льно поднял желтый палец:
     - А то, мосье разбойник, что если ви нас обманете, вас тоже  повезут  в
гробу, и Наум Рубинчик придет на вас посмотреть. Все, я устал.  Идите  себе.
Мотя отведет вас куда нужно.
     Отошел в сторону, сел в кресло и опустил голову на грудь. Через секунду
раздался тонкий, жалостный храп.
     - Крепкий дедок, - подмигнул Сеньке Упырь. - Гляди, рыжий,  чтоб  ночью
был, где ведено. Надуешь - я тебе язык вокруг шеи намотаю.
     Повернулся по-кошачьи, мягко, да и вышел вон.
     Едва внизу хлопнула дверь, как из-за шторы выскочили два еврея.
     Затараторили хором:
     - Что вы  ему  такое  наговорили?  Какое  еще  серебро?  Зачем  вы  это
выдумали? Где мы теперь  возьмем  столько  старинных  монет?  Это  настоящая
катастрофа!
     Эраст Петрович, немедленно восставший ото сна,  не  перебивал  галдящих
гвиров, а занимался своим делом: снял ермолку, седой парик, отцепил  бороду,
потом достал из мешка скляночку, смочил вату и начал протирать кожу,  отчего
старческие пятна и дряблость волшебным образом исчезли.
     Когда образовалась пауза, кротко сказал:
     - Нет, не выдумал. Клад д-действительно существует.
     Попечители уставились на  него,  как  бы  проверяя,  не  шутит  ли.  По
господину Неймлесу, впрочем, было видно: нет, отнюдь не шутит.
     - Но...  -  осторожно,  словно  к  душевнобольному,  обратился  к  нему
чернявый, - но вы понимаете, что этот бандит вас обманет? Заберет весь  клад
и ничего не отдаст?
     - Непременно обманет, - кивнул  инженер,  снимая  лапсердак,  выцветшие
плисовые штаны и  калоши.  -  И  тогда  случится  то,  что  напророчил  Наум
Рубинчик: Упыря повезут в гробу. Только не в Петербург, а на Б-Боже-домку, в
общую могилу.
     - Зачем вы разделись? - с тревогой спросил седой. - Не пойдете же вы  в
таком виде по улице?
     - Прошу извинить  за  д-дезабилье,  господа,  но  у  меня  совсем  мало
времени. Нам с этим юношей пора делать следующий  визит.  -  Эраст  Петрович
повернулся к Скорику. - Сеня, не стой, как памятник  задумчивому  П-Пушкину,
раздевайся. Прощайте, господа.
     Гвиры снова переглянулись, и тот, что старше, сказал:
     - Что ж, доверимся вам. Теперь у нас все равно нет иного выхода.
     Оба с  поклоном  удалились,  а  инженер  достал  из  мешка  черкеску  с
газырями, мягкие кожаные чувяки, папаху, кинжал на ремешке  и  в  два  счета
обратился в кавказца. Сенька во  все  глаза  глядел,  как  господин  Неймлес
приклеивает поверх своих  аккуратных  усиков  другие,  смоляной  черноты,  и
такого же колера разбойничью бороду.
     - Вы прямо Имам Шамиль! - восхитился Скорик. - Я в  книге  на  картинке
видал!
     - Не Шамиль, а К-Казбек. И не имам, а абрек, спустившийся с  гор,  чтоб
завоевать город неверных гяуров, - ответил Эраст Петрович, меняя седые брови
на черные. - Разделся? Нет-нет, догола.
     - К кому мы теперь?  -  спросил  Сенька,  обхватив  руками  бока  -  не
больно-то жарко было нагишом стоять.

     - К его сиятельству, твоему бывшему п-патрону. Надень вот это.
     - Какому сия... - Сенька не договорил, поперхнулся. Так и застыл, держа
в руках что-то шелковое, невесомое, вынутое инженером все из того же  мешка.
- К Князю?! Да вы что?! Эраст Петрович, миленький, он  же  меня  порешит!  И
слушать ничего не станет! Увидит - и сразу завалит! Он бешеный!
     - Да нет же, не так. - Господин  Неймлес  развернул  короткие  шелковые
подштанники с кружавчиками. - Сначала п-панталоны, потом чулки с подвязками.
     - Бабское белье? - разглядел Скорик. - Зачем оно мне?
     Инженер извлек из мешка платье, высокие ботинки на шнуровке.
     - Вы что, хотите меня девкой нарядить?! Да я лучше сдохну! ,
     Это у них с Масой с самого начала так задумано было, догадался  Сенька.
Потому и рожу бритвой обскребли. Ну уж кукиш! Сколько можно  измываться  над
человеком?
     - Не надену и все тут! - решительно объявил он.
     - Дело твое, - пожал плечами Эраст  Петрович.  -  Но  если  Князь  тебя
узнает, то обязательно, как ты выражаешься, з-завалит.
     Сенька сглотнул.
     - А без меня, обойтись никак невозможно?
     - Возможно, - сказал инженер. - Хоть это и затруднит мою  з-задачу.  Но
дело даже не в этом. Тебе потом будет стыдно.
     Немного посопев, Скорик натянул  скользкие  девчачьи  портки,  чулки  в
сеточку, красное платье. Эраст Петрович надел на страдальца светлый парик  с
букольками, стер с лица густую жидовскую конопатость, зачернил ресницы.
     - Ну-ка, губы т-трубочкой.
     И жирно намазал Сенькин рот сладко-пахучей помадой.
     После протянул зеркальце:
     - Полюбуйся, какая вышла красотка. Скорик не стал смотреть, отвернулся.

        КАК СЕНЬКА СТАЛ МАМЗЕЛЬКОЙ

     - Хоп-хоп, чумовые! - гаркнул лихач на вороных, и красавцы кони встали,
как вкованные. Коренник изогнул точеную шею, покосился на извозчика  бешеным
глазом, топнул по булыжнику кованым копытом - полетели искры.
     Хорошо подкатили к нумерам "Казань", важно.  И  Боцман,  что  со  своей
тележки свистульками торговал, и толпившаяся вкруг него мелюзга  повернулись
к шикарному (три рубля в час!) ландо, уставились на кавказца и его спутницу.
     - Здэсь жди! - велел джигит лихачу, кинул блесткий золотой империал.
     Спрыгнул, не коснувшись ногой подножки. Ряженого Сеньку взял за бока  и
легко поставил наземь, двинулся прямо к воротам. Боцману сказал не  заветное
"иовс", как Скорик учил, а коротко, веско обронил:
     - Я - Казбек.
     И  Боцман  ничего,  в  дудку  не  шумнул,  только  прищурился.   Кивнул
восточному молодцу - заходи, мол. На Сеньку глянул мельком.  Можно  сказать,
вовсе не заинтересовался его персоной, отчего тугой  узел,  закрутившийся  у
Скорика в брюхе, малость поослаб.
     - Г-грациозней, - сказал во дворе Эраст Петрович своим обычным голосом.
- Не маши руками. Двигай не плечами, а бедрами. Вот так, хорошо.
     На стук дверь приоткрылась, высунулся незнакомый Сеньке парнишка. Новый
шестерка, догадался Скорик, и в сердце - надо же - будто  шильцем  кольнуло.
Взревновал, что ли? Чудно.
     Пацанок Сеньке не понравился.  Плоскорылый  какой-то  и  глаза  желтые,
чисто у кота.
     - Чего надо? - спросил.
     Господин Неймлес и ему сказал то же:
     - Я - Казбек. Князю скажи. (У него выговорилось "Кинязу".)
     - Какой еще Казбек? - шмыгнул носом шестой, и был немедленно ухвачен за
этот самый нос двумя железными пальцами.
     Абрек гортанно выругался, сочно приложил плоско-рылого башкой о  косяк,
потом оттолкнул - тот грохнулся на пол.
     Тогда Казбек вошел, переступил через лежащего и решительно  зашагал  по
коридору. Сенька, ойкая, поспевал следом. Оглянулся,  увидел,  что  шестерка
держится за лоб, ошеломленно хлопает глазами.
     Ой, Господи-Господи, что ж это будет-то?
     В большой комнате Авось и Небось, как всегда, резались в карты. Сала не
было, но на кровати, положив ноги в сапогах на решетку, лежал Очко и  чистил
ножиком ногти.
     К нему-то кавказец и направился.
     - Ты валет? К Князю веди, говорить хочу. Я - Казбек.
     Близнецы перестали шлепать картами. Один  (так  Сенька  и  не  научился
разбирать, кто из них кто)  подмигнул  барышне,  другой  тупо  воззрился  на
серебряный кинжал, висевший на поясе у гостя.
     - Казбек надо мною. Один  в  вышине,  -  безмятежно  улыбнулся  Очко  и
пружинисто поднялся. - - Пойдемте, коли пришли.
     Ни о чем не спросил, просто повел и все. Ох, не к добру.
     Князь сидел за столом страшный, опухший  -  не  иначе,  пил  много.  На
красавца, каким Скорик его впервые увидал (всего-то месяц  тому!)  был  мало
похож. И рубашка, хоть из атласа, какая-то мятая, сальная, и кудри  спутаны,
и физиономия небрита. На столе кроме пустых бутылок и всегдашней  склянки  с
огурцами почему-то стоял золотой канделябр без свечей.
     Сенькин враг поднял на вошедших мутные глаза, спросил кавказца:
     - Ты кто? Чего тебе?
     - Я - Казбек.
     - Кто?
     - Должно быть, тот самый, что недавно с  Кавказа  приехал  с  двадцатью
джигитами, - негромко сказал Очко, опершись о  стену  и  складывая  руки  на
груди. - Я тебе говорил.  Три  месяца  как  появились.  Марьинских  фартовых
прижали, девок под себя забрали и все керосиновые лавки.
     Абрек усмехнулся - вернее, дернул углом рта.
     - Вы, русские, в наши горы пришли и не уходите. А я к вам пришел и тоже
уйду не скоро. Соседи будем, Князь.  Соседи  по-разному  жить  могут.  Можно
резать друг друга, это мы умеем. А можно быть кунаками. По-вашему - кровными
братьями. Выбирай, как хочешь.
     - Мне один хрен, - лениво ответил Князь. Опрокинул  стопку,  закусывать
не стал. - Живи,  пока  под  ногами  не  мешаешься,  а  надоешь  -  можно  и
порезаться.
     Очко вполголоса предупредил:
     - Князь, с ними так нельзя. Он один пришел, а остальные, надо полагать,
вокруг затаились. Свистнет - возьмут нас в кинжалы.
     - Пускай берут, - процедил Князь. - Поглядим, кто кого. Да ладно, Очко,
ты  очко-то  не  поджимай.  -  Он  засмеялся,  довольный   шуткой,   которая
по-культурному называлась "каламбур". - Чего набычился,  Казбек?  Я  смеюсь.
Князь - человек веселый. Кунаками так кунаками. Давай поручкаемся.
     Встал и руку протянул. У Скорика немножко отлегло, а то уж  думал  все,
со святыми упокой.
     Однако абрек руку жать не захотел.
     - У нас в горах пальцы тискать мало. Делом нужно доказать. Кунак кунаку
самое дорогое подарить должен.
     - Да? - Князь махнул рукой от плеча. - Ну, проси чего хочешь.  У  Князя
душа как скатерть - белая  да  широкая.  Вот,  гляди.  Подсвечник  червоного
золота. Давеча у одного купчины взял. Хошь подарю?
     Казбек отрицательно покачал головой в косматой папахе.
     - А чего хочешь? Говори.
     - Смерти хочу, - тихо, яростно сказал кавказец.
     - Чьей смерти? - опешил Князь.
     - Твоей. Говорят, она для тебя дороже всего. Вот и отдай мне ее.  Тогда
будем с тобой кунаки до гроба.
     Скорик первым допетрил, про что речь, и зажмурился от ужаса. Ну, теперь
точно все. Сейчас кровянка фонтаном брызнет,  и  его,  Сенькина,  тоже.  Ой,
мама-мамочка, встречай с ангелами своего сынка Сеню.
     Очко тоже сообразил.  С  места  не  двинулся,  но  пальцы  правой  руки
тихонько скользнули в рукав левой.  А  там,  в  рукаве,  ножики  на  кожаной
манжетке. Как метнет парочку, тут гостям дорогим и амба.
     До Князя последнего дошло. Он рот разинул, ворот  рванул,  стали  видны
вздувшиеся на шее жилы, а крик пока  еще  не  выплеснулся  -  от  свирепости
перехватило горло.
     Казбек же как ни в чем не бывало продолжил:
     - Отдай мне свою женщину, Князь. Хочу ее. А я тебе вот, лучшую из своих
мамзелек привел. Стройная, гибкая, как горная коза. На, бери. Не жалко.
     И Сеньку на середку комнаты вытолкнул.
     - А-а! - взвизгнул Скорик. - Мама! Но его писка  почти  что  не  слышно
было - так громко взревел Князь:
     - Зубами! Глотку! Падаль!!!
     Схватил со стола большую двузубную вилку, чем огурцы достают,  и  хотел
броситься на абрека, но у того в руке откуда ни возьмись  блеснул  маленький
черный револьвер.
     - Ты - руки на плечи! - приказал Казбек валету, а Князю вовсе ничего не
сказал, только глазом сверкнул.
     Очко приподнял бровь, оценивающе разглядывая черную дырку дула. Показал
кавказцу пустые руки, коснулся пальцами плеч. Князь, заматерившись,  швырнул
вилку на пол. Он смотрел не на револьвер, а в глаза обидчику и в ярости грыз
собственные губы - по подбородку стекла красная струйка крови.
     - Все одно убью! - хрипло крикнул он. - Ив Марьиной  Роще  достану!  За
это - кишки вырву, на колбасу пущу!
     Казбек поцокал языком:
     - Вы, русские, как бабы. Мужчина не кричит, тихо говорит.
     - Так она и с тобой, с тобой?! - не слушал Князь. Смахнул  злую  слезу,
заскрежетал зубами. - Стерва, сука, нет больше моего на нее терпения!
     - Як тебе как к мужчине пришел, честно. - Абрек сдвинул  густые  черные
брови, голубые глаза сверкнули холодным  пламенем.  -  Мог  украсть  ее,  но
Казбек не вор. По-хорошему говорю: дай. Не дашь - тогда  по-плохому  возьму.
Только думай сначала. Не даром беру...
     Он показал на съежившегося Сеньку.
     Князь оттолкнул ни в чем не повинного Скорика так, что  тот  отлетел  к
стенке и сполз на пол:
     - На кой мне твоя лахудра мазаная!
     Хоть Сенька и ушибся плечом, хоть и было ему  страшно,  но  эти  слова,
вроде бы обидные, прозвучали для него слаще музыки. Не нужен он Князю, слава
те Исусе!
     - Мамзельку я тебе так, в довесок даю, чтоб  без  бабы  не  остался,  -
засмеялся джигит. - А самое дорогое, что у меня есть и что я тебе  подарю  -
серебро, много серебра. У тебя никогда столько не было...
     - Я тебе это серебро в пасть вобью, свинья поганая! - перебил  Князь  и
еще долго выкрикивал бессвязные угрозы и ругательства.
     - "Много" -  это  сколько,  уважаемый?  -  спросил  Очко,  когда  Князь
захлебнулся ненавистью и умолк.
     - Не одна телега нужна, чтоб увезти. Знаю, вы давно то серебро ищете, а
нашел я. За Смерть - отдам.
     Князь хотел было снова раскричаться, но Очко поднял палец: тихо, молчок
     - Ты про клад ерохинского каляки? - вкрадчиво спросил валет.  -  Нашел,
значит? Ох, ловок, сын Кавказа.
     - Да, теперь клад мой. А захотите - будет ваш.  Князь  мотнул  головой,
будто бык, отгоняющий слепней.
     - Смерть не отдам! За все серебро и золото не  отдам!  Никогда  она  не
будет твоя, пес!
     - Она уже моя. -  Кавказец  погладил  свободной  рукой  бороду.  -  Как
хочешь, Князь. Я по-честному пришел, а ты меня "псом" назвал. Я знаю уже:  у
вас на Москве по всякому ругаться можно, но за "пса" на  нож  ставят.  Будем
резаться. У меня нукеров больше, чем у тебя, и каждый - орел.
     Он попятился к двери,  по-прежнему  держа  револьвер  наготове.  Сенька
вскочил, прижался к черкеске плечом.
     - Куда, гад?! - заорал Князь. - Живым не уйдешь! Давай, пали! Мои волки
тебя завалят! В дверь сунулся один из близнецов:
     - Князь, ты че шумнул? Звал?
     Ни на миг не отводя глаз от Князя и Очка,  абрек  схватил  Авося-Небося
левой рукой пониже подбородка, подержал так  секундочку-другую  и  выпустил.
Парень осел кулем, кувыркнулся набок.
     - Погоди, уважаемый! - сказал Очко. - Не уходи. Князь, человек к тебе с
миром пришел, по-хорошему. Бабой больше, бабой меньше - какая  разница.  Что
братаны скажут? - И дальше заговорил стихами. - Полно, Князь, душа моя,  это
чудо знаю я.
     Эге, вспомнил Сенька, а стихи-то знакомые.  Это  Царевна  Лебедь  князь
Гвидону так говорила: мол, не пузырься, все тебе обустрою в лучшем виде.
     Но хитровский Князь  сказку,  похоже,  не  читал  и  захлопал  на  Очка
глазами. Тот тоже мигнул, но только не двумя глазами, а одним - Сеньке сбоку
хорошо видно было.
     - Клад, говоришь? - хмуро пробурчал Князь. -  Ладно.  Если  на  калякин
клад - меняюсь. Но серебро вперед.
     - Слово? - спросил Казбек. - Фартовое?
     - Фартовое, - подтвердил Князь и,  как  положено  при  клятве,  большим
пальцем себя по горлу чиркнул, но Сенька  опять  углядел  каверзу:  левую-то
руку Князь за спину убрал - не иначе кукишем сложил, отчего фартовой  клятве
выходила цена грош. Надо будет после Казбеку, то есть Эраст  Петровичу,  про
это подлое коварство рассказать.
     - Хорошо. - Джигит головой кивнул, оружие спрятал. - Ночью приходите  в
Ерошенковский подвал, в самый дальний, где тупик. Вдвоем приходите -  больше
нельзя. В три часа с четвертые, ровно. Придете раньше или  позже  -  уговору
конец.
     - Придем вдвоем, а твэи волки нас порежут? - прищурился Князь.
     - Зачем для этого в подвал ходить? - пожал плечами Казбек. - Хотели  бы
- и так вас на кебаб нарезали. Мне  на  Москве  верные  кунаки  нужны,  кому
верить можно... Встретят вас там, в  подвале.  Отведут,  куда  нужно.  Когда
увидишь, кто встретит, поймешь: Казбек мог  ничего  тебе  не  давать,  даром
взять.
     Князь открыл было рот что-то сказать (судя по оскалу - злое),  но  Очко
положил ему руку на плечо.
     - В три пятнадцать пополуночи будем, уважаемый. Слово, фартовое.
     Вот валет поклялся безо всяких хитростей, обе его руки были на виду.
     - Так не берешь мамзельку? - спросил кавказец у Князя уже в дверях.
     Сенька  закоченел.  Ай,   Эраст   Петрович,   погибели   моей   хотите?
Николай-Угодник, Матушка-Заступница, не дайте пропасть!
     Но Князь, скости ему за это Боже тыщу лет адских мучений, вместо ответа
лишь харкнул на пол.
     Обошлось.

        КАК СЕНЬКА СТАЛ ФУРСЕТКОЙ

     На улице, как сели  на  лихача  да  малость  отъехали,  Сенька,  горько
вздохнув, сказал:
     - Спасибо вам, Эраст Петрович, за  вашу  ласку-заботу.  Вон  как  вы  с
верным человеком поступаете. А если б Князь сказал "давай  свою  мамзельку"?
Неужто отдали бы меня на погибель и растерзание?
     - За угол повэрнешь - стой! - приказал извозчику неблагодарный  инженер
все тем же "кавказским" голосом. И ответил на попрек, только  когда  вылезли
из пролетки.
     - Для Князя существует только одна женщина. Ни на одну  д-другую  он  и
смотреть не захочет. Мне нужно было, Сеня, чтобы ты выглядел перепуганным  -
для большей достоверности нашей маленькой интермедии.  У  тебя  это  отлично
п-получилось.
     Лишь теперь Сенька сообразил, что в маскарадном обличье - хоть  старого
жида, хоть дикого горца - Эраст Петрович совершенно не  заикался.  Вот  ведь
удивительно. Припомнил и то, что инженер проделал всю работу в одиночку,  от
напарника никакой помощи ему не было. И стало Скорику стыдно.  Больше  всего
за то, как трусил, Матушку-Богородицу и Николая-Угодника  на  подмогу  звал.
Хотя чего стыдиться-то? Чай, живой человек,  не  истукан  навроде  господина
Неймлеса. Такому молитва без надобности, вот и Маса-сенсей про это говорил.
     Они шли по Покровке, мимо Троицы что на Грязях, мимо пышного Успенского
храма.
     - А вы никогда Богу не молитесь? - спросил Сенька. - Это потому что  вы
совсем ничего не боитесь?
     - Почему не боюсь? - удивился Эраст Петрович. - Боюсь. Страха не  знают
лишь люди, начисто лишенные воображения. А  раз  боюсь,  то  стало  быть,  и
молюсь иногда.
     - Врете! Инженер вздохнул:
     - Нужно говорить "лжете", а лучше  бы  без  крайней  надобности  совсем
такого не г-говорить, потому что... - он сделал неопределенный жест.
     - ...Можно за это схлопотать по лицу, - догадался Сенька.
     - И поэтому тоже. А молитва у меня, Сеня,  вот  какая,  один  священник
научил:  "Упаси  меня,   Господи,   от   кончины   медленной,   мучительной,
унизительной". Вот и вся молитва.
     Скорик задумался. Про медленную смерть понятно - кому охота десять  лет
в параличе лежать или высохнуть заживо? Про мучительную тоже ясно.
     - А унизительная смерть это какая? Когда человек помер, а все  на  него
плюют и ногами пинают?
     - Нет. Христа тоже били и унижали, но что ж в его смерти постыдного?  Я
другого всю жизнь боюсь. Боюсь умереть так, чтобы все потешались.  Одно  это
про тебя потом и будут помнить. Скажем, французского президента  Фора  будут
помнить не за то, что он покорил М-Ма-дагаскар и заключил альянс с  Россией,
а за то, что его превосходительство испустил дух, пребывая на любовнице.  От
былого вождя нации остался скверный анекдот: "Президент умер при  исполнении
обязанностей - во всех смыслах". Даже  на  кладбищенском  памятнике  беднягу
изобразили лежащим в обнимку со знаменем республики. Люди  проходят  мимо  и
хихикают... Вот какой участи я боюсь.
     - С вами такого конфуза приключиться  не  может,  -  успокоил  инженера
Сенька. - Вы здоровьем крепкий.
     - Не такой, так другой. Судьба любит подшутить над  теми,  кто  слишком
заботится о своем д-достоинстве. - Эраст Петрович усмехнулся. -  К  примеру,
помнишь, как мы с тобой сидели  в  ватер-клозете,  а  Упырь  услыхал  шум  и
выхватил револьвер?
     - Еще бы не помнить. Посейчас дрожь пробирает.
     - Не "посейчас", а "даже сейчас". Так вот, если  б  Упырь  через  дверь
палить начал, то положил бы нас обоих прямо  пвперек  с-стульчака.  Красивая
была бы смерть?
     Скорик представил, как они с Эрастом Петровичем лежат  друг  на  дружке
поперек фарфорового горшка и кровь стекает прямо в поганую трубу.
     - Не сказать, чтобы сильно красивая.
     - То-то. Не хотелось бы так умереть. Глупая слабость, сам  понимаю,  но
ничего не могу с собой поделать.
     Господин Неймлес виновато улыбнулся и вдруг остановился  -  аккурат  на
углу Колпачного переулка.
     - Ну вот, Сеня, здесь наши  пути  расходятся.  Я  должен  заглянуть  на
почту, отправить одно важное п-письмо. Ты же далее действуешь без меня.
     - Чего это? -  насторожился  Скорик.  Какую  новую  муку  уготовил  ему
коварный Эраст Петрович?
     - Пойдешь в полицейский участок, передашь приставу Солнцеву письмо.
     - Только и всего? - Сенька подозрительно прищурился.
     - Т-только и всего.
     Ну это еще ладно, письмо отнести - дело небольшое.
     - Тряпье бы бабское снять и краску с хари смыть,  -  все  же  проворчал
Скорик. - От людей срамно.
     - Перед людьми стыдно, -  поправил  занудный  инженер.  -  Нет  времени
переодеваться, оставайся уж как есть. Так будет безопасней.
     У Сеньки по сердцу будто кошка когтистой лапой провела. Безопасней? Это
в каком таком значении?
     А господин Неймлес нехорошую кошку еще пуще распалил.
     - Ты юноша с-смышленый, - говорит, - действуй по ситуации.
     Достал из кармана два конверта. Один отдал Сеньке, второй оставил себе.
     Скорик  хотел  почесать  грудь,  чтоб  кошка  поменьше  царапалась,  да
наткнулся на мягкое - это Эраст Петрович под платье ваты напихал, на предмет
женской натуры.
     - А то давайте лучше я на почту сбегаю, а вы к приставу? - без  большой
надежды предложил Сенька.
     - Мне  в  п-полиции  показываться  ни  к  чему.  Держи  письмо.  Отдашь
полковнику из рук в руки.
     Конверт был ненадписанный и даже незаклеенный.
     - Это чтоб ты не тратил время на покупку нового,  -  объяснил  господин
Неймлес. - Все равно ведь прочтешь. Ничего-то от него, премудрого  змея,  не
утаишь.
     Ста шагов один пройти не успел  -  сзади  налетел  кто-то,  облапил  за
ватные сиськи.
     - У, сдобная-рассыпчатая, посластимся? - жарко шепнули Сеньке в ухо.
     Он повернул голову - небритая рожа, сивухой от нее несет, луком.
     Вот оно каково, девушке одной по Хитровке ходить.
     Сначала Скорик хотел просто пугануть похабника,  сказать,  что  Студню,
самому главному из  хитровских  котов,  на  такое  озорство  пожалуется,  но
незваный ухажер еще лизнул  мнимую  мамзельку  в  шею,  и  тут  уж  Сенькино
терпение кончилось.
     По всей японской науке он сначала выдохнул  весь  воздух,  чтоб  корень
силы переместился из груди в живот, врезал ухажеру каблуком  по  голяшке,  а
когда тот, охнув, лапищи разжал, Скорик проворно развернулся  и  ткнул  ему,
суке, пальцем под ложечку.
     Сладострастник сел на корточки, за брюхо схватился, и лицо у него стало
серьезное, задумчивое. Вот-вот, подумай, как себя с девушками вести.
     Зашел в подворотню, где потише. Развернул письмо.

     "Милостивый государь Иннокентий Романович!
     Мне стало известно из достоверного источника, что Вам стало известно из
достоверного источника о моем приезде в Москву. Хоть мы с  Вами  никогда  не
симпатизировали  друг  другу,  однако  же  надеюсь,  что   разгул   жестокой
преступности на вверенной Вам территории  тревожит  Вас,  слугу  закона,  не
менее, чем меня, человека, давно отошедшего от прежней службы  и  московских
забот. Посему хочу сделать Вам деловое предложение.
     Нынче ночью я соберу в некоем удобном месте главарей,  двух  опаснейших
московских банд, Князя и Упыря,  и  мы  с  Вами  произведем  их  задержание.
Условия того места не позволяют взять с собой большого  количества  людей  -
Вам придется ограничиться всего одним помощником, так  что  выберите  самого
опытного из полицейских. Уверен, что для ареста  Князя  и  Упыря  нас  троих
будет достаточно.
     Особа, которая передаст Вам это письмо, о деле  ничего  не  знает.  Это
обычная  уличная  девушка,  простая  душа,  которая  взялась  выполнить  мое
поручение за небольшую плату, поэтому не утруждайтесь расспросами.
     Я  заеду  за  Вами  в  двадцать  минут  четвертого  пополуночи.  Будучи
человеком умным и честолюбивым, Вы несомненно сообразите,  что  вовсе  ни  к
чему докладывать о моем предложении начальству.  Наградой  Вам  будет  самое
большее - некоторая благосклонность городских  властей.  Однако  я  ведь  не
преступник, в розыск не объявлен, так что чинов и орденов Вы доносительством
не выслужите. Гораздо больше дивидендов Вы приобретете, согласившись принять
участие в затеянном мною предприятии. Фандорин".

     Что такое "дивиденды", Скорик знал (это когда деньги ни за что платят),
а вот последнего слова не понял. Наверно, оно означало "адье", или  "примите
и проч.", или "засим остаюсь" - в общем, то, что в конце письма для  красоты
пишут. "Фандорин" - звонко. Надо запомнить на будущее.
     Лизнул конверт языком, заклеил, а через пару минут уже входил  во  двор
Третьего Мясницкого участка.
     Проклятое место, тьфу на него. Придумано, чтобы мучить человеке", жизнь
им утеснять, и без того не шибко просторную.
     У ворот со снятыми шапками стояли  несколько  извозчиков  -  нарушители
уличного порядка. Пришли снятые с пролеток  номера  выкупать.  Это  рубликов
семь, да и то, если сильно покланяться.
     В самом дворе толпились кружком мужики в подпоясанных рубахах. По  виду
- артель хохлов-плотников, приехавшая в  Москву  на  заработки.  Старшой,  с
вислыми усами, ходил с шапкой по кругу, остальные бережно ссыпали серебро  и
медь. Понятно: работали у застройщика без нужной бумажки, теперь псы  у  них
половину денег оттяпают. Обыкновенное дело.
     Раньше, при прежнем приставе,  говорят,  тут  такого  беспардонства  не
было, но каков поп, таков и приход.
     Едва Сенька толкнул клеенчатую дверь  и  вошел  в  темный,  заплеванный
коридор, как его ухватил за подол наглый, мордатый псина с нашивками.
     - Ишь какая, - говорит. Подмигнул и как ущипнет за бок,  руки  бы  ему,
сволочи, поотрывать.  -  Чтой-то  я  тебя  раньше  не  видал.  Желтый  билет
выправлять? Так это ко мне. Пойдем.
     И уж за локоть ухватил, хочет тащить куда-то. И ведь брешет, поди,  про
билет - просто девушкой задарма попользоваться хочет.
     - Мне к  господину  полковнику,  -  строго  пискнул  Сенька.  -  Письмо
передать, важное.
     Пес  и  отцепился.  Иди,  говорит,  прямо,   а   потом   направо.   Его
высокоблагородие там сидят.
     Скорик пошел, куда сказано. Мимо  курятника,  где  отловленные  бродяги
сидят, мимо запертых камер с ворами-преступниками (те, сердешные,  пели  про
черного ворона - заслушаешься).  Потом  коридор  почище  стал,  посветлей  и
привел Сеньку к высокой кожаной двери с медной табличкой "Пристав. Полковник
И.Р.Солнцев".
     На деликатный Сенькин стук строгий голос из-за двери сказал:
     - Ну?
     Скорик вошел. Пискляво поздоровавшись, протянул письмо:
     - Вот, просияй передать самолично. И хотел немедленно ретироваться,  но
пристав негромко рыкнул:
     - Ку-да?
     Грозный полковник сидел за столом,  ел  яблоко,  отрезая  дольки  узким
ножиком. Вытер лезвие салфеточкой, потом нажал какую-то кнопку, и  клинок  с
железным щелчком спрятался.
     Распечатывать  конверт  Солнцев  не  спешил,  внимательно   разглядывал
посетительницу,  особенно  задержался  взглядом  на  фальшивом  бюсте   (эх,
перестарался господин Неймлес, больно много ваты понапихал).
     - Кто такая? Гулящая? Имя?
     - С-Санька, - пролепетал Скорик. - Александра. Александрова.
     - Что за письмо? От кого?
     Солнцев подозрительно ощупал конверт, посмотрел на свет.
     Чего говорить-то?
     - Клиент один дал... Наказал:  самому  господину  полковнику,  говорит,
передай, в собственные руки.
     -  Хм,  тайны  бургундского  двора,  -  пробормотал  пристав,  вскрывая
конверт. - Стой здесь, Александрова. Жди.
     Быстро пробежал письмо глазами, дернулся, расстегнул крючок на  жестком
вороте, облизнул губы и стал  читать  сызнова.  Теперь  читал  долго,  будто
пытался разглядеть что-то между строчками.
     Сенька даже соскучиться успел. Хорошо на стене  фотокарточки  висели  и
газетные вырезки в рамках, под стеклами.
     Интересней  всего  была  картинка  из  журнала.  На  ней,   молодцевато
подбоченясь, стоял Солнцев, помоложе, чем сейчас, а рядом, в поставленном на
попа дощатом гробу - усатый дядька с черной дыркой во  лбу.  Внизу  подпись:
"Молодой околоточный надзиратель кладет конец преступной карьере Люберецкого
Апаша".
     Ниже статья, без картинки, но зато с большущим заголовком:  "Арестована
шайка фальшивомонетчиков. Браво, полиция!"
     Фотография, без подписи: Солнцеву жмет руку  сам  князь-губернатор  его
высочество  Симеон  Александрович  -  тощий,  огромадного  роста,   да   еще
подбородок задрал, а пристав, наоборот, наклонился и коленки  присогнул,  но
рожа, то есть лицо, улыбчивое и довольное-предовольное.
     Еще статья, не  шибко  старая,  не  успела  пожелтеть:  "Самый  молодой
участковый пристав Москвы", из "Ведомостей  московской  городской  полиции".
Сенька прочел начало: "Блестящая операция по арестованию банды хамовнических
грабителей, выданных одним из  членов  сего  преступного  сообщества,  вновь
заставила говорить о таланте подполковника  Солнцева  и  обеспечила  ему  не
только внеочередное производство в чин, но и назначение в один из труднейших
и приметнейших участков Первопрестольной, на Хитровку..."
     Дальше прочесть не успел, потому что пристав сказал:
     - Тэк-с. Ин-те-ресное послание.
     Оказалось, что смотрит он при этом уже не на письмо,  а  на  Сеньку,  и
нехорошо смотрит, словно собирается развинтить его на детали и  понять,  что
там у Сеньки внутри.
     - Ты, Александрова, чья? Кто твой кот?
     - Я сама по себе, вольная, - немножко  поколебавшись,  ответил  Скорик.
Назовешь  какого-нибудь  кота,  хоть  того  же  Студня,  а  вдруг  полковник
проверить вздумает? Есть, мол, у тебя, Студень, такая мамзелька? Неаккуратно
выйдет.
     - Это ты раньше была вольная, - недобро улыбнулся  пристав.  -  Да  вся
вышла. С сего дня будешь на  меня  фурсетить.  Девка  ты,  по  всему  видно,
шустрая, глазастая.  И  собой  недурна,  грудастенькая.  Голосишко,  правда,
противный, но тебе ведь не в опере петь.
     И хохотнул. Вот, гад, в фурсетки решил приписать! Это мамзелек, которые
псам на своих кукуют, так зовут. За такое, если фартовые  или  воры  узнают,
расплата одна - кишки наружу. Если найдут где гулящую с  распоротым  брюхом,
всем ясно, за что ее. А уж кто - это поди вызнай. И все же немало  мамзелек,
которые фурсетствуют. Само собой, не от хорошей  жизни.  Прижмет  такой  вот
подлый пес - попробуй открутись.
     Сеньке-то что, фурсеткой так фурсеткой, однако уважающая себя мамзелька
должна была покобениться.
     - Я девушка честная, - сказал он гордо. - Не из тех шалав, которые псам
на своих кукуют. Ищите себе других кукушек.
     - Что-о?! - заорал вдруг пристав  таким  ужасным  голосом,  что  Скорик
обмер. - Это ты кого "псами" назвала, стеррррва?! Ну, Александрова, за это я
на тебя штраф запишу. На уплату - три дня. А потом знаешь, что будет?
     Сенька помотал головой - испуганно, и уж безо всякого притворства.
     А Солнцев с крика перешел на вкрадчивость:
     - Объясню. Если ты мне в три дня штраф за оскорбление не  выплатишь,  я
тебя на ночь в третью камеру запру. Там  у  меня  знаешь  кто?  Преступники,
больные чахоткой и сифилисом. По новому гуманному указу  ведено  держать  их
отдельно от прочих арестантов. Они ночку с тобой поиграются, а там поглядим,
что к тебе скорей привяжется - французка или чахотка.
     Похоже, пора было от девичьей гордости отходить.
     - Чем же я заплачу, - плачущим голоском  сказал  Сенька.  -  Я  девушка
бедная. Полковник хмыкнул:
     - Так бедная или честная?
     Скорик потер рукавом  глаза  -  вроде  как  слезы  смахивает.  Жалостно
шмыгнул носом. Мол, вся я ваша, делайте со мною что хотите.
     - То-то. - Солнцев перешел с  угрожающего  тона  на  деловой.  -  Ты  с
человеком, который тебе письмо дал, спала?
     - Ну, - осторожно сказал Сенька, не зная, как лучше ответить.
     Пес покачал головой:
     - Надо же, как опростился наш чистоплюй. В прежние времена нипочем бы с
гулящей не спутался. Видно, нашел в тебе что-то. -  Он  вышел  из-за  стола,
взял Скорика двумя пальцами за подбородок. - Глазки  живые,  с  чертенятами.
Хм... Где дело было? Как?
     - У меня на квартере, - принялся врать Сенька. - Очень уж барин жаркий,
прямо огонь.
     - Да, он ходок известный. Вот что, Александрова. Штраф ты мне выплатишь
следующим манером. Скажешь этому человеку, что влюбилась в него  до  безумия
или еще что-нибудь выдумаешь, но смотри, чтобы при нем была. Раз он  в  тебе
что-то усмотрел, то, верно, не прогонят. Он у нас джентльмен.
     - Где ж мне его сыскать? - пригорюнился Сенька.
     - Про это я тебе завтра скажу, - загадочно улыбнулся пристав.  -  Давай
желтый билет. У меня пока полежит. Для верности.
     Ай, незадача. Скорик глазами захлопал, чего сказать - не знает.
     - Что, нету? - Солнцев хищно  овклабился.  -  Без  билета  промышляешь?
Хороша. А еще фурсетить брезговала. - Эй! - заорал он, повернувшись к двери.
- Огрызков!
     Вошел городовой, встал навытяжку, истово выпучил на начальство глаза.
     - Эту сопроводишь до дому, куда  укажет.  Изымешь  вид  на  жительство,
привезешь мне. Так что удрать тебе, Александрова, не удастся.
     Он потрепал Сеньку по щеке.
     - А приглядеться - пожалуй, в самом деле что-то есть. У Фандорина  губа
не дура. - Опустил руку, пощупал Скорикову задницу. - На фундамент тощевата,
но я мегрешками не брезгую. Надо будет тебя попробовать, Александрова. Если,
конечно, от чахоточных откупишься.
     И заржал, жеребец поганый.
     Как только Смерть  с  ним,  подлым,  миловаться  могла?  Уж  лучше  бы,
кажется, в петлю.
     А еще Сеньке стало жалко женщин, бедных. Каково им на свете жить, когда
все мужчины сволочи и паскудники?
     И что все-таки такое "фандорин"?

        КАК СЕНЬКА СДАВАЛ ЭКЗАМЕН

     С пучеглазым псом Сенька поступил просто. Сказал ему, что проживает  на
Вшивой Горке, а как пошли переулками к Яузе, подобрал подол, да  и  дунул  в
подворотню. Городовой, конечно, давай в свисток дудеть,  материться,  а  что
толку? Мамзельки-фурсетки  и  след  простыл.  Будет  Огрызкову  от  пристава
"штраф", это как пить дать.
     Всю дорогу домой Скорик ломал голову: что ж он  там  такого  в  подвале
увидал или услыхал, из чего Эраст Петрович с  Масой  сразу  догадались,  кто
убийца?
     Раскидывал, раскидывал мозгами, прямо замучил их гимнастикой, но так  и
не допетрил.
     Стал тогда про другое дедуктировать. Что  же  такое  удумал  многоумный
господин Неймлес? Это ведь помыслить страшно, какую  кашу  заварил.  Как  ее
расхлебывать?  И,  главное,  кому?  Что  если  некоему  молодому   человеку,
притомившемуся  быть  игрушкой  в  руках  птицы-Фортуны?  То  она,  шальная,
взмахнет крылом, вывалит на  сирого,  убогого  свои  заветнейшие  дары  -  и
любовь, и богатство,  и  надежду,  то  вдруг  повернется  гузкой  и  нагадит
счастливцу на куафюру, отберет все дары обратно и еще  нацелится  в  придачу
утырить у бессчастной жертвы самое жизнь.
     Про инженера Сеньке думалось нехорошее. Ишь как ловко чужим  имуществом
распорядился.   Нет   спасибо   сказать   за   неслыханное   великодушие   и
самопожертвование. От них дождешься! Распорядился, будто своим  собственным.
Назвал аспидов на чужое. Приходите, гости дорогие, берите кому сколько надо.
А что у человека на тот клад свои виды были и даже мечты,  на  это  гладкому
барину Эрасту Петровичу, конечно, положить со всей амуницией.
     От обиды Скорик был с инженером сух  и,  хоть  рассказал  про  передачу
письма  и  про  разговор  с  приставом  все  в  доскональности,   но   делал
оскорбленное достоинство: глядел немножко в сторону и кривил губы.
     Эраст Петрович, однако, демонстрации не заметил. Внимательно выслушал и
про допрос, и про вербовку. Кажется, остался  всем  доволен,  даже  похвалил
"молодцом". Тут Сенька не сдержался, сделал намек насчет  клада:  что,  мол,
много на свете умников людским добром распоряжаться,  еще  бы,  чужое  -  не
свое. Но не пронял и намеком, не достучался до инженеровой совести. Господин
Неймлес потрепал Скорика по голове, сказал: "Не  жадничай".  И  еще  сказал,
весело:
     - Нынче ночью заканчиваю  все  московские  дела,  времени  больше  нет.
Завтра в полдень - старт мотопробега. Надеюсь, "Ковер-самолет" в порядке?
     У Сеньки внутри все так и сжалось. В самом деле, двадцать третье-то уже
завтра! За беготней и переживаниями он совсем про это забыл!
     Выходит, так на так  всему  конец.  Ай  да  господин  Неймлес,  ловкач.
Попользовался механиком (между прочим, задарма,  если  не  считать  харчей),
получил налаженное-надраенное авто в лучшем виде и  это  бы  четверть  беды.
Главное - обвел сироту вокруг пальца, обобрал до нитки, под ножи поставил, а
после укатит себе в Париж волшебным принцем-королевичем. Сенькина же планида
- сидеть одному-одинешеньку у разбитого корыта.  Это  еще  если  завтра  жив
останется...
     Рот у Скорика задрожал, уголки сами по себе вниз  поползли,  еще  ниже,
чем при оскорбленном достоинстве.
     А бессердечный Эраст Петрович сказал:
     - Помаду-то с губ сотри, смотреть п-противно.
     Как будто Сенька сам, от нечего делать, помадой намазался!
     Сердито топая, он пошел переодеваться.  Слышно  было,  как  в  кабинете
задребезжал телефонный звонок, а когда минут через несколько Скорик явился к
Эрасту Петровичу высказать правду-матку уже безо всяких намеков,  на  полную
чистоту, того дома не было - исчез куда-то.
     Маса тоже шлялся неведомо где. День между тем неостановимо сползал  под
откос, к вечеру, и чем за окном становилось темней, тем сумрачней делалось у
Сеньки на душе. Охо-хо, что-то нынче будет...
     Чтобы отвлечься от дурных мыслей, Сенька пошел в сарай начищать авто, и
без того сиявшее ослепительней кремлевских куполов. Злости больше  не  было,
одна печаль.
     Что ж, Эраст Петрович. Как говорится, дай вам Бог удачи  и  рекорда,  о
котором вы мечтаете. Трипед ваш отлажен в лучшем виде, не  сомневайтесь.  Не
раз вспомните  добрым  словом  механика  Семена  Скорикова.  Может,  на  вас
когда-никогда и некое угрызение снизойдет. Или хоть легкое сожаление.  Хотя,
конечно, навряд ли. Кто вы и кто мы?
     Тут из жалюзей (это щели такие)  моторного  охладителя  раздался  тихий
писк, и Сенька замер. Послышалось? Нет - вот, снова! Что за чудеса?
     Посветил внутрь фонариком. Мышонок залез!
     Говорил же, говорил Эрасту Петровичу, что зазоры  должны  быть  меньше!
Пускай лучше их будет не двадцать четыре, а тридцать шесть!
     Вот вам пожалуйста. А если этот гаденыш топливный шланг прогрызет?  Ой,
беда-беда.
     Пока  снимал  кожух,  пока  гонял  мышонка,  пока  отсоединял  и  вновь
присоединял шланг (слава Богу, целый), сам не заметил, как  наступила  ночь.
Вернулся в дом, когда били часы - двенадцать раз. От этого похоронного  боя,
гулко раздававшегося в пустой квартире,  у  Скорика  перехватило  дыхание  и
стало так страшно, так бесприютно, что хоть собакой вой.
     Хорошо скоро после этого явился господин Неймлес. Совсем не такой,  как
давеча: уже не веселый и довольный, а хмурый, даже злой.
     - Ты почему не готов? - спрашивает. - Забыл, что тебе Мотю  изображать?
Надевай парик, ермолку и все остальное. Сильно г-гримировать тебя не  стану,
все равно в подвале темно. Только нос подклею.
     - Так ведь рано еще. Мне к трем, - упавшим голосом сказал Сенька.
     - Появилось еще одно с-срочное дело, Я должен  его  решить.  Поедем  на
"Ковре-самолете", будет ему заодно последнее испытание перед стартом.
     Здрасьте-пожалуйста. Полировал, надраивал - и все псу под хвост.  Хотя,
с другой стороны, лишний раз обкатать не вредно.
     Жиденком Сенька оделся быстро  и  уже  без  скандалу.  Лучше  так,  чем
мамзелькой.
     Эраст Петрович же надел  красивый  мотокостюм:  кожаный,  блестящий,  с
желтыми скрипучими ботинками и гамашами. Заглядение!
     А еще инженер сунул  в  заспинный  кармашек  свой  маленький  револьвер
(называется "герсталь",  сделан  в  заграничном  городе  Льеже,  по  особому
заказу), и у Скорика екнуло сердце. Доживем ли до старта? Бог весть.
     - Садись за руль, - велел господин Неймлес. - Покажи, что умеешь.
     Сенька надел окуляры, втиснул уши под чересчур большую ермолку, чтоб не
слетела. Эх, хоть прокатиться напоследок!
     - На С-Самотеку.
     Домчали в пять минут, с ветерком.
     Эраст Петрович вылез у деревянного особнячка, позвонил. Ему открыли.
     Сенька,  конечно,  полюбопытствовал  -  сходил  посмотреть  на   медную
табличку, что висела на двери. "Ф.Ф.Вельтман, патологоанатом, д-р медицины".
Что такое "патологоанатом" - хрен его  знает,  но  "д-р"  значило  "доктор".
Заболел, что ли, кто? Уже не Маса ли, встревожился  Сенька.  Тут  за  дверью
послышались шаги, и он побежал назад к аппарату.
     Доктор был щупленький, взъерошенный и все  моргал  глазами.  На  Сеньку
уставился с испугом, в ответ на вежливое "доброго здоровьица"  неопределенно
кивнул.
     - Это кто? - шепотом спросил Скорик инже