будто не желая манить изгнанника тщетной надеждой на спасение, и укрыться от неистовства слепой стихии было негде. Замерзающему Митридату оставалось прибегнуть к самому последнему средству мужественного рассудка - к философии. Сколь стремительно произошло падение из заоблачных высот, от самого подножия престола, в темную и хладную бездну, подивился он вчуже. Хотя чему ж удивляться? И из физики известно: тело поднимается вверх куда труд ней и медленней, нежели падает вниз. Нет ничего естественней падения, которое есть стремленье припасть к груди матери-земли. И гибель, уготованная каждому, тоже падение. Но такое, которое, с точки зрения религии, обращается взлетом. Мамочки, как же холодно! На площади горело несколько костров, вокруг которых теснились кучера и лакеи, дожидавшиеся господ. Митя кинулся было к ближайшему источнику тепла, но, услышав грубый хохот челяди, замер. Чем неделикатнее у человека душа и приниженней положение, тем черствее и немилосердней он к ближним. Прогонят, опять прогонят! Еще одно такое испытание, и можно навсегда лишиться любви и решпекта к человеческому роду, а для чего тогда жить? Лучше уж закоченеть под ветром и снегом! Тем более что коченеть вовсе необязательно. Подкрепленный философией разум очнулся и явил-таки свою чудодейственную силу. Вон сколько на площади карет. Забраться в какую-нибудь, чтоб слуги не видели, да и дождаться разъезда. А там уж как повезет. Чья бы ни оказалась карета, с ее владельцем, благородным дворянином, объясниться будет проще, чем с плебеем. Довольно сказать по-французски: "Умоляю, выслушайте меня!" - и уже будет ясно, что маленький оборвыш не обычный попрошайка. Митя нырнул в проход меж двумя длинными шеренгами экипажей, выбирая себе убежище. Лошади стояли, позвякивая сбруей, хрупали овсом из подвешенных к мордам торб, зима им была нипочем. Подумалось: насколько же человек по своей физической натуре ниже и несовершенней скотов, коими мы помыкаем и коих презираем. Наконец выбрал щегольскую семистекольную карету с княжеской короной на дверце. Может, кто-нибудь из ближнего государынина круга? Тогда, вполне возможно, что и Митридата видел. Уже залез на ступеньку, потянул дверцу и вдруг увидел, что в большом дормезе, стоявшем по соседству, из трубы вьется белый дымок. Зимний экипаж, с обогревом! Вот куда бы забиться! Высунулся из-за конского крупа, посмотрел на костер, до которого было не более десяти шагов. Ничего, там светло, а тут темень, не заметят. Перебежал к дормезу. Встал на подножку, осторожно заглянул внутрь - не греется ли кучер. В карете было пусто - должно быть, слугам сидеть внутри не дозволялось, а может, у костра в компании веселей. Секунда - и Митя оказался внутри, в блаженном тепле. Там было темно и тихо, в печке постреливали уголья, окна до половины запотели. О, сколь немного нужно, чтобы бытие из несчастья обратилось блаженством! Всего-то прижаться озябшим телом к горячему чугунному боку, и боле ничего, совсем ничего. Митя обнял печку обеими руками, поджал ноги в сырых лаптях, накрылся с головой лежавшим на сиденье меховым одеялом и уже ни о чем не думал, просто наслаждался сухостью и теплом. x x x Проснулся он от звонкого голоса, крикнувшего: - Скорей! Гони! В первое мгновение не понял, отчего это мир качается. Потом услышал скрежет полозьев по присыпанным снегом булыжникам и вспомнил: дормез. С трепетом приподнял край одеяла. На переднем сиденье кто-то был. В темноте не разглядеть, кто, но слышалось частое взволнованное дыхание. Вот седок выпрямился, и на сером фоне переднего окошка обрисовался капор с лентами. Значит, женщина. Это хорошо, ибо прекрасный пол милосердней мужского и менее склонен к скоропалительному насилию - например, к тому, чтобы без лишних разговоров выкинуть незваного гостя вон. Однако же крепок был сон! Митя не слышал, ни как карету подгоняли к подъезду, ни как садилась владелица. Та вдруг дернулась, застучала перстнем в стекло. Громко крикнула: - Не на Морскую! Домой нельзя! Голос молодой. Видно, кучер не расслышал, потому что дама щелкнула задвижкой, приоткрыла окно и сквозь завывание ветра повторила: - Не домой! На Московский тракт гони! Опустила окно, пробормотала: - Господи, Твоя воля, спаси и сохрани... Не иначе что-то у ней стряслось. Вон как вздыхает, даже всхлипывает. Хорошо это или нет? Скорей, плохо. Когда у тебя что-то болит, не до сострадания к чужим бедам. Жалко, не видно, какое у нее лицо, злое или доброе. Он терзался сомнением - объявить себя или подождать, пока хозяйка кареты немножко успокоится. Она же все не успокаивалась, шептала что-то тревожное, ерзала. Внезапно порывисто поднялась, встала коленом на заднее сиденье, в двух вершках от Мити, и сдернула с него мех. Он уж приготовился воскликнуть: "Ayez pitie, madame!{Сжальтесь, мадам! (фр.)}" - но она, оказывается, его не видела. Подергала задвижку задней рамы, открыла, стала совать одеяло в окно. - Дорога будет дальняя. Нате вот, укройтесь. Откликнулись два голоса, мужские: - Благодарствуйте, барыня. - Еще бы водочки для сугреву. Дама пообещала: - На первой станции получите. Митя времени не терял. Пока она вьюгу перекрикивала, тихонько соскользнул на пол, забился под сиденье. Известно: когда не знаешь, какое принять решение, выжди. Хлопнула рама, пружины над Митиной головой заскрипели - женщина решила устроиться сзади. И правильно. Если далеко ехать, сзади лучше, не то укачает. Чиркнул кремень, звякнуло стекло, по полу закачались тени. Это она подпотолочный фонарь зажгла. Перед носом у него стояли две ноги в белых туфельках. Левый башмачок уперся в твоего собрата, скинул его на пол, высвободившаяся нога в шелковом чулке таким же манером расправилась с левым, и туфельки осиротели, остались сами по себе - дама забралась на сиденье с ногами. Один башмачок отлетел к Мите, в его жесткое, пыльное убежище, и лежал прямо перед глазами, посверкивая золотым каблучком, - гость из иного мира, где царствуют красота и изящество. Тряска кончилась, возок заскользил ровно, будто лодочка по воде. Это кончилась мощеная дорога, догадался Митя. Скоро и городу конец. Куда едем-то? Сказала, "не домой, на Московский тракт". Дача у нее там, что ли, по Московскому тракту, или имение? Сверху доносилось пошмыгивание и короткие судорожные вдохи. Плачет. По временам дама начинала причитать, но тихонько, слышно было только отдельные слова: "Некому, совсем некому... Что же это, Господи... Как бы не так" - и прочее подобное, невнятного смысла. Поплакав вволю, высморкалась, пробормотала: - Зябко-то как. Что правда то правда. Без мехового одеяла и на отдалении от печки Митя тоже подмерз. Снова спустились ноги в шелковых чулках, маленькие, с точеными щиколотками. Левая сразу нырнула в туфельку, правая пошарила по полу - не нашла. Тогда спустилась полная рука, полезла под скамью, на пухлом пальчике блеснул перстень. А ведь было это уже, было. Точно так же жался Митя к пыльной стенке, и тянулась к нему рука, но тогда было ох как страшно, а сейчас ничего, пустяки. И пришло Митридату на ум философское суждение, хоть записывай на пользу потомству: умный человек не пугается одного и того же дважды. Он подпихнул беглый башмачок навстречу руке, но вышел казус - та как раз и сама проявила решительность, сунулась под сиденье глубже. Ну и наткнулась на Митины пальцы. Дальше ясно: визг, крик. И ноги, и рука из Митиного обзора исчезли. Надо было поспешать, пока она своих запятных не кликнула. Закряхтев, он выполз из укрытия, поднялся на четвереньки. Уж и фраза была готова, весьма разумная и учтивая: "Сударыня, не трепещите - воззрите, сколь я мал. Я сам вас трепещу и уповаю единственно на ваше милосердие". А только застряли слова в горле. На сиденье, подобрав ноги, прижав к груди руки, вытаращив и без того огромные глаза, сидела Павлина Аникитишна Хавронская - та самая особа, из-за которой, если восстановить логическую цепь, и начались все Митины злосчастья. Вблизи она оказалась еще красивей, хотя, казалось бы, красивей уж и некуда. Но только вот так, в упор, можно было увидеть голубую жилку на шее, персиковый пушок на щеках и славную родинку повыше розовой губки. Узрев перед собой весьма небольшого мальчишечку, графиня кричать сразу перестала. - Это ты там сидел? - спросила она дрожащим голосом. - Или там еще кто? Дар слова, вспугнутый неожиданностью, еще не вернулся к Митридату, и он лишь помотал головой. - Да ты совсем малютка, - сказала прекрасная Павлина Аникитишна, окончательно успокоившись. - Ты как туда попал? Ответить на этот вопрос коротко не представлялось возможным, и Митя заколебался: с чего уместней начать? - Маленький какой. Говорить-то умеешь? Он кивнул, подумав: наверное, лучше вначале объяснить про наряд мужичка-лесовичка. - Деточка, малявочка, глазоньки-то какие ясные. А ну не бойся, тетенька добрая, не обидит. Кой тебе годик, знаешь? А звать тебя как? Ну уж это-то знаешь, вон какие мы больсие. Больсие-пребольсие. Замерз? Иди сюда, иди. Женщина она, похоже, и вправду была добрая, жалостливая. Погладила Митридата по голове, обняла, в лоб поцеловала. Будучи прижат к упругой, теплой груди, он вдруг подумал: а ведь если б я ей стал по-взрослому говорить, она бы меня этак вот голубить не стала. И явилось Мите в сей момент озарение. Отчего все его беды, отчего несчастья? Оттого что разумен и учен не по годам, затеял рядиться со взрослыми по их взрослым правилам. Если б не умничал, проживал в соответствии со своими летами, то обретался бы ныне в отчем доме и - горя б не знал. Какой из сего вывод? А такой, почтенные господа, что неразумным дитятей быть проще, выгодней и намного безопаснее. И когда графиня повторила свой вопрос: - Ну, как нас зовут? Припомнил? Он сказал, нарочно присюсюкивая по-младенчески: - Митюса. Был вознагражден новыми поцелуями. - Вот молодец, вот умничка! А годик нам какой? Решил один убавить, для верности. Показал растопыренную пятерню. - Пять годочков? - восхитилась красавица. - Ай, какие мы больсюсие! И все-то мы знаем! А тятенька-маменька где? С ответом на этом вопрос было труднее. Митя наморщил лоб, соображая, как лучше сказать. Павлина Аникитишна соболезнующе вздохнула: - Ишь, лобик насупил. Бедненький сиротинушка. А с кем жил? С бабусенькой? Митя кивнул. - Где ж она, твоя бабусенька? Сказать, что ли: "В Зимнем дворце", засомневался Митя. Не стоит. Во-первых, не поверит. А во-вторых, сейчас, пожалуй, чем далее от Зимнего дворца, тем здоровее. Госпожа Хавронская - женщина добросердечная, малютку на мороз не выгонит. Переждать бы у нее хоть малое время, собраться с мыслями. Она опять истолковала его молчание по-своему: - Ой, померла, что ли? Рыбанька мой сладенький. - И на Митину макушку, где белая прядка, упала большая слеза. Хорошо графиня в полумраке седины не приметила, а то вовсе бы разрыдалась от сострадательности сердца. - У тебя есть кто-нибудь, Митюшенька? - спросила Павлина Аникитишна пригорюнясь. Он помотал головой. - И у меня никого, - грустно сказала она. - Это ничего. Сначала трудно, но после обвыкаешься. А ты не горюй, я тебя с собой возьму. - Куда? - В Москву. Поедешь? Не может быть! Какая небывалая, невероятная удача! Попасть в Москву, а оттуда домой, к папеньке и маменьке! Воистину то был перст судьбы, которой наконец прискучили гонения на маленького Митридата, и она решила объявить ему полное помилование. - Не знаешь, что такое Москва? Это большой-пребольшой город, еще больше Петербурга. И лучше. Там люди проще, добрее. Снегу много, все на санках ездят, с ледяных горок катаются. Поедешь со мной в Москву? - Поеду. - "Поеду", - повторила красавица тоненьким голоском и ласково улыбнулась. - Вот и славно. У меня там дядя живет. А вместе ехать много веселей. - Тут она вздохнула, куда как невесело. - Я, Митенька, наскоро собралась. Можно сказать, вовсе не собиралась. Еду в чем на балу была. Он увидел, что так оно и есть. Под распахнутой собольей шубой белело маскарадное платье, а из-под капора свисали длинные русалочьи волосы, в которых все еще зеленели кувшинки. - Зачем насколо? - осторожно поинтересовался Митридат. - А взять валенотьки, иглуськи? - "Игрушки", - грустно усмехнулась она. - Тут, сладенький мой, самой бы игрушкой не стать. - И прибавила уж не Мите, а себе. - Ничего, Платон Александрович, милости прошу. Пожалуйте, гостьюшка дорогой. Птичка улетела. И шпионам вашим невдомек, куда. Так-так. Из сей реплики можно было заключить, что светлейший князь и без Митридата нашел средство сообщить предмету обожания о своем плане явиться к ней нынче же ночью вопреки любым стенам и замкам. Вот Хавронская и решила бежать прямо с маскарада, даже не заехала домой, где у Фаворита наверняка подкупленные соглядатаи. - Ничего. - Павлина Аникитишна усадила Митю рядом, обняла за плечо. - Покатимся с тобой, как Колобок. Через поля, через леса. Никто нас не догонит. Знаешь сказку про Колобка? Нет? Ну, слушай. Что ж, от такой богини можно было и повесть про Колобка стерпеть. x x x Мчали без остановки полночи, до самой Любани. Митя послушал и про Колобка, и про Серого Волка, и про Бову-королевича. Под ласковый, неспешный голос рассказчицы отлично размышлялось. О превратностях судьбы и о том, насколько женщины лучше мужчин. Голову он положил на мягкие графинины колени, шелковые пальцы перебирали ему волосы. Подумалось с отрадным злорадством: князь Pуров, поди, тоже хотел бы этак понежиться, никаких денег бы не пожалел, а только кукиш ему, хоть он и всемогущий Фаворит. На почтовой станции в дворянский нумер осовевшего Митю снес на руках лакей Левонтий. Потом Левонтий с другим лакеем, Фомой, и кучером Тоуко пошли отогреваться водкой, а Митя помог графине раздеться (горничной-то у нее не было). Она его тоже раздела, и они, крепко обнявшись, проспали до рассвета на скрипучей кровати. Хоть ложе было жестким, а минувший день ужасным. сон Митридату приснился хороший, про Золотой Век. Будто бы наука овладела искусством сотворения полноценного гомункула и надобность в грубой половине человечества отпала. Мужчины все повывелись, и по зеленым лугам бродят украшенные венками женщины и девы в белых хитонах. Нет более ни войн, ни разбоя, ни мордобития. К женщинам ластятся лани и жирафы, ибо никто на диких зверей не охотится, а коровы смотрят без грусти, потому что никто их в бойнях не режет. Известно ведь, что женщины не большие любительницы мяса, им милей овощи, травы, плоды. Утром Павлина усадила Митю на малый чугунок и сама присела рядом, на чугунок побольше. Залившись краской, Митридат отвернулся и от смущения не смог откликнуться на зов природы. Графиня же звонко журчала, одновременно успевая вычесывать из волос остатние кувшинки, глядеться в зеркальце и приговаривать: - Ничего, ничего, утро вечера мудреней. Что ночью страх, то утром прах. Ой, бледна-то, бледна! Ужас! И ничего она была не бледна, свежей свежего. Просто свет из окна лился еще ранний, серый. Настроение у Павлины нынче было не в пример лучше вчерашнего. Одевая Митю, она напевала по-французски, щекотала его за бока, смеялась. Но потом, когда он чесал ей волосы и помогал уложить их в обильный пук, графиня вдруг петь перестала, и он увидел в зеркале, что глаза у нее мокрые и часто-часто мигают. Что случилось? Про Зурова вспомнила? Нет, не то. Хавронская порывисто обернулась, обхватила Митю, прижала к груди. Всхлипнула: - Пять годочков. У меня мог бы быть такой сыночка... И давай носом шмыгать. Удивительные все-таки существа женщины! Перед тем как ехать дальше, отправились в лавку для путешествующих, экипироваться. Себе Павлина купила только полдюжины сорочек и бутылочку кельнской воды, а Митю утеплила как следует: и тулупчик, и валенки, и собачьи варежки. На голову ему достался девчонский пуховый платок. Митя как мог являл протест на своем скудном младенческом наречии, хотел баранью шапку, но графиня была непреклонна. Сказала: "В этой шапке мильон блох. Потерпи, солнышко. В Москве я тебя как куколку одену". Нарядила и слуг. Кроме теплой одежды купила им оружие от разбойников: Левонтию и Фоме по сабле, чухонцу-кучеру ружье. Понравился ей английский дорожный пистолет - маленький, с инкрустированной рукояткой, тоже купила. - Ну вот, - сказала, - Митюнечка; Видишь, какие мы с тобой вояки? Теперь нам никто не страшен. Отдохнувшая шестерка лошадей дружно затопотала по подмерзшей за ночь дороге, и дормез, попыхивая дымом из трубы, покатил на юго-восток. Позавтракали на ходу, пирожками и подогретым на печке молоком. Мите все не давали покоя утренние слезы его прекрасной покровительницы. Помнится, государыня сказала ей: "Пять лет вдовствуешь". Что же случилось с ее супругом и что он был такое? - Пася, - осторожно начал Митридат (это она так велела ее называть - просто "Паша", по-детскому выходило "Пася"), - а де твой дядя? В смысле, где твой муж. Но она поняла не так. - Мой дядя в Москве, он там губернатор. Губернатор - это такой важный-преважный человек, которого все-все должны слушаться. Ладно, попробуем в лоб. - Пася, а у тебя муз есть? Спросил и перепугался. Не слишком ли для пятилетнего недоумка? Ничего, она только засмеялась. - Ух, какой галант. Жениться на мне хочешь? Вот вырастешь, поженимся. - И погрустнела. - Как раз и я к тому времени сердцем оттаю. Тут она замолчала и молчала долго, глядя в окошко на белые поля и черные деревья. Митя решил не донимать ее расспросами, даже успел задуматься о другом. Что если на зимнее время тракт между Москвой и Петербургом водой заливать? Ну, пускай не весь, а только по краю. Тогда кто захочет, сможет путешествовать на коньках с замечательной скоростью, простотой и дешевизной. Грузы же - те везти по-обычному, на лошадях. Или того лучше: положить гладкий железный либо медный лист, и тогда по нему можно гонять в любое время года безо всякой тряски. А если не лист, который выйдет больно дорог, а просто... Но додумать интересную мысль до конца не успел, потому что Павлина вдруг заговорила снова. Это уж далеко за полдень было, когда Чудово проехали. - Вот я тебе, Митюнечка, давеча сказки рассказывала. Помнишь? Он кивнул. - Хочешь еще одну расскажу? Законы учтивости требовали ответить утвердительно. - Хотю. - Ну, слушай. Жила-была Марья-царевНА... Ну, царевна не царевна, а боярышня. [Это она, кажется, про себя, догадался Митя и стал слушать внимательно.] Жила она с батюшкой, матушки у нее сызмальства не было. Да и батюшку видала она нечасто - он все воевал, плавал по морям, бился с Чудой Юдой-Рыбой Кит, чтоб не притесняла хрестьянские народы. [Значит, отец ее был моряк и сражался с турками. Так-так.] И вот в один прекрасный, а верней сказать, ужасный... Ну, то есть это она тогда решила, что ужасный, а потом-то оказалось... Хотя что ж, и ужасный, конечно... - Павлина Аникитишна здесь сама запуталась, какой это был день, прекрасный или ужасный, распутаться не смогла и махнула рукой, стала дальше рассказывать. - В общем, однажды прискакал к ней в терем витязь, старый товарищ ее батюшки, и говорит: "Плачь, красна-девица, помер твой родитель, велел тебе долго жить и счастливой быть, а перед смертью вверил тебя моей заботе, чтоб никому тебя в обиду не давал и хорошего жениха тебе нашел". [Ага, это отец перед смертью своего боевого друга ей в опекуны назначил. Что ж, обычное дело.] Поплакала она, конечно, поубивалась, да делать нечего, стала дальше жить, а витязь этот до поры с ней остался. Очень он ей сначала не понравился. Сухой, тощий, нос крючком - прямо Кащей Бессмертный, так она его про себя называла. Он тоже немало поплавал по морям, всякого на свете навидался, в разных землях со своими кораблями побывал. [Не "кораблем" - "кораблями". Стало быть, не простой офицер, а адмирал.] Как начнет рассказывать - заслушаешься. Понемножку привыкла она к Кащею, перестала его бояться, подружилась с ним. И когда он ей руку и сердце предложил - ну, это так говорят, если кто на девице пожениться захочет - она подумала: что ж, человек он добрый, умный, с царским семейством в родстве, и батюшка его любил. Лучше, чем с молодым дурачком венчаться, который еще не перебесился. Ну и согласилась. [Вот почему царица ее "свойственницей" называла - графиня Хавронская она по мужу, а Хавронские, всякий знает, императорскому дому родня.] И не пожалела. Жила, как при покойном батюшке, даже краше, потому что Кащей ее еще больше баловал, ничего для нее не жалел. Старые мужчины, они на любовь умнее молодых и знают, как женскому сердцу угодить. Ты для него разом и жена, и дочка, чем плохо? Только вот матерью стать Марья-царевна не поспела... Уплыл Кащей воевать в холодные моря, угодил в ужасную бурю и сгинул вместе с кораблем. Она его долго ждала; Думала, вернется, ведь он же бессмертный. Да, видно, переломилась иголка, не стало Кащея... Графиня тяжко завздыхала, а Митя тем временем прикинул: вдовствует она пять лет; тогда две войны было, с турками и со шведами, но раз "холодные моря", значит, адмирал Хавронский действовал против флота короля Густава III, там и голову сложил. Ясно. - Жалела себя Марья - страсть. Думала, ах я несчастная, и баба я не баба, и девка не девка. Одна-одинешенька, прислониться не к кому. А потом, как подросла и умнее стала, рассудила: зачем прислоняться-то? Слава Богу, не бедна, не больна, умом не скудна. Ну их, мужчин, вовсе. От них одна докука да слезы. Поглядишь вокруг - один над женой тиранствует, другой на нее вовсе не глядит. А случится чудо, попадется непропащий человек, кого полюбить можно, так беспременно пойдет воевать и сгинет там, разобьет тебе бедное сердце. Нет, право, одной куда веселей. - Павлина улыбнулась и потрепала Мите волосы. - Ишь, глазыньками хлопает, соображает. Что, скучна сказка? Я тебе сейчас другую какую-нибудь расскажу. Про Иван-царевича хочешь? Но сказку про Иван-царевича Мите услышать было не суждено, потому что в этот миг раздался отчаянный стук в заднее стекло. Лакей Левонтий кричал что-то, пуча испуганные глаза. Сначала было не разобрать - карета ехала в гору, и кучер щелкал кнутом. А потом донеслось: - Барыня! Беда! Разбойники! Хавронская кинулась открывать левое окошко, Митя правое. Высунулись с двух сторон. Сзади, быстро приближаясь, неслись пятеро конных: один впереди, четверо поодаль. И по первому было сразу видно, что он точно разбойник - лицо закрыто черной маской. Лихой человек скакал на огромном вороном коне, за спиной у него развевался черный плащ, треуголка низко надвинута. А вокруг пусто, ни души, по обе стороны густой лес. Графиня повернулась к кучеру, крикнула: - Гони! Что есть мочи! Всадники тоже до подъема доигрались, их бег замедлился, а дормез, наоборот, выбрался наверх и теперь пошел шибче. Слева деревья отступили, открылась широкая поляна с пнями - вырубка. На дальнем ее краю малая избушка, по виду охотничий домик. Из трубы вился дымок, там были люди. Как дать им знать? Кричать - не докричишься. Эврика! Выстрелить! Митя показал на избушку: - Пиф-паф! Павлина, умница, догадалась. Застучала в переднее окно: - Toy ко! Пали из ружья! - Пали! - огрызнулся чухонец. - А восси кто дерсать будет? Она рывком спустила раму. - Дай сюда! Пока кучер одной рукой оружье просовывал, пока графиня его тем же манером запятным переправляла, поляна с жильем позади осталась, с обеих сторон был только лес. Передний преследователь опять нагонял. Его конь шел галопом, ходко отмахивал широченными копытами в стороны. Глазищи у вороного были страшные, налитые, с вислых губ летели клочки белой пены, у всадника же вместо глаз белели две дырки, рта не было вовсе. Страх! - Стреляй в супостата! - приказала графиня. Фома приложился, пыхнул дымом и грохотом, да не попал. Только разозлил разбойника. Тот уж совсем близко был, саженях в пяти. Выдернул откуда-то пистолет с длинным стволом и как прицелится! - Мамушки! - охнул Фома, бросил ружье и присел, закрыв руками голову. Левонтий тоже весь скрючился, а Мите почудилось, что черное дуло метит прямо в него. Он схватил Павлину за руку, дернул на пол. Прижались друг к другу, зажмурились. Выстрел был не сильно громкий, много тише ружейного. И ничего, живы остались оба, пронесло. АН нет, не пронесло. Что-то шумнуло, скребнуло спереди по стенке, и через малое время карету повело из стороны в сторону. Донесся крик Левонтия: - Барыня! Чухна свалился! Пропадаем! Ах, это злодей поверх крыши пальнул, кучера Toy ко застрелил! Тут как хрустнет, затрещит, как лошади заржут, и дормез остановился, скособочился на сторону. Это ось подломилась, понял Митя. Когда с папенькой в Петербург ехали, тоже один раз было - полдня чинились. А графиня была молодец. Другая бы дама непременно принялась визжать или, того верней, рухнула бы в обморок, Павлина же не растерялась, прикрикнула на лакеев: - Рубите его саблями, пока те не подоспели! Рубите! Митя прилип носом к заднему стеклу. Видел, как сначала Левонтий, а за ним и Фома спрыгнули на снег, пошли на разбойника, размахивая саблями. Думал, тот отъедет назад, подмоги дождется, но злодей вздыбил коня, осадил. Убрал разряженный пистолет, вынул шпагу. Легко, будто играючи, звякнул клинком о Левонтиеву саблю, и тут же рубанул лакея пониже уха. Бедный повалился ничком, не вскрикнув. Фома попятился было, да поздно. Конник перегнулся, пырнул его шпагой. И Фома сразу заголосил, упал на снег и давай там барахтаться. Пропали! Митя сполз с сиденья на пол. Зубы стукались друг об дружку, этот дробный перестук отдавался по всему краниуму. Павлина тоже сидела на полу, дрожащей рукой взводила курок на пистолете. - Не бойся, - сказала, - маленький. Я стрелять умею, меня муж учил. А у самой в лице ни кровинки. Снаружи по снегу заскрипели шаги. Спешился, подходит! Она наставила дуло, зубами впилась в нижнюю губу, а Митю толкнула, чтоб под сиденье лез. Шепнула: - Уши заткни и глаза прикрой, рано тебе еще такое видеть. Он спрятаться-то спрятался, а глаза закрывать не стал, подглядывал из-за ее подола. Дверца распахнулась. Разбойник был сущий великан, заслонил. собою весь белый свет. - Христом-Богом! - попросила графиня, держа оружие обеими руками и целя ему прямо в лоб. - Бери что хочешь и уходи! Не доводи до греха! Он хрипло захохотал, глаза в прорезях от этого сузились в щелки. Тогда она взяла и выпалила. Карета наполнилась дымом, но еще до того Митя увидел, что лихой человек ловко присел, и пуля не причинила ему никакого ущерба. Павлина ударила его рукояткой по голове, но это великану было нипочем. Он отнял пистолет, швырнул на пол. Однако храбрая И тут не унялась. Вцепилась злодею в лицо, сорвала с него маску. Пикин! Митя забился под сиденье как можно дальше, и больше ничего не видел, лишь слышал голоса. - Что ж, значит, нечего и таиться, - сказал ужасный преображенец. - Только теперь придется ваших слуг того. Лишние доводчики мне не надобны. - Не надо! - взмолилась она. - Вам ведь, сударь, не они нужны, а я. Иль ваш господин нарочно велел вам душегубствовать? Капитан-поручик отрезал: - Сами виноваты. Нечего было маску срывать, лучше б в обморок пали. Что мне князь велел, то меж ним и мной останется. Только никакие это не душегубства, а преступления любви, безумства страстей. Посидите-ка. Хлопнула дверца. Жалкий голос - не поймешь чей, Фомы или Левонтия - попросил: - Мил человек, мил человек... Графиня все повторяла: - Боже, боже... И снова приблизились шаги, скрипнули петли. - Прекрасная Псишея, - объявил Пикин. - Имею приказ доставить вас в некой прелестное место, где вас ожидает бог сладострастия Амур. А еще ведено вам передать... - Откуда вы узнали, где меня искать? - перебила Хавронская. - Я никому не говорила. Пикин (по голосу слышно) ухмыльнулся: - Тише надо было перед дворцом кричать про Московский тракт. Ага, подоспели наконец, курьи дети. Это он про топот подъехавших коней сказал. Пошел навстречу своим гайдукам или кто там с ним был. Закричал на них, заругался. Павлина же опустилась на четвереньки, вытащила Митю из укрытия. - Быстрей, миленький, быстрей. Беги! Этот зверь и дитя малое не пощадит! Ну же! Береги тебя Господь! И насильно выпихнула в дверцу. Митя упал в снег, бесшуйно. Откола на обочину, где сугробы. К покривившемуся дормезу подошли пятеро. - Вишь, барин, ось треснула, - сказал один. - Тут возни дотемна. Пока в лесу подходящее дерево сыщешь, пока приспособишь. Каретища вон какая, осина или береза не пойдет, дубок нужен. Как бы ночевать не пришлось. - Ничего. - Пикин возвышался над прочими на полголовы. - Я в карете у печки, а вы костер разожгете. Что встали? Вы двое марш в лес! А ты и ты приберите здесь. Дохлятину в кювет киньте, снегом забросайте. Потом за кучером вернитесь. Живой - добейте. Уполз - догоните. И тоже заройте. Марш! Отдав приказание, гвардеец вернулся к дормезу. Поставил ногу на ступеньку, сдернул с головы шляпу, поклонился. - Мадам, кажется, нам предстоит романтическая ночь. Во избежание двусмысленности, положу меж нами обнаженный меч, как непреклонный Роланд. И загоготал, невежда. Это надо же Роланда с Тристаном перепутать! Пятясь по-рачьи, Митя пополз к лесу. За черными кустами, сплошь в красных капельках ягод, выпрямился и побежал. Одно слово, что побежал - не очень-то по рыхлому снегу разгонишься. Кое-как добрался до тропки, тогда стал думать. Они тут застряли до утра. Значит, Павлину еще можно спасти. Нужно привести людей - только и всего. Вопрос: где найти людей? Точное местонахождение неизвестно. Где-то между Чудовым и Новгородом. Какое тут ближнее поселение, сколько до него идти и в какую сторону - Бог весть. А охотничий домик? Не так уж далеко от него отъехали. Версту, много две. Это надо поворотить назад и держаться поближе к дороге, только и всего. День начинал меркнуть, но до темноты время еще было. "Я спасу вас, драгоценная Павлина Аникитишна", - сказал Митридат вслух и побежал по узкой тропинке, очень возможно, что вовсе не человечьей, а звериной. Где-то в той стороне должна быть вырубка и домик. По лицу били скорбные зимние ветки, и думы были тоже невеселые. Отчего злодейству в мире всегда широкая дорога, а добродетели узкая тропа, поросшая колючим терновником? И еще. Взять вот Павлину, Пашу. К чему такой красавице ниспослано бремя душевной тонкости, достоинства и свободолюбия? Ведь без этого груза ее жизнь была бы куда проще и приятнее. Сколько женщин девиц почли бы за великое счастье домогательства князя Платона Александровича. Что это за крест такой - благородство, мало того что влекущее человека к тяжким испытаниям, но к тому же еще оставляемое без всякого воздаяния за муку и вознаграждаемое за нее лишь несчастьем, или страданием? Глава девятая. МОСКВА И МОСКВИЧИ - Столько настрадалась, такие муки из-за него вынесла! - причитала разобиженная Валя. - Попробовали бы брови выщипывать - кошмар! Обрыдалась вся! Факинг миракл, что глаза не красные. О вас же заботилась, о вашей репутасьон. "Холестерин" такое место, кто только не таскается. Не хватало еще, чтоб подумали, будто вы замутили с трансвестишкой. Барби-дресс, бровки в ниточку, попсовый макияж - все ради вас, а вы поперли, как Буш на Талибан. Подумаешь, на полчаса опоздала. Я ж делом занималась, а не книжку читала! Нике уже самому было стыдно, что он накинулся на бедную девочку за опоздание. Она выпорхнула из такси такая счастливая, такая воздушная: золотистые кудряшки до плеч, платье в оборочку, сетчатые чулочки, на щеке приклеен китайский иероглиф - ну просто первый бал Наташи Ростовой, никому и в голову бы не пришло усомниться в половой принадлежности этой инженю. А он напустился с упреками. Нехорошо это, сексуальный шовинизм. Ведь настоящей девушке за опоздание он выговаривать бы не стал, верно? - Ну ладно, ладно, извини, - сказал Николас. - Ты сегодня просто красавица. И Валя, не избалованная комплиментами начальника, моментально утешилась и даже просияла. Развернулась к водителю всем корпусом, похлопала длиннющими ресницами, поправила фальшивый бюст, оперлась локтем о спинку сиденья. Страстно проворковала: - Вот стою я перед вами, простая русская баба. Такая в ее кругу была мода - к месту и не к месту сыпать цитатами из допотопных советских фильмов. Что привлекательного находят в замшелых соцреалистических поделках эти дети солнца, первые подснежники XXI века? Ведь обычная пропагандистская дребедень. Николас просмотрел пару кассет из принесенных Валей - "Чапаев", "Веселые ребята", еще вот эту самую, как ее, откуда про простую женщину, и бросил. Он, выросший под антисоветские филиппики сэра Александера, никогда не сможет воспринимать искусство эпохи тоталитаризма как нечто стильное или экзотическое. - Вон там налево, в сайдлейн, - показала Валя, как бы ненароком кладя Николасу руку на плечо. - Потом направо, и будет "Холестерин". - Странное название для ресторана. - Фандорин вертел головой, высматривая место для парковки - улица была сплошь заставлена дорогими автомобилями. - Ведь холестерин вреден. - Зато приятен, - жарко шепнула на ухо чаровница. Николас строго сказал: - Так, Валентина. Мы, кажется, раз и навсегда договорились... - Каин проблем, - отпрянула она. - Понимаю: хороший дом, хорошая жена, что еще нужно человеку, чтобы спокойно встретить старость? Ну уж, голубушка, покачал головой Николас, сорок с маленьким хвостиком - какая ж это старость? Напротив сияющей вывески в виде бесшабашного поросенка освободилось место - тъехала красная "ауди", и Фандорин вознамерился ввинтиться в брешь, но Валя надула губки: - Шеф, отъедем подальше, а? Ну как я буду вся такая воздушная, на глазах у пипла вылезать из этой галошницы? Я вот о вашей репутации забочусь, а вам на мою наплевать. Николас безропотно отогнал свою "четверку" за угол. В свое время он приобрел этот неказистый автомобиль из неофитского патриотизма - хотел поддержать кампанию "Покупаем отечественное!". Стоически сносил скверный нрав железного уродца, лечил его многочисленные хворобы, без конца заменял отваливающиеся ручки и зеркала, а главное - изо всех сил старался не завидовать жене, раскатывавшей на слоноподобном "лендровере". Бескомпромиссный Эраст именовал папино транспортное средство "пылесосом" и ездить на нем отказывался, зато сентиментальная Геля "четверку" жалела и ласково называла Мишкой, имея в виду стихотворение "Уронили мишку на пол, оторвали мишке лапу, все равно его не брошу, потому что он хороший". Идя по темному переулку к горящему разноцветными огнями клубу, Фандорин вдруг испытал давно забытое волшебное чувство: предвкушение радости и праздника - как во времена студенческой юности, когда шел с подружкой потанцевать или потереться локтями в тесной, насквозь прокуренной забегаловке. И пускай это было не Сохо, а Дмитровка, пускай рядом стучала каблучками не настоящая девушка, а не поддающееся ясной дефиниции существо, все равно ощущение было такое, словно с плеч разом слетело двадцать лет, и. походка от этого сделалась пружинящей, голова звонкой, а легкие наполнились веселящим газом. "Фьюжн", оказывается, подразумевал полную терпимость и братство (а может быть, сестринство) всех сексуальных ориентации. В клубе "Холестерин" привечали всех. Для начала Валя устроила своему кавалеру небольшую экскурсию по залам. - Здесь гоняют лайв, - орала она на ухо Николасу в темном, битком набитом зальчике, где выступала хард-рок-группа. - Сегодня жуткий дренаж, просто анкруайаблъ. Это "Зачем?". - Что "зачем"? - не понял Фандорин. - Команда так называется: "Зачем?". Если полностью - "Зачем арапа своего младая любит Дездемона?" У них солист - блэк из Буркина-Фасо. Сейчас не видно, они все в черный цвет покрасились. - Зачем? - Да, ник дебильный, - кивнула Валя, в свою очередь не поняв вопроса. - Давайте жать на экзит, пока не стошнило. В другой комнате, где перед сценой стояли ряды стульев, наоборот, горел яркий свет. Публика почти сплошь состояла из мужчин, а на подиуме у микрофона подбоченилась плечистая размалеванная мадам. При более внимательном рассмотрении мадам оказалась мужчиной в пышном женском платье и рыжем парике. - Трансвести-шоу, - объяснила Валя, снисходительно разглядывая эту карикатуру на прекрасную половину человечества. - Лола, конферансье. Он кул. Поглядим? Господин Лола послал публике воздушный поцелуй и визгливым голосом объявил: - Куклы мои, как я рада всех вас видеть на нашем междусобойчике! Вы все такие желанные, такие эротичные, я чудовищно возбуждаюсь, прямо вся обтекаю! С этими словами он сдернул парик, и стало видно, что по абсолютно лысому черепу стекают ручейки пота. Все засмеялись, зааплодировали, а Лола подмигнул двухметровому Фандорину, сложил толстые губы бантиком и подвигал ими вверх-вниз. - Обожаю длинных мужчин. Особенно если у них правильно соблюдены все пропорции. Снова смех и аплодисменты. Николас ощутил на себе множество любопытствующих взглядов и поневоле ссутулился. Валя успокаивающе взяла его под руку, и на сей раз он не отодвинулся - так было как-то спокойней: со стороны посмотреть - обычная гетеросексуальная пара. Лола попудрил сизый нос и торжественно объявил: - А сейчас, целки мои, перед вами выступит божественная Чики-Чики-сан, звезда японского стриптиза. Заиграла подвывающая восточная музыка, и на эстраду, мелко семеня, выбежала хорошенькая раскосая девушка в белом кимоно. Она грациозно закружилась, обмахиваясь веером. Уронила с плеч белое кимоно, под ним оказалось алое. Танцовщица раздвинула полы, выставила вперед стройную голую ногу. Зал восторженно засвистел, заулюлюкал. - Пойдем отсюда, - потянула Фандорина за рукав Валя. - Никакая это не японка, а один шитхед из Улан-Удэ. И чего их всех от него прет? - Ревнуешь? - засмеялся Николас, протискиваясь к выходу. - Выступила бы сама. Валя фыркнула: - Буду я танцен-шманцен перед всякими педерастами. Но видно было, что успех псевдояпонки задевает ее за живое. В третьем зале, самом большом из всех, располагались ресторан и, в дальнем углу, дансинг, откуда доносилась однообразная музыка, несколько напоминающая скрежет дворников по сухому стеклу. - Супер! - прижала руки к груди Валя. - Вот это музон, вот это драйв! Как вставляет! Пройдет двести лет, и про нас скажут: лаки бэстардз, они были современниками великого ди-джея Кавалера Глюка. - Разве эта музыка имеет что-то общее с Глюком? Фандорин напрягся, вслушиваясь, но никакого сходства не обнаружил. - А то нет? - полуприкрыла затуманенные глаза Валя. - Я сейчас, у меня колл оф нейча. Отлучилась в туалет - на каких-нибудь две минуты, но когда вернулась, ее было не узнать: в расширенных зрачках посверкивали шальные искорки, рот расползался в блаженной улыбке, а все тело так и вибрировало в такт музыке. - Шеф, аванти! Оторвемся в астрал! - Она схватила Николаса за руку и потащила к танцплощадке. - Не то сейчас сдохну! Там гром, а я молния! Успела глотнуть или нюхнуть какой-то дряни, догадался Фандорин. То ли экстази, то ли кокаина. А может, и "молнии" - кажется, есть такое зелье. Он знал по опыту, что сейчас вправлять Вале мозги - пустое занятие. И все