старик Кольчугин. Но топкой его дело не ограничивалось: Гюберт, Шнабель и Раух использовали старика как банщика, заставляя его натирать себе спины. Гюберт, подчеркивая свое знание России, парился до одурения. Сейчас Фома Филимонович таскал в баню охапки дров, а я сидел на скамье возле дома и ожидал своей очереди. Ожидал и наблюдал за стариком, обдумывая, как похитрее обставить решительное объяснение с ним. Кольчугин подошел ко мне и сказал: - Через полчасика пожалуйте, господин хороший. Знатная сегодня банька вышла. Даже гауптман отблагодарил. - А спину потрешь? - спросил я. - Можно потереть. А можно и веничком... березовым веничком. Куда лучше против мочалки. От всяких недугов освобождает. - Гауптмана ты тоже веничком полощешь? - поинтересовался я. - Кто что любит, господин хороший. - А воды хватит? - спросил я, вспомнив, что в прошлый раз мне едва удалось домыться. - Сегодня всем хватит. Солдаты натаскали. Давайте собирайтесь... Он зашагал по деревянному настилу к бане, а я отправился к себе за мылом, полотенцем и бельем. По дороге я заглянул к Похитуну. Он валялся в приступе хандры на своей разрытой, неопрятной постели, ворочался с боку на бок, охал, вздыхал, кряхтел и кашлял. - Мылись? - поинтересовался я, заранее зная, что он не мылся. - Делать мне больше нечего! - ответил Похитун и повернулся лицом к стене. "Грязная тварь!" - подумал я. Похитун был не в настроении разговаривать. Он вчера выпил всю мою водку и знал, что больше у меня нет. Знал он также, что в банный день я не хожу в город и что рассчитывать на угощение не приходится. Я отправился в баню. В предбанник, совершенно темное помещение без окон, вместе со мной белым облаком ворвался холодный воздух. В лицо пахнуло теплом. Я захлопнул за собой дверь, накинул цепочку, задвинул защелку и начал раздеваться. Фома Филимонович, раздетый, расхаживал по бане. В чугунном котле глухо клокотала закипавшая вода. Огонь из печи бросал золотые отсветы на стену и лавку, на которой я сидел. Перегоревшие березовые дрова излучали жар. Приятно попахивало смолой. - Сейчас мы парку свежего поддадим! - весело объявил старик, когда я перешагнул порог бани. Я остановился. Фома Филимонович откинул железную дверцу, черпнул большим ковшом воду из бочки, нацелился и плеснул ее на накалившиеся камни. С шипением и свистом мощной струей вырвался сухой пар. Он заклубился под потолком, пополз в предбанник. Я присел на корточки. - Могу еще подбавить, - сказал Кольчугин. - Хватит и этого за глаза. - Тогда пожалуйте, - пригласил старик. Я нерешительно полез на полку, осторожно ступая на скользкие приступки. - На гору! На гору! - подбодрил меня Фома Филимонович, видя, что я замешкался на предпоследней приступке. Я собрался с духом и залез на самый верх. Здесь было сущее пекло. Пар пробирал до костей, дышать было нечем. Но я не хотел терять репутации в глазах Фомы Филимоновича, крепился и решил держаться до победного конца. Дед подал мне шайку с холодной водой. Черпая воду пригоршнями, я помочил грудь у сердца и затылок. Немного полегчало. Фома Филимонович наблюдал за мной, стоя у стены. - Ну, как оно? - осведомился он. - Хорошо! - отозвался я. И в самом деле, было очень хорошо. Я с детства питал неодолимую любовь к русской бане, любил побаловаться паром и испытывал сейчас подлинное, ни с чем не сравнимое наслаждение. - А еще можно и так, - заговорил дед. - Распариться да в снежок... Поваляться, покататься да опять в баньку. Потом никакая хвороба не прицепится. - Это уж слишком, - заметил я и поинтересовался: - А ты пробовал? - Как не пробовать, пробовал, но давно. А вот сын, старшой, тот и теперь... - Это которого Петром звать? - пустил я первый пробный шар. - Ага, - машинально подтвердил старик и, спохватившись, уставился на меня испытующе и тревожно. Откуда я знаю имя сына? Я продолжал плескаться водой и, как бы не замечая его смущения, продолжал: - А меньшого зовут Власом? Фома Филимонович недоуменно воззрился на меня, чуть приподняв лохматые брови. Его лицо, изрытое глубокими морщинами, застыло в неподвижности. Пальцы теребили березовый веник. - Ты что, оглох? - крикнул я. - А? Что такое? - Старик сделал вид, что не расслышал. - Я спрашиваю тебя: меньшого зовут Власом? - Ну? - Что - ну? Ты отвечай, а не нукай. - Ну, Власом. А што? - и похлопал веником по своим жилистым, волосатым ногам. - Да так, ничего, - невозмутимо ответил я. - Хорошие имена. - В общем... неплохие, - нерешительно, каким-то чужим голосом проговорил Фома Филимонович, переминаясь с ноги на ногу. Он, видимо, раздумывал над моим странным поведением. - Почему неплохие - хорошие! - поправил я старика. - Они ведь, кажется, и хлопцы настоящие, не то что их батя. Тут Фома Филимонович с ненавистью уставился на меня и тихо спросил: - К чему вы это все, господин хороший? Я резко ответил: - Ты не прикрывайся "господином хорошим", не выйдет!.. - Что так? - растерянно спросил дед. Я решил сжимать пружину до отказа и сказал: - Так вот, о сыновьях... Ты говоришь: к чему все это? К тому, отец, что хорошими сыновьями гордиться надо! Фома Филимонович шумно вздохнул. Видимо, собрался с духом и, усмехаясь, проговорил фальшивым, веселым тоном: - А чего ими гордиться? Нечего гордиться... Сами дралу дали, а батьку-старика с внучкой бросили - как, мол, хотите, так и устраивайтесь! Им-то небось хорошо, плевать на все, живут себе и в ус не дуют. А каково мне? Им, видать, и в ум не взбредет, что родной их батька... - Да, вот именно, - решительно перебил я деда, - что родной их батька в это время господам хорошим в парной баньке березовым веничком задницы полирует. Кольчугин дернулся, точно в него выстрелили. Он хотел что-то сказать, но я продолжал: - Вот сегодня, после баньки, я с большой охотой проведаю твои хоромы, и мы разопьем по чарочке. Не раздумал? Старик, предчувствуя что-то недоброе, молчал, опустив руки. - Что же ты молчишь? Перерешил? - Почему?.. Нет... - неохотно ответил Кольчугин. - Вот и прекрасно! - одобрил я. - Гауптману я доложил. Он не против. Он сказал: "Сходите, сходите. Это неплохо... За этим тихоней стариком надо приглядеть, а то он что-то все высматривает, вынюхивает, обо всем выспрашивает. Больно подозрительно. Подпоите его и расспросите... Кстати, узнайте, в каких отношениях он состоит с тем человеком, который рекомендовал его нам и работает в управе. По нашим данным, этот человек является активным участником подполья". Вот так мне сказал гауптман Гюберт. Понял? Фома Филимонович выпрямился и стал как будто выше ростом, шире в плечах. Ярость вспыхнула в его светлых глазах, они сузились и показались мне черными, как угли. Ветвистая жила на лбу налилась кровью. Желваки заходили на скулах под кожей. Некоторое время он не мог произнести ни слова и наконец, подавшись немного вперед не сказал, а прохрипел: - Кого ты здесь изображаешь, живоглот? Кто ты таков есть? Я не узнал мирного, добродушного, с хитринкой в глазах старика. На меня смотрели глаза, полные ярости и злобы, не предвещавшие ничего доброго. Губы Кольчугина дрожали, лицо стало багровым. Все в нем горело, кипело, бурлило. Зажав в горсть левой руки кожу под сердцем, он медленно надвигался на меня. - А ну, стой! - прикрикнул я, схватив в руки шайку, наполненную водой. - Стой, а то так и огрею! На всякий случай я привстал и уперся головой в низкий потолок. - Кто ты есть, шкура? Говори! - повторил старик. Он весь трясся, точно в лихорадке. - Ого! - сказал я спокойно. - Гауптман, оказывается, прав. "Знаем мы этих тихих, - говорил он. - Все они притворы". Но я увлекся и чуть не переиграл. Кольчугин был, видимо, скор на руку. Тяжело сопя и не спуская с меня воспаленных глаз, он подался влево, нагнулся, и в руке у него оказался внушительный колун с длинным топорищем. - Вмиг порешу и себя сгублю! Я смерти не боюсь. Но прежде тебя в печи сожгу вместе с потрохами. Раскрывайся, стерва!.. - Он поднял колун и ступил на первую ступеньку. - Хватит! - строго прикрикнул я. Пора было играть отбой. - Довольно! Раскроюсь... "Как лес ни густ, а сквозь деревья все же видно"... А то и в самом деле подеремся в бане, как дурни, да еще голые. Старик вздрогнул всем телом, опустил руки, колун со стуком упал на деревянный пол. Голова Кольчугина опустилась на грудь. - Я такой же, как и ты и твои сыновья, советский человек, а не предатель... - сказал я, спускаясь вниз. Кольчугин молчал, смятенный и подавленный. Потом он тяжело опустился на ступеньку и уставился широко раскрытыми глазами в одну точку. Он заплакал. Беззвучно заплакал, дергая плечами и глотая соленые слезы. Я скатился вниз, бросился на пол, опустился на колени перед стариком и взял его руки в свои. Боль сжала сердце. Я проклял себя в ту минуту за свою нелепую выходку. Ведь можно же было объясниться иначе, без всяких фокусов! Черт меня дернул... - Прости, Фома Филимонович! Прости, дорогой! Обидел я тебя... Он высвободил руки и положил их на мои плечи. - Чего же ты молчал? - тихо проговорил он своим прежним голосом. - Ведь могла беда стрястись, непоправимая беда! Укокошить мы могли тебя. Все готово было... - Знаю, все знаю. - Откуда? - удивился Кольчугин. - От верного человека. - А пароль как узнал? - От него же. - Кто же он? - Мой помощник... Это длинная история, потом расскажу. Он в лесу, связан с командиром партизанского отряда и с курьером вашим, лесником. Теперь сообща будем действовать... Фома Филимонович встал, посмотрел на меня в упор, не мигая, и губы его раскрылись в улыбке. Он улыбался, а под ресницами еще серебрились слезы. Я обнял его и расцеловал. Взволнованный, он расправил плечи, прошел в предбанник, откинул цепочку и защелку. Я сообразил, в чем дело: он хочет, чтобы дверь была не заперта. Вернувшись, он схватил веник, угрожающе потряс им и приказал: - А теперь полезай наверх! Лезь и ложись! Уж я покажу тебе сейчас, как у нас чешут спины. Ох, и знатно я тебя отделаю!.. Я покорно выполнил приказание - забрался на самую верхотуру и лег. Я готов был на любую пытку. Я чувствовал, что Фома Филимонович устроит мне настоящую баньку! А он между тем плескал воду на раскаленные камни и подбавлял парку. 20. ОПЯТЬ ПАРАШЮТИСТ Чем успешнее шли мои дела, тем осторожнее я действовал. Наибольший успех - установление связи с Семеном Криворученко и приобретение такого союзника, как Фома Филимонович. Объяснение в бане окончательно и прочно определило наши отношения. Теперь я был не один. Это и облегчало, и осложняло мою роль. Ведь известно, что самым уязвимым местом разведки является связь. История давала много примеров тому, как иногда блестящие, талантливые разведчики, отличавшиеся безумной смелостью, отвагой, умом и профессиональным умением, бесстрашно проникавшие на неприятельскую территорию или в чужую страну и успешно бросавшие там якорь, гибли именно "на связи". Они проваливались в большинстве случаев при встречах со своими помощниками, со старшими, с содержателями явочных квартир, со связными, курьерами. Памятуя об этом, я объяснил Фоме Филимоновичу, что обо мне и моей задаче не должен знать никто из его товарищей по подполью. Я строго-настрого предупредил его не расшифровывать и Криворученко. И то и другое не вызывалось никакой надобностью. Очередную встречу с Криворученко я отложил. Она нужна была позарез, но я все-таки отложил ее. Я знал, что она не уложится, как в прошлый раз, в несколько минут, что я должен буду выслушать Семена, должен буду написать несколько донесений для передачи на Большую землю, уговориться о способах дальнейшей связи. На все это потребуется время и, главное, совершенно безопасное место. Меня выручил Фома Филимонович. Он предложил к моим услугам для встречи с Криворученко свои, как он выразился, - "купецкие хоромы". Он заверил меня, что числится у оккупантов не на плохом счету, а потому я могу не тревожиться. Оставалось решить вопрос со временем. Я не хотел идти в город с Похитуном. На этот раз он явился бы для меня помехой. Я мог бы пойти один, как уже ходил не раз, но решил полностью обезопасить себя и изобрести удобный предлог. Мало ли что может случиться? А вдруг я понадоблюсь Гюберту? Вдруг меня начнут искать? Я хотел быть твердо уверен, что ничего подобного не произойдет. Наконец предлог был найден. Помог случай. Я отправился в город, чтобы предупредить Семена и оставить понятный одному ему знак. Ведь он ожидал встречи через три дня, а минуло уже несколько раз по три. Меня сопровождал Фома Филимонович. Вернее, он не сопровождал, а наблюдал за тем, чтобы никто не вздумал следить за мною. Я шагал по улицам, а он за мною следом, выдерживая определенную дистанцию. Я раздумывал над тем, как лучше организовать встречу с Семеном, и вдруг услыхал странно знакомый голос. Что-то зашевелилось в моей памяти. Голос раздавался сзади, и тот, кому он принадлежал, шел не один, а с кем-то в компании. Я убавил шаг, силясь припомнить, где я мог слышать этот голос. До моего слуха долетали смешки, обрывки фраз. Но память отказывала. Будто невзначай я уронил сигареты из пачки, чтобы, подбирая их, взглянуть на обладателя знакомого голоса. Но мой маневр предупредили: - Эй, любезный! Из вас что-то сыплется... Я быстро обернулся, сделал шаг назад и почувствовал, будто горячий туман заволакивает мне глаза. Я увидел... Проскурова! Парашютиста Проскурова, схваченного и расстрелянного Гюбертом, неизвестного лейтенанта Советской Армии, из-за которого так долго и мучительно страдала моя душа. Разум отказывался признать это, но факт был налицо. Передо мной был Проскуров: те же рыжие волосы, спадающие завитками на лоб из-под шапки-кубанки, тот же сухой блеск в глазах. Значит, он жив! Значит... И только сейчас я сообразил, как ловко меня одурачил Гюберт. Хотя, что значит одурачил? Правильнее сказать - пытался одурачить. Но нужно отдать справедливость - инсценировку он провел превосходно: крик в лесу, стрельба, картина допроса, страшная ночь в моей комнате... Да и Проскуров сыграл свою роль блестяще. Так блестяще, что не вызвал у меня даже намека на подозрение. Проскуров прошел мимо в компании двух полицаев и одного высокого человека. Меня он, к счастью, не узнал. Этому, очевидно, помешали отросшая бородка и спущенные уши шапки-ушанки. Я замедлил шаг, не теряя из виду Проскурова, и дал сигнал Фоме Филимоновичу приблизиться. - Видишь, пошли трое? - спросил я старика, когда он пошел почти рядом со мной. - Вижу. - Надо обязательно узнать, кто этот, в серой кубанке. - А я знаю, - ухмыльнулся дед. - Кто? - Наклейкин, предатель, в гестапо работает... диферентом каким-то. - Референтом? - Во-во... А что случилось, душа моя? Долго его в городе не видать было, а теперь вот выполз откуда-то. - После, отец... Теперь сворачивай направо и гляди в оба. Я вынул из кармана уголек... На другой день, сейчас же после завтрака, я заглянул в клетушку Фомы Филимоновича на Опытной станции. Клетушка была пришита к глухой стене бани. И старик именовал ее своим "закутком". Фома Филимонович, сидя на чурбаке, накладывал кожаную заплатку на валенок. - Вишь, - пожаловался он, тыча пальцем в большую дыру в заднике валенка, - каши просит. В руке он держал шило, а в зубах конец дратвы. Он примеривал лоскуток кожи то одной, то другой стороной, пока не приладил его наиболее удачно. В закутке аппетитно пахло стариковским горлодером. В маленькой железной печурке потрескивали охваченные огнем березовые чурбачки. Здесь можно было разговаривать без опасений быть подслушанным. - Ты знаешь, где живет Наклейкин? - спросил я старика. - Знаю. В доме, где пекарня... Насупротив биржи. Как раз насупротив. А что? Мне пришлось коротко рассказать Фоме Филимоновичу историю моего знакомства с Прескуровым. Он выслушал, поцокал языком и сказал: - Не след тревожиться... не след. Мы нащиплем из него лучинки. - Нет, нет. Ни в коем случае! - запротестовал я. - Это как же? Такого стервюгу? Ты знаешь, что он людей ни в грош не ставит? Людям хоть в петлю от него лезь? Обличье у него соколье, а сердце воронье. Подлый человечишка, трухлявая душонка в нем. Губит людей, как короед древесину. Насобачился на предательстве. И вокруг внучки вертелся, как бес перед заутреней. - Вокруг какой внучки? - Вокруг моей, какой же еще? Увидел ее и прямо дыхнуть не дает девке, лезет ей в душу, как бурав в доску... Пристает с ножом к горлу. И еще грозит: "Не пойдешь, так отправлю тебя вместе с батькой на кудыкалку". А что такое "кудыкалка", мы уже знаем. А он может, подлец! Он около начальства вьюном вьется. - А другой кто, высокий? - Дрянь... Переводчик гестапо. Давно до него добраться надо. У меня окончательно созрел план. Я доказал Фоме Филимоновичу, что расправа с Проскуровым меня не устраивает. - Можно сделать так, что они сами его уберут, - заверил я старика. -Уберут в самое короткое время, да еще так, что его днем с огнем не сыщешь. Кольчугин согласился. А вечером я напросился на прием к Гюберту. Я доложил ему, что, гуляя по городу, встретил весьма интересную личность. - Мы встречались до войны. Он этажом ниже жил, отдельную квартиру занимал. Я его узнал, а он меня нет. Если память мне не изменяет, он офицер НКВД. Потом уехал на границу служить, в пограничные войска. Гюберт встал. Я понял, что он очень заинтересован и взволнован. - Что вы предлагаете? - спросил он. - Предлагаю выследить его. - Что вам нужно для этого? - Только ваше согласие. - А люди? - Боже упаси! - с легким испугом возразил я. - Никаких людей. Я выслежу его сам. - Уверены? - Не вижу в этом ничего сложного. - Я разрешаю вам лично задержать его, - сказал Гюберт, вынул из ящика стола маленький маузер и подал мне. - Понятно? Я кивнул головой, но тут же счел нужным спросить: - А куда его доставить? - Только сюда. - Ясно. Если надо будет, прибегну к помощи полиции... Тогда разрешите мне завтра остаться без обеда и покинуть станцию сразу после занятий. Гюберт холодно улыбнулся: - Если это не отразится на вашем здоровье. Я тоже позволил себе улыбнуться в присутствии гауптмана, сунул пистолет в карман и вышел. 21. "ВНИМАНИЕ! СЫПНОЙ ТИФ!" Тропинкой в один след, проторенной в снегу, я шел в город. У домика на окраине, где когда-то я увидел "кепку", сидел Фома Филимонович. Я прошел мимо него как незнакомый человек. Вечерний сумрак все плотнее прижимался к строениям города. Улицы были заметены снегом. На тротуарах - сугробы, и никто не расчищает их: нет хозяина в городе, нет хозяйской руки. Оккупантам не до уборки улиц, они заняты другим. Каждый день идут составы на запад, в Германию. Увозится даровая рабочая сила на подневольный, каторжный труд. Люди сгоняются из окрестных деревень, их хватают в городе, периодически устраиваются облавы. Кругом идет ничем не прикрытый грабеж. Увозится все, что имеет хоть какую-нибудь ценность: древесина, железный лом, кровельное железо, зерно, фураж, скот, кирпичи, рельсы, стекло, сырая необработанная кожа, медь... Доламывается и растаскивается то, что чудом уцелело от огня, снарядов и бомб... Криворученко был уже там, где ему надлежало быть в это время. Он стоял и читал наклеенную на заборе газету. Я прошел мимо, подал условный знак следовать за мной и направился дальше. Фома Филимонович топтался на перекрестке с кисетом в руках и держал в руках цигарку. Когда он закурил и от этой сверхмощной цигарки пошел дымок, я понял, что все идет благополучно и никакого "хвоста" за мной нет. Старик пустил для ясности два-три густых облачка и пошел налево. Я последовал за ним, а за мной - Криворученко. Потянулся высокий, покосившийся деревянный забор. Фома Филимонович протиснулся сквозь щель и исчез. Впереди никого не было. Темнота уже плотно заволакивала улицу. Я дошел до щели и тоже протиснулся в какой-то двор. Я лишь успел мельком взглянуть на немецкую надпись на заборе около щели: "Ахтунг! Флекфибер!" "Внимание! Сыпной тиф!" Я усмехнулся и осмотрелся. Двор был велик и сплошь завален грудами кирпича, железобетона, балками. Здесь когда-то стояло большое здание. Удар бомбы превратил его в развалины. Опаленные огнем, почерневшие от дыма куски уцелевшей стены угрожающе нависали над тоненькой тропкой, по которой не оглядываясь шагал Кольчугин. Тропка вела в самую глубь развалин. Я сделал несколько шагов и услышал позади скрип снега. Я хотел оглянуться, но не успел - Криворученко обнял меня и принялся мять мои кости. - Экий, брат, ты медведь! - проговорил я, с трудом переводя дух. - Ну-ну, пойдем скорее... Успеем еще... Тропка проползла сквозь развалины и привела нас к "хоромам" Фомы Филимоновича. Мне показалось, что это землянка, заваленная снегом. Наружу выглядывал кусок железной водосточной трубы. Из нее вперемешку с густым дымом вылетали искры. Фома Филимонович ждал нас у входа, запустив пальцы в бороду, отороченную густым инеем. - Прошу, дорогие гости! - пригласил он и повел за собой вниз по ступенькам. Мы пробирались в кромешной темноте, держась руками за стену. Я насчитал двенадцать ступенек. - Надежные у меня хоромы, - слышался голос старика. - Подвалище глубокий. Здесь раньше банк был. Наконец спуск окончился, и мы оказались в сравнительно просторном помещении. Это была подвальная клетка с довольно высоким потолком, в которой даже Криворученко мог стоять не сгибаясь. Все ее убранство составляли два топчана, стол между ними, две табуретки, железная печь с длинной трубой, уходящей в глухую стену, и что-то, имеющее отдаленное сходство с комодом. На столе стояла керосиновая лампа. Царил полумрак. Но, когда Фома Филимонович поднял огонек в лампе, стало светлее. Как ни угрюмо было убежище старика, оно все же дохнуло на меня милыми домашними запахами, уютом и покоем. Самовар, прижавшийся к железной печке, пускал замысловатые ноты. Его труба пряталась в дверце лечи. - А это моя наследница, - сказал Кольчугин. Ко мне подошла тоненькая, стройная девушка с еще полудетскими чертами лица. Она подала мне маленькую горячую руку и назвала себя Татьяной. Пожимая ей руку и как-то неуклюже раскланиваясь, Криворученко так внимательно смотрел на девушку, что она смутилась. У нее были чистые, доверчивые и немного печальные серые глаза. Природную, естественную грацию подчеркивало даже простенькое сатиновое платьице. Ткань от частых стирок до того проредилась, что казалась прозрачной. Мне захотелось получше рассмотреть Семена. Я подвел его поближе к свету и вгляделся в обросшее курчавой бородкой и продубленное ветрами и морозами лицо. Мы долго трясли друг другу руки и в заключение крепко расцеловались. - Тут, братцы, можете секретничать как хотите, - проговорил Кольчугин. - Тут нет никакой опаски, а если кто нагрянет... - Он подошел к комоду, сдвинул его с места, и мы увидели квадратную дыру в стене, - сюда ныряйте. Уж там, кроме меня, никто вас не отыщет. А если хотите одни остаться, то мы с внучкой откомандируемся. Я решительно запротестовал и дал понять, что не собираюсь таиться ни от старика, ни от Тани. Довольный, Фома Филимонович поставил на место комод, подошел к Криворученко, взял его за борт полушубка и спросил: - Так это ты пароль Кондратию Филипповичу притащил? - Я, Фома Филимонович. - А кто сказал тебе? - Командир отряда, товарищ Дмитрий. А лесник вам кланяться велел. - Трофим? - Да, Трофим Степанович. - Видать, он тебя и с партизанами свел? - Наоборот, партизаны с ним познакомили. Таня сняла с самовара трубу, обтерла его тряпкой, продула и попросила деда поставить на стол. Но прежде чем Фома Филимонович успел приподняться, Семен быстро подхватил самовар и водрузил его на стол. На столе появились фаянсовые кружки, чайник. Белая скатерть с синей махровой каймой, стираная-перестиранная, оживила скромную обстановку. - Ты что, дедок? - удивленно спросил я, видя, что Таня расставляет тарелки. - Угощать собираешься? - А как же! Чем богаты, тем и рады. Я же манил тебя в гости, - он подмигнул мне, - а ты все ломался. - Напрасно, отец. Время дорого... Мы... Старик взглянул на меня с таким укором в глазах, что я не окончил фразы. Видно, мало было радости у этих людей и давно не сидел за их столом близкий человек. Я быстро сбросил пальто и сел за стол. Собственно, торопиться мне было некуда. Прошло всего сорок пять минут, как я покинул Опытную станцию. Семен последовал моему примеру. Он отстегнул от поясного ремня флягу, выразительно посмотрел на меня и приладил ее, чтобы она не упала, к заварному чайнику. Таня подала на стол большую сковороду с пузатыми, докрасна зажаренными карасями и солонку с крупной серой солью. - Что это за надпись грозная красуется на вашем заборе? - спросил я Кольчугина. - Это Таня смастерила, - ответил старик. - Туда, где такая вывеска, немцы в жисть ногой не ступят. Уж больно боятся они сыпняка. Пуще, чем черт ладана. Мы рассмеялись выдумке Тани. Семен разлил спирт по кружкам, разбавил его водой, мы чокнулись и выпили. Таня, едва пригубив кружку, поставила ее на стол. - На-тка, откушай карасика! - И старик подсунул сначала мне, а потом Семену по жирной, чиненной пшеном рыбине. - Знатная рыбешка! Все ребята свои выручают, подбрасывают. 22. ПРИКЛЮЧЕНИЕ В ЛЕСУ ПОД ПЕНЗОЙ Прикончив пятого карася, я вооружился карандашом, бумагой и быстро исписал целый листок. Это было мое первое донесение. Я отдал его Семену, и он молча кивнул. Потом я спросил Семена: - Кто у тебя радист? - Раздушевный паренек шестнадцати годков и ростом с винтовку. - Постарше не было? - Да я этого ни на кого не променяю. Золото, а не парень! Был постарше... Я же дважды к вам прыгал... - Как это - дважды? - А так. Накрохина помните? - Конечно. - Так вот, первый раз я прыгал с ним. - Ну... и в чем дело? Что ты тянешь? - Да тут длинная история... - Ну, ну, выкладывай!.. Будете слушать? - спросил я хозяев. И Фома Филимонович и Таня дружно закивали. - Смотрите, - предупредил Семен, - минут пятнадцать украду у вас, но послушать стоит, не пожалеете. Закурили. Семен пересел с топчана на табуретку и начал рассказывать "длинную историю". - Погода в тот день стояла неважная. С полудня запуржило, задула поземка, а к вечеру закрутила метель. Я и Накрохин решили, что в такую погоду о вылете и думать нечего. Метет так, что за десять шагов трудно что-нибудь разобрать. И вдруг уже в полночь открывается дверь и входит в хату весь залепленный снегом известный вам майор Коваленко. Отряхнулся он и говорит: "А ну, собирайтесь и живо в сани! Поедем на аэродром". Очень ветрено было, и, хотя лошадки старательно тащили сани, на дорогу к аэродрому мы затратили добрый час. Наконец добрались. И прямо - в землянку к командиру отряда. Невезение началось с первой минуты. Не успели мы переступить порог, как тут же выяснилось, что у пилота, который должен был вывозить нас, температура поднялась до тридцати девяти. Надо же такому случиться! Пилот доказывал, что может лететь, но командир оставался неумолимым и приказал ему лежать. Я и Накрохин были уже знакомы с пилотом. Бывалый, опытный летчик. Я считаю, что половина успеха в нашем деле зависит от опытности летчика. А тут вдруг... Мы повесили носы. Но майор Коваленко сказал командиру отряда: "Отменять вылет нельзя. Давайте другого пилота". На счастье, в резерве оказался молоденький хлопец. Машина у него была какая-то странная, оборудована из рук вон плохо. Кабина пилота отделялась от кабины пассажиров глухой переборкой так, что общаться с пассажирами в воздухе он не мог. Пилот - паренек лет на пять моложе меня - объявил нам басом: "Как дам белую ракету, прыгайте! Ясно?" "Ясно, - говорит Накрохин. - Хотя, позвольте... Почему ракету?" "А что другое предложите? - спросил пилот. - Я же от вас отделен. Место приземления безлюдное, от передовой далеко, поляна в лесу, там хоть сто ракет пускай... Лезьте в кабину". Машина поднялась, сделала круг, легла на курс и стала набирать высоту. Мы прилипли к оконцу, затянутому мутным оргстеклом, и сидели так до решающей минуты. Ощущение было такое, будто мы не летим, а стоим на месте, вернее - висим в какой-то мутной жиже. Ни горизонта не видно, ни звезд, ни земли - ничего! На сердце тоскливо и неспокойно. Я был уверен, что мы заметим передний край по вспышкам выстрелов и ракет, но мы его не увидели. Минут сорок спустя машина вырвалась из снежной полосы, показались звезды, поплыли глухие, без огней деревушки. На душе полегчало. Я знаками спросил пилота, миновали ли мы линию фронта, и он знаками дал понять мне, что уже давно миновали. И вот на исходе часа мы ясно увидели, как внизу вспыхнула и рассыпалась белая ракета, затем вторая. Что бы это значило? Мы знали точно, что нас никто не должен встречать. Но в этот момент яркая россыпь белой ракеты, пущенной уже нашим пилотом, ослепила нам глаза. Сигнал. Пора! Мы быстро вскочили со своих мест. Накрохин дернул дверцу на себя и решительно нырнул в темноту вниз головой. Я без задержки последовал за ним. Опускаясь, я отлично слышал в небе звон мотора нашего самолета и еще подумал с досадой: "Чего он тянет? Летел бы уж... А то еще, чего доброго, сшибут..." Спокойно приземлился, освободился от лямок, зарыл парашют в снег, огляделся: голая степь и снег, белый, чистый, глубокий. А где же лес? Где поляна? Мне стало не по себе. Я начал всматриваться и наконец на востоке увидел едва заметную темную каемочку леса. "Значит, пролетели лес. Но где же Накрохин? - думаю. - Что буду делать без него, без рации?" Я заметался по степи, как огонь на ветру. Накрохина нигде не было. Тогда я решил укрыться в лесу. Вдруг вижу - деревушка, хаток пятнадцать. Можно было, взяв правее, миновать ее, но я этого не сделал. Знал, что обычно опасность ожидает разведчика в населенном пункте, но шел. Шел потому, что хотел узнать, что это за деревня и где я нахожусь. Я понимал, что могу нарваться на немцев, а поэтому стал подбираться к деревне осторожно, оглядываясь, вслушиваясь. На окраине выбрался на наезженную дорогу. Она вела в лес. Я остановился. Тишина. Ни человеческого голоса, ни лая собаки, ни огонька... Я подкрался к крайней избенке, кособокой и словно придавленной снегом. "А вдруг в этой хате немцы?" Я достал из кобуры пистолет и согнутым пальцем постучал в окно. Никто не отозвался. Постучал вторично. Тишина. Хотел постучать уже в третий раз, но увидел, что кто-то прилип носом к стеклу. Вгляделся - женщина. Она тоже вглядывалась в меня и дрожащим, старушечьим голосом спросила: "Чего тебе, непутевый?" "Как называется ваша деревня?" - спросил я. Она молчала. На мне был белый маскхалат с капюшоном, и трудно было разобраться, кто я таков. "Чего же молчишь?" - спросил я. "А ты кто такой?" - спросила в свою очередь она. Я не решился назвать себя и, будто не расслышав ее вопроса, спросил: "Немцы есть в деревне?" И тут она вдруг завопила: "Роберт Францевич! Роберт Францевич! Вставай скорей! Немцев спрашивают..." Размышлять было некогда. Я помчался изо всех сил. Роберт Францевич, конечно, эсэсовец или комендант. Сейчас он натягивает на себя шинель, потом схватит автомат, выскочит из избы, даст очередь, поднимет своих на ноги - и начнется погоня. Я мчался к лесу, не чуя ног под собой. Леса я достиг в считанные минуты. Посмотрел на часы - стрелка уже перевалила за пять. Тут мне пришла мысль сбить возможную погоню со следа. Я обдумывал, как это сделать, и увидел сваленную ветром сосну. Корни ее, присыпанные снегом, торчали в двух шагах от дороги, а вершина уходила в лес. Я прыгнул с дороги на корень и пошел по стволу. Добравшись до конца, я соскочил и побежал в чащу. Бежал долго, остановился передохнуть и вздрогнул: на меня кто-то шел, ломая сухие ветки. Я поднял пистолет и крикнул: "Стой! Кто идет?" В ответ раздался спокойный голос Накрохина: "Не дури, Сенька. Это я". Я бросился к нему, обнял его на радостях и спросил: "Где же ты пропал?" "На сосне болтался!" "Как?" "Очень просто. Опустился на нее, запутался в стропах и еле высвободился. Но я не пойму, куда мы попали? Ведь то место я хорошо знаю". Я рассказал Накрохину о своем приключении. Он покачал головой. Плохо дело! Видно, летчик спутал. Мы хотели было сделать перекур, но тут до нашего слуха долетели ослабленные расстоянием голоса людей. "Это погоня", - сказал я. "Только без паники, - говорит Накрохин. - Иди за мной!" Мы пошли, и минут через десять вновь услышали голоса впереди себя. Накрохин выругался и сказал: "Только бы овчарок не пустили по следу, сволочи, а так мы их обдурим". Мы свернули круто влево и прибавили шагу. Мы спускались в овраги, скользили по снежным увалам, взбирались на пригорки и наконец выбрались на накатанную дорогу. Она мне показалась знакомой. Накрохин посмотрел на часы и ахнул: до первого сеанса с Большой землей оставалось в запасе не более получаса. "Бежим, - сказал он. - Десять минут по дороге, пять в сторону, а пять останется мне для раскладки рации". И тут он втянул голову в плечи и опять выругался: впереди снова послышались голоса. Нас, как волков, обкладывали со всех сторон. Мы взяли круто вправо и побежали сколько было сил. На ходу натыкались на пни, проваливались в ямы, стукались лбами, падали друг на друга, поднимались и вновь бежали... Остановились, выбившись из сил, на замерзшем болоте. Прислушались и ничего, кроме собственного дыхания, не услышали. Погоня, видимо, отстала или сбилась со следа. Накрохин сказал: "Отсюда ни шагу, пока не кончу сеанс. А ты сторожи". И он передал мне свой автомат. Затем он раскинул рацию, набросал при свете карманного фонарика радиограмму, начал настраиваться. Потом сказал: "Черт знает что... Я хочу им передать, а центр свою передачу навязывает". "Принимай! - посоветовал я. - Теперь не до споров". Накрохин перешел на прием, записал несколько слов и вдруг, сбросив наушники, захохотал и стал кататься по снегу. Я опешил, не понимая, в чем дело. Подумал, грешным делом, уж не рехнулся ли он. Нахохотавшись вволю, он сунул мне в руку лоскут бумаги. Я осветил фонариком и обмер: телеграмма была незашифрованной. И она гласила: "Выходите в первый населенный пункт и сообщите его наименование. По вине и неопытности молодого пилота вас выбросили на свою территорию, в Пензенскую область. Майор Коваленко". Тут уж расхохотались все: и Фома Филимонович, и Таня, и я... Старик смеялся, бился в кашле и приговаривал: - Не могу... Ей-богу, не могу!.. Довоевались хлопцы. В Пензенскую область... Бегали, как зайцы по просу... - А эсэсовец? - спохватилась Таня. - Эсэсовец Роберт Францевич откуда взялся? А погоня? - Сейчас, сейчас. Все по порядку, - успокоил Семен. - Теперь уже и до конца недалеко. Так вот... Прочел я и до того расстроился, что едва не заплакал. Ну, а потом наступила разрядка. Мы выложили здоровенный костер, наломали хвои, улеглись на нее и заснули. И приснилось мне, будто погоня настигла нас. Меня схватили, оплетают веревкой, я хочу вырваться и не могу. Проснулся - и в самом деле связан. И Накрохин тоже. Уже светло. Нас плотным кольцом обступили бабы, подростки, кто с топором, кто с вилами, кто с граблями. А предводитель у них старик лет под семьдесят, с малокалиберной винтовкой. Накрохин говорит ему: "Мы свои, дедушка. Ошибка тут вышла". "Волки вам свои! - объявил дед. - Ишь ты, свои отыскались! Как научились по-русски болтать, значит, и свои? А это что за цацка? - Он тряхнул автоматом. - А это что? - Он пнул ногой рацию. - А немцы кому понадобились?" "Ну ладно! - в отчаянии проговорил Накрохин. - Веди нас куда следует, а там разберутся". А разобрались лишь назавтра к вечеру. А Роберт Францевич мне не приснился. Тот старик, что предводительствовал бабами, и оказался им. Его-то я и счел за эсэсовца, а он родом из-под Риги, латыш, эвакуировался в Пензенскую область и работал в этой деревне кузнецом. - А как же пилот? - поинтересовалась Таня. - Почему он дал белую ракету? - У него выхода другого не было, - ответил Криворученко. - Мы пролетали над соединением нашей авиации дальнего действия, и с земли, не зная, чей самолет, потребовали условного ответа. Иначе угрожали открыть зенитный огонь. Пилот заглянул в табличку, видит, что надо отвечать белой ракетой. А по белой мы должны прыгать. Вот так оно и вышло... Рассказ развеселил всех. Потом я спросил Криворученко, почему он второй раз прыгал не с Накрохиным, а с новым радистом. Семен объяснил, что у Накрохина умер сын, и Фирсанов отпустил его на две недели в Казань. Я встал. Предупредил Семена, что связь будем поддерживать через Фому Филимоновича, а когда понадобится, встретимся снова. Старик проводил меня до забора и пожелал счастливого пути. Я шел на Опытную станцию довольный и веселый. В радиограмме я сообщил все, что требовалось и что я намечал. 23. ПОХИТУН ВПАДАЕТ В ПАНИКУ Гауптман Гюберт ожидал меня в гостиной. Он прохаживался по комнате, заложив руки за спину. - Каковы успехи? - опросил он. Я потер лоб, как бы собираясь с мыслями, и сказал смущенно: - Я могу задать вопрос? Гюберт удивленно поглядел на меня: - Прошу... - Скажите, пожалуйста, если это можно: какой участи подвергся тот парашютист, которого вы поймали осенью? Губы Гюберта дрогнули. Такого вопроса он, конечно, не ожидал. Устремив на меня пристальный взгляд и, видимо, быстро соображая, он произнес: - Передан городским следственным органам. А что? - Я не могу поручиться наверняка, хотя обычно на зрительную память не жалуюсь, но, кажется, с тем офицером оказался этот самый парашютист. Я выследил его. Он вошел в дом 67 по Витебской улице и остался там. Гюберт озабоченно нахмурился и сказал: - Позвольте... позвольте... Как это могло быть? - Не знаю. - И я пожал плечами. Мы оба "играли". Это были строго рассчитанные ходы шахматистов. - Почему же вы не схватили его? - Во-первых, я решил, что его, видимо, используют в какой-то комбинации. И во-вторых, он был не один. Распрощавшись с тем советским офицером, он направился дальше в сопровождении полицейского... Похоже, что пробравшийся сюда офицер-чекист крепко связан с этим парашютистом. До вашего указания я решил не действовать. Гюберт помолчал и сказал: - Вы поступили правильно. Я выясню, в чем там дело. Они видели вас? - Думаю, что нет. - Это уже лучше... Я положил пистолет на стол и попросил указаний для дальнейших действий. Гюберт отмолчался. Я шел к себе, твердо уверенный, что судьба предателя Наклейкина, мастерски сыгравшего роль Проскурова, а заодно и судьба гестаповского переводчика решена окончательно и без вмешательства подпольщиков. Два предателя получат должное от руки своих же хозяев... И в то же время я дивился беспечности Гюберта: как мог он, зная, что я посещаю город, оставлять в нем предателя Наклейкина?.. Неужели даже такой стреляный воробей сделал промах? В своей комнате я застал Похитуна у включенного радиоприемни