от Прохи не слыхивал. Однако стыдно было, что свет горел, и вообще куда ей, Лореттке этой, кошке жирной, до Смерти. Тьфу! После еще долго учился шампанское пить: кладешь в него клубничину, даешь ей малость пообвыкнуться, размокнуть и губами вылавливаешь. Потом выдуваешь пузырчатое пойло до дна, и по новой. Утром, конечно, головой маялся, хуже чем от казенного вина. Но это пока Жорж не заглянул. Жорж посмотрел на страдания ученика, языком поцокал, сразу послал слугу за шампанским и паштетом. Позавтракали прямо у Сеньки на кровати: он лежа, студент сидя. Паштет мазали на белые булки, вино пили из горлышка. Полегчало. Сейчас французским позанимаемся, а в обед поедем укреплять знания во французский ресторан, сказал Жорж и облизнул толстые губы. А ничего, расслабленно думал Сенька. Глаза боятся, а руки делают. Ко всему человек обвыкается. Можно, можно жить и в богачестве. История третья. Про брата Ванечку Про две большие мечты думать было приятно - воображать, как оно все устроится с любовью и с бессчетным богатством. Однако и при нынешнем, пока еще не столь великом богатстве сделалась доступна одна мечта, раньше казавшаяся несбыточной - появиться во всей красе перед братом Ванькой. Тоже, конечно, без подготовки не нагрянешь: здрасьте, я ваш старший брат, барскую одежду напялил, а сам трущоба трущобой, ни слова по-культурному. Вдруг забрезгует Ванятка неучем? Однако для мальца все-таки можно было обойтись и малой наукой. С первого же дня Сенька уговорился с Жоржем - пускай тот при разговоре поправляет неправильные слова. Чтоб студент не ленился, ему была объявлена награда: по пятачку за каждую поправку. Ну, тот и рад стараться. Чуть не через слово: "Нет, Семен Трифоныч, так в культурном обществе не говорят: колидор, нужно коридор" - и крестик на особой бумажке чирк. После, на уроке арифметики, Скорик сам же эти крестики на 5 перемножил. Первого сентября 1900 года погорел на восемнадцать рублей семьдесят пять копеек - и это еще жадничал лишний раз слово сказать. Начнет по-писаному: "А вот думается мне, что..." - и затыкается. Закряхтел Скорик от такой суммы, потребовал с пятачка на копейку перейти. Второго сентября отмусолил, в смысле отсчитал, четыре рубля тридцать пять копеек. Третьего сентября три двенадцать. К четвертому сентября малость наблатыкался, то есть немного освоился, хватило рубля с гривенником, а пятого и вовсе обошелся девяноста копейками. Тут Сенька решил, что хватит с Ваньки, пора. Теперь он с отменной легкостью мог минут пять, а то и десять излагать свои мысли гладко, памятью-то Бог не обидел. По светскому этикету полагалось сначала судье Кувшинникову по почте письмо отписать: так, мол, и так, желаю нанести Вашей милости визит на предмет посещения обожаемого братца Ванятки. Но терпежу не хватило. С утра пораньше Сенька пошел к дантисту золотой зуб вставлять, а Жоржа снарядил в Теплые Станы, предупредить, что пополудни, если его милости будет благоугодно, пожалует и сам Семен Трифонович Скориков, состоятельный коммерсант - вроде как с родственным визитом. Жорж нарядился в студенческий мундир, выкупил форменную фуражку из ломбарда, укатил. Сенька сильно нервничал (то есть тряс гузкой). Ну как судья скажет: на кой бес моему приемному сыну такая собачья родня. Но ничего, обошлось. Жорж вернулся важный, объявил: ожидают к трем. Стало быть, не к обеду, сообразил Сенька, но не обиделся, а наоборот обрадовался, потому что пока еще плохо умел со столовыми ножами управляться и отличать мясные вилки от рыбных с салатными. В книге было прописано: "При визите детям обязательно должно дарить конфекты в бонбоньерке", и Скорик не пожидился, то есть не поскупился - купил на Мясницкой у Перлова самолучшую жестянку шоколаду, в виде горбатого конька из сказки. Нанял лаковую пролетку за пятерик, но, поскольку от нервов выехал сильно раньше нужного, сначала шел по улице пешком, коляска следом ехала. Старался вышагивать, как в учебнике предписано: "На улице легко отличить хорошо воспитанного, утонченного человека. Походка его всегда ровна и размеренна, шаг уверен. Он идет прямо, не оглядываясь, и только изредка останавливается на мгновение перед магазинами, обыкновенно придерживается правой стороны дороги и не смотрит ни кверху, ни книзу, а прямо за несколько шагов перед собой". Прошел так через Мясницкую, Лубянку, Театральный. А как шея от прямоглядения задубела, сел в пролетку. До Коньковских яблоневых садов катили неспешно, а перед самыми Теплыми Станами седок велел разогнаться, чтоб подъехать к судейскому дому лихо, при всей наглядности, с шиком. И в дом вошел в лучшем виде: сказал бон жур, умеренно поклонился. Судья Кувшинников ответил: "Здравствуй, Семен Скориков", пригласил в кресло. Сенька сел скромно, учтиво. Как положено в начале визита, снял одну правую перчатку, шляпу на пол положил, без салфетки. И только потом, благополучно все исполнив, рассмотрел судью как следует. А постарел-таки Ипполит Иванович, вблизи видно было. Усы подковой стали совсем седые. Длинные, ниже ушей, волоса тоже побелели. А взор остался такой же, как прежде: черный, въедливый. Про судью Кувшннникова покойный тятенька говорил, что умней его человека на всем свете не сыщешь, а потому, поглядев в строгие глаза Ипполит Иваныча, Сенька решил, что будет держать себя не по светскому этикету, а по настоящей учтивости, которой его обучила не книжка и не Жорж, а некая особа (про нее сказ впереди, не все в одну кучу-то валить). Особа эта говорила, что настоящая учтивость стоит не на вежливых словах, а на искреннем уважении: уважай всякого человека по всей силе возможности, пока этот человек тебе не показал, что твоего уважения не достоин. Сенька долго думал про такое диковинное суждение и в конце концов прояснил себе так: лучше плохого человека улестить, чем хорошего обидеть, ведь так? Вот и судье он не стал светские разговоры про приятно прохладную погоду говорить, а сказал со всей честностью, поклонившись: - Спасибо, что брата моего, сироту, как родного воспитываете и ни в чем не притесняете. А еще больше вам за это Исус Христос благодарность сделает. Судья тоже слегка поклонился, ответил, что не на чем, что ему с супругой от Вани на старости лет одно счастье и удовольствие. Мальчик он живой, сердцем нежный и при больших способностях. Ладно. Помолчали. Сенька ломал голову - как бы повернуть разговор в том смысле, что, мол, нельзя ли братца повидать. От напряжения шмыгнул носом, но тут же вспомнил, что "шумное втягивание носовой жидкости в обществе совершенно недопустимо" и скорей выхватил платок - сморкаться. Судья вдруг сказал: - Твой знакомый, что утром заезжал, назвал тебя "состоятельным коммерсантом"... Скорик приосанился, да ненадолго, потому что дальше Ипполит Иванович заговорил вот как: - С каких это барышей лаковая пролетка, фрак с цилиндром? Я ведь с опекуном твоим, Зотом Ларионовичем Пузыревым в переписке состою. Все эти годы раз в квартал перевожу по сто рублей на твое содержание, отчеты получаю. Пузырев писал, что учиться в гимназии ты не пожелал, что нрава ты дикого и неблагодарного, якшаешься со всяким отребьем, а в последнем письме сообщил, что ты вовсе стал вор и бандит. От неожиданности Сенька вскочил и крикнул - глупо, конечно, лучше бы промолчать: - Я вор? А он меня ловил? - Поймают, Сеня, поздно будет. - В гимназию я не схотел?! Сто рублей ему на меня полагалось?! Сенька задохнулся. Ну и подлец же дяденька Зот Ларионыч! Мало ему было витрину расколотить, надо было весь дом его поганый запалить! - Так откуда богатство-то? - спросил судья. - Я должен это знать, прежде чем допущу тебя к Ване. Может, фрак твой из крови скроен и слезами сшит. - Не из какой не из крови. Клад я нашел, старинный, - пробурчал Сенька, сам понимая - кто ж в такое поверит. Прокатился с шиком, угостил братика конфектами, как же. Прав был тятька: умный человек судья. Однако Кувшинников оказался еще того умней. Не почмокал недоверчиво губами, головой не покачал. Спросил спокойно: - Что за клад? Откуда? - Откуда-откуда, из хитровских подвалов, - хмуро ответил Сенька. - Пруты там были серебряные, с клеймом. Пять штук. Больших денег стоят. - Что за клеймо? - Почем мне знать. Две буквы: "Я" и "Д". Судья долго смотрел на Скорика, молчал. Потом поднялся. - Пойдем-ка в библиотеку. Это была такая комната, вся сверху донизу заставленная книгами. Если все книжки, какие Сенька в жизни видал, вместе сложить, и то, пожалуй, меньше бы вышло. Кувшинников на лесенку влез, достал с полки толстый том. Там же, наверху, принялся листать. - Эге, - сказал. Потом: - Так-так. Взглянул на Сеньку поверх очков и спрашивает: - Стало быть, "ЯД"? А где ты нашел клад? Часом не в Серебряниках? - Не. На Хитровке, вот вам крест, - забожился Скорик. Ипполит Иванович с лесенки быстро слез, книгу на стол положил, а сам к картине подошел, что висела на стене. Чудная была картина, похожая на рисунок разделки свиных туш, какой Сенька видал в немецкой мясной лавке. - Гляди. Это карта Москвы. Вот Хитровка, а вот Серебряники, переулок и набережная. От Хитровки рукой подать. Сенька подошел, посмотрел. На всякий случай сказал: "Оно конечно". А судья на него и не глядит, сам себе бормочет: - Ну разумеется! Там в семнадцатом столетии располагалась Серебряническая слобода, где при Яузском денежном дворе жили мастера-серебряники. Как твои прутья выглядят? Вот так? Потащил Скорика к столу, где книга. Там, на картинке, Сенька увидел прут - точь-в-точь такой же, какие ювелиру продал. И крупно, на торце, буквы "МД". - "МД" - это "Монетный двор", - объяснил Кувшинников. - Его еще называли Новым Монетным или Английским. В старину на Руси своего серебра было мало, поэтому закупали европейские монеты, иоахимсталеры, ефимки. - Сенька на знакомое слово опять кивнул, но уже с толком. - Талеры переплавляли в такие вот серебряные пруты, потом из них волокли проволоку, резали ее на кусочки, плющили и чеканили копейки, так называемые "чешуйки". Копеек сохранилось много, талеров и того больше, а заготовочных серебряных прутов, разумеется, не осталось вовсе - ведь они все в работу шли. - А этот как же? - показал Скорик на картинку. - Молодец, - похвалил судья. - Соображаешь. Правильно, Скориков. Всего один прут только до нашего времени и дошел, отлитый на Новом Монетном. Сенька задумался. - Чего ж они, серебряники эти, заготовки побросали, денег из них не начеканили? Кувшинников развел руками: - Загадка. - Глаза у него теперь были не въедливые, сощуренные, а блестящие и широкие, будто судья сильно чему-то удивился или обрадовался. - Хотя не такая уж и загадка, если немного порассуждать. Воровства в семнадцатом веке было много, еще больше, чем сейчас. Вот, тут в энциклопедии написано... - Он повел пальцем по строчкам. - "За так называемое "угорание" серебра мастеров нещадно били кнутом, иным вырывали ноздри, однако от дела не отставляли, ибо серебряников не хватало". Видно, мало били, если кто-то тайник из "угоревшего" серебра устроил. А может, не мастеров нужно было драть - дьяков. Дальше судья стал про себя читать. Вдруг присвистнул. Сеньке удивительно стало: такой человек, а свистит. - Сеня, ты за сколько свои прутья продал? Скорик врать не стал. Кувшинников сам богатый, завидовать не будет. - По четыре катеньки. - А тут написано, что этот прут пятьдесят лет назад на аукционе в Лондоне был приобретен коллекционером-нумизматом за 700 фунтов стерлингов. Это семь тысяч рублей, а по нынешним деньгам, пожалуй, и поболе. У Сеньки рот сам собой разинулся. Ай да Ашот Ашотыч, ай да змей! - Видишь, Скориков, если б ты свой клад казне отдал... - Да с какой радости казне-то? - вскинулся Сенька, еще не оправившись от ювелирова вероломства. - Так ведь серебро у казны было украдено. Хоть и двести лет назад, но государство-то все то же, Российское. За передачу властям клада, согласно закону, нашедшему положена треть стоимости. Выходит, ты за свои пять прутьев получил бы не две тысячи, а во много раз больше. К тому же был бы честный человек, родине помощник. Сенька хотел было сказать, что дело поправимое, да вовремя прикусил язык. Тут надо было сначала крепко думать, а потом уж болтать. Кувшинников-то остер, враз все выпытает. И без того судья на Скорика хитро смотрел, со значением. - Ладно, - говорит. - Ты подумай, куда прутья нести, если вдруг еще найдешь: барыге своему или в казну. Надумаешь по закону, я тебе подскажу, как и куда. В газетах про твой патриотизм напишут. - Про что? - Про то, что ты не только свое брюхо, но и родину любишь, вот про что. Насчет родины Сенька как-то не очень уверен был. Где она, его родина? Сухаревка, что ли, или Хитровка? За что их, вшивых, любить? А Кувшинников опять удивил. Вздохнул: - Так, значит, врал мне Зот про гимназию-то? И про остальное, поди, тоже... Ладно, за это он мне ответит. И вдруг запечалился, сивую голову повесил. - Ты, - говорит, - прости меня, Сеня, что я от своей совести ста рублями откупался. Мне бы хоть раз самому съездить да проверить, как ты там проживаешь. Хотел ведь я, когда твой отец умер, вас обоих к себе взять, да Пузырев намертво вцепился - родной племянник, я мол, сестрина кровь. А ему, выходит, только деньги нужны были. Здесь у Сеньки мысли от огромных тыщ совсем в другую сторону развернуло: как бы оно у него все сложилось, если б после родительской смерти не к Зот Ларионычу, а к судье Кувшинникову попасть? Да чего там, что попусту убиваться. Спросил хмуро: - Не пустите с Ванькой повидаться? Судья не сразу ответил. - Что ж, говорил ты со мной честно, да и парень ты непропащий. Повидайтесь. Почему не повидаться? У Вани как раз урок французского закончился. Иди в детскую. Горничная тебя проводит. А про братишку Сенька волновался зря. Тому когда сказали, что старший брат пришел - выбежал навстречу и как прыгнет на шею. - Ага! Это я, я ему письмо написал! Ты, Сеня, точь-в-точь такой, как я воображал! - И поправился. - Не воображал, а запомнил. Нисколько не изменился. Даже галстук тот же! Вот врать здоров, оголец. Дал ему Скорик бонбоньерку, еще подарки: бинокль и перочинный ножик - тот самый, с ногтечисткой. Ванька про брата, конечно, сразу позабыл, принялся лезвиями щелкать, но это ничего, пацаненок он и есть пацаненок. С судьей Сенька попрощался за руку, обещался через пару деньков снова быть. Обратно шел пешком чуть не до самой Калужской, думу думал. Семь тысяч за прут! Если цену не сбивать, можно на одном прутике целый год по-княжески жировать. Помозговать надо было, очень сильно думалкой поворочать. Как учила некая, один раз уже поминавшаяся особа: "Кто маро думар - много пракар". История четвертая. Про японского человека Масу Это в смысле: "Кто мало думал - много плакал". Особа эта русскую букву "л" выговорить не умела, потому что в ихнем наречии такой буквы в заводе нет. Как-то живут, обходятся. Стало быть, пора рассказать про второго Сенькиного учителя, не нанятого, а самозваного. Дело вышло так. В тот самый день, когда Скорик после балета и борделя утром сначала болел, а после лечился шампанским и паштетом, был к нему нежданный гость. Постучали в дверь - тихо так, прилично. Думал - хозяйка. Открывает - а там вчерашний японец. Сенька напугался - страх. Сейчас как пойдет метелить: чего, мол, удрал, расчета за покражу не получив? Японец поздоровался и спрашивает: - Тево дрозись? Сенька ему честно: так, мол, и так, дрожу, потому что за жизнь свою опасаюсь. Не порешили бы вы меня, дяденька. Тот удивился: - Ты сьто, Сенька-кун, смерчи боисься? - Кто ж ее не боится, - ответил на грозный вопрос Скорик и к окну попятился. Мысль возникла - не сигануть ли из окошка. Высоконько было, а то беспременно прыгнул бы. Японец давай дальше стращать - вроде еще пуще удивился: - А сево ее бояться? Ты ведь нотью спать не боисься? От такого нехорошего намека Сенька уж и высоты страшиться перестал. Допятился до окна, створку отворил, как бы душно ему. Теперь, если убивать начнут, одним скачком можно было на подоконник взлететь. - Так то спать, - сказал он. - Знаешь, что утром проснешься. - И посре смерчи проснесься. Бери хоросе дзир - хоросе и проснесься. v Тоже еще поп выискался! Будет, басурман, крещеному человеку про рай и воскресенье проповедовать! От близости окна Скорик чуток осмелел. - Как вы меня сыскали-то? - спросил. - Слово, что ль, какое волшебное знаете? - Дзнаю. "Рубрь" надзывается. Дар марьсику рубрь, он дза тобой победзяр. - Какому мальчику? - опешил Сенька. Маса показал рукой на аршин от пола: - Маренькому. Сопривому. Но бегает быстро. Японец оглядел комнату, одобрительно кивнул: - Мородец, Сенька-кун, сьто тут посерирся. От Асеурова переурка бризко. Это он про Ащеулов переулок, где они с Эраст Петровичем квартируют, сообразил Сенька. В самом деле недалеко. - Чего вам от меня надо? Ведь бусы-то я вернул, - сказал он жалобно. - Господзин верер, - строго, даже торжественно пояснил Маса и вдруг вздохнул. - А есе ты, Сенька-кун, на меня походз. Я когда быр такой, как ты, тодзе быр маренький бандзит. Бери бы госпозина не встретир, вырос бы борьсей бандзит. Он - мой учитерь. А я буду твой учитерь. - Есть у меня уже учитель, - проворчал Скорик, перестав бояться, что станут до смерти убивать... - Чему учит? - оживился Маса. (То есть на самом-то деле он спросил тему утит, но Сенька уже научился разбирать его чудной говор и с пониманием не затруднился.) - Ну, там хорошим манерам... Коротышка ужасно обрадовался. Это самое главное, говорит. И объяснил про настоящую учтивость, которая происходит от искреннего уважения ко всякому человеку. В разгар объяснения над Сенькиной головой зажужжала муха. Он ее, настырную, гнал-гнал, никак не отставала. А японец как подпрыгнет, махнул рукой - и поймал насекомую в кулак. От такой его резвости Скорик взвизгнул, на корточки присел, да еще голову руками прикрыл - думал, прибить хочет. Маса посмотрел на скорчившегося Сеньку, спрашивает: ты что это? - Напужался, что стукнете. - Зачем? Сенька ему со всхлипом: - Сироту всякий обидеть может. Японец наставительно поднял палец: нужно, говорит, уметь себя защищать. Особенно, если сирота. - Как это - "уметь"? Тот смеется. А кто, мол, говорил, что ему учитель не нужен? Хочешь научу, как себя защищать? Скорик вспомнил, как азйатец руками-ногами машет, и тоже так захотел. - Неплохо бы, - говорит. - Да, чай, трудно этак ловко людей мордовать? Маса подошел к окну, выпустил пойманную муху на волю. Нет, говорит, мордовать нетрудно. Трудно научиться Пути. (Это Сенька потом понял, что он слово "Путь" как бы с большой буквы сказал, а тогда не смикитил.) - А? - спросил. - Чему научиться? Стал ему Маса про Путь объяснять. Что, мол, жизнь - это дорога от рождения к смерти и что дорогу эту нужно пройти правильно, не то дойти-то дойдешь, никуда не денешься, только потом не обессудь. Если будешь ползать по той дороге по-мушиному, быть тебе в следующем рождении мухой, как та, что жужжала. Будешь гадом в пыли пресмыкаться, гадом и народишься. Сенька подумал, что это он для образности сказал, к слову. Не знал еще, что Маса про мух и гадюк взаправду говорил, во всей натуральности. - А как правильно идти по Пути? - спросил Скорик. Оказалось, умучаешься, если по-правильному. Перво-наперво, как проснешься с утра, нужно говорить себе: "Сегодня меня ждет смерть" - и не пугаться. И все время о ней, смерти, думать. Потому не знаешь ведь, когда твой путь закончится, и нужно завсегда наготове быть. (Сенька зажмурил глаза, сказал заветные слова и нисколько не напугался, потому что увидел перед собой Смерть, ужас до чего собой прекрасную. Чего ж бояться, если она тебя ждет?) Но дальше хуже пошло. Врать нельзя, без дела валяться нельзя, на перине пуховой спать нельзя (вообще нежить себя ни-ни), а надо себя всяко терзать, испытывать, закалять и в черном теле держать. Послушал Сенька, послушал, и чего-то не захотелось ему этакую страсть выносить. И без того набедовался, наголодался, только-только к настоящей жизни принюхиваться стал. - А попроще нельзя, без Пути? Чтоб только драться? Маса от такого вопроса расстроился, головой покачал. Можно, говорит, но тигра тебе тогда не победить, только шакала. - Ничего, с меня и шакала хватит, - заявил Скорик. - Тигра можно сторонкой обойти, ноги не отвалятся. Японец еще пуще закручинился. Ладно, говорит, ленивая душа, бес с тобой. Снимай курточку, будет тебе первый урок. И стал учить, как правильно падать, если с размаху по морде бьют. Сенька науку освоил быстро: исправно падал, через голову перекувыркивался и на ноги вставал, а сам все ждал, когда же Маса спрашивать станет, откуда у хитровского голодранца богатство. Нет, не стал. Однако перед тем, как уйти, сказал: - Господин спрашивает, не хочешь ли ты, Сенька-кун, ему что-нибудь рассказать? Нет? Тогда саенара. Это по-ихнему "пакеда". И повадился в нумера ходить, дня не пропускал. Спустится Сенька к завтраку - а Маса уже сидит у самовара, весь красный от выпитого чаю, и хозяйка ему варенья подкладывает. Строгая мадам Борисенко от него вся размякала, румянилась. И чем только он ее взял? Потом начинался урок японской гимнастики. Честно сказать, Маса больше языком трепал, чем настоящему делу учил. Видно, задумал-таки, хитрый азиат, Скорика на свой Путь уволочь. К примеру, обучал он Сеньку с крыши сарая вниз сигать. Сенька наверх-то залез, а прыгнуть не может, боязно. Это ж две сажени! Ноги переломаешь. Маса рядом стоит, поучает. Это тебе, говорит, страх мешает. Ты гони его, он человеку без надобности. Только препятствует голове и телу свое дело делать. Ты ведь знаешь, как прыгать, я тебе показал и объяснил. Так не бойся, голова и тело все сами исполнят, если страх мешать не будет. Легко сказать! - Вы чего, сенсей, вовсе ничего на свете не боитесь? - Это его так называть нужно было, "сенсей". "Учитель", значит. - Я думал, таких людей не бывает, кто совсем страха не знает. Редко, говорит, но бывают. Господин, например, ничего не боится. А я одной вещи очень даже боюсь. Сеньке от этих слов полегче стало. - Чего? Мертвяков? Нет, говорит. Боюсь, что господин или какой-нибудь хороший человек мне доверится, а я не оправдаю, подведу. Из-за своей глупости или невластных мне обстоятельств. Ужас, говорит, как этого страшусь. Глупость - ладно, она с годами проходит. А вот над обстоятельствами один Буцу властен. - Кто властен? - спросил Скорик. Маса пальцем наверх показал: - Буцу. - А-а, Исус Христос. Японец кивнул. Поэтому, говорит, я Ему каждый день молюсь. Вот так. Зажмурил глазенки, ладоши сложил и загнусавил чего-то. Сам же после и перевел: "На Буцу уповаю, но и сам сделаю все, что могу". Такая у них японская молитва. Сенька фыркнул: - Тоже мне японская. На Бога надейся, а сам не плошай. Потом еще однажды заговорили о божественном. Мух у Сеньки в комнате много развелось. Видно, на крошки налетали - очень уж он лют был пирожные со сдобами трескать. Маса мух не любил. Ловил их, как кот лапой, но чтобы раздавить или прихлопнуть - ни в жизнь. Всегда к окошку поднесет, выпустит. Скорик раз спросил: - Чего вы, сенсей, с ними церемонии разводите? Шлепнули бы, и дело с концом. Тот в ответ: никого не нужно убивать, если можно не убивать. - Даже муху? Какая разница, говорит. Душа она и есть душа. Сейчас это муха, а если будет себя в своей мушиной жизни правильно вести, то в следующем рождении, может, человеком станет. К примеру, таким, как ты. Сенька обиделся: - Чего это, как я? Может, как вы? Маса сказал на это, а если будешь хамить учителю, то сам после смерти станешь мухой. Ну-ка, говорит, уворачивайся. И как врежет Сеньке по роже - попробуй-ка, увернись. Только в ушах зазвенело. Так вот и обучался японской премудрости. И всякий раз в конце диковинный учитель спрашивал одно и то же: не желаешь ли, мол, чего господину передать. Сенька глазами хлопал, отмалчивался. Не мог в толк взять, о чем спрос. Про клад? Или про что другое? Маса, впрочем, никакой докуки не делал. Подождет с полминутки, кивнет, скажет свое "саенара" и идет себе восвояси. Дни летели быстро. Урок гимнастики, урок грамматики, урок арифметики, урок французского, закрепление пройденного во французском ресторане, потом променад по магазинам, снова урок - изящных манер, с Жоржем, а там уж пора ужинать и на практикум. "Практикумом" Жорж называл вояжи в оперетку, танц-зал, бордель или какое другое светское место. По утрам Сенька дрых допоздна, а встанешь, умоешься - уже и Маса тут как тут. И снова-здорово, чисто белка в колесе. Пару раз, заместо практикума, заглядывал на Хитровку к Ташке - после темна и, конечно, не в сюртуке-фраке, а в прежней одежде. Как говорил Жорж, опашем. Делал это так. Нанимал на Трубе степенного, трезвого извозчика и непременно чтобы с номером, ехал на нем до Лубянки. Переодевался прямо в коляске, спустив пониже кожух. На Лубянке, уже преобразовавшись из негоцианта в апаша, оставлял ваньку дожидаться. Плохо ли - сиди себе, спи, по целковому за час. Только уговор: с козел сходить ни-ни, не то вмиг одежду с сиденья попрут. Упрямая Ташка денег, какие Сенька давал, не брала. И от своих шалавских занятий отходить не желала, потому что гордая. Деньги, говорила, от мужчины кто берет - не за работу, а просто так? Либо маруха, либо супруга. В марухи я к тебе идти не могу, как мы есть с тобой товарищи. В супруги тоже не согласная, из-за французки (не то чтоб Сенька ее жениться звал - это уж Ташка сама себе напридумывала). Сама сколько требуется заработаю. А не хватит, вот тогда ты мне поможешь, как товарищ. Однако от Сенькиных рассказов про его новую светскую жизнь заиграла в Ташке амбиция или, иначе сказать, честолюбие. Захотелось ей тоже карьеру произвесть - из уличной мамзельки в "гимназистки" подняться, тем более и возраст был подходящий. "Гимназистки" улицу не утюжат, клиентов им сводня поставляет. Работа против уличной лахудры не в пример легче и денежней. Тут первое - платье гимназическое купить, с пелериной, но на это у Ташки отложено было. Сводня знакомая тоже имелась. Баба честная, надежная, за клиентов всего треть себе берет. А клиентов, которые гимназисток ценят, полным-полно. Люди все солидные, в возрасте, при деньгах. Одна только была трудность, такая же, как у Сеньки: культурности не хватало, бонтонно разговор повести. Ведь клиент, он верить должен, что к нему настоящую гимназистку привели, а не мамзельку переодетую. Потому Ташка тоже стала французские слова и всякие изящные выражения учить. Сочинила себе жизненную историю, стала Сеньке рассказывать. Пока еще не твердо все слова помнила, подглядывала по бумажке. Вроде как она гимназистка четвертого класса, инспектор ее совратил, цветок невинности сорвал, всяким кунштюкам обучил, и вот теперь она тайком от маман и папан зарабатывает себе женским местом на конфекты и пирожные. Скорик историю послушал и как человек со светским опытом предложил кое-что подправить. Особенно же советовал в рассказ матерщину не вставлять. Ташка такому совету удивилась - она, хитровская порода, разницы между приличными и похабными выражениями понимать не умела. Тогда он ей все матюгальные слова на листочке написал, чтоб запомнила. Ташка обхватила голову руками, стала повторять: ...., ...., ...., ..... Сенькины уши, приобыкшиеся к культурному, или еще лучше сказать, цивилизованному разговору, от этого прямо вяли. А еще Ташка с прошлой Сенькиной дачи купила себе щенка пуделя. Был он маленький, беленький, шебутной и несказанно нюхастый. Сеньку со второго раза уже узнал, обрадовался, запрыгал. Все Ташкины цветы различал и на каждый тявкал по-особенному. Имя ему было Помпоний, попросту Помпошка. Когда Скорик к Ташке во второй раз заглянул - рассказать, как с братишкой повидался, и новый зуб показать (ну и еще одно дело было, денежное), товарка на него накинулась: - Чего приперся? Ты что, не видал, у меня на окне красный мак? Забыл, что это значит? Я ж тебя учила! Опасность, вот что! Не ходи ты на Хитровку, Князь тебя ищет! Сенька и сам про это знал, да как было не прийти? Из-за светской учебы и особенно Жоржевых практикумов от двух тысяч у него уже едва четверть оставалась. В неделю полторы тысячи спустил, вот какой с ним приключился дезастр. Срочно требовалось упрочить финансовый статут. Слазил в подземелье, упрочил. Хотел взять два прута, но передумал - хватит и одного. Нечего попусту шиковать, денежка счет любит. Пора жить по правильному принципу. Ювелир Ашот Ашотыч Сеньке как родному обрадовался. Сторожить лавку доверил попугаю, повел гостя за шторку, коньяком-бисквитом угостил. Скорик бисквит сжевал, коньячку тоже отхлебнул, самым культурным манером, и только после предъявил ювелиру прут, но в руки не дал. Потребовал не четыреста рублей - тысячу. Согласится или нет? Дал Самшитов тысячу, слова не сказал! Стало быть, правда в книге судьи Кувшинникова написана, про настоящую-то цену. Ювелир все подливал коньяку. Думал, напьется хитровский недоумок, сболтнет лишнее. Спросил, будут ли еще прутья и когда. Сенька ему хитро: - По тысяче пруты закончились, один только и был. Вы меня, господин Самшитов, с заказчиком сведите, тогда, может, еще появятся. Поморгал Ашот Ашотыч чернильными глазами, посопел, однако понял - были дураки, да все вышли. А моя комиссия, спрашивает. - Как положено - двадцать процентов. Тот заволновался. Двадцать мало, говорит. Настоящих клиентов только я знаю, без меня вам на них не выйти. Надо тридцать процентов дать. Поторговались, сошлись на двадцати пяти. Оставил Скорик ювелиру адрес, куда в случае чего весточку послать, и пошел, очень собой довольный. Самшитов вслед: - Так я могу надеяться, господин Скориков? И попугай Левончик, хрипло: - Господин Скорриков! Господин Скорриков! Дошел до извозчика, переоделся в приличный вид, но в пролетке не поехал, отправился домой пешком. Не шиковать - значит не шиковать. Лишний полтинник, конечно, трата не грандиозная, однако раз по принципу, значит, по принципу. На углу Цветного бульвара обернулся - так, померещилось что-то. Глядь - под фонарем фигура знакомая. Проха! От Хитровки следил, что ли? Скорик к нему, ворюге, бросился, ухватил за грудки. - Отдавай котлы, паскуда! Сам-то уж почти неделю с новыми котлами ходил, золотыми, но то не Прохина печаль. Утырил у своего - отвечай. - Красно нарядился, Скорик, - процедил Проха и высвободился рывком. - А по харе, гнида, не хошь? И руку в карман, а там, Сенька знал, свинчатка или чего похуже. Тут свист, топот. Городовой несется - защищать приличного юношу от шпаны. Проха дернул вверх по Звонарному, в темноту. То-то, пролетарий штопаный. Тут тебе не Хитровка, а чистый квартал. Ишь чего удумал - "по харе". КАК СЕНЬКА СТАЛ ЛЮБОВНИКОМ СМЕРТИ Жадней всего из преподанных Масой уроков Сенька внимал самой главной из наук - как покорять женские сердца. По этой части японец оказался дока и в смысле побалакать, и в смысле покобелиться. Нет, лучше будет так сказать: как в теории, так и в практике. Сенька долго удивлялся, как это мадам Борисенко от кривоногового, щелеглазого млеет, такую симпатию ему оказывает. Раз вышел завтракать раньше положенного, когда другие постояльцы еще не спустились - ух ты! Хозяйка у Масы на коленях сидит, толстую щеку ему на-целовывает, а он только жмурится. Увидела Скорика, ойкнула, раскраснелась, да из комнаты вон, будто девчонка какая. А самой-то, наверно, лет тридцать, если не больше. Не выдержал, спросил - в тот же день, во время рекреации после утреннего мордобоя. Как, мол, вам, Маса-сенсей, такое от женщин счаерье? Научите сироту, явите такую милость. Ну, японец и прочел целую лекцию, навроде той, куда Жорж однажды Сеньку в институт водил. Только говорил понятней, чем профессор, хоть сам и иностранный человек. Если коротко пересказать, премудрость выходила такая. Чтобы отворить женское сердце, нужно три ключа, учил Маса. Уверенность в себе, загадочность и подход. Первые два - это просто, потому что зависят только от тебя самого. Третье - труднее, потому что тут нужно понимать, какая перед тобой женщина. Это называется знание души, а по-научному психология. Женщины, объяснил Маса, не все одинаковые. Делятся на две породы. - Только на две? - поразился Сенька, который слушал очень внимательно и жалел лишь об одном - под рукой не было бумажки записать. Только две, важно повторил сенсей. Те, которым в мужчине нужен папа, и те, которым нужен сын. Главное - правильно определить, женщина какой породы перед тобой, а это с непривычки непросто, потому что женщины любят притворяться. Зато если определил, все остальное - пустяки. С женщиной из первой породы нужно быть папой: про жизнь ее не расспрашивать и вообще поменьше разговаривать, являть собой отеческую строгость; с женщиной второй породы нужно делать печальные глаза, вздыхать и больше смотреть на небо, чтобы она поняла: без мамы ты совсем пропадешь. Если же тебе от женщины не нужно души, а хватит одного лишь тела, продолжил далее учитель, тогда проще. Сенька торопливо воскликнул: - Хватит-хватит! В этом случае, пожал плечами Маса, слова вообще не нужны. Громко дыши, делай глазами вот так, на умные вопросы не отвечай. Душу свою не показывай. Иначе нечестно получится - тебе ведь от женщины души не нужно. Ты для нее должен быть не человек, а дзверуська. - Кто? - не сразу понял Скорик. - А, зверушка. Маса с удовольствием повторил звучное слово. Да, сказал, зверушка. Которая подбежит, понюхает под хвостом и сразу сверху залезает. От женщин все хотят, чтобы они стеснялись и целомудрие изображали, женщины от этого устают и скучают. А зверушку чего стесняться? Она ведь зверушка. Долго еще сенсей про всякое такое поучал, и Сенька, хоть не записывал, но запомнил науку слово в слово. А на следующий день как раз и подходящий практикум подвернулся. Жорж позвал ехать в Сокольники на пикник (это когда едут в лес, а там на траве сидят и едят руками, по-простому). Сказал, позовет с собой двух курсисток. За одной он давно ударяет, а вторая, сказал, в самый раз для тебя будет (они уж к тому времени на брудершафт выпили, на "ты" перешли, чтоб проще). Современная барышня, говорит, без предрассудков. Сенька спрашивает, шалава, что ли? - Не совсем, - уклончиво ответил Жорж. - Сам увидишь. Сели в шарабан, поехали. Скоро Сеньке стало ясно: надул его студент. У самого-то девка пухленькая, разбитная, все хохочет, а товарищу подсунул какую-то тарань сушеную, в очках, с поджатыми губами. Видно, нарочно подгадал, чтоб мымра эта не мешала ему за ейной подружкой ухлестывать. Пока ехали, очкастая тарабанила про непонятное: Ницше там, фигицше, Маркс-шмаркс. Скорик не слушал, думал про свое. По Масиной науке выходило, что, если подъехать по-умному, с психологией, то любую бабу уделать можно, даже такую фрю. Как он там учил? Простые, говорил, любят галантность и мудреные слова, а с образованными, наоборот, надо попроще и погрубее. Попробовать что ли - заради проверки? Ну и попробовал. Она спрашивает: - Что вы, Семен, думаете о теории социальной эволюции? А он - молчок, только усмехается. Она занервничала, глазами захлопала. Вы, говорит, наверное, сторонник насильственного преобразования общественных институтов? А он голову слегка наклонил и угол губы дюйма на полтора в сторону - вот и весь ответ. В парке, когда Жорж свою хохотушку повел на лодке катать (Сенькина-то не захотела, сказала, что у ней от воды головокружение), пришло время действовать. От Скориковой загадочности барышня вовсе в раж впала - тараторит, тараторит, остановиться не может. Посреди длиннющей речи про каких-то Прудона и Бакунина он наклонился вперед, обнял очкастую за костлявые плечи и крепко-крепко поцеловал в губы. Она только пискнула. Руками уперлась в грудь - Сенька уж хотел отпустить, ведь не насильник какой. Был в полной готовности и по харе получить. С такими ручонками, чай, скулу не свернет. Упереться-то она уперлась, однако не отпихнула. Сенька удивился, давай дальше целовать, а руками начал ей ребра щупать да пуговки сзади на платье расстегивать: может, опомнится? Курсистка забормотала: - Вы что, Семен, вы что... А правду Жорж говорит, что вы... Ах, что вы делаете!.. Что вы пролетарий? Сенька для большей зверообразности тихонько рыкнул и совсем обнаглел, руку под платье запустил, где расстегнуто. Там у барышни сверху была голая спина, с торчащими позвонками, а ниже шелковое белье. - Сумасшедший, - сказала курсистка, задыхаясь. Очки у нее сползли на сторону, глаза полузакрылись. Сенька еще с минуту руками по ней там-сям повозил, чтоб окончательно удостовериться в правильности Масиной теории, и отодвинулся. Больно костиста, да и не для баловства затевалось, а для научного опыта, или, выражаясь культурно, эксперимента. Когда из Сокольников обратно ехали, ученая девица рта не раскрывала - все на Сеньку пялилась, будто ждала чего, а он про нее и думать забыл, такое в нем происходило потрясение. Вот она, сила учения! Наука все преодолеть может! Назавтра ни свет ни заря поджидал Масу у входа. Дождался, увел к себе в комнату, даже не дал чаю попить. Попросил Христом-Богом: обучите, сенсей, как мне одну обожаемую особу сердечно завоевать. Маса ничего, никакой насмешки над Сенькиной эмоцией не сделал. Велел подробно разобъяснить, что за особа. Скорик все, что про Смерть знал, рассказал, а под конец дрожащим голосом спросил: - Что, дядя Маса, никак невозможно мне такую лебедь стрелой Амура сразить? Учитель руки на животе сложил, почмокал губами. Отчего же, говорит, невозможно? Для настоящего кавалера все возможно. И дальше сказал непонятное: "Смерчь-сан - женсина руны". Оказалось, "женщина Луны". Бывают, говорит, женщины Солнца и женщины Луны, такими уж на свет рождаются. Я, говорит, больше женщин Солнца люблю, но это дело вкуса. А к женщинам Луны, как твоя Смерть-сан, нужно, говорит, вот как подступать - и разъяснил Сеньке все в доскональности, дай ему Господь доброго здоровьичка. Вечером того же дня Сенька отправился к Смерти - искать своего счастья. Поехал не как раньше собирался: при белом галстуке, с букетом хризантем, а снарядился по всей Масиной науке. Надел старую рубашку, некогда Смертью заштопанную, да еще и подмышку нарочно порвал. Купил на толчке стоптанные штиблетишки. На портки, совсем целые, пришил сверху заплату. Поглядел на себя в зеркало - чуть сам не прослезился. Пожалел только, что накануне зуб вставил - щербатым вышло бы еще жалостней. Но рассудил, что, если рот не разевать, золото сильно сверкать не будет. Однако все чистое было, стираное, и сам в баню сходил. Маса наказал: "Бедненько, но тистенько, грядзных кавареров они не рюбят". Слез с извозчика на углу Солянки, поднялся вверх по Яузскому бульвару. Постучал - громко, но сердчишко все равно шумней колотилось. Смерть открыла опять