льно распространенная акцентуация женской личности, обыкновенно именуемая femme fatale, однако же у Лидии Евгеньевны она доведена до крайности. Эта девушка постоянно должна ощущать себя объектом желания елико возможно большего количества мужчин. Именно чужое вожделение приносит ей чувственную удовлетворенность. Прежде она жила в столице, но после нескольких трагических историй, закончившихся дуэлями и самоубийствами, родители вверили ее моему попечению. Островная жизнь Лидии Евгеньевне на пользу. Гораздо меньше возбудителей, почти нет искушений, а главное - полностью отсутствуют соперницы. Она ощущает себя первой красавицей этого замкнутого мирка и потому спокойна. Иногда попробует свои чары на ком-нибудь из приезжих, удостоверится в собственной неотразимости, и ей довольно. Ничего опасного в этих маленьких шалостях я не вижу. На монахах Борейко обещала не экспериментировать - за нарушение предусмотрены строгие санкции. Видно, этот Иона действительно сам виноват. - Маленькие шалости? - грустно усмехнулась госпожа Лисицына и рассказала доктору про "императрицу Ханаанскую". Коровин слушал - только за голову хватался. - Ужасно, просто ужасно! - сказал он убитым голосом. - Какой чудовищный рецидив! И ответственность опять целиком на мне. Мой эксперимент с ужином втроем следует признать полнейшей неудачей. Вы тогда не дали мне возможности объяснить... Видите ли, Полина Андреевна, отношения психиатра с пациентами противоположного пола строятся по нескольким моделям. Одна, весьма эффективная, - использование инструмента влюбленности. Моя власть над Борейко, мой рычаг влияния на нее состоит в том, что я раззадориваю в ней честолюбие. Я - единственный мужчина, который остается совершенно безучастным ко всем ее фамфатальным хитростям и чарам. Если б не моя неприступность, Лидия Евгеньевна давно бы уже сбежала с острова с каким-нибудь обожателем, но пока ей не удалось меня завоевать, она никуда не денется, честолюбие не позволит. Время от времени эту язву необходимо поливать рассолом, что я и попытался сделать с вашей помощью. Эффект, увы, превзошел мои ожидания. Вместо того чтобы слегка взревновать от знаков внимания, которые я оказываю привлекательной гостье, Борейко впала в параноидально-истерическое состояние, усмотрев в вашем приезде целый заговор. В результате вы чуть не поплатились жизнью. Ах, я никогда себе этого не прощу! Донат Саввич так расстроился, что сердобольной госпоже Лисицыной еще и пришлось его утешать. Она договорилась даже до того, что будто бы сама во всем виновата - нарочно раздразнила бедную психопатку (отчасти это было правдой). А что до врачебной ошибки, то у кого их не бывает, особенно в таком тонком деле, как излечение болезней души. В общем, кое-как успокоила приунывшего доктора. В кабинете тот вызвал звонком дежурного врача. Мрачно сказал: - Лидию Евгеньевну Борейко немедленно ко мне. Приготовьте инъекцию транквилиума - вероятен припадок. Пусть главная сестра подберет для госпожи Лисицыной какую-нибудь обувь, одежду. И непременно релакс-массаж с лавандовой ванной. Синий, зеленый, желтый, бледно-палевый В общем, итог всех ночных и утренних потрясений выходил такой: осталась Полина Андреевна, как старуха из сказки, у разбитого корыта. В главном деле, ради которого она приехала в Новый Арарат, ничегошеньки не продвинулось. А досаднее всего было то, что целых два раза в короткое время всей душой поверила сначала в одну версию, потом в другую, и неизвестно еще, какая из них нелепей. Никогда прежде с проницательной сестрой Пелагией не приключалось этакого конфуза. Конечно, имелись особенные обстоятельства, препятствовавшие спокойной работе мысли, но все равно после, на отдохнувшую голову, было стыдно. Результаты расследования по Черному Монаху выходили печальные. Перво-наперво безвременно погибшие: сначала напуганный до кондрашки адвокат Кубовский; потом жена бакенщика с выкинутым малюткой; утопившийся бакенщик; застреленный Лагранж; наконец, бедный Алеша Ленточкин. Кубовского увезли на пароходе в окованном цинком гробу; несчастную мать с нерожденным малюткой зарыли в землю; Феликс Станиславович лежит в морге, обложенный глыбами льда; тела утопленников уволокло невесть куда темными подводными теченьями... А разве отрадней участь помутившегося рассудком Матвея Бенционовича? В последующие дни, памятуя о судьбе Алексея Степановича (которого коровинские санитары искали по всему Ханаану, да так и не нашли), госпожа Лисицына наведывалась к Бердичевскому часто, но утешаться было нечем - Бердичевскому становилось все хуже. Посетительницу он то ли не узнавал, то ли она его совсем не интересовала. Сидели друг напротив друга, молчали. Потом Полина Андреевна с тяжелым сердцем шла восвояси. Ужасная, полная роковых событий ночь закончилась полнейшим фарсом. Ну и еще, конечно, строгим наказанием виновных. Высокопреподобный разжаловал брата Иону из капитанов в кочегары, а для начала посадил на месяц остыть в скудной, на хлебе, воде и молитве. Доктор Коровин поступил со своими подопечными не менее сурово. Лидии Евгеньевне было воспрещено (тоже в течение целого месяца) пользоваться пудрой, духами, помадами и надевать черное. Актер Терпсихоров был помещен под домашний арест с одной-единственной книгой, тоже сочинением Федора Достоевского, но безобидным, повестью "Бедные люди" - чтоб забыл опасную роль "гражданина кантона Ури" и увлекся образом сладостного, тишайшего Макара Девушкина. На третий день Полина Андреевна навестила узника и была поражена произошедшей с ним переменой. Былой соблазнитель улыбнулся ей мягкой, задушевной улыбкой, назвал "голубчиком" и "маточкой". Честно признаться, эта метаморфоза визитершу расстроила - в прежней роли Терпсихоров был куда интересней. Из прочих событий, достойных упоминания, следует отметить появление в одной московской газете либерального толка статьи о ново-араратских чудесах и о дурной славе Окольнего скита. Не иначе кто-то из богомольцев донес. Впервые четки, вырезанные святыми схимниками, остались в монастырской лавке нераскупленными. Отец Виталий велел устроить дешевую распродажу, понизив цену сначала до девяти рублей девяносто девяти копеек, а потом и до четырех девяносто девяти. Только тогда купили, но и то не все. Это был скверный признак. В городе уже в открытую говорили, что скит стал неблагостен, нечист, что надобно его на время закрыть, воспретить доступ на Окольний остров хотя бы на год - и посмотреть, не успокоится ли святой Василиск. Правда, заступник и без того вроде как угомонился: по воде больше не ходил, никого в городе не пугал, но это, возможно, из-за того, что ночи стояли сплошь темные, безлунные. Что до госпожи Лисицыной, то она в этот период затишья почти все время пребывала в глубокой задумчивости и по большей части бездействовала. С утра подолгу рассматривала свое ушибленное лицо в зеркале, отмечая перемену в цвете кровоподтека. Дни были похожи один на другой и отличались, кажется, только этим. Сама для себя она именно так их и называла, по цвету. Ну, первый из тихих дней, последовавший за ночью, когда Полину Андреевну сначала чуть не утопили, а затем чуть не обесчестили, не в счет - его, можно сказать, не было. После ванны, массажа и расслабляющего нервы укола страдалица проспала чуть не сутки и в пансион воротилась лишь на следующее утро, посвежевшая и окрепшая. Посмотрелась в туалетное зеркало. Увидела, что отметина на лице уже не багрово-синяя, а просто синяя. Так нарекла и весь тот день. В "синий" день, пополудни, Полина Андреевна в павильоне переоделась в послушническое облачение (которое вместе с прочими вещами благополучно провалялось на полу с самого позавчерашнего вечера), то и дело поневоле оглядываясь на мрачные силуэты автоматов. Оттуда худенький низкорослый монашек отправился к Постной косе - дожидаться лодочника. Брат Клеопа появился вовремя, ровно в три часа, и, увидев Пелагия, очень обрадовался - не столько самому послушнику, сколько предвкушаемому бакшишу. Сам спросил деловито: - Ну что, нынче поплывешь или как? Рука-то все болит. - И подмигнул. Получил рублевик, рассказал, как вчера утром отвозил старца Илария на Окольний, как двое схимников встретили нового собрата: один молча облобызал - то есть, стало быть, ткнулся куколем в куколь, а схиигумен громко провозгласил: "Твоя суть небеса, Феогноста" - Почему "Феогноста"? - удивился Пелагий. - Ведь святого отца зовут Иларий? - Я и сам вначале не уразумел. Думал, Израиль совсем немощен стал, в именах путается. Это у него соскитников так звали, Феогност и Давид. Но когда отцу эконому слова схиигумена передал с этим своим рассуждением, тот меня за непочтительность разбранил и смысл растолковал. Первые-то три слова - "Твоя суть небеса" - уставные, сулящие царствие небесное, из псалома Ефамова. Так скитоначальник всегда нового схимника встречать должен. А последнее слово вольное, от себя, для монастырских ушей предназначенное. Отец эконом сказал, что старец нас извещает, кто из братии на небеса восшел. Не Давид, значит, а Феогност. Пелагий подумал немного. - Отче, вы ж давно лодочником. И прошлого схимника тоже, надо полагать, на остров возили? - На Пасху, старца Давида. А перед тем, в прошлый год на Успенье, старца Феогноста. Допрежь того старца Амфилохия, перед ним Геронтия... Или, погоди, Агапита? Нет, Геронтия... Много я их, заступников наших, переправил, всех не упомнишь. - Так схиигумен, наверно, всякий раз нового старца так встречал - про усопшего сообщая. Вы просто запамятовали. - Ничего я не запамятовал! - осердился брат Клеопа. - "Твоя суть небеса" помню, было. А имени после того никогда не называл. Это уж после, по всяким околичностям проясняется, кто из отшельников душу Господу воротил. Для нас, живых, они все и так уж упокойники, братией отпетые и в Прощальную часовню препровожденные. Мог бы и не говорить Израиль. Видно, скорую кончину чует, сердцем размягчел. Поплыли на остров: Клеопа на одном весле, Пелагий на другом. Вышел им навстречу старец Израиль, принял привезенное, передал нарезанные со вчерашнего четки, сказал: - Вострепета Давиду сердце его смутна. Пелагию показалось, что последнее слово схиигумен будто бы медленнее и громче произнес и смотрел при этом не на Клеопу, а на его юного помощника, хотя поди разбери, через дырки-то. Едва отплыли, послушник тихонько спросил: - Что это он изрек-то? В толк не возьму. - "Вострепета Давиду сердце его" - это про старца Давида. Видно, тот сызнова сердцем хворает. Как Давид в скит определился, схиигумен часто стал из Первой книги Царств речения брать, где про царя Давида многое записано. Имя то же, вот и слову лишнему сбережение. А последнее какое было? "Смутна"? Ну, это пускай отец эконом разгадывает, у него голова большая. Вот и весь "синий" день. Прочие его происшествия и упоминать незачем - больно уж малозначительны. x x x Следующий день был "зеленый". То есть не совсем зеленый, не листвяного цвета, а скорее морской волны - синяк начал густую синеву терять, бледнеть и вроде как подзеленился. В три часа Пелагий вручил брату Клеопе два полтинника. Поплыли. Лодочник передал схиигумену для старца Давида лекарство. Израиль взял, подождал чего-то еще. После тяжело вздохнул и сказал нечто вовсе уж странное, впрямую глядя на рыжего монашка: - Имеяй ухо да слышит кукулус. - Что-что? - переспросил Пелагий, когда старец уковылял прочь. Клеопа пожал плечами. - "Имеяй ухо да слышит" я разобрал - из "Апокалипсиса" это, хоть и не пойму, к чему сказано, а что он в конце присовокупил, не разобрал. "Ку-ку" какое-то. Видно, прав я был про Израиля-то, зря отец эконом меня невежей ругал. Старец-то того. - Он покрутил пальцем у виска. - Ку-ку кукареку. Судя по напряженно сдвинутым бровям, Пелагий придерживался иного мнения, однако спорить не стал, сказал лишь: - Завтра снова поплывем, ладно? - Плавай, пока тятькины рублики не перевелись. Потом был "желтый" день - из зеленого повело кровоподтек в желтизну. В сей день старец изрек так: - Мироварец сими состроит смешение нонфацит. - Опять по-птичьему, - резюмировал брат Клеопа. - Скоро вовсе на говор птах небесных перейдет. Эту нелепицу я запоминать не стану, навру отцу эконому что-нибудь. - Погодите, отче, - встрял Пелагий. - Про мироварца - это, кажется, из книги Иисуса сына Сирахова. "Мироварец" - лекарь, а "смешение" - лекарство, по-ученому микстура. Только вот к чему "нонфацит", не ведаю. Он несколько раз повторил: "нонфацит", "нонфацит" и умолк, никаких бесед с лодочником больше не вел. На прощанье сказал: - До завтра. А назавтра лицо Полины Андреевны было уже почти совсем пристойным, лишь немножко отсвечивало бледно-палевым. Того же оттенка был и день - мягко-солнечный, с туманной дымкой. Пелагию так не терпелось поскорей на Окольний, что он все частил веслом, загребал сильней нужного, из-за чего лодку заворачивало носом. В конце концов за бестолковое усердие получил от брата Клеопы подзатыльник и пыл поумерил. Схиигумен ждал на берегу. Про микстуру Пелагий, похоже, угадал верно - старец взял бутылочку и кивнул. А сказал послушнику вот что: - Не печалися здрав есть монакум. Монашек кивнул, будто именно эти слова и ожидал услышать. - Ну, слава Господу, вроде болящему получшало, - говорил на обратном пути Клеопа. - Ишь как Давида-то обозвал - "монахум". Чудит святой старец... Что завтра-то, придешь? - спросил лодочник у странно молчаливого нынче отрока. Тот как не слышал. Это, стало быть, было в "бледно-палевый" день, а потом настал день последний, когда все закончилось. Столько в этот последний день всякого произошло, что помогай Господь не сбиться и ничего не упустить. День последний. Утро Начнем обстоятельно, прямо с утра. В девятом часу, когда еще толком не рассвело, с озера донесся протяжный гудок - это прибыл из Синеозерска пароход "Святой Василиск", с новым капитаном, из наемных. Госпожа Лисицына к этому времени уже попила кофей и сидела перед зеркалом, с удовольствием разглядывая свое совершенно чистое лицо. Повернется то так, то этак, все не нарадуется. Пароходный гудок она слышала, но значения не придала. А зря. После унылого, раскатистого сигнала миновал какой час, ну, может, чуть больше, и в комнату к Полине Андреевне, которая за это время успела позавтракать, одеться и уже готовилась ехать навещать Бердичевского, постучал монах, келейник архимандрита Виталия. - Высокопреподобный отец настоятель просит вас к нему пожаловать, - поклонился чернец и вежливо, но непреклонно присовокупил. - Сей же час. Карета ждет. На вопросы удивленной богомолицы отвечал уклончиво. Можно сказать, вовсе не отвечал - так, одними междометиями. Но по виду посланца Лисицына предположила, что в монастыре стряслось что-нибудь необычайное. Не хочет говорить - не нужно. Поколебавшись, брать ли с собой саквояж, все же оставила. Ехать в монастырь с оружием смертоубийства сочла кощунством. В убережение от любопытной прислуги замотала револьвер в кружевные панталончики и засунула на самое дно. Поможет ли, нет - Бог весть. Доехали быстро, в десять минут. Выйдя из экипажа и оглядев монастырский двор, Полина Андреевна удостоверилась: точно, стряслось. Монахи не ходили степенно, уточкой, как в обыкновенное время, а бегали. Кто мел и без того чистую мостовую, кто тащил куда-то перины и подушки, а удивительнее всего было видеть, как в соборную церковь протрусили, подобрав рясы, певчие архимандритова хора во главе с пузатым и важным регентом. Что за чудеса! Провожатый повел даму не в настоятельские палаты, а в архиерейские, которые предназначались для наиважнейших гостей и в обычное время пустовали. Тут в сердце Полины Андреевны что-то шевельнулось, некоторое предчувствие, но сразу же было подавлено как несбыточное и чреватое разочарованием. А все ж таки оно не обмануло! В трапезной солнце светило из окон в лицо вошедшей и в спины сидящим за длинным, накрытым белой скатертью столом, поэтому поначалу Лисицына увидела лишь контуры нескольких мужей, пребывающих в чинной неподвижности. Почтительно поклонилась с порога и вдруг слышит голос отца Виталия: - Вот, владыко, та самая особа, которую вам угодно было видеть. Полина Андреевна быстро вытащила из футляра очки, прищурилась и ахнула. На почетном месте, в окружении монастырского начальства, сидел Митрофаний - живой, здоровый, разве что немножко осунувшийся и бледный. Архиерей осмотрел "московскую дворянку" с головы до ног взглядом, не предвещавшим хорошего, пожевал губами. Не благословил, даже не кивнул. - Пускай с нами откушает, я с ней после поговорю. И повернулся к настоятелю, продолжив прерванную беседу. Лисицына села на самый край ни жива ни мертва - и от радости, и, конечно, от страха. Отметила, что седины в бороде преосвященного стало больше, что щеки запали, а пальцы сделались тонки и слегка подрагивают, чего раньше не водилось. Вздохнула. Брови епископа сурово похаживали вверх-вниз. Понятно было, что гневается, но сильно ли - на глаз не определялось. Уж Полина Андреевна смотрела-смотрела на своего духовного отца молящим взором, но внимания так и не удостоилась. Заключила: гневается сильно. Снова вздохнула, но менее горько, чем в первый раз. Стала слушать, о чем говорят архиерей и настоятель. Беседа была отвлеченная, о богоспасаемой общине. - Я в своих действиях, ваше преосвященство, придерживаюсь убеждения, что монах должен быть как мертвец среди живущих. Неустанные труды во благо общины да молитвы - вот его бытование, и больше ничего не надобно, - говорил Виталий, видно, отвечая на некий вопрос или, может быть, упрек. - Оттого я с братией строг и воли ей не даю. Когда постриг принимали, они сами от своей воли отказались, во славу Божию. - А я с вашим высокопреподобием согласиться не могу, - живо ответил Митрофаний. - По-моему, монах должен быть живее любого мирянина, ибо он-то и живет настоящей, то есть духовной жизнью. И вы к своим подопечным должны с почтением относиться, ибо каждый из них - обладатель возвышенной души. А у вас их в темницу сажают, голодом морят, да еще, говорят, по мордасам прикладывают. - Здесь владыка метнул взгляд на дородного инока, что сидел справа от архимандрита - Полина Андреевна знала, что это грозный отец Триадий, монастырский келарь. - Такое рукоприкладство я попустить не могу. - Монахи - они как дети, - возразил настоятель. - Ибо оторваны от обычных земных забот. Мнительны, суелюбопытны, невоздержанны на язык. Многие сызмальства в обительских стенах спасаются, так в душе дитятями и остались. С ними без отеческой строгости невозможно. Преосвященный сдержанно заметил: - А вы не принимайте в монашеское звание тех, кто жизни не изведал и себя не познал. Есть ведь у человека и другие пути спасения кроме иноческого служения. И путей этих бессчетное множество. Это только простаку мнится, что монашество - самая прямая дорога к Господу, но в Божьем мире прямая линия не всегда наикратчайшая. Хочу вновь настоятельно воззвать к вашему высокопреподобию: не увлекайтесь чрезмерно строгостью. Христова церковь должна не страх, любовь внушать. А то, глядя на дела наших церковников, хочется из Гоголя повторить: "Грустно от того, что в добре нет добра". Отец Виталий выслушал наставление, упрямо наклонив голову. - А я вашему преосвященству на это не словами светского сочинителя, а речением благочестивого старца Зосимы Верховского отвечу: "Если не будем со святыми, то будем с диаволами; третьего места ведь нет для нас". Господь производит отсев человеков - кому спастись, кому погибнуть. Выбор этот суровый, страшный, как тут без строгости? Полина Андреевна знала, что покойного оптинского старца Зосиму Верховского владыка почитает особенным образом, так что архимандритово возражение попало в цель. Митрофаний молчал. Прочие монахи смотрели на него, ждали. Внезапно госпоже Лисицыной сделалось не по себе: она одна была здесь в мирском наряде, единственным светлым пятном среди черных ряс. Словно какая синица или канарейка, по ошибке залетевшая в стаю воронов. Нет, сказала себе Полина Андреевна, я той же породы. И не вороны они вовсе, они о важном говорят, обо всем человечестве пекутся. Так что скажет настоятелю Митрофаний? - Католичество допускает еще и чистилище, потому что людей совсем хороших и совсем плохих мало, - медленно проговорил епископ. - Чистилище, конечно, нужно понимать в смысле духовном - как место очищения от налипшей грязи. Наша же православная вера чистилища не признает. Я долго думал, отчего такая непреклонность, и надумал. Не от строгости это, а от еще большего милосердия. Ведь вовсе черных, неотмываемых грешников не бывает, во всяком, даже самом закоренелом злодее живой огонек теплится. И наш православный ад, в отличие от католического, ни у кого, даже у Иуды, надежды не отнимает. Думается мне, что адские муки у нас не навечно задуманы. Православный ад то же чистилище и есть, потому что всякой грешной душе там свой срок отведен. Не может быть, чтобы Господь в Своем милосердии душу вечно, без прощения карал. Зачем тогда и муки, если не в очищение? Ново-араратские отцы переглянулись, ничего на это суждение не сказали, а Полина Андреевна покачала головой. Ей было известно, что, говоря о религии, владыка частенько высказывает мысли, которые могут быть сочтены вольнодумными и даже еретическими. Меж своими ладно, нестрашно. Но перед этими начетниками? Ведь донесут, накляузничают. А Митрофаний свою нотацию не закончил. - И еще попеняю вашему высокопреподобию. Слышал я, что очень уж вы угождаете земным властителям, когда они вас навещают. Рассказывали мне, что в прошлый год, когда к вам великих княжон на богомолье привозили, вы будто бы к каждой святыне ковровую дорожку уложили и хор ваш перед приезжими целый концерт затеял. Это перед девочками-то малолетними! А зачем вы к генерал-губернатору самолично ездили синеозерскую дачу святить и даже чудотворную икону с собой возили? - Ради богоугодного дела! - горячо воскликнул Виталий. - Ведь телом-то на земле живем и по земле ступаем! За то, что я их императорским высочествам угодил, монастырю от дворцового ведомства в Петербурге участок под церковь подворскую пожалован. А генерал-губернатор в благодарность колокол бронзовый пятисотпудовый прислал. Это ж не мне, многогрешному Виталию, это церкви надобно! - Ох, боюсь я, что нашей церкви за лобызание с земной властью придется дорогую цену заплатить, - вздохнул епископ. - И, возможно, в не столь отдаленном времени... Ну да ладно, - неожиданно улыбнулся он после короткой паузы. - Только приехал и сразу браниться - тоже не очень по-доброму выходит. Хотел бы я, отец Виталий, знаменитый ваш остров осмотреть. Давно мечтаю. Архимандрит почтительно наклонил голову. - Я уж и то удивлялся, чем прогневал ваше преосвященство, отчего Арарат никогда посещением не удостоите. Если б заранее известить изволили, и встречу бы достойную приготовил. А так что же - не взыщите. - Это ничего, я парадности не любитель, - благодушно сказал архиерей, сделав вид, что не заметил в словах настоятеля скрытого упрека. - Хочу увидеть все, как бывает в обыденности. Вот прямо сейчас и начну. - А оттрапезничать? - встревожился отец келарь. - Рыбки нашей синеозерской, пирогов, солений, меда-пряничков? - Благодарствуйте, доктора не велят. - Митрофаний постучал себя по левой половине груди и поднялся. - Отвары пью, кашицы скучные вкушаю, тем и сыт. - Что ж, готов сопровождать куда велите, - поднялся и Виталий, а за ним остальные. - Карета запряжена. Владыка ласково молвил: - Мне ведомо, сколько у вашего высокопреподобия забот. Не тратьте время на пустое чинопочитание, мне это не лестно, да и вам не в удовольствие. - Так я отряжу с вашим преосвященством отца Силуана или отца Триадия. Нельзя ж вовсе без провожатого. - Не нужно и их. Я ведь к вам не с инспекцией, как вы, должно быть, подумали. Давно желал и даже мечтал побывать у вас попросту, как обычный паломник. Бесхитростно, безо всяких начальственных видов. Голос у владыки и в самом деле был бесхитростный, но Виталий насупился еще пуще - не поверил в Митрофаниеву искренность. Верно, решил, что епископ хочет осмотреть монастырские владения без подсказчиков и соглядатаев. И правильно решил. Только теперь преосвященный глянул на Полину Андреевну. - Вот госпожа... Лисицына со мной поедет, давняя моя знакомица. Не откажите, Полина Андреевна, составить компанию старику. - И как поглядит в упор из-под густых бровей - Лисицына сразу с места вскочила. - Поговорим о прежних днях, расскажете о своем житье-бытье, сравним наши впечатления от святой обители. Нехорошим это было сказано тоном - во всяком случае, так помнилось Полине Андреевне. - Хорошо, отче, - пролепетала она, опустив глаза. Настоятель уставился на нее с тяжелым подозрением во взоре. Недобро усмехнувшись, поинтересовался: - Что крокодил, матушка, боле не мучает? Лисицына смолчала, только голову еще ниже опустила. Выехали из ворот в той же карете, что доставила Полину Андреевну из пансиона. Пока ничего сказано не было. Преступница волновалась, не знала, с чего начать: то ли каяться, то ли оправдываться, то ли про дело говорить. Митрофаний же молчал со смыслом - чтоб прониклась. Глядел в окошко на опрятные араратские улицы, одобрительно цокал языком. Заговорил неожиданно - госпожа Лисицына даже вздрогнула. - Ну а крокодил - это что? Опять озорство какое-нибудь? - Грешна, отче. Обманула высокопреподобного, - смиренно призналась Полина Андреевна. - Грешна, ох грешна, Пелагиюшка. Много делов натворила... Вот оно, началось. Покаянно вздохнула, потупилась. Митрофаний же, загибая пальцы, стал перечислять все ее вины: - Клятву преступила, данную духовному отцу, больному и даже почти что умирающему. - Я не клялась! - быстро сказала она. - Не лукавь. Ты мою просьбу безмолвную - в Арарат не ездить - преотлично поняла и головой кивнула, руку мне поцеловала. Это ли не клятва, змея ты вероломная? - Змея, как есть змея, - согласилась Полина Андреевна. - В недозволенные одежды вырядилась, сан монашеский осрамила. Шея вон голая, тьфу, смотреть зазорно. Лисицына поспешно прикрыла шею платком, но попыталась сей пункт обвинения отклонить: - В иные времена вы сами меня на такое благословляли. - А сейчас не то что благословения не дал - прямо воспретил, - отрезал Митрофаний. - Так иль не так? - Так... - В полицию думал на тебя заявить. И даже оказался бы неизвинимым, не сделав этого. Деньги у пастыря похитила! Это уж так пасть - ниже некуда! На каторгу бы тебя, самое подходящее для воровки место. Полина Андреевна не возразила - нечего было. - И если я не объявил тебя, беглую черницу и разбойницу, в полицейский розыск на всю империю - а тебя по рыжести и конопушкам быстро бы сыскали, - то единственно из благодарности за исцеление. - За что? - изумилась Лисицына, думая, что ослышалась. - Как узнал я от сестры Христины, что ты, на меня сославшись, уехала куда-то, да как понял, что ты умыслила, сразу мое здоровье на поправку пошло. Устыдился я, Пелагиюшка, - тихо сказал архиерей, и стало видно, что вовсе он не гневается. - Устыдился слабости своей. Что ж я, как старуха плаксивая, на постели валяюсь, докторские декокты с ложечки кушаю? Чад своих несчастных в беде бросил, все на женские плечи свалил. И так мне стыдно сделалось, что я уж на второй день садиться стал, на четвертый пошел, на пятый маленько в коляске по городу прокатился, а на восьмой засобирался в дорогу - сюда, к вам. Профессор Шмидт, который меня из Питера хоронить ехал, говорит, что отродясь не видал такого скорого выздоровления от надорвания сердечной мышцы. Уехал профессор в столицу, очень собой гордый. Теперь ему за визиты и консультации станут еще больше денег платить. А вылечила меня ты, не он. Всхлипнув, Полина Андреевна облобызала преосвященному худую белую руку. Он же поцеловал ее в пробор. - Ишь, напарфюмилась-то, - проворчал епископ, уже не прикидываясь сердитым. - Ладно, о деле говори. Лисицына достала из-за пазухи письмо, протянула. - Лучше прочтите. Тут все самое главное. Каждый вечер приписывала. Короче и ясней выйдет, чем рассказывать. Или хотите словами? Митрофаний надел пенсне. - Дай прочту. Чего не пойму - спрошу. Со всеми накопившимися чуть не за целую неделю приписками письмо было длинное, мало не на десяток страниц. Строчки кое-где подмокли, расплылись. Карета остановилась. Возница-монах, сняв колпак, спросил: - Куда прикажете? Из города выехали. - В лечебницу доктора Коровина, - сказала Полина Андреевна вполголоса, чтобы не мешать читающему. Покатили дальше. Она жалостно рассматривала перемены в облике владыки, вызванные недугом. Ох, рано он встал с постели. Как бы снова беды не вышло. Но, с другой стороны, лежать в бездействии ему только хуже бы было. В одном месте преосвященный вскрикнул, как от боли. Она догадалась: про Алешу прочел. Наконец, владыка отложил листки, хмуро задумался. Спрашивать ни о чем не спрашивал - видно, толково было изложено. Пробормотал: - А я-то, старик ненадобный, пилюли глотал да ходить учился... Ох, стыдно. Полине Андреевне не терпелось поговорить о деле. - Мне, владыко, загадочные речения старца Израиля покою не дают. Там ведь что выходит-то... - Погоди ты со своими загадками, - отмахнулся Митрофаний. - Про это после потолкуем. Сначала главное: Матюшу видеть хочу. Что, плох? - Плох. День последний. Середина - Очень плох, - подтвердил доктор Коровин. - С каждым днем достучаться до него все труднее. Энтропоз прогрессирует. День ото дня больной делается все более вялым и пассивным. Ночные галлюцинации прекратились, но я вижу в этом не улучшение, а ухудшение: психика уже не нуждается в возбуждениях, Бердичевский утратил способность испытывать такие сильные чувства, как страх, у него ослабился инстинкт самосохранения. Вчера я провел опыт: велел не приносить ему пищи, пока не попросит сам. Не попросил. Так весь день и просидел голодный... Он перестает узнавать людей, если не видел их со вчерашнего дня. Единственный, кому удавалось хоть как-то втянуть его в связный разговор, - сосед, Лямпе, но тот тоже субъект специфический и не мастер красноречия - Полина Андреевна видела, знает. Весь мой опыт подсказывает, что дальше будет только хуже. Если хотите, можете забрать у меня больного, но даже в наимоднейшей швейцарской клинике, хоть у самого Швангера, результат будет тот же. Увы, современная психиатрия в подобных случаях беспомощна. Втроем - доктор, епископ и Лисицына - они вошли в коттедж No 7. Заглянули в спальню. Две пустые кровати - одна, Бердичевского, скомканная, вторая аккуратно застеленная. Вошли в лабораторию. Несмотря на день, шторы задвинуты, свет не горит. Тихо. Над спинкой кресла торчала лысеющая макушка Матвея Бенционовича, в прежние времена всегда прикрытая виртуозным зачесом, а теперь беззащитная, голая. На звук шагов больной не обернулся. - А где Лямпе? - шепотом спросила Полина Андреевна. Коровин голос понижать не стал: - Понятия не имею. Как ни приду, его все нет. Пожалуй, уже несколько дней его не видел. Сергей Николаевич у нас личность самостоятельная. Должно быть, открыл еще какую-нибудь эманацию и увлечен "полевыми экспериментами" - есть у него такой термин. Владыка остался у порога. Глядел на затылок своего духовного чада, часто-часто моргая. - Матвей Бенционович! - позвала госпожа Лисицына. - Вы погромче, - посоветовал Донат Саввич. - Он теперь откликается лишь на сильные раздражители. Она во весь голос крикнула: - Матвей Бенционович! Смотрите, кого я к вам привела! Была у Полины Андреевны маленькая надежда: увидит Бердичевский любимого наставника и встряхнется, пробудится к жизни. На крик товарищ прокурора оглянулся, поискал источник звука. Нашел. Но посмотрел только на женщину. Ее спутников взгляда не удостоил. - Да? - медленно спросил он. - Что вам, сударыня? - Раньше он про вас все время спрашивал! - в отчаянии прошептала она Митрофанию. - А теперь и не глядит... А где господин Лямпе? - осторожно спросила она, приблизившись к сидящему. Тот произнес тускло, безразлично: - Под землей. - Видите? - пожал плечами Коровин. - Реакция лишь на интонацию и грамматику вопроса, с бредовым откликом. Новый этап в развитии душевной болезни. Архиерей шагнул вперед, решительно отодвинув доктора в сторону. - Дайте-ка. Физические повреждения мозга - сие безусловно по части медицины, а вот что до болезней души, в которую, как говорили в старину, бес вселился, - это уж, доктор, по моему ведомству. - И, властно повысив голос, приказал. - Вы вот что, оставьте-ка нас с господином Бердичевским вдвоем. И не приходите, пока не позову. Неделю не буду звать - значит, неделю не приходите. Чтоб никто, пи один человек. Понятно вам? Донат Саввич усмехнулся: - Ах, владыко, не по вашей это епархии, уж поверьте. Этого беса молитовкой да святой водицей не изгонишь. Да и не позволю я у себя в клинике средневековье устраивать. - Не позволите? - прищурился архиерей, оглянувшись на доктора. - А разгуливать больным меж здоровых позволяете? Что это вы здесь, в Арарате, за смешение устроили? Не разберешь, которые из публики вменяемые. И так на свете живешь, не всегда понимаешь, кто вокруг сумасшедший, кто нет, а у вас на острове и вовсе один соблазн и смущение. Этак и здравый про самого себя засомневается. Вы лучше делайте, что вам сказано. Не то воспрещу вашему заведению на церковной земле пребывать. Коровин далее спорить не осмелился. Развел руками - мол, делайте что хотите, - повернулся да вышел. - Пойдем-ка, Матюша. Епископ ласково взял больного за руку, повел из темной лаборатории в спальню. - Ты, Пелагия, с нами не ходи. Когда можно будет - кликну. - Хорошо, отче, я в лаборатории подожду, - поклонилась Лисицына. Бердичевского владыка усадил на кровать, себе пододвинул стул. Помолчали. Митрофаний смотрел на Матвея Бенционовича, тот - в стену. - Матвей, неужто вправду меня не узнал? - не выдержал преосвященный. Только тогда Бердичевский перевел на него взгляд. Помигал, сказал неуверенно: - Вы ведь духовная особа? Вот и панагия у вас на груди. Ваше лицо мне знакомо. Должно быть, я вас во сне видел. - А ты меня потрогай. Я тебе не снюсь. Разве ты не рад мне? Матвей Бенционович послушно потрогал посетителя за рукав. Вежливо ответил: - Отчего же, очень рад. Посмотрел на владыку еще и вдруг заплакал - тихонько, без голоса, но со многими слезами. Проявлению чувств, пускай даже такому, Митрофаний обрадовался. Принялся поглаживать убогого по голове и сам все приговаривал: - Поплачь, поплачь, со слезами из души яд выходит. Но Бердичевский, кажется, пристроился плакать надолго. Все лил слезы, лил, и что-то очень уж монотонно. И плач был странный, похожий на затяжную осеннюю морось. Преосвященный весь свой платок измочил, утирая духовному сыну лицо, а платок был изрядный, мало не в аршин. Нахмурился епископ. - Ну-ну, поплакал и будет. Я ведь к тебе с хорошими вестями, очень хорошими. Матвей Бенционович покорно похлопал глазами, и те немедленно высохли. - Это хорошо, когда хорошие вести, - заметил он. Митрофаний подождал вопроса, не дождался. Тогда объявил торжественно: - Тебе производство в следующий чин пришло. Поздравляю. Ты ведь давно ждешь. Теперь ты статский советник. - Мне статским советником быть нельзя. - Бердичевский рассудительно наморщил лоб. - Сумасшедшие не могут носить чин пятого класса, это воспрещено законом. - Еще как могут, - попробовал шутить владыка. - Я знаю особ даже четвертого и, страшно вымолвить, третьего класса, которым самое место в скорбном доме. - Да? - немножко удивился Матвей Бенционович. - А между тем артикул государственной службы этого совершенно не допускает. Снова помолчали. - Но это еще не главная моя весть. - Епископ хлопнул Бердичевского по колену - тот вздрогнул и плаксиво сморщился. - У тебя ведь мальчик родился, сын! Здоровенький, и Маша здорова. - Это очень хорошо, - кивнул товарищ прокурора, - когда все здоровы. Без здоровья ничто не приносит счастья - ни слава, ни богатство. - Уж и имя выбрали. Подумали-подумали и назвали.... - Митрофаний выдержал паузу. - Акакием. Будет теперь Акакий Матвеевич. Чем не прозвание? Матвей Бенционович одобрил и имя. И опять наступила тишина. Теперь молчали с пол-часа, не меньше. Видно было, что Бердичевскому безмолвие отнюдь не в тягость. Он и не двигался почти, смотрел прямо перед собой. Раза два, когда Митрофаний пошевелился, перевел на него взгляд, благожелательно улыбнулся. Не зная, как еще пробиться через глухую стенку, архиерей завел разговор о семействе - для этой цели фотографические карточки из Синеозерска прихватил. Матвей Бенционович снимки рассматривал с вежливым интересом. Про жену сказал: - Милое лицо, только неулыбчивое. И дети ему тоже понравились. - У вас очаровательные крошки, отче, - сказал он. - И как много. Я и не знал, что лицам монашеского звания дозволяется детей иметь. Жалко, мне детей заводить нельзя, потому что я сумасшедший. Закон воспрещает сумасшедшим вступать в брак, а если кто уже вступил, то такой брак признается недействительным. Мне кажется, я тоже прежде был женат. Что-то такое припо... Тут раздался осторожный стук, и в дверь просунулось веснушчатое лицо Полины Андреевны - ужасно некстати. Владыка замахал на духовную дочь рукой: уйди, не мешай - и дверь затворилась. Но момент был упущен, в воспоминания Бердичевский так и не пустился - отвлекся на таракана, что медленно полз по тумбочке. Шли минуты, часы. День стал меркнуть. Потом угас. В комнате потемнело. Никто больше в дверь не стучал, не смел тревожить епископа и его безумного подопечного. - Ну вот что, - сказал Митрофаний, с кряхтением поднимаясь. - Устал я что-то. Буду устраиваться на ночь. Физика твоего все равно нет, а появится - доктор его в иное место определит. Улегся на вторую постель, вытянул занемевшие члены. Матвей Бенционович впервые проявил некоторые признаки беспокойства. Зажег лампу, повернулся к лежащему. - Вам здесь не положено, - нервно проговорил он. - Это помещение для сумасшедших, а вы здоровый. Митрофаний зевнул, перекрестил рот, чтоб злой дух не влетел. - Какой же ты сумасшедший? Не воешь, по полу не катаешься. - По полу не катаюсь, но бывало, что выл, - признался Бердичевский. - Когда очень страшно делалось. - Ну и я с тобой выть буду. - Голос преосвященного был безмятежен. - Я, Матюша, теперь тебя никогда не оставлю. Мы всегда будем вместе. Потому что ты мой духовный сын и потому что я тебя люблю. Знаешь ты, что такое любовь? - Нет, - ответил Матвей Бенционович. - Я теперь ничего не знаю. - Любовь - это значит все время вместе быть. Особенно, когда тому, кого любишь, плохо. - Нельзя вам здесь! Как вы не понимаете! Вы же епископ! Ага! Митрофаний в полумраке сжал кулаки. Вспомнил! Ну-ка, ну-ка. - Это мне, Матюша, все равно. Я с тобой останусь. И тебе больше не будет страшно, потому что вдвоем страшно не бывает. Будем с тобой оба сумасшедшие, ты да я. Доктор Коровин меня примет, случай для него интересный