ие. - Посмотрел весело, чубом тряхнул. - Королю и еще одному, кого король выберет. Так Упырю и передайте. Очко на эти слова зевнул, прочие насупились. Но ни слова сказано не было - видно, перед чужими собачиться нельзя, подумал Сенька. Но и когда "деды" ушли, лаю не было. Раз Князь решил, значит все. Килька Сеньке мигнул: выдь-ка. В колидоре зашептал, шмыгая носом: - Я то место хорошо знаю. Там сарайчик есть, сховаться можно. Айда засядем! - А если увидят? - На ножи поставят, как пить дать, - беззаботно махнул Килька. - У нас с этим строго. Да не пузырься, не увидят. Говорю, сарайчик важнеюший. В сено зароемся, никто не допрет, а нам все-будет видать. Сеньке боязно стало, замялся. А Килька сплюнул на пол и говорит: - Гляди, Скорик, как хочешь. А я побегу. Пока они телятся, поспею раньше. Пошел с ним, конечно, Сенька - куда деваться. Не девка ведь трусить. Да и посмотреть хотелось: шутка ли - настоящий фартовый стык, где решится, кому на Москве тузом быть. Многие ль такое видали? Бегать, конечно, не пришлось - это Килька так, к слову сказал. Денег у него, фартового, были полные карманы. Вышли на Покровку, подрядили лихача, покатили в Лужники, за город. Килька извозчику еще рупь сверху посулил, чтоб гнал с ветерком. За двадцать три минуты по набережной докатили - Килька по своим серебряным часам считал. Коровий луг был луг как луг: желтая трава, лопухи. С одной стороны, за речкой, торчали Воробьевы горы, с другой Новодевичий монастырь с огородами. - Вот здеся стыкнутся, больше негде, - показал Килька на истоптанную плешку, где сходились четыре тропинки. - В траву не полезут, там сплошь лепехи коровьи, штиблеты угваздаешь. А сарайчик - он вон он. Сарайчик был дрянь, чихни - развалится. Поставленный когда-то для сенных надобностей, он, видно, достаивал последнее. До плешки от него было рукой подать - может, шагов десять или пятнадцать. Залезли по лесенке на чердак, где старое, еще прошлогоднее сено. Залегли. Лесенку за собой утянули, чтоб не догадался никто, проверять не сунулся. Килька опять на часы свои поглядел, говорит: - Три с половиной минуты шестого. Два часа еще почти. В секу пошлепаем, из полтинничка? И потянул колоду из кармана. У Сеньки от страха руки-ноги холодные и по спине мураши, а этому, вишь, в картишки! - Денег нету. - На щелбаны можно. Только простые, без выверта, у меня башка не сильно крепкая. Только роздали - голоса. Сзади, со стороны железки кто-то подошел. Килька к щели сунулся и шепотом: - Эй, Скорик, гликось! Посмотрел и Сенька. В обход сарая шли трое, по виду фартовые, но Сеньке на личность незнакомые. Один высоченный, плечистый, с маленькой стриженной головой; другой в картузе, сдвинутом на самые глаза, но все равно даже сверху видно было, что у него проваленный нос; третий - маленького росточка, с длинными руками, в застегнутом пиджаке. - Ах, гад, - в самое ухо выдохнул Килька. - Что удумал. Ну беспардонщик! Мужики зашли в сарай, так что дальше пришлось подглядывать через щелястый потолок. Все трое легли на землю, сверху прикрылись сеном. - Кто беспардонщик? - тихо спросил Сенька. - Это кто такие? - Упырь беспардонщик, гнида. Это евоные бойцы, из его колоды. Здоровый - Дубина, шестерка. Безносый - Клюв, восьмеркой у них. А маленький - пшка, валет. Ай, беда. Кончать наших будут. - Почему кончать? - напугался Скорик. - пшка на махаловку негож, в нем силы нет, зато из левольверта содит без промаху. В цирке раньше работал, свечки пулями гасил. Если пшку взяли, значит, пальба будет. А наши-то пустые, без железа придут. И не упредишь никак... От этого известия у Сеньки зубы застучали. - Че делать-то? Килька тоже весь белый стал. - Кляп его знает... Так и сидели, тряслись. Время тянулось медленно, будто навовсе остановилось. Внизу тихо было. Только раз спичка чиркнула, дымком табачным потянуло, и сразу шикнул кто-то: "Ты че, Дубина, урод, запалить нас хочешь? Пристрелю!" И опять тишина. Потом, когда до семи часов уже совсем мало оставалось, щелкнуло железным. Килька пальцами показал: курок взвели. Ай, худо! Две пролетки подкатили к плешке одновременно, с двух разных сторон. В одной, шикарной, красного лака, на козлах сидел Очко - в шляпе, песочной тройке, с тросточкой. Князь с папироской - на кожаном сидале, развалясь. И тоже щеголем: лазоревая рубаха, алый поясок. Во второй коляске, попроще первой, но тоже справной, на козлах сидела баба. Ручищи - будто окорока, башка туго замотана цветастым платком, из-под которого выпирали толстые красные щеки. Спереди, под кофтой, будто две тыквы засунуты - никогда Сенька такого грудяного богатства не видал. Упырь тоже, как Князь, сзади был. Мужичонка так себе: жилистый, лысоватый, глаз узкий, змеиный, волоса жирные, сосульками. По виду не орел, куда ему до Князя. Сошлись посреди плешки, ручкаться не стали. Князь с Упырем покурили, друг на дружку поглядывая. Очко и бабища чуть назади стояли - надо думать, порядок такой. - Шумнем? А, Сень? - спросил Килька шепотом. - А если Упырь своих в сарай так посадил, на всякий случай? В опасении, что Князь забеспардонит? Тогда нас с тобой в ножи? Очень уж Сеньке страшно показалось - шуметь. А как начнет пшка этот сажать пулями через потолок? Килька шепчет: - Кто его знает... Ладно, поглядим. Те, на полянке, докурили, папиросы побросали. Первым Князь заговорил. - Почему не с валетом пришел? - У пшки хворь зубная, всю щеку разнесло. Да и на кой мне валет? Я тебя, Князь, не боюсь. Это ты меня пужаешься, Очка прихватил. А я вот с Манькой. Хватит с тебя и бабы. Манька зареготала густым басом - смешно ей показалось. Князь и Очко переглянулись. Сенька видел, как Очко пальцами по тросточке забарабанил. Может, догадались, что дело нечисто? Нет, не догадались. - С бабой так с бабой, дело твое. - Князь подбоченился. - Тебе только бабами и верховодить. Стану тузом, дозволю тебе мамзельками на Хитровке заправлять, так и быть. В самый раз по тебе промысел будет. Обидеть хотел, однако Упырь не вскинулся, только заулыбался, захрустел длинными пальцами: - Ты, Князь, конечно, налетчик видный, на росте, но молодой еще. Куда тебе в тузы? Своей колодой обзавелся безгоду неделя. Да и рисковый больно. Вон вся псарня тебя ищет, а у меня тишь да гладь. Отступись добром. Слова вроде мирные, а голос глум ной - видно, что нарочно придуривается, хочет, чтоб Князь первым сорвался. Князь ему: - Я орлом летаю, а ты шакалишь, падаль жрешь! Хорош балаку гонять! Нам двоим на Москве тесно! Или под меня ложись, или... - И пальцем себе по горлу - чирк. Упырь облизнул губы, голову набок склонил и неторопливо так, даже ласково: - Что "или", Князек? Или под тебя ложиться, или смерть? А ежели она, Смерть твоя, уже сама под меня легла? Девка она ладная, рассыпчатая. Мягко на ней, пружинисто, как на утячей перине... Манька снова заржала, а Князь весь багровый стал - понял, о ком речь. Добился-таки своего хитрый Упырь, взбеленил врага. Князь голову набычил, по-волчьи зарычал - и на оскорбителя. Но у тех двоих, видно, меж собой уговор был. Упырь влево скакнул, баба вправо - и как свистнет в два пальца. Внизу зашуршало сено, грохнула дверь, и из сарая вылетел пшка, пока что один. В руке держал дрыну - черную, с длинным дулом. - А ну стоять! - орет. - Сюда смотреть! Вы меня, ешкин корень, знаете, я промаху не даю. Князь на месте застыл. - Ах, ты, Упырь, так? - говорит. - По-беспардонному? - Так, Князюшка, так. Я же умный, умным законы не писаны. А ну-ка лягайте оба наземь. Лягайте, не то пшка вас стрелит. Князь зубы оскалил - вроде смешно ему. - Не умный ты, Упырь, а дурак. Куда ты против Обчества? Кердец тебе теперь. Мне и делать ничего не надо, все за меня "деды" сделают. Ляжем, Очко, отдохнем. Упырь сам себя приговорил. И улегся на спину. Ногу на ногу закинул, папироску достал. Очко посмотрел на него, носком штиблета по земле поводил - знать, костюма жалко стало - и тоже на бок лег, голову подпер. Тросточку положил рядом. - Ну, дальше что? - спрашивает. И пшке. - Стреляй, мой маленький зуав. Знаешь, что наши традиционалисты с беспардонщиками делают? За эту шалость тебя под землей отыщут, и обратно под землю загонят. Чудной какой-то стык выходил. Двое лежат, улыбаются, трое стоят, смотрят на них. Килька шепнул: - Не насмелятся палить. За это живьем в землю, такой закон. Тут Упырева маруха снова свистнула. Из сарая выскочили остальные двое и как прыгнут сверху на лежащих: Дубина тушей своей на Князя навалился, Клюв Очка рожей вниз развернул и руки заломил, ловко. - Ну вот, Князек, - засмеялся Упырь. - Сейчас тебе Дубина кулачиной мозгу вышибет. А Клюв валету твоему ребра продавит. И никто про пушку знать не узнает. Так-то. Обчеству скажем, что мы вас поломали. Не сдюжили вы против Упыря и евоной бабы. А ну, братва, круши их! - А-а-а! - раздалось вдруг возле самого Сенькино-го уха. Килька пихнулся локтем, на коленки привстал и с воплем сиганул прямо пшке на плечи. Удержать не удержался, наземь слетел, и пшка его смаху рукояткой в висок припечатал, но и этой малой минутки, когда Дубина с Клювом на шум морды поворотили, было довольно, чтоб Князь и Очко врагов скинули и на ноги повскакивали. - Я шмаляю, Упырь! - крикнул пшка. - Не вышло по-твоему! После пули повыковыриваем! Авось сойдет! И тут Сенька сам себя удивил. Завизжал еще громче Килькиного - и пшке на спину. Повис насмерть, да зубами вгрызся в ухо - во рту засолонело. пшка вертится, хочет пацана скинуть, а никак. Сенька мычит, зубами ухо рвет. Долго, конечно, не продержался бы, но здесь Очко с земли трость подхватил, тряхнул ею, и деревяшка в сторону отлетела, а в руке у валета блеснуло длинное, стальное. Скакнул Очко к пшке, одну ногу согнул, другую вытянул, как пружина распрямился и сам весь сделался длинный, будто вытянувшаяся змеюка. Достал пшку своей железякой прямо в сердце, и тот сразу руками махать перестал, повалился, подмяв Сеньку. Тот выбрался из-под упавшего, стал глядеть, чего дальше будет. Успел увидеть, как Князь, вырвавшись из Дубининых лап, с разбегу Маньке лбом в подбородок въехал - бабища на зад села, посидела немножко и запрокинулась. А Князь уже Упырю в глотку вцепился, покатились с утоптанной тропинки в траву и там бешено закачались сухие стебли. Дубина хотел своему королю на выручку кинуться, но Очко к нему сзади подлетел: левая рука за спину заложена, в правой аршинное перо - вжик, вжик по воздуху. И со стали капли красные капают. - Не уходи, - приговаривает, - побудь со мною. Я так давно тебя люблю. Тебя я лаской огневою и утолю, и утомлю. Этот стих Сенька знал - он из песни одной, жалостной. Дубина повернулся к Очку, глазами захлопал, попятился. Клюв - тот пошустрее был, сразу в сторонку отбежал. А Князь с Упырем обратно на плешку выкатились, только теперь уже видно было, чей верх. Князь вражину подломил, за харю пятерней ухватил и давай башкой об землю колотить. Тот хрипит: - Будет, будет. Твоя взяла! Сявка я! Это слово такое, особенное. Кто на стыке про себя так сказал, того больше бить нельзя. Закон не велит. Князь для порядка ему еще вдарил пару раз кулаком, или, может, не пару, а больше - Скорик не досмотрел. Он сидел на корточках возле Кильки и глядел, как у того из черной дыры на виске вытекает багровая жижа. Килька вовсе мертвый был - проломил ему пшка голову своей дрыной. Потом целых четыре дня "деды" решали, считать ли такой стык козырным. Постановили: не считать. Упырь, конечно, сбеспардонничал, но и у Князя негладко: валет с железом пришел, опять же двое пацанов в схроне сидели. Негож пока Князь в тузы, такой был приговор. Пускай Москва пока без воровского царя поживет. Князь злой ходил, пил без продыху, грозился Упыря под землю укатать. Того не видно было, отлеживался где-то после Князева угощения. Шуму, звону, разговоров о лужниковском стыке было на всю Хитровку. Для Сеньки Скорика настали, можно сказать, золотые денечки. Он теперь при Князе шестеркой состоял, как есть на полном законном положении. От колоды за доблесть было ему знатное довольствие и полное уважение, а уж про пацанов хитровских и говорить нечего. Сенька туда раза по три на дню заглядывал, будто бы по важной секретной надобности, а на самом деле просто покрасоваться. Вся Килькина одежа к нему перешла: и портки английского сукна, со складочкой, и сапожки хром, и тужурочка-буланже, и капитанка с лаковым козырьком, и серебряные часы на цепке с серебряной же черепушкой. Пацаны со всей округи сбегались с героем поручкаться или хоть издали поглазеть, послушать, чего расскажет. Проха, который раньше уму-разуму учил и нос перед Сенькой драл, теперь в глаза заглядывал и тихонько, чтоб другие не слыхали, просил пристроить его куда-нибудь шестеркой, пускай в самую лядащую колоду. Скорик слушал снисходительно, обещал подумать. Эх, хорошо было. Деньжонок в карманах пока, правда, не завелось - но это, надо думать, до первого фарта. А скоро подоспело и оно, настоящее фартовое дело. КАК СЕНЬКА ПОБЫВАЛ НА НАСТОЯЩЕМ ДЕЛЕ Была Князю наводка от верного человека, полового из купеческой гостиницы "Славянская" что на Бережках. Будто бы приехали из города Хвалынска богатый калмык-барышник с приказчиком, племенных жеребцов для табуна покупать. Хрустов при том калмыке полная мошна, а брать его надо немедля, потому назавтра, в воскресенье, поедет он на конный торг и может там все деньги потратить. Вечером, поздно, сели всей колодой в три пролетки, поехали. Впереди Князь с Очком, потом Сало с близнецами, последними - Боцман с Сенькой. Их работа - стрему держать и за лошадьми доглядывать, чтоб, если шухер, могли с места вскачь запустить. Пока летели через Красную Площадь, да по Воздвиженке, да Арбатом, у Скорика в животе крепко екало, хоть до ветру беги. А после, как по мосту загрохотали, страх вдруг из противного стал веселым, как в детстве, когда отец маленького Сеньку в первый раз на масленичное гуляние вез, с деревянных гор кататься. Боцман, тот с самого выезда радостный был, все балагурил. Эх, говорил, Кострома, нынче будет кутерьма. И еще: эх, Полтава, заходи справа. Или так: эх, Самара, поддай навара. Он много всяких городов знал, про иные Сенька и не слыхивал. Гостиница была скучная, навроде барака. Огни в десятом часу уже потушены - торговый люд рано ложится, да и базарный день завтра. Проехали к железнодорожным складам, соскочили. Без слов обходились, молча - все заранее обговорено было. Сенька поводья принял, свел три пролетки рядом, обод к ободу, в центре Боцманова упряжка. Ему, Боцману, все три повода дал. У него лошади не забалуют - они умные. Когда чуют силу, смирно стоят. А кони у Князя были особенные - не догонишь, чудо что за кони. Боцман, значит, на козлах сидит, люльку курит, а Сеньке невмоготу: то с одной стороны пройдется, то с другой. Уж и не страшно было совсем - томно и обидно. Вроде как лишний он. Сбегал к одному углу, к другому - поглядеть, нет ли какого шухера. Пусто было вокруг, тихо. - Дяденька Боцман, чего ж они так долго? Боцман шестерку пожалел. - Ладно, - говорит. - Чего тебе молодому, здоровому тут париться. Сбегай, погляди, как фартовые дела делаются. Погляди и давай обратно, мне расскажешь, как калмыков кончают. Сенька удивился: - А просто деньги отобрать нельзя? Беспременно кончать полагается? - Это смотря сколько, - объяснил Боцман. - Если хрусту не так много, счет на сотни, то можно и не кончать, псы сильно искать не станут. А если там тыщи, то тогда лучше тушить. Купчина за свои тыщи псам большую награду посулит, чтоб землю носом рыли. Да ты беги, Скорик, не сумлевайся. Я тута и один справлюсь: Эх, сам бы сгонял, кабы ноги были. Сеньку долго упрашивать не надо было. Так застоялся, что даже в ворота не пошел - прямо через ограду запустил. Вошел в просторные сени, видит: прямо на стойке, ойкая от страха, лежит человек в поддевке. Голову закрыл руками, и плечи у него трясутся. Рядом, зевая - Сало, со скрипкой в руке (это левольверт так по-фартовому называется: скрипка, дрына или еще волына). Этот, что на стойке, попросил жалостно: - Не убивайте, господа налетчики. Я на вас не глядел, зажмурился сразу. А? Сделайте такое снисхождение, не лишайте жизни. Я человек семейный, православной веры. А? Сало ему лениво: - Не бось. Дрыгаться не будешь - пожалеем. - А Сеньке сказал. - Интересуешься? Ну сходи, побачь. Чего-то долго они. Потом колидор был, длинный. По обе стороны двери в ряд. В ближнем конце Авось стоял, в дальнем Небось (или наоборот, Сенька еще плохо умел братьев различать). Тоже со скрипками. - Я поглядеть, - сказал Скорик. - Одним глазочком. - Валяй, гляди, - белозубо улыбнулся Авось (а может, Небось). Тут одна из дверей стала открываться. Он ее ногой захлопнул и как гаркнет: - Я те вылезу! Из-за двери заголосили: - Кто это там фулиганничает? Мне до клозету требуется! Авось заржал: - В портки пруди. А шуметь будешь - через дверь пальну. - Господи снятый, - ахнули за дверью. - Никак налет. Я ничего, ребята, я тихонечко. И засов скрежетнул. Авось снова загыгыкал (все-таки это, наверно, Небось был - у того вечно рот до ушей). Показал Сеньке левольвертом на приоткрытую дверь посреди колидора - там, мол. Скорик подошел, заглянул внутрь. Увидал двоих смуглых, узкоглазых, к стульям привязанных. Один был сильно старый, лет пятьдесят, с козлиной бороденкой, в хороших клетчатых штанах, в шелковой жилетке с золотой цепкой из кармашка. Надо думать, барышник. Другой молодой, без бороды и усов, в ситцевой рубахе навыпуск - не иначе приказчик. Князь похаживал между связанными, помахивал кистенем. Сенька пошире дверь открыл - а где Очко? Тот чудным делом занимался: пером своим, из трости вынутым (шпага называется) полосовал перину на кровати. От этого из кровати пух летел, перья. - Фантазии не хватает, - сказал Очко. - Куда же эти друзья степей могли портмоне припрятать? Князь чихнул - видно, пушинка в нос попала. - Ладно, Очко, не потей. - Остановился перед приказчиком, взял его левой рукой за волоса. - Сами расскажут. Как, желтомордый, побалакаешь? Или яблочка железного погрызешь? И помахал кистенем перед рожей приказчика (никакой не желтой, а белой-пребелой, будто мелом присыпанной). Очко, наоборот, железкой махать перестал, сыпанул на ноготь порошку (марафет, сообразил Сенька) и запрокинул голову. Скорик поморщился - сейчас еще пуще Князя расчихается, но Очко ничего, только зажмурился, а когда снова глаза открыл, они у него сделались мокрые и блестящие. Калмык-приказчик облизнул губы, такие же белые, как рожа, и говорит: - Не знаю я... Бадмай Кектеевич мне не сказывают. - Так-так, - кивнул Князь. Волоса приказчиковы выпустил, к купчине повернулся. - Что, козья борода? На куски тебя резать или скажешь? Барышник, похоже, был мужик тертый. Сказал спокойно, без дрожи: - Не дурак столько денег при себе держать. Нынче в рыночную контору ездил, в сейф заложил. Берите, что есть, и уходите. Часы вот золотые. И в бумажнике деньги есть. Вам хватит. Князь оглянулся на Очка. Тот стоял, улыбался чему-то. Подтвердил: - Верно. Есть на Конном рынке сейф, куда барышники на сохранение деньги кладут, чтоб не украли или чтоб самим не прогулять. Сенька приметил, как купец с приказчиком переглянулись, и Бадмай этот глазами куда-то вниз повел. Эге! У приказчика стул одной ножкой на половицу надавил, и приподнялась она одним краешком, торчит. Приказчик чуть подвинулся, половица на место и встала. Бумажник, о котором барышник говорил, на столе лежал, раскрытый. Князь достал кредитки, пошуршал. - Всю колоду из-за трех катек сгонял. От людей срам. У, змей косорылый. Шагнул к купцу и хрясь ему кулаком по скуле. У того голова мотнулась, но не закричал, не заплакал - крепкий. - Ладно, - сказал Князь, выдергивая у барышника из карманы часы - золотые, хорошие. - Благодари своего калмыцкого бога, что мошну тебе уберег. Идем, Очко. И уж к двери двинулись, а тут Сенька башку просунул и скромно так: - Дяденька Князь, дозвольте слово сказать. - Ты чего здесь? - нахмурился Князь. - Шухер? Сенька ему: - Шухера никакого нет, а только хорошо бы вы вон там, под полом проверили, а? И пальцем показал, где смотреть. Купец дернулся, прохрипел что-то непонятное - надо думать, забранился на своем наречии. Князь же на Сеньку глянул, потом на пол. Двинул приказчику в ухо, вроде и несильно, но тот завалился вместе со стулом, захныкал. Нагнулся Князь, пальцем подцепил половицу, вынул - под ней дырка в полу. Сунул руку. - Ага, - говорит. И достал лопатник большой, кожаный, а в нем хрустов - немеряно. Князь их пальцем перебрал. - Да тут три тыщи! - говорит. - Ай да шестой! Скорику, конечно, лестно. Посмотрел на Очка: как тот, восхищается? Только Очко Сенькой не восхищался и на лопатник не смотрел. Что-то с ним творилось, с Очком. Уже не улыбался и глаза стали не блестящие, а сонные. - Я поверил... - медленно сказал Очко, и все его лицо заколыхалось, будто волнами пошло. - Я им, иудам, поверил! В глаза смотрели! И лгали! Мне - лгали?! - Да ладно тебе, не пыли, - махнул на него Князь, довольный находкой. - Тоже и у них свой интерес... Очко двинулся с места, бормоча: - Прощай, любезная калмычка... Твои глаза, конечно, узки, и плосок нос, и лоб широк, ты не лепечешь по-французски... - Хохотнул. - Узки-то узки... И вдруг скакнул - точь-в-точь как давеча, когда пшку проколол - и шпагой своей лежащему приказчику прямо в глаз, сверху вниз. Сенька услышал треск (это сталь черепуху насквозь проткнула и в пол вошла), охнул, зажмурился. А когда снова поглядел, Очко шпагу уже выдернул и с интересом смотрел, как с клинка стекает что-то белое, вроде творога. Приказчик бил по полу каблуками, разевал рот, но крику от него не было. На рожу ему Сенька взглянуть побоялся. - Ты че, сдурел?! - рявкнул Князь. Очко ему в ответ, надрывно: - Я не сдурел. Мне тошно, что правды нет на свете! Чуть дернул кистью, в воздухе свистнуло, и шпага острием, самым кончиком, чикнула купца по горлу. Отлетел клок отсеченной бороды, и сразу брызнула кровь - густо, как вода из пожарной кишки. Сенька снова охнул, но глаза на этот раз закрыть не догадался. Видел, как купец рванулся со стула - да так, что ручные путы лопнули. Вскочил, а идти не может, ноги-то у него к стулу привязаны. Жизнь выхлестывала из барышника вишневыми струями, а он все пытался удержать ее ладонями, запихнуть обратно, только ничего у него не выходило - кровь текла сквозь пальцы, и рожа у калмыка стала такая бессмысленная, жуткая, что Скорик заорал в голос и бросился вон из страшной комнаты. КАК СЕНЬКА СИДЕЛ В НУЖНОМ ШКАПУ В разумение стал приходить только на Арбате, когда совсем задохся от бега. Как вылетел из гостиницы "Славянская", не помнил, как по мосту бежал и потом через пустой Смоленский рынок - тоже. Да и на Арбате еще не в себе был. Бежать больше не мог, но сесть, передохнуть тоже не догадался. Семенил по темной улице, будто дед старый. Кряхтел, охал. И еще оглядывался часто, все мерещилось, что сзади калмык гонится со своим порванным горлом. Получалось, что купца и приказчика он, Сенька, погубил. Его грех. Не захотел бы перед Князем отличиться, не указал бы на схрон, остались бы калмыки живы. А как было не указать? Или он, Скорик, не фартовый? И сказал себе на это Сенька (это уже на Театральной площади было): какой ты к бесу фартовый, глиста ты паршивая, вот ты кто. Или, иначе сказать, брюхо у вас, Семен Трифоныч, больно хлипкое для настоящего мужчинского дела. Стыдно стало, что сбежал - мочи нет. Идя по Маросейке, ругал себя за это всяко, корил, казнился, но как вспомнит про калмыков, ясно делалось: назад в колоду ему ходу нет. Князь с бойцами, может и простят - наврать можно, что живот прихватило или другое что, но себе-то не наврешь. Деловой из Сеньки, как из коровы рысак. Ох, срамота. Ноги принесли Скорика на Яузский бульвар, пока еще Самому было невдомек, для какой надобности. Посидел на скамейке, замерз. Походил взад-вперед. Светать стало. И только когда понял, что уже в третий раз мимо Смертьиного дома идет, сразумел, что больше всего душу гложет. Остановился перед дверью и вдруг - рука сама потянулась, ей-богу, - постучал. Громко. Напугался, хотел убежать, но не убежал. Решил, услышит ее шаги, ее голос. Когда спросит "кто там?", тогда убежит. Дверь открылась беззвучно, безо всякого предварения. Ни шагов, ни голоса не было. На пороге Смерть. Распущенные по плечам волосы у нее были черные, а так она вся была белая: рубашка ночная, кружевная шаль на плечах. И ноги, на которые смотрел Сенька, тоже были белые - кончики высовывались из-под края рубашки. Надо же, не спросила, кто по такому времени стучится. Вот какая бесстрашная. Или все равно ей? Сеньке удивилась: - Ты? - спросила. - Князь прислал? Случилось что? Он помотал опущенной головой. Тогда она засердилась: - А что приперся ни свет ни заря? Чего глаза прячешь, волчонок? Ладно, глаза он поднял. И опустеть больше уже не мог - загляделся. Конечно, тут еще и заря штуку сделала: выглянула из-за крыш и высветила розовым цветом верх дверного проема, лицо Смерти и ее плечи. - Да что ты молчишь-то? - нахмурилась она. - Лицо будто мертвое. И рубаха разодрана. Сенька только теперь заметил, что рубаха и вправду от ворота до рукава порвана, висит вкривь. Видно, зацепился за что-то, когда из гостиницы выбегал. - Ты что, пораненый? - спросила Смерть. - У тебя кровь. Протянула руку, потерла пальцем присохшее к щеке пятнышко. Скорик догадался: брызги долетели, когда из купца хлестало. А палец у Смерти оказался горячий, и от неожиданного этого прикосновения Сенька вдруг взял и разрыдался. Стоит, ревмя ревет, слезы в три ручья. Ужас до чего стыдно, а остановиться возможности нет. Уж давил в себе плач, давил, а тот все прорывался, и, главное, жалкий такой, будто щенок скулит! Тогда Сенька ругаться стал, как никогда не ругался - самыми что ни на есть похабными словами. А слезы все равно текут. Смерть его за руку взяла: - Ну что ты, что? Идем-ка. Закрыла, дверь на засов, потянула за собой, в дом. Он пробовал упираться, но Смерть была сильная. Усадила за стол, взяв за плечи. Он уже не плакал, только всхлипывал и глаза руками тер, яростно. Поставила она перед ним стакан, в нем коричневая вода. - А ну выпей, - говорит. - Это ром ямайский. Он выпил. В груди горячо стало, а так ничего. - Теперь на диван ложись. - Не лягу я! - огрызнулся Сенька и уж снова на нее не смотрел. Но все-таки лег, потому что голова кружилась. Едва откинулся на подушку, и сразу пропало все. Когда Сенька проснулся, давно уже был день, да не ранний - солнце светило с другой стороны, не где улица, а где двор. Под одеялом - пушистым, легким, в сине-зеленую клетку - лежалось хорошо, привольно. Смерть за столом сидела, шила что-то или, может, вышивала. Была она к Сеньке боком, и сбоку тоже была невозможно красивая, только казалась грустнее, чем если спереди смотреть. Широко-то он глаза открывать не стал, через ресницы на нее смотрел, долго. Тут ведь еще прикинуть надо было после давешнего, как себя держать. И вообще разобраться, что к чему. Почему это, к примеру, он голый лежит? То есть не совсем голый, в штанах, но без рубахи и без сапог. Это, надо понимать, она его, сонного, раздевала, а он и не помнит. Тут Смерть голову повернула и, хоть Скорик поскорей ресницы сжал, все равно поняла, что он уже не спит. - Проснулся? - говорит. - Есть хочешь? Садись к столу. Вот, сайка свежая. И молока на. - Не хочу, - буркнул, Сенька, обидевшись на молоко - нет чаю или кофею человеку предложить. Хотя конечно, какого к себе можно ждать уважения, если расхныкался, словно дитя малое. Она поднялась, взяла со стола чашку и булку, подсела к нему. Напугавшись, что Смерть станет его с рук кормить, будто вовсе малька какого, Сенька сел. Так вдруг жрать захотелось - аж затрясся весь. И давай сайку трескать, молоком запивать. Смерть смотрела, ждала. Долго-то ей ждать не пришлось, Сенька в минуту все схомячил. - Теперь сказывай, что стряслось, - велела она. Делать нечего. Голову повесил, брови схмурил и рассказал - коротко, но честно, без утайки. А закончил так: - Виноватый я перед тобой. Подвел тебя, значит. Ты за меня перед Князем поручилась, а я, вишь, хлипкий оказался. Куда мне в фартовые. Думал, я коршун, а я - воробьишка облезлый, И только договорив до конца, посмотрел на нее. Она такая сердитая была, что у Сеньки на сердце совсем погано сделалось. Несколько времени помолчали. Потом она говорит: - Это я, Скорик, перед тобой виновата, что к Князю допустила. Не в себе я была. - И уже не Сеньке, а себе, качая головой. - Ох, Князь, Князь... - Да не Князь это, Очко, - сказал он. - Очко калмыков порезал. Я ж говорил... - С Очка что взять, он нелюдь. А Князь раньше человек был, я помню. Вначале-то я даже хотела его... Так и не узнал Сенька, чего она хотела, потому что в эту самую минуту стук донесся, особенный: тук-тук, тук-тук-тук и еще два раза тук-тук. Смерть вскинулась: - Он! Легок на помине, бес. А ну вставай, живо. Увидит - убьет тебя. Не посмотрит, что малец. Страсть до чего ревнивый. Скорика упрашивать не пришлось - как сдуло его с дивана, даже на "мальца" не обиделся. Спросил испуганно: - Куда? В окошко? - Нет, открывать долго. Он - к одной из двух дверей, что белели рядышком одна от другой. Смерть говорит: - В ванную нельзя. Князь - чистюля, всегда первым делом идет руки мыть. Давай туда. - И на соседнюю показывает. Сеньке что - в печку бы горящую залез, только бы Князю не попасться. А тот уже снова стучит, громче прежнего. Влетел в комнатенку навроде чуланчика или даже шкапа, только всю белую, кафельную. У стены, прямо на полу, стояла большая фарфоровая ваза, тоже белая. - Чего это? - спросил Сенька. Она смеется: - Ватер-клозет. Нужник с водосливом. - А если ему по нужде приспичит? Она засмеялась пуще прежнего: - Да он раньше лопнет, чем при барышне в нужник пойдет. Он же Князь. Захлопнула дверь, пошла открывать. Сенька слышал, как она крикнула: "Ну иду, иду, ишь расстучался!" Потом голос Князя донесся: - Чего заперлась? Никогда же не запираешься? - Платок из прихожей стащили, залез кто-то ночью. Князь уж в горнице был. - Это кто-то чужой, залетный. Хитровские не насмелились бы. Ништо, скажу слово - вернут твой платок и вора сыщут, не зарадуется. - Да бог с ним, с платком. Старый совсем, выбросить хотела. Потом разговор поутих, зашелестело что-то, причмокнуло. Она сказала: - Ну здравствуй, здравствуй. Милуются, догадался Сенька. Князь говорит: - Пойду руки и рожу помою. Пыльный весь. Близко, за стеной, зашумела вода и лилась долго. Скорик тем временем огляделся в нужном шкапу. Над вазой труба торчала, сверху бак чугунный, а из него свисала цепь с бульбой на конце - для какой цели-надобности, непонятно. Но Скорику сейчас не до любопытствований было. Ноги бы унести, пока цел. А под потолком как раз окошко просвечивало - небольшое, но пролезть можно. Если на фарфор встать, за цепку ухватиться, после за бак, то вполне можно было дотянуться. Долго раздумывать не стал. Влез на вазу (ох, не треснула бы!), за цепь хвать. Ваза ничего, сдюжила, а вот цепь оказалась подлая: дернулась книзу и труба вдруг как заревет, как снизу вода хлынет! Скорик от ужаса чуть не сомлел. Смерть заглянула: - Ты что? - шепчет. - Очумел? А тут как раз дверь рядом стукнула - это Князь из ванной вышел. Ну Смерть повернулась, тоже вроде как дело сделала. Закрыла за собой дверь, плотно. Сенька еще какое-то время в себя приходил, за сердце держался. Потом, когда малость полегчало, сел рядом с вазой на корточки, стал думать, как это красавицы нужные дела справляют. Со стороны натуры посмотреть, вроде должны, но вообразить Смерть за таким занятием не было никакой возможности. Опять же куда здесь? Не в вазу ведь эту белоснежную? Из такой красотищи разве что кисель хлебать. Так и остался в сомнении. Вполне предположительно, что у особенных красавиц все и устроено как-нибудь по-особенному. Пообвыкся немножко в шкапу сидеть - захотелось узнать, чего они там в горнице делают. Ухом к двери прижался, хотел послушать, да только слов было не разобрать. Потыкался туда-сюда и наконец на четвереньки пристроился, ухом к самому полу. Там, где под дверью щелочка, лучше всего слыхать было. Сначала ее голос донесся: - Сказано ведь - не в расположении я нынче баловаться. Он говорит: - А я те подарок принес, колечко яхонтовое. Она: - Туда положи, к зеркалу. Шаги. Потом снова Князь, зло {Сенька поежился): - Что-то ты редко в расположении бываешь. Другие бабы сами стелются, а ты будто ершика колючая. Она же - вот отчаянная: - Не нравлюсь - проваливай, держать не стану. Он еще злее: - Ты сильно-то не гордись. Виноватая ты передо мной. Ты откуда Скорика этого сопливого взяла? Ох ты, Господи, сжался Сенька. - Чем же он тебе нехорош? - спросила Смерть. - Мне сказывали, он будто бы жизнь твою спас. - Парнишка-то он верткий, да больно жидок. Увидишь - скажи: кто к Князю в колоду попал, ход от меня только в два конца: или к псам на кичу, или в сыру землю. - Да что он сделал-то? - Утек. Она попросила: - Отпусти ты его. Моя ошибка. Я думала, он тебе сгодится, а он, видно, из другой глины слеплен. - Не отпущу, - отрезал Князь. - Всех видел, все знает. Так и скажи: не объявится - сам сыщу и закопаю. Да хватит о пустом болтать. Я, Смерточка, прошлой ночью хороший слам взял, боле трех тыщ. А нынче еще больше возьму, наводку мне дали знатную. Синюхина знаешь, кал яку, что в Ерошенковских подвалах живет? - Знаю. Пропойца, чиновник бывший. Он, что ли, наводку дал? Князь смеется: - Не он дал. На него дали. - Да что с него, голого, взять? Еле жену-детей кормит. - Можно, Смертушка, еще как можно! Человечек один шепнул Салу, а Сало мне. Нашел каляка где-то под землей клад старинный, злата-серебра видимо-невидимо. Третий день казенную пьет, рыжиками да семгой заедает. Бабе своей платок купил, дитям сапожки. Это Синюхин-то, у которого больше гривенника за душой не бывало! Он Хасимке-сламщику денег древних, серебряных целую горсть продал и спьяну хвастал в "Каторге", что скоро съедет с Хитровки, будет как раньше на собственной квартере проживать, на белой скатерке разносолы .кушать. Потолкую нынче ночью с Синюхиным. Пускай своим счастьем поделится. Вдруг в комнате стало тихо, да не просто, а как-то по-нехорошему. Сенька ухом к щелке жмется, чует неладное. Князь как гаркнет: - А эт-та что? Сапоги? И диван помятый? Загрохотало - стул что ли упал или еще что. - Лярва! Паскуда! С кем? Кто? Убью! Спрятался? Где? Ну, дальше-то Скорик дожидать не стал. Щеколду задвинул, влетел на вазу, за цепь ухватил, подтянулся, окошко толкнул и, уже не обращая внимания на рев воды, прямо башкой в проем. Сзади треск, дверь нараспашку, рев: "Стой! Порву!" Ага, щас. Рыбкой вниз сиганул. Как только шею не свернул - промысел Божий. Перекувырнулся кое-как и припустил по щебенке, по битому кирпичу в подворотню. Однако недалеко отбежал. Встал. Подумал: а ведь убьет он ее сейчас, Князь-то. Ни за что убьет. Ноги сами назад пошли. Постоял под окнами, послушал. Вроде тихо. Или порешил уже? Подкатил к нужниковому окошку старую бочку из-под вина, поставил на попа, полез обратно. Зачем лезет - сам не знал и думать не хотелось. В голове вертелось глупое: Смерть убивать нельзя. Как это может быть - смерть убить? И еще думал: будет, побегал уже ночью. Не заяц, не нанялся вам чуть что стрекача давать, да без сапог, да по кирпичам. Когда снова в нужный шкап попал, стало ясно, что не убил еще ее Князь и, вроде, не собирается. И сразу храбрости поубавилось. Особенно как услыхал через сбитую с верхней петли дверь: - Богом прошу, скажи. Ничего тебе не будет, только укажи, кто. В ответ ни слова. Сенька осторожненько выглянул. Мамочки-мамоньки, а у Князя в руке нож финский, прямо в грудь Смерти целит. Так, может, все-таки убьет? Он как раз и сказал: - Не играйся со мной - гляди, не совладаю. Князю человека кончить, что муху прибить. А она весело: - Так то человека, а я Смерть. Прибей, попробуй. Ну, что вылупился? Или убивай, или вон пошел. Князь ножом в зеркало швырнул, да и выбежал, только дверь наружная хлопнула. Скорик вытянул шею, видит: Смерть отвернулась, смотрится в треснутое зеркало, и лицо у ней в том зеркале от трещинок будто паутиной затянутое. Чудно как-то она на себя глядела, словно чего-то понять не могла. Высунувшегося Сеньку, однако, увидела. Оборотилась, говорит: - Вернулся? Смелый. А говорил, воробей. Нет, ты не коршун и не воробей, ты на стрижа похож. И улыбнулась - все ей как с гуся вода. Сенька сел на диван, стал сапоги натягивать, из-за которых беда вышла. Дышал тяжело, все-таки здорово перепугался. Она ему рубашку подала. - Видишь, знак свой на тебя поставила. Мой теперь будешь. Тут он разглядел, что она не просто порванное зашила, а, пока он спал, еще вышила цветок, диковинный: посередке глаз, на ее, Смертьин, похож, лепестки же - цветные змейки с раздвоенными язычками. Понял - шутит она про знак. Надел рубаху. Сказал: - Спасибочко. Ее лицо было близко совсем, и еще пахло особенно, одновременно сладким и горьким. Сенька сглотнул, глазами захлопал, про все на свете забыл, даже про Князя. Не захотела она баловаться, с Князем-то. Выходит, не любит его? Скорик шажок маленький сделал, чтоб еще ближе встать, и заклонило его вперед, будто травинку под ветром. А руками шевельнуть, обнять там или что, робел. Она засмеялась, потрепала Сеньку по вихрам. - Не суйся, - говорит, - комарик, в огонь. Крылышки опалишь. Ты лучше вот что. Слыхал, что Князь про клад говорил? Синюхина, каляку, знаешь? Он под Ерошенковской ночлежкой живет, в Ветошном подвале. Жалкий такой, нос у него, как слива. Была я у Синюхина однажды, когда у него сын в скарлатине лежал, доктора водила. Сходи, предупреди, чтоб забирал своих и ноги с Хитровки уносил. Скажи, к нему ночью собрался Князь наведаться. Стриж еще ладно, птица необидная, ь вот на комарика Сенька губу выпятил. Она поняла, еще пуще засмеялась. - Вот и надулся. Так и быть, поцелую один разочек. Да только без глупостей. Он не поверил - решил, надсмехается над сиротой. Но губу все же сдул, вторую к ней пристроил и трубочкой вытянул. Ну как вправду поцелует? Она не обманула, коснулась его устами и сразу давай выталкивать: - Беги к Синюхину. Сам видишь, каков Князь бешеный стал. Сенька шел от ее дома и осторожненько, мизинцем, трогал губы - ишь ты, будто огнем горят. Сама Смерть облобызала! КАК СЕНЬКА БЕГАЛ И ПРЯТАЛСЯ, А ПОТОМ ИКАЛ Что Скорик к кал яке не попал - не его вина, на то свои причины имелись. Он чести по чести прямиком от Смертьиного дома отправился в Подколокольный переулок, где Ерошенковская ночлежка. В ней поверху квартеры с нумерами, там по ночам до