ронив мешок на пол, он кинулся вперед с кистенем и ударил, метя в голову -- да не в лоб, как давеча, а в висок. Монах шатнулся в сторону, увернулся от свистящего удара и перехватил капитанову руку, с хрустом заломил ее за спину. Кистень брякнулся на дощатый пол. Левой рукой Корнелиус кое-как вытянул из ножен тесак, ткнул клинком вслепую позади себя, попал в мягкое. Юсуп с силой толкнул мушкетера. Отлетев на несколько шагов, капитан стремительно развернулся и сделал выпад -- увы, в пустоту. Ловкий чернец опять успел отскочить. Пятясь от широкого, выставленного вперед лезвия, сдернул с плеч дерюгу и кинул в капитана. Тот шарахнулся назад, ударился спиной о стену. Хашишин времени не терял: качнулся книзу, подобрал кистень и с размаху рассек воздух. Корнелиус отступал от сверкающей мельницы, выбирая момент для атаки. Странно, но на помощь монах не звал, только улыбался, скалил свои вурдалачьи заточенные зубы. Жаль, в руке была не шпага, а короткий клинок, не то фон Дорн показал бы чернобородому парочку фехтовальных приемов. Но имелся один трюк, пригодный и для тесака -- так называемый couple. Капитан сделал обманный выпад, перекинул оружие из одной руки в другую и нанес рубящий удар сбоку. Гибкий хашишин закрылся железной палкой -- и клинок со звоном переломился. Опешив, фон Дорн уставился на торчащие из рукояти полдюйма стали. А Юсуп отшвырнул кистень, вытянул вперед мосластые руки и просто схватил Корнелиуса за шиворот, будто нашкодившего котенка. Приподнял, да и бросил об пол -- у капитана дух перехватило. Он сунул было руку назад, за ворот, где в узких кожаных ножнах таился стилет, последняя надежда, но монах беркутом рухнул сверху. Уселся мушкетеру на грудь, крепко вцепился в запястья и растянул крестом. Нагибаясь, рыкнул: -- Горрло перегрызу. Не грозил -- извещал. Корнелиус в ужасе забился, глядя на приближающуюся ощеренную пасть с острыми, волчьими зубами. Вервольф! Самый настоящий, каким няня в детстве пугала! Краем глаза заметил движение. Это аптекарь наконец шагнул от стены, обеими руками поднял тяжелого Замолея в серебряном окладе с камнями и что было силы ударил оборотня сбоку по голове. Несколько камешков выскочили из гнезд, запрыгали по доскам. Юсупа качнуло в сторону -- на щеке и скуле чернеца от соприкосновения с огненными лалами проступили вмятинки. Зарычав, хашишин обернулся к Вальзеру, ухватил его за край куцавейки. Воспользовавшись тем, что одна рука свободна, Корнелиус выхватил-таки стилет и всадил монаху снизу вверх в основание подбородка -- до самого упора, а потом выдернул и вторую руку, пихнул Юсупа в грудь. Тот опрокинулся навзничь. Хлопая маслянисто-черными глазами, стал хвататься за бороду -- стилета под ней было не видно, только булькало что-то да посвистывало. Похоже, удар пришелся туда, куда надо. Фон Дорн вскочил на ноги и подобрал кистень, готовый, если понадобится, расколоть чудищу череп. Не понадобилось. Юсуп еще побился немного, похрипел и затих. Борода, пропитываясь алым, становилась похожа цветом на незабвенный колор "Лаура". -- Благодарю вас, герр доктор, -- с чувством произнес Корнелиус. -- Вы спасли мне жизнь. Вальзер, хоть весь и трясся, церемонно ответил: -- Рад хоть в чем-то оказаться полезным, герр капитан. На этом обмен любезностями завершился, потому что в доме захлопали двери, раздались мужские голоса -- видно, схватка с Юсупом была слишком шумной. -- Дайте! -- Корнелиус вырвал у аптекаря Замолея, запихнул в мешок. -- Скорей во двор! Бежали по скрипучему снегу: Вальзер впереди, налегке, с одной только веревкой в руках; согнутый в три погибели капитан поспевал следом. Чертов мешок тянул пуда на два, а то и на три. Крюк на стену неловкий аптекарь закинул только с третьего раза. В окнах зажглись огни, и видно было, как внутри мечутся тени. -- Лезьте! -- приказал фон Дорн, подпихивая Вальзера в зад. -- Примете мешок. Потом я. Аптекарь кое-как вскарабкался. Когда тянул мешок, чуть не сверзся обратно. Стукнула дверь. -- Братие, вон он, душегуб! Вон, на стене! Стиснув зубы, Корнелиус лез по веревке. Сзади приближался топот. Хорошо хоть Вальзер исчез на той стороне, кажется, так и не замеченный монахами. Капитан вцепился руками в край стены, подтянулся. Но тут мушкетера снизу схватили за ноги, рванули, и он сорвался, а сверху уже навалились распаренные, сопящие -- да не один или двое, а по меньшей мере полдюжины. x x x Корнелиусу фон Дорну было очень скверно. Он дрожал от холода в узком и тесном каменном мешке, куда его головой вперед запихнули тюремщики Константино-Еленинской башни. Башня была знаменитая, ее страшилась вся Москва, потому что здесь, за толстыми кирпичными стенами, располагался Разбойный Приказ, а под ним темница и дознанный застенок, из-за которого башню в народе называли не ее природным красивым именем, а попросту -- Пытошной. По ночному времени схваченного на митрополитовом подворье разбойника дознавать не стали, а сунули до утра в "щель", выемку длиной в три аршина, высотой и шириной в один -- не привстать, ни присесть, да и не перевернуться толком. Больше суток в такой мало кто выдерживал, а иные, которые сильно тесноты боятся, и ума лишались. Служители приказа, люди опытные и бывалые, знали: кто в "щели" ночку пролежит, утром на дознании как шелковый будет. И палачу возни меньше, и дьяку облегчение, и писцу казенную бумагу на пустые враки не переводить. Первые минут пять оцепеневший от ужаса капитан бился во тьме, стукаясь затылком о твердое, а локтями утыкаясь в камень. Дверцу -- не дверцу даже, заслонку -- за ним захлопнули, оставили малое окошко, чтоб не задохся. Потом фон Дорн стиснул зубы и велел себе успокоиться. Брат Андреас, до того как уехать в Гейдельбергский университет, а после в монастырь, часто говорил с Корнелиусом, тогда еще подростком, о природе страха. В ту пору Андреас почитал худшим врагом человеческим не десять смертных грехов и не Дьявола, а страх. "Страх -- это и есть Дьявол, все наши несчастья от него", -- повторял старший брат. И еще: "Никто не напугает тебя так, как ты сам. А ведь бояться-то нечего. Что уж, кажется, может быть страшнее смерти? Только и смерть вовсе не страшная. Она не только конец, но и начало. Это как в книге: нужно прочитать до конца одну главу, а на следующей странице начнется другая. И чем лучше твоя книга, тем вторая глава будет увлекательней". Как же еще-то он говорил? "Если тебе плохо, помни, что плохое когда-нибудь закончится, и не падай духом. Не бывает так, чтобы человеку совсем уж делалось невмоготу -- тогда милосердный Господь сжалится и заберет душу к себе. А пока не забрал, крепись". И Корнелиус стал крепиться. Ну и что ж, что каменный мешок и не приподняться, сказал он себе. А если б я в постель улегся, спать, к чему мне подниматься? Почивай себе до утра. Он попробовал представить, что над головой у него не каменная кладка, а бескрайний простор и высокое ночное небо. Если же он не встает, то не от невозможности -- просто не желает. Ему и так славно. То волокли по улице, пинали и били, а теперь хорошо, спокойно, и лежать не так уж жестко, солома подстелена. Утром, когда на дознание поволокут, вздернут на дыбу и начнут кнутом кожу со спины сдирать, эта "щель" раем вспомнится... Нет, вот об этом думать не следовало -- при мысли о застенке худщий враг рода человеческого набросился на Корнелиуса люто, скрутил и так закогтил сердце, что хоть вой. Только бы утро подольше не наступало! Повезло Адаму Вальзеру, вышел сухим из воды. Поди, еще затемно, как только ночные дозоры с дорог уйдут, кинется вон из Москвы. Захватит своего ненаглядного Замолея, прочие книги бросит. Ну, может, еще Аристотеля драного прихватит, тяжесть невелика. Язык он знает хорошо. Нацепит кафтанишко, валенки, шапчонку кошачьего меха -- сойдет за русского. Глядишь, и до границы добежит, Бог слабым покровительствует. А там, в Европе, все аптекаревы мечты осуществятся. Переплавит он ртуть, сколько достанет, в золотые слитки и заживет себе вольным богачом. Так стало горько от этой несправедливости, что дрогнул капитан фон Дорн, заплакал. Что на пытке-то говорить? Называться, кто таков, или уж лучше терпеть, помалкивать? На канцлерову защиту все одно надежды нет -- за убийство в митрополитовом доме боярин Матфеев своего адъютанта сам палачу отдаст... Крикнуть "слово и дело"? Рассказать про тайник, про Либерею? Так все равно выйдет, что Корней Фондорин вор. Украл царево имущество, и знал, чье крадет. За это -- Вальзер говорил -- руку рубят и после на железный крюк подвешивают. Надо будет сначала узнать, как московиты карают за убийство монаха, и тогда уж выбирать, кричать "слово и дело" или помалкивать. На этой мысли Корнелиус и успокоился. Главное ведь -- принять решение, а на остальное воля Божья. Поворочался немного (солома мало спасала), потрясся от каменного холода и сам не заметил, как уснул. Назавтра заслонка загрохотала лишь далеко за полдень. Одеревеневшего фон Дорна за ноги вытащили из "щели" и поволокли под мышки из одного подвала в другой, только не холодный, а жаркий, потому что в углу расспросной каморы пылал огонь и приземистый мужик с засученными рукавами, в кожаном переднике, шевелил там, на углях, какими-то железками. Корнелиус сначала посмотрел на раскаленные клещи, на свисавшую с потолка веревку (это и была дыба), и только потом повернулся к столу, за которым сидели двое: козлобородый дьяк с бледным тонкогубым лицом и молоденький писец, раззявившийся на арестанта с любопытством -- видно, пытошная служба ему была внове. Страха нет, сказал себе фон Дорн, и стиснул зубы, чтоб не стучали. Есть боль, но боль -- лишь простой зуд потревоженных нервов. Станут пытать -- будем орать, больше все равно делать нечего. -- Что, вор, разулыбался? -- криво усмехнулся дьяк. -- Прознал про государеву милость? Я вот вам, длиннобрехам, брехалы-то поотрываю, -- сказал он уже не Корнелиусу, а приведшим его тюремщикам. Те забожились было, что ни о чем таком вору не сказывали, но тонкогубый махнул рукой -- заткнитесь. -- По воле всемогущего Бога великий государь царь и великий князь Алексей Михайлович, оставя земное царствие, отъиде в вечное блаженство небесного царствия, а перед тем, как Господу душу отдать (тут дьяк трижды перекрестился), великий государь повелел должникам недоимки простить, колодников и кандальников на волю выпустить и даже убивцев помиловать... Корнелиус встрепенулся. Значит, царь умер! А перед смертью, должно быть, пришел в сознание и, согласно, русскому обычаю, объявил долговую и уголовную амнистию -- чтоб недоимщики и узники за грехи новопреставленного Алексея перед Всевышним поискренней ходатайствовали. Не так уж и дурны, выходит, московитские установления! -- ...Только зря ты, тать, возрадовался. До того, как дух испустить, его царское величество особо наказал единственно не делать попущения тем лиходеям, кто людей Божьих до смерти умертвил, ибо се грех уже не перед царем земным, а перед Владыкой Небесным. И ныне ведено вас, извергов, кто попа или чернеца сгубил, казнить не милостиво, как прежде -- колесованием, а беспощадно, сажением на кол, прежде того мучительно на дыбе изломав. Берите-ка его, голуби. Слыхали государеву последнюю волю? -- Дьяк наставительно поднял палец. -- Сказано "мучительно", значит, мучительно. Глава тринадцатая НО ЕЕ НАЙТИ НЕЛЕГКО Работать с начальником департамента безопасности "Евродебетбанка" Владимиром Ивановичем Сергеевым было одно удовольствие. Этот респектабельный, подтянутый господин в неизменном твиде, с щеточкой коротко подстриженных усов очень походил на английского джентльмена из той породы, что канула в Лету вместе с распадом британской империи. Сходство усугублялось тем, что при первой встрече Владимир Иванович легко перешел с Фандориным на английский, на котором изъяснялся почти без акцента, разве что несколько злоупотреблял американизмами. Потом, правда, беседовали на русском, но время от времени экс-полковник вставлял какой-нибудь иноязычный оборот позаковыристей. Разместили Николаса в доме неподалеку от Киевского вокзала, где жило много иностранцев и где не вполне туземный вид магистра меньше бросался в глаза. В двух небольших комнатах (кабинет и спальня) имелось все необходимое для работы и отдыха. Еду постояльцу привозили из ресторана, а когда Фандорину нужно было выйти в город, он находился под постоянным прикрытием неприметных молодых людей в строгих костюмах: двое вышагивали чуть сзади, а вдоль обочины не спеша катил дежурный автомобиль -- непременно какой-нибудь огромный вездеход с затененными стеклами. Владимир Иванович заезжал каждое утро, ровно в девять, и еще непременно звонил вечером -- спрашивал, нет ли новых поручений. С теми, которые получал, справлялся быстро и четко. Лишних вопросов не задавал, в суть поисков, которыми занимался Николас, не вникал. Если все офицеры Комитета госбезопасности были столь же эффективны, думал иногда Фандорин, просто удивительно, что советская империя так легко развалилась. Очевидно, полковник Сергеев все же принадлежал к числу лучших. Один раз Николас побывал в офисе банка, в Среднем Гнездниковском переулке, выпил кофе (без коньяку) в превосходном кабинете Иосифа Гурамовича. Банкир пытался выведать, движется ли "дело", но Фандорин отвечал уклончиво, а от приглашения на ужин отказался, сославшись на крайнюю загруженность работой. "Понимаю, понимаю, -- опечаленно вздохнул Габуния. -- Даете понять, что у нас чисто деловые отношения. Ладно, больше тревожить не буду. Работайте". Рабочий день историка начинался так. В половине восьмого подъем. Зарядка, контрастный душ, стакан грейпфрутового сока. С алкогольными напитками после позорной ночи в клубе "Педигри" было раз и навсегда покончено. При одном воспоминании о том безобразии и последовавшем за ним тягостном похмелье Николас болезненно морщился. В баре стояла целая батарея бутылок; в том числе и приснопамятный двадцатилетний коньяк, но ко всей этой отраве магистр не притрагивался. В восемь двадцать -- пробежка по Украинскому бульвару (в сопровождении неизменного черного джипа). В девять -- визит Сергеева. Полковник привозил очередную порцию книг, спрашивал о предполагаемом распорядке дня, в течение десяти минут вел светский разговор о политике (по убеждениям он был патриот и непреклонный государственник) и удалялся, после чего Николасу доставляли завтрак. Потом -- работа. В первые дни она заключалась в чтении исторических книг. Свой интерес к легендарной библиотеке Иоанна Четвертого магистр старался законспирировать, так что публикации на эту тему составляли лишь малую часть запрашиваемых им монографий, документов и мемуаров. Возможности Владимира Ивановича, кажется, и в самом деле были неограниченными. По вечерам на квартиру доставляли каталожные ящики из главных московских библиотек, а потом, уже ночью, увозили обратно. Никогда еще Фандорин не занимался исследовательской работой в таких завидных условиях. На третий день, штудируя труд профессора Белокурова "О библиотеке московских государей в XVI столетии", Николас сделал невероятное, фантастическое открытие. В знаменитом списке царской Либереи, обнаруженном сто семьдесят лет назад дерптским профессором Дабеловым, среди прочих латинских и греческих манускриптов, значилась книга некоего древнего автора, неизвестного современной науке: Zamolei sine Mathemat. -- "Математика" Замолея. Наткнувшись на это имя, Фандорин вскочил, опрокинув стул, и пришел в такое волнение, что пришлось выпить два стакана минеральной воды (зубы выстукивали нервную дробь о край стакана). Неужели в письме Корнелиуса речь идет именно об этой книге?! Но если так (а как еще? как?), то, выходит, фон Дорн и в самом деле знал, где находится та самая Иванова Либерея! Значит, она действительно существовала! Фандорин изучил все имеющиеся сведения о таинственной библиотеке и ее многократных поисках, заканчивавшихся неизменным фиаско. Итак, что, собственно, известно о Либерее? В 1472 году вместе с приданым племянницы последнего византийского императора в Москву на многих повозках были доставлены ящики с книгами, которыми долгое время никто не интересовался. Сорок лет спустя Василий Иоаннович "отверзе царские сокровища древних великих князей прародителей своих и обрете в некоторых палатах бесчисленное множество греческих книг, словенским же людям отнюдь неразумны". С Афона был специально выписан ученый монах Максим Грек, который перевел часть книг на русский язык, после чего библиотека почему-то была сокрыта за семью запорами, а бедного переводчика на родину так и не отпустили. В 1565 году пленный ливонский пастор Веттерман (скорее всего, он-то впоследствии и составил Дерптский каталог) был вызван к царю Ивану и отведен в некое тайное подземелье, где государь показал ему обширное собрание старинных манускриптов и просил заняться их переводом. Устрашившись количества книг, которые придется переводить, пастор сослался на невежество и был с миром отпущен Иоанном, который в ту пору еще не стал Грозным -- зловещая перемена свершилась с царем вскоре после этого. При Алексее Михайловиче некий заезжий митрополит, прослышавший о книжных сокровищах, просил царя о доступе к Либерее, но в то время местонахождение книгохранилища уже было неизвестно. Поскольку последним из царей, кто наверняка владел библиотекой, был Иоанн IV, она впоследствии и получила прозвание "библиотеки Ивана Грозного". Первая попытка отыскать тайное царское подземелье была предпринята еще при Петре Великом, когда пресненский звонарь Конон Осипов подал доношение в Канцелярию фискальных дел, где докладывал о неких двух подземных палатах "под Кремлем-городом", сплошь заставленных сундуками. "А те палаты за великою укрепою, у тех палат двери железные, попереч чепи в кольцах проемные, замки вислые, превеликие, печати на проволоке свинцовые, и у тех палат по одному окошку, а в них решетки без затворок". Про сей тайник, расположенный где-то близ Тайницкой башни, Осипов якобы слышал много лет назад от дьяка Большой Казны Макарьева, который обнаружил тот подвал, когда исследовал кремлевские подземелья по наказу царевны Софьи. В конце прошлого века начались фундаментальные поиски Либереи. В 1891 году страсбургский исследователь Эдуард Тремер, получив высочайшее соизволение, разыскивал тайник близ церкви Святого Лазаря и в восточной части бывших царских теремов, белокаменные подвалы которых благополучно пережили самые лютые из московских пожаров. Потом Боровицкий холм копали директор Оружейной палаты князь Щербатов и профессор Забелин -- не слишком усердно, потому что в существование (и тем более сохранность) Либереи не верили. В тридцатые пропавшую библиотеку упорно разыскивал археолог Игнатий Стеллецкий, для которого эти поиски были делом всей жизни. Но Кремль в ту пору стал режимной зоной и особенно разгуляться энтузиасту не дали. Потом было еще два всплеска: в начале шестидесятых и совсем недавно, два-три года назад, когда при мэрии даже была создана специальная комиссия. Судя по газетным статьям (для конспирации Фандорин потребовал доставить подшивки сразу за несколько лет), во второй половине двадцатого столетия возникли новые гипотезы: что Иван Грозный мог спрятать бесценную коллекцию не в Кремле, а в Александровой Слободе или одном из своих любимых монастырей. Что из всего этого следовало? С научной точки зрения -- почти ничего. Прямых доказательств существования Либереи не было, только косвенные (оригинал Дерптского списка, например, безвозвратно исчез). Серьезные исследователи предполагали, что библиотека сначала действительно существовала, а потом была раздарена по частям. Или сгорела при пожаре. Или сгнила в сыром подземелье. И только теперь, на исходе тысячелетия, появилось верное доказательство, и располагал им один-единственный человек -- Николас А. Фандорин, безвестный магистр истории. Он твердо знал и мог доказать, что через сто лет после Ивана Грозного, в конце семнадцатого века, Либерея еще существовала и была спрятана где-то в тайном подвале дома, стоявшего в какой-то Черной Слободе, за какими-то Каменными воротами. Уже одно это было исторической сенсацией первой величины. Да и не только исторической -- обнародование открытия наверняка вызвало бы очередную волну ажиотажа. Если попытаться представить, в какую сумму оценивалось бы сегодня Иванове собрание книг, то, вероятно, пришлось бы вести счет на миллиарды. Немедленно возникли бы новые комиссии, опять начались бы поиски, раскопки. А вместо этого (публичные доклады, пресс-конференции, телевидение, докторская степень, членство в Королевском обществе!) приходилось отсиживаться на нелегальном положении и гадать, кто до тебя доберется раньше -- милиция или бандиты. На шестой день (да-да, уже на шестой, потому что работал Николас споро) вся сколько-нибудь причастная к теме литература, включая описание городского быта москвитян и мемуары обитателей Иноземной слободы, была изучена и частично законспектирована. Наступил период осмысления и анализа. Первый вывод не заставил себя ждать. Он, можно сказать, лежал на поверхности. С чего это Николас А. Фандорин взял, что он один осознает научную ценность письма Корнелиуса? Те, кто хочет найти Либерею, поняли смысл слова "Замолей" ничуть не хуже, чем он. А если учесть, что Николас, профессиональный историк (да к тому же, благодаря капитану фон Дорну, прочитавший немало книг по истории допетровской Руси), ни о каком Замолее раньше не слыхивал, то получалось совсем интересно: бандитов явно консультировал высококвалифицированный специалист. Кто еще читает архивные журналы и "Королевский исторический журнал"? Только серьезный историк. Он сопоставил две публикации о половинках невнятного документа и послал в Лондон таинственную бандероль. И мысли Фандорина естественным образом повернули в сторону архивного Моцарта, замечательного эрудита Максима Эдуардовича Болотникова. Кто обрабатывал находку из Кромешников? Болотников. Мог ли он не заинтересоваться упоминанием о "Замолее" и "Ивановой Либерее" из правой половины письма? Не мог. Тогда почему Максим Эдуардович так мало внимания -- противоестественно, демонстративно мало -- уделил британскому исследователю и второй половине документа? Ай да светило архивистики! Теннис ему, видите ли, важнее! Уж не тем ли объяснялось это показное безразличие, что Болотников твердо знал: скоро письмо будет у него в руках? И еще. Если у Шурика имелся сообщник из числа опытных сотрудников, становится понятно, как киллер попал на территорию архивного городка и как выбрался оттуда незамеченным. На следующее утро полковник Сергеев получил срочное задание: собрать все возможные сведения о главном специалисте отдела обработки Центрального архива старинных документов -- образ жизни, контакты, подробности биографии. Сутки спустя расторопный Владимир Иванович явился с исчерпывающим докладом. -- Не знаю, господин Фандорин, почему вы решили заинтересоваться этим архивистом, но субъект безусловно непростой, с фокусом, -- сразу же перешел к делу Сергеев. В руках он держал электронную записную книжку, но почти в нее не заглядывал -- память у полковника была отличная. -- В чем фокус, пока неясно, но see for yourself. Зарплата у Болотникова на ваши деньги -- четырнадцать фунтов в месяц. К тому же выплачивают ее нерегулярно, задолжали за два месяца. При этом живет Болотников в квартире, купленной совсем недавно за восемьдесят три тысячи -- опять же на ваши стерлинги. Одевается в дорогих бутиках, отдает предпочтение костюмам "Хуго Босс" и рубашкам "Ив Сен -- Лоран". Ездит на новой недавно купленной спортивной "мазде". Холост, поддерживает отношения с одной замужней женщиной и двумя девицами. Их имена... -- Не нужно, -- поморщился Николас. -- Это не имеет значения. Есть ли у Болотникова знакомства среди криминальных кругов? С Седым он связан? Сергеев чуть дернул усом, очевидно, потрясенный осведомленностью англичанина о московской преступной среде. Ответил сдержанно: -- Пока ничего в этом направлении не обнаружено. Непохоже, что он связан с кем-нибудь из серьезных людей вроде названного вами лица. Не тот типаж. Но можно пощупать. Будем продолжать наблюдение? Жалко было терять время. Пожалуй, и так все ясно. -- Не нужно, -- сказал Фандорин. -- Можете устроить мне встречу с Болотниковым? Полковник слегка пожал плечами: -- Нет проблем. Куда доставить? Магистр хотел было попросить, чтобы служба безопасности обошлась без насилия, похищения и прочих дикостей, но не решился -- энглизированный начальник департамента, пожалуй, мог и обидеться. -- Не сюда. Где-нибудь... -- Николас неопределенно помахал рукой. -- Понятно. Сделаем. В пять нормально будет? x x x Кажется, Николас все-таки переоценил степень европейскости бывшего гебиста. Доставленный к месту встречи главный специалист выглядел бледным и явно напуганным. Он сидел меж двух крепких, безукоризненно одетых молодцов, на заднем сиденье гигантского джипа, припаркованного напротив Парка культуры. Когда Фандорина привезли на стоянку, джип уже дожидался там. -- Можете поговорить с ним прямо в машине, face to face, -- сказал Владимир Иванович. -- Ребята постоят снаружи. -- Вы?! -- разинул рот Максим Эдуардович, когда Фандорин сел на переднее сиденье и повернулся к нему. -- Так вы не иностранец? Вы из ФСБ? За что меня задержали? В чем меня подозревают? Мне чуть не вывихнули руку! Это какое-то недо... -- Недоразумение? -- подхватил Николас, не испытывая ни малейшего раскаяния по поводу вывернутой руки коварного архивиста. -- А то, что меня в вашем богоугодном заведении сбросили с крыши, это тоже недоразумение? Болотников несколько раз моргнул. -- Да, я слышал про это. Но... но при чем здесь я? Меня в это время и в архиве-то не было. Вы же помните, я уехал играть в теннис. -- И так торопились, что даже не заинтересовались левой половиной документа... -- Магистр сделал паузу. -- При том что в правой поминаются Иванова Либерея и Замолей. Конечно, откуда специалисту по русской медиевистике знать, что означают эти странные слова? Ирония подействовала. Архивист сделался еще бледнее, облизнул губы, сглотнул. -- Так что скажете, коллега? -- спросил Фандорин, уничижительно выделив последнее слово. Сейчас он этому Моцарту с удовольствием не то что руку -- голову бы свернул. Жаль, воспитание не позволяло. -- Я... Клянусь, я не знаю, кто и зачем пытался вас убить, -- тихо произнес Максим Эдуардович. -- Я сам был в шоке, когда узнал. И испугался. То есть, у меня есть одно предположение, но... Он оглянулся на молодых людей, неподвижно стоявших с двух сторон от автомобиля. -- Послушайте, кто вы? Ведь эти люди не из ФСБ? Фандорин вспомнил уместную фразу из одного старого советского фильма, который когда-то видел на ретроспективном кинопоказе в Челси. -- Вопросы здесь задаю я. Сработало! Архивист втянул голову в плечи, два раза кивнул. -- Хорошо-хорошо. Я все вам объясню, с самого начала... Разумеется, вы правы: когда три года назад я получил кромешниковский фрагмент, я страшно заинтересовался этой находкой. Упоминание о "Математике" Замолея, книге из Дабеловского списка, которая ни в каких иных источниках не упоминается, в сочетании со словами "Так найдешь Иванову Либерею" меня потрясло. Я неделю не мог ни есть, ни спать! Вы сами историк, вы меня поймете... Но дело еще в том, что я усмотрел в этом событии перст судьбы, некое мистическое совпадение!...Сейчас объясню. Извините, я волнуюсь, поэтому получается сбивчиво. Дело в том, что как раз в то время у нас тут начался очередной бум "либерейной лихорадки", как я ее называю. Журналисты снова откопали эту старую историю, опять нашлись энтузиасты, собрали какие-то частные средства, даже создали городскую комиссию. И я консультировал эту комиссию в качестве эксперта. Каково совпадение, а? Нет, то есть ничего сверхъестественного в том, что пригласили именно меня, нет -- скажу без ложной скромности, что я ведущий специалист по архивным документам и книжному делу этого периода. И то, что интригующая половина грамотки попала именно ко мне, в отдел обработки, тоже естественно. Но меня поразило совпадение по времени! Понимаете, как раз незадолго до этого, устав от дилетантского усердия искателей Либереи, я сделал на комиссии разгромный доклад, в котором убедительно доказал, что никакой Библиотеки Ивана Грозного нет и не было. И вдруг -- на тебе! Ко мне в руки попадает весомейшее доказательство того, что Либерея существовала и была спрятана где-то в Москве. Разве не чудо? Разве, прошу прощения, не промысел Божий? Все это звучало вполне правдоподобно, однако сразу же возник вопрос. -- Почему вы не сообщили о своей находке в комиссию? Болотников замялся. -- Этому сборищу полоумных энтузиастов и невежественных хапуг? Нет, с ними я не желал иметь никаких дел. Я... Да что лукавить! Я усмотрел в этой находке Шанс. Тот самый, великий, о котором мечтает всякий историк. Сделать открытие, которое останется в веках. -- Взгляд архивиста загорелся азартным блеском. -- Доказать, что библиотека Ивана Грозного существовала! Убедительно, неоспоримо! Опровергнуть и Белокурова, и Забелина и всех прочих классиков! Но для этого требовалось время, много времени и много работы. Нужно было выстроить доказательную версию. И она у меня возникла! Максим Эдуардович возбужденно подался вперед. Он был уже не бледен и съежен, а совсем наоборот -- раскраснелся, жестикулировал, на мальчиков за окном коситься перестал. -- Артамон Матфеев, решил я. Это же яснее ясного. Книжник, ближайший наперсник Алексея Михайловича, посвященный во все дворцовые тайны. Кому как не ему было знать, где хранится книжная сокровищница. В 1676 году, предчувствуя неминуемую опалу и ссылку, перепрятал Либерею в некое место, известное ему одному. А в 1682 году, когда после смерти Федора Алексеевича боярин был возвращен в столицу, он не успел добраться до своего тайника, потому что 15 мая, через три дня после прибытия, был разорван мятежными стрельцами. Все сходилось! Поиски доказательств этой версии стали главным делом моей жизни. Если угодно, обсессией. Какой к черту Стэнфорд! Да я не уехал бы из Москвы за все сокровища Форт-Нокса! -- Болотников коротко рассмеялся. -- Я нашел три неизвестных ранее автографа боярина, получил за это малую золотую медаль Историко-архивного общества, но меня не интересовали "малые медали" -- я должен был сравнить почерк. Увы, почерк был непохож! Я был на грани отчаяния. Стало ясно, что письмо написано кем-то из приближенных Матфеева, находившихся вместе с боярином в Кромешниках накануне снятия опалы. Но "кто-то из приближенных" -- это не доказательство, для весомости мне нужно было имя. К сожалению, достоверных сведений о том, кто находился в этот период при Артамоне Сергеевиче, мне найти не удалось, сколько я ни искал. Я уже собирался сдаваться -- опубликовать то немногое, что сумел выяснить. Это все равно была бы сенсация, хоть и не такого масштаба, о котором я мечтал. И вдруг ваша статья в английском журнале! Глаза архивиста горели огнем священного первооткрывательского сумасшествия -- слишком хорошо знакомого и самому Николасу. Магистр поневоле заразился возбуждением Болотникова. Тайны Времени -- сильный наркотик. Тот, кто приобщился к нему, становится немножко безумцем. -- Имя автора письма было установлено! Мушкетерский капитан фон Дорн, про которого известно, что он состоял при особе Артамона Сергеевича и, вероятно, был посвящен в его секреты. Мало этого: наличие второй половины документа давало шанс, на который я и не смел надеяться. -- Максим Эдуардович округлил глаза и перешел на шепот. -- Найти Либерею! Что там Матфеев, что там мои доказательства! Найти саму библиотеку -- в каком бы виде она ни была. Пусть полусгнившая, пусть безнадежно испорченная плесенью -- все равно! А может быть, она и цела, хотя бы частично. Ведь Матфеев разбирался в книжном деле и, покидая Москву бог весть на сколько лет -- может, и навсегда -- не стал бы прятать драгоценные манускрипты в сыром месте. Вы... вы представляете себе, что это была бы за находка? -- задохнулся Максим Эдуардович. Николас сказал себе: нельзя поддаваться этой золотоискательской лихорадке. Речь сейчас идет не об исторических открытиях, а о вещах куда более грубых и неаппетитных -- коварстве, подлости, убийстве. -- Понятно, -- холодно произнес магистр. -- Вы выманили меня в Москву и обратились за помощью к Седому. -- К кому? -- переспросил Болотников, сбитый с восторженного тона" -- К Седому? Скорее всего с архивистом имеет дело не сам магнат, а кто-нибудь из его подручных, подумал Фандорин. Что не меняет сути дела. -- Какое у вас жалованье? -- холодно осведомился он. -- Что? -- еще больше растерялся архивист. -- Вы имеете в виду зарплату? Кажется, триста девяносто тысяч. Или двести девяносто? Точно не помню... А почему вы спрашиваете? -- И на эти деньги вы одеваетесь в дорогих магазинах, купили новый апартамент и спортивный автомобиль? Болотников переменился в лице. Ага! В цель! -- Так это вы выдали меня Вершинину! Ну конечно, кто же еще! То-то он так хитро на меня смотрел. Вызывает к себе, говорит: "Эврика, Максим Эдуардович. Я знаю, откуда мы возьмем средства. Не такой уж я недотепа, каким вы все меня считаете. Будем брать заказы у зарубежных исследователей, за хорошие денежки, и в валюте! Вот так". И чуть ли не подмигивает. А за день до этого у него были вы. Наябедничали? Откуда вы узнали, что я подрабатываю частными заказами? -- Так вы берете заказы? -- озадаченно спросил Фандорин. -- Давно. Иначе на что бы я жил? На двести девяносто тысяч? Заказы, конечно, отнимали время и отвлекали меня от поисков, но я не аскет и не схимник. История историей, но жить тоже нужно. Я превосходный специалист, мои услуги стоят дорого. Николас нахмурился. Это неожиданное известие подсекало под корень всю стройную версию о связи архивиста с бандитами. Нет! Не всю! -- Вы лжете! -- вскипел магистр, вспомнив про другую важную улику. -- Если б вы до такой степени были увлечены поисками Либереи, вы не уехали бы на свой теннис! Нет, вы твердо знали, что меня убьют и текст в самом скором времени будет у вас! Вы убийца! Нет, еще подлее -- вы хладнокровный сообщник убийцы! В глазах у Фандорина потемнело от ярости -- он вспомнил про "птичку жалко", про свой полет с крыши -- и, перегнувшись через спинку, схватил Болотникова за лацканы. Цивилизованный человек, убежденный сторонник политической корректности, и вдруг такой срыв. Вот оно -- вредоносное воздействие дикого московского воздуха. В следующую же секунду Николас опомнился и разжал пальцы, но в салон с обеих сторон уже ворвались охранники, очевидно, умевшие пронизывать взглядом и тонированное стекло. Один запрокинул Болотникову голову, другой схватил его за руки. -- Пустите! -- прохрипел полузадушенный архивист. -- Мне не нужно было ваше письмо! У меня фотографическая память! Я специально учился! Мне достаточно посмотреть на страницу в течение двадцати секунд, и я ее запоминаю. Хотите, прочту письмо по памяти? "Память сия для сынка Микиты егда в розумении будет а меня Господь приберет а пути на Москву не укажет а ежели умом не дойдешь как..." Фандорин махнул молодым людям -- мол, все в порядке, помощь не нужна, и стальная хватка была немедленно ослаблена. Хлопнули дверцы, коллеги опять остались вдвоем. -- Так вы никому про меня не рассказывали? -- тихо спросил Николас, снова перестав что-либо понимать. -- Честное слово? -- Кому?! -- воскликнул Болотников, держась за горло. -- А главное, зачем? По-моему, вы все-таки не осознаете до конца, что это такое: найти Либерею. Это открытие, равного которому не было в исторической науке! Это всемирная слава, не-во-о-бра-зи-мые деньги, вечная благодарность потомков! Зачем я стал бы делиться с кем-то всем этим? Да прежде чем отправить бандероль вам, я навел о вас справки, прочитал все ваши опубликованные работы и пришел к выводу, что как ученый вы для меня опасности не представляете. Вы занимались мелкими фактографическими изысканиями, я не обнаружил в ваших статьях ни размаха, ни концептуального масштаба. У Николаса опустились уголки губ. И этот туда же! Но Болотников не заметил, что разбередил в душе "малокалиберного" магистра незаживающую рану. -- Вы никогда не занимались Либереей. Вероятнее всего, вы и знаете-то о ней только понаслышке. Вас интересует лишь история вашего драгоценного рода -- и слава богу. Теперь я вижу, что недооценил вас. Вы все отлично поняли и сумели заручиться серьезными союзниками. Я не спрашиваю вас, кто эти люди, скажите только -- они имеют отношение к каким-нибудь научно-историческим институциям? -- испуганно спросил архивист. Фандорин не смог сдержать улыбку. -- Нет, эти господа совсем по другой части. -- Слава богу! -- возликовал Максим Эдуардович. -- Значит, про Либерею из специалистов знаем только мы с вами? Тогда еще не все потеряно! Послушайте, Фандорин, вы в России человек чужой, вы иностранец, вы, в конце концов, по сравнению со мной дилетант. -- Николас снова поморщился, но возражать не стал. -- Не отдавайте меня на растерзание вашим головорезам! Давайте искать Либерею вместе, а? Я отлично знаю топографию Москвы XVII века, знаю документы, у меня обширнейшие связи в музейных, архитектурных, даже диггерских кругах. Мы с вами обойдемся безо всяких комиссий! Если уж мы не найдем Либерею, то, значит, никто ее не найдет. Не жадничайте -- почестей и денег хватит на двоих. Мы не допустим, -- он снова перешел на шепот и оглянулся на охранников, -- чтобы алчные деляги растащили библиотеку по томам и втихую пустили бы их на международные аукционы. Иванова Либерея ценна именно как единое собрание. Вы не думайте, все эти дни я не сидел сложа руки, я довольно далеко продвинулся. Вам без меня будет трудно. Умоляю, не отлучайте меня от поисков! Я просто умру! Трудно выдержать взгляд человека, который смотрит на тебя с таким страхом и с такой надеждой. Фандорин отвел глаза, вздохнул. -- Хорошо, Максим Эдуардович. Тем более что я и не смог бы воспрепятствовать вашим изысканиям. Давайте поработаем вместе. Я и в самом деле вряд ли обойдусь без вашего опыта и знаний. Только учтите, что вы ввязываетесь в очень опасное дело. Кроме нас с вами о Либерее знает еще и некто третий. -- А! Я так и знал! -- простонал архивист. -- Кто-то из историков? Блюмкин? Голованов? -- Нет. Один мафиозный предприниматель по кличке Седой. Болотников сразу успокоился. -- Ну, это пускай. Должно быть, услышал звон про Библиотеку Ивана Грозного, когда комиссия работала, и решил "заколотить крутые бабки". Вокруг меня одно время шились некие подозрительные личности, сулили "немеряно баксов", если возьмусь выполнить какой-то заказ. Я подумал, речь идет о краже архивных документов, и отшил их. Возможно, это и были эмиссары вашего Сивого. -- Седого, -- поправил магистр. -- Ясно. Они что-то пронюхали про ваш интерес к Либерее и установили за вами слежку. -- Черт с ними, -- беспечно пожал плечами Максим Эдуардович. Пр