этакую тягомотную тематическую кишку. Другой, наоборот, твердил о типичном телевизионном времени и требовал, чтобы все программы, фильмы и спектакли шли не дольше сорока пяти минут. Сорок пять -- и никаких гвоздей! Реформы не затрагивали только две составляющие части телевизионного эфира -- "Новости" и детская программа "Спать пора" жили по старинке. Откуда бы ни приходили телебоссы, они подсознательно чувствовали: новости, так же как мультфильм и колыбельная, -- они и в Африке именно новости, мультфильм и колыбельная. И вот -- проект. Великий и Могучий. -- Он не режиссер, он не продюсер, он -- десантник, я точно теперь знаю. Вы посмотрите: стратегическое планирование, центр управления полетом, радиоперехват, информационная агентура, запасной аэродром и, наконец, "телевидение быстрого реагирования". -- Саша Маневич теребил в руках три листочка -- план их будущей жизни в "Новостях". Действительно, все эти термины -- иные в кавычках, а иные без -- были использованы в актуальной разработке новой концепции информационного вещания. Накануне президентских выборов все ждут перемен. Телевизионные боссы -- не исключение. Каждый канал готовил к марту что-нибудь будоражащее, необычное и пикантное. Особенно в публицистической и аналитической сфере. Петербург решил не отставать от Москвы. -- Это какой-то телевизионный генерал в лампасах. Он тут пишет, цитирую, что собирается превратить нас всех "в телевидение быстрого реагирования, которое будет формировать общественное мнение по жизненно важным вопросам на новом этапе развития России". Он хочет, чтобы мы в эфир ходили двадцать четыре раза в сутки, -- продолжал горячиться Саша. -- Ну, положим, не двадцать четыре, а двенадцать, -- ввернула справедливая Лизавета. -- Не важно! Вот вы, Светлана Владимировна, можете мне разъяснить, что такое "принцип действенного фактора" и как я должен писать "пьесу дня"? Верейская откашлялась: -- Милый, я-то старуха, мне что! Я им сразу сказала: я уже столько на своем веку видела! И кукурузу сажала на телеэкране, и петербургские наводнения, когда воды якобы по пояс, показывала. Я могу и умею по-всякому. Вот вы, молодняк, как же вы это терпите? Слово "молодняк" Верейская произносила так смачно, что комната сразу превращалась в зоопарк, хотелось прислушаться и принюхаться -- где здесь веселые трехмесячные медвежата и куда делся недавно родившийся лисенок? -- Не переживай, Сашенька, пьесу дня будем писать мы с Елизаветой Алексеевной. Тебе же придется стать бойцом бригады особого назначения, занятой выпеканием горячих новостей. Но печь ты их будешь так, чтобы это помогло философски осмыслить жизнь. Лизавета тоже внимательно прочитала информационную программу-максимум. Новый руководитель плюнул бы в лицо тому, кто сказал бы, что предложенное им "планов громадье" очень напоминает план построения социализма в одной отдельно взятой стране или более скромный проект разворота сибирских рек. Тем не менее он намеревался перестроить новости именно в этом духе. -- Главное, как формулирует! -- не мог успокоиться Саша. -- Событие необходимо представить так, чтобы чувствовался нерв -- Боже! -- нерв современной жизни! Надо создать эффект сопереживания! -- Он вскочил от возмущения. -- Этот котище будет учить меня переживать! Такие или почти такие стоны можно было услышать сейчас почти во всех редакционных комнатах "Петербургских новостей", в телевизионной кофейне, а также около близлежащих пивных ларьков и в придворных кафе и барах. Творческие и технические сотрудники стонали, прихлебывая кофе, чай, коньяк, пиво, мартини или джин с тоником. -- Ладно еще учил бы только переживать! -- печально сказала Лизавета. -- Что значит "ладно еще"! -- Саша гордился своим умением снимать трогательные или пламенные сюжеты. -- Я не хочу идти в ученики или подмастерья! -- Самое печальное, -- продолжала Лизавета, пропустив последнюю реплику мимо ушей, -- это эксперимент над новостями как таковыми. Он пишет о принципиально новом подходе к информации, о новой новостийной технологии! Причем имеет в виду не собственно технологию, которая определяется техникой, -- не о спутниках и тарелках, не о цифровых камерах и монтажных идет речь. Речь идет о "подходе". -- Лизавета и в эфире умела играть голосом, превращая обычное слово в насмешку, сейчас это вышло особенно удачно. -- Все равно что изобретать по новой велосипед или колесо. В принципе, любой человек со средним и при этом "очень средним" образованием может обосновать что угодно, да так гладко, что профаны будут балдеть и тащиться, да еще выложат за это миллиарды. Вспомните, больше двух лет академики твердили, что никакой красной ртути нет и быть не может! А сколько было желающих экспортировать сей стратегический товар! -- С красной ртутью другое, я этим занимался. -- Будучи человеком увлекающимся, Саша Маневич так или иначе занимался всеми шумными делами последних лет. -- Люди просто мыли деньги, продавали рубли за валюту, ни покупатель, ни продавец ни секунды не верили в чудо красной ртути. Это была отмазка для властей, просто так рубли не вывезешь, доллары не легализуешь. Я бы назвал эту операцию "черный бартер"! -- Может быть, не знаю. -- Сбить Лизавету всегда было непросто, вместо отвергнутого аргумента она умела находить два новых. -- Президиум Академии наук ежемесячно получает больше сотни проектов вечных двигателей. Если такой проект увидит человек неподготовленный, он решит, что землянам больше ни к чему искать новые источники энергии -- зачем, если есть один, вечный? -- А у нас что -- вечный двигатель? -- Конечно, один новостийный "нон-стоп" чего стоит. Я бы вообще отправляла в мусорную корзину все заявки на производство информационных программ, в которых есть слова "новый подход к информации". Со времен Троянской войны и похода аргонавтов за Золотым Руном подход к информации один и тот же -- все, что нарушает привычный порядок вещей, становится слухом, легендой, мифом или репортажем. Это, кстати, и к вопросу о хороших новостях. Если завод работает, если крестьянин убирает урожай, если учитель проводит урок -- это просто жизнь. -- А вам, молодым, только чернуху подавай. Ты красивая девушка -- и все про убийства, про пожары, про авар