ка. Он слушал передачу Советского Информбюро. Похитун был так сосредоточен, что даже не заметил, как я вошел. Я встал за его спиной и прислушался. Диктор сообщал об окружении трехсоттысячной немецкой армии фельдмаршала фон Паулюса под Сталинградом, подробно перечислял трофеи, захваченные советскими войсками, называл номера разгромленных вражеских дивизий, фамилии пленных генералов. Как долго мы ждали этой победы! Мысленно я трижды прокричал: "Ура!" Я тронул Похитуна за плечо. Он вздрогнул и, выключив приемник, разразился площадной бранью. - В чем дело? - удивился я. Он встал со стула и, расставив тощие, кривые ноги, посмотрел на меня дикими глазами. От него несло водкой и чесноком. Он был пьян, но это не помешало ему, видимо, понять смысл событий, происшедших под Сталинградом. - Что? Вы не слышали? - спросил он и икнул. - Я только что вошел, - спокойно осветил я и потянулся к приемнику, чтобы включить его. Похитун отстранил мою руку и снова выругался. - Что делают, что только делают, а?! - воскликнул он с возмущением. - Вы подумайте, подумайте только! Ведь это позор на всю Европу, на весь мир. А что скажут немцы в Германии, что скажут союзники? Десятки тысяч пленных, целые дивизии полетели в тартарары... Неслыханное побоище! Я вас спрашиваю: что будет дальше? Почему вы молчите? - Он уставился на меня каким-то ошалевшим взглядом, ожидая ответа, затем схватился за голову и сел на кровать. "Припекло по-настоящему!" - подумал я и сказал: - Не пойму, что вас вывело из себя. Что стряслось? Вы можете рассказать толком? Я учитывал, что нас могут подслушать. Ну и отлично! Пусть Гюберт знает, как настроены его подчиненные. - Толком! - усмехнулся Похитун, достал из кармана какую-то тряпку, мало похожую на носовой платок, и громко высморкался. - Вы просите толком? Извольте: если верить вашим, то из наших под Сталинградом сделали блин. Просто блин! Вы это понимаете? - Довольно смутно, - заметил я. - Каким вашим и из каких наших? - Блин... блин... блин... Ха! Город сровняли с землей, а он ожил. Как Феникс из пепла! Чудо двадцатого века! Чудо из чудес! Теперь уже не мы окружаем русских, а они окружают нас. Судьба играет человеком... Поднявший меч от меча и погибнет. Позор! Катастрофа! Полнейшая катастрофа! Что же будет дальше, я вас спрашиваю? Что? Если не мог устоять Паулюс, то кто же устоит? На кого можно положиться? - Не понимаю, чего вы так разволновались? - сердито сказал я. - Война есть война! Подумаешь, стукнули нас разок... - Вы думаете? - опросил Похитун. - Конечно. - Я тоже хотел бы так думать, но... - Что - но? Не впадайте в панику! Похитун икнул несколько раз сряду и проговорил: - Не получается... Не получается, и баста... - Напрасно. - Что - напрасно? - воскликнул Похитун. - Совсем не напрасно... Какой позор! Паулюса следует повесить. Да, повесить!.. Ха! Я вчера слушал радио. Ваша певичка пела насчет того, что "и не пить им из Волги воды". Я слушал и смеялся: "А мы пьем, а мы пьем... Ты себе пой, а мы пьем". А теперь?.. Похитун, пошатываясь, направился к выходу и сильно хлопнул дверью. Я тотчас же выключил свет и подсел к приемнику. 24. ГАБИШ СТАВИТ ЗАДАЧУ Мне думалось, что история с Константином не должна пройти даром для гауптмана Гюберта. Так оно и вышло. Из болтовни Похитуна, который, как шифровальщик, был в курсе всех событий, я узнал, что назначено расследование. На другой день после моей встречи с Криворученко, на Опытной станции появился немецкий майор, оказавшийся, как удалось мне узнать позже, следователем. Он снял допросы с Гюберта, Рауха, Шнабеля, Похитуна. Последним он вызвал меня. Переводчиком был Раух. Из вопросов следователя я без труда догадался, что ему известен разговор, состоявшийся у меня с Гюбертом относительно Константина. После отъезда следователя Похитун сказал мне, что "Гюберту нагорит, если не вмешается полковник Габиш". По мнению Похитуна, Габиш очень ценит Гюберта, во всем поддерживает его и не дает в обиду. Похитун оказался прав. Габиш, очевидно, решил вмешаться и неожиданно появился на Опытной станции. Это случилось через два дня после отъезда следователя. Не знаю, о чем он разговаривал с Гюбертом, кого еще вызывал к себе, но Похитун "доложил" мне, что там (имея в виду кабинет Гюберта) "идет беседа на высоких тонах". В тот же вечер, когда я уже собрался улечься в постель, меня пригласили к Гюберту. За его столом сидел жирный, с неподвижным, как у индийского божка, лицом Габиш, а Гюберт стоял у окна. Он, как всегда, казался холодным и бесстрастным, стоял, сложив руки на груди, молчал и даже не ответил на мое приветствие. Я думал, что Габиш начнет разговор о Константине, но он заговорил не об этом. Сунув мне на этот раз свою пухлую, влажную руку, он пригласил меня сесть и опросил: - Как ваши успехи? Как поездка к Доктор? Я коротко рассказал об учебе и о встрече с Доктором. - Доктор говорил вам, с какой заданий ви будет ехать обратно домой? Я кивнул. - Ви будет самостоятельно работайт и имейт дел только с Доктор. Ясно? - Вполне, - ответил я. - Для Брызгалоф ви повезет раций, но лично с ним не встречайт. Рацию ви передайт господину Саврасоф, а он даст ее Брызгалоф. И Саврасоф пусть устраивайт Брызгалоф работа. У вас будет другой большой дел. Ви будет работайт так, как работайт немец и как не умеет русский. И ви будет получать большой деньги. При этих словах я осклабился и поклонился. Габиш сказал, что под моим началом будет несколько железнодорожников, проверенных на деле. Но ограничиваться этими людьми не следует. Я должен позаботиться о приобретении новых агентов, способных выполнять задания германской разведки. Моя задача - организовать непрерывные систематические диверсии на железнодорожном транспорте, выводить из строя ближайшие к фронту узлы, мосты, водокачки, депо, поворотные круги, стрелки, систему светоблокировки, подвижной состав. Особенно важно создавать "пробки" на узловых станциях. - Ви должен создавайт массовой диверсионный аппарат, - подвел итог полковник Габиш. - Вам будет помогайт Доктор. Саврасоф надо забывайт, Брызгалоф тоже. Я заявил, что буду только рад забыть Брызгалова, и поинтересовался, через кого придется мне поддерживать связь с Опытной станцией. - И через Доктора, и через радиста, - сказал Гюберт. - Я, я, рихтиг, правильно, - подтвердил Габиш. - Через Доктор ви даете отчет вся диверсионный работа, а через радиста будет передавайт разведывательный информацию. - Следовательно, вы дадите мне радиста? - Да, - твердо ответил Гюберт. - Радист уже есть, - добавил Габиш. - Радист там, ваша сторона. Он ожидайт ваш приезд. У меня мелькнула догадка, что речь, вероятно, идет о радисте Куркове, связь с которым прервалась. - Но ми с вами будем еще иметь беседа, - предупредил Габиш, вынул из кармана большой платок, вытер им кончик своего массивного носа и поинтересовался: - Ви курсе событий, происходящий на фронт? - Примерно, - ответил я. - Мы у него в комнате поставили приемник, - вставил Гюберт. - Очень хорошо! - одобрил полковник. - И не надо быть страх, что там есть. - Я понимаю. Война есть война. - И очень правильно. Котел Сталинград - блеф. Ми будем Москва. Это тактик фюрер... - Он помолчал и спросил: - Что было у вас с Константин? Я рассказал буквально то же, о чем доложил Гюберту, то есть, что Константин показался мне подозрительным. И тут Габиш, подобно Гюберту, пустился на хитрость: - Ви его встречайт в город? - Нет, не встречал... - Я хотел было добавить, что встречал Проскурова, но, перехватив предупреждающий взгляд Гюберта, умолк. - Тогда все есть ерунда, - подвел итог Габиш. - Ми будем проверяйт Константин. Ми не допускайт его учеба. Ви делает... Габиш вдруг замолк и прислушался. Лицо его исказилось, стало каким-то жалким, беспомощным. Снаружи явственно доносился рокот самолетов, нарастающий, мощный. - Давайт смотреть воздух, - предложил Габиш и с быстротой, не свойственной его чину и комплекции, выскочил из-за стола. Гюберт подал ему шинель, оделся сам. Рокот приближался, ширился, нарастал, и уже тоненько тренькали стекла в окнах. Во дворе Опытной станции толклись почти все ее обитатели. Я увидел Шнабеля, Рауха, Венцеля, Похитуна, повара, солдат. Стаяла тихая безветренная ночь, и в тугом, промороженном воздухе, точно шум мощного прибоя, то замирая, то усиливаясь, наплывал рокот моторов. Но в бездонном небесном океане, кроме мерцающих звезд, ничего нельзя было увидеть. С северо-востока шли тяжелые советские бомбардировщики. Это было понятно по звуку моторов. Это было ясно и мне, и всем обитателям станции. Однако Габиш, стоявший на крылечке дома, счел нужным сказать: - Наши идут с бомбежка. Он сказал это, поправил нервным жестом меховой воротник шинели и начал растирать рукой замерзающие щеки. Гюберт громко скомандовал по-немецки: - Выключить движок! - Гут! - тихо одобрил Габиш. Среди обитателей станции произошло движение, кто-то побежал в помещение электростанции, и через несколько секунд монотонный стук движка умолк. Самолеты плыли над нами. Гюберт сошел с крыльца и остановился посередине двора. Его окружили Шнабель, Раух, Венцель. Я остался рядом с полковником Габишем. В небе вспыхнули стремительные лучи прожекторов, и тут же затявкали автоматические зенитки. Над городом и южнее его вспыхнули две огромные "люстры". Стало светло, как днем. Я отчетливо увидел каждое поленце дров, сложенных под навесом, ручку на дверях бани, провисающие от снега провода антенны, шевроны на шинелях Гюберта и Шнабеля, каждую морщину на лице Габиша. Первые самолеты перешли в пике, и их рев перекрыл дикий свист падающих бомб. Огромные вспышки яркого света раскололи ночь. Раздались гулкие взрывы. Земля качнулась под ногами, рубленые домишки заскрипели. Освободившиеся от бомб самолеты чуть не на бреющем полете уносились прочь, на восток, а новые, идущие оттуда, с ревом и рокотом устремлялись к земле. На Габиша нашел столбняк. Он стоял, как жена легендарного Лота, с помертвевшим лицом, не произнося ни слова. Гюберт шепнул что-то на ухо Похитуну, и тот со всех ног бросился в дежурную комнату. Через короткое время он вновь появился на дворе и на ходу громко крикнул: - Аэродром бомбят у Поточного! Больше десятка самолетов... Я-то уже знал, что бомбят. Значит, Криворученко передал то, что я сообщил ему устно при первой нашей встрече. Бомбовые удары следовали один за другим и сериями. За городом бушевало пламя страшной силы, заливая все вокруг зловещим кровавым светом. 25. ДЕЛА ОХОТНИЧЬИ Я бездельничал и не знал, куда себя деть. Мое пребывание в "осином гнезде" подходило к концу. Об этом сказал мне Гюберт. Я понял его так, что моя переброска задерживается из-за Доктора, которого ожидают со дня на день. Но Доктор почему-то не торопился. Шли дни, а его не было. С Криворученко я больше не встречался. В этом не было нужды. Фома Филимонович с отменным усердием выполнял обязанности связного и через два-три дня уносил от меня коротенькие весточки для Большой земли. Сегодня, после занятий с инструктором Раухом, я повалялся на койке, послушал радиопередачу и вышел на воздух, решительно не зная, что предпринять и чем занять себя. Фома Филимонович топил баню. Вот-вот должен был вернуться Гюберт. Он и Похитун отсутствовали уже вторые сутки. В сопровождении двух солдат и своры собак, взятой в городской комендатуре, они лазали по окрестному лесу в поисках медвежьей берлоги. Увидя меня, Кольчугин подошел прикурить и тихо сказал: - Зайди в баньку, душа моя. Целый короб новостей... - Зайду, - ответил я. - Как у тебя в комнате, не холодно? - Прохладно. - Ну потерпи. Вот истоплю баньку и за твою печь примусь. Побродив немного по лесу, я зашел в баню. Фома Филимонович без верхней рубахи, с закатанными штанами и босой старательно драил веником лавки и полки. В печи клубился огонь. От котла с водой шел парок. Въедливый дым стариковского горлодера плавал в воздухе, и от него першило в горле. Фома Филимонович подошел ко мне и весело сказал: - Лихо наши их взвеселили, а? - Не понял, - заметил я. - Я про бомбежку, - пояснил дед. - Узнал подробности? - А как же! Я все могу узнать... Всякий кулик на своем болоте велик. Все в аккурат выведал. - Ну и как? - торопливо опросил я. - Лихо, лихо вышло! Уж куда лучше: весь аэродром разнесли, только один самолет уцелел, а остальные прахом пошли. И цистерны с горючим ахнули. Что там творилось, не приведи господи! Одних грузовиков сорок штук сгорело. Так что можешь докладывать. Фома Филимонович сел на лавку, достал из узелка черный-пречерный сухарь, зачерпнул жестяной кружкой из котла, помочил сухарь и начал его сосать. Он сосал его и прихлебывал горячую воду. Я в это время обдумывал текст телеграммы на Большую землю. - А зверь-то наш! - сказал старик немного спустя. - Тю-тю! Зверем он именовал предателя Наклейкина, так удачно выступившего в роли парашютиста Проскурова. - Что же с ним? - полюбопытствовал я. - И хвоста от зверя не осталось, - ответил дед и рассмеялся. - Убрали крапивное семя. И переводчика того, заразу, тоже. Они же сами убрали. Ай, и здорово ты сработал, Кондрат Филиппович! Мастак ты... Я спросил о подробностях, и дед охотно рассказал мне. Дело обстояло так. Третьего дня вечером Таня неожиданно наткнулась на улице на Наклейкина. Она возвращалась с маслобойки, где ей удалось раздобыть немного подсолнечного жмыха. Уже темнело. Он был вместе со своим приятелем - переводчиком гестапо. Он остановил ее, начал всяческие разговоры разговаривать, посмеялся, что она за жмыхом бегала. Я, говорит, могу тебе за дружбу хоть каждый день по три банки консервов дарить. И шоколад есть у меня. Зря ты от меня бегаешь, я ведь с серьезными намерениями к тебе, все честь по чести будет. Королевой, говорит, будешь жить. В общем, старый разговор завел, гадюка. Танька думала было бежать, а потом вспомнила, что с минуты на минуту должен явиться Криворученко. Боязно ей стало; а что, если этот пес Наклейкин со своим дружком увяжутся за ней до самого дома? Нельзя, чтобы Семен попался на глаза предателям. И она решила поддерживать разговор. Когда они свернули к дому, где жил Наклейкин, Таня заметила, что сзади идут четверо неизвестных в гражданском. Она вначале заподозрила, что это приятели Наклейкина и что он что-то затеял против нее, но Наклейкин тоже забеспокоился и стал оглядываться. Короче говоря, на перекрестке неизвестные налетели на Наклейкина и стали крутить ему руки назад. Переводчик сразу дал ходу, побежал. Один из нападавших вытащил пистолет, послал пулю вдогонку и уложил беглеца намертво. Увидя такое дело, Наклейкин изловчился и вытащил свой пистолет, но выстрелить ему не удалось: сильный удар по голове свалил его наземь. Таня, насмерть перепуганная, стояла прижавшись к стене. Когда Наклейкин затих, неизвестные заговорили между собой, и Таня поняла, что это немцы. Один из них подошел к Тане, осветил ее лицо фонариком и, подмигнув, толкнул в плечо и скомандовал: "Шнелль, марш!.." И Таня помчалась, не чувствуя под собой ног. - А сегодня сволокли зверя на кладбище, - закончил Фома Филимонович. Так закончилась жизнь предателя. Затем старик сообщил мне последнюю новость: партизаны ходили в рейд, разгромили гитлеровский гарнизон, захватили большой обоз с оружием и продовольствием. Я поблагодарил Фому Филимоновича за новости. Он предупредил меня, что скоро придет топить мою печь. Я вернулся к себе, а часа через три в комнату ввалился Кольчугин с дровами. - Гауптман прибыл, - доложил он, складывая дрова. - С медведем? - Ну прямо... - усмехнулся старик. - Вместо медведя тетеревов настреляли. - Много? - С полдюжины. - Ого! - Да разве это охота? Баловство одно! - заметил Фома Филимонович. - Двое суток - и полдюжины! Только время убили. Я высказал предположение, что виновны тут, видимо, не охотники - война распугала дичь. Старик возразил: дичи в лесу много, а вот охотники - шляпы. Не знают, где хоронится птица. - А то Похитун! - возмущался он. - Какой же из него охотник! Балбеска сущая! Обсевок какой-то... рвань! Смотреть на него тошнехонько. Он пьяный не отличит тетерева от своих сапог, а еще хвастается: я да я... А что он? Тьфу! - И дед сплюнул. - Ввернул я ему как-то, что, мол, не годится, когда курица хочет петухом петь. Так он обозлился! Ну и пусть себе... А дичинки в наших лесах на всех хватит. Достав из поддувала уголек и присев на корточки спиной к дверям, Фома Филимонович начертил на полу неровный круг и объяснил мне, что это лес. Затем он обозначил Опытную станцию, озеро, реку, протоку, зимник и поставил крестики там, где, по его твердому убеждению, должна таиться дичь. В это время распахнулась дверь, и на пороге появился Гюберт. На нем был охотничий, ладно сшитый костюм и мягкие меховые сапоги. Он пнул носком сапога Фому Филимоновича пониже спины. Тот вскочил, и Гюберт прошел в комнату. В глазах старика, как мне почудилось, мелькнул недобрый огонек. Я по себе знал, что самая сильная обида это та, на которую нельзя ответить, и отлично понимал Фому Филимоновича. Бросив несколько поленьев дров в печь, он собрался уже выйти, как Гюберт спросил, подозрительно разглядывая примитивный чертеж на полу: - Чем занимаетесь? Вопрос мог быть обращен и ко мне и к Кольчугину. Я решил ответить за обоих и сказал: - Спорим насчет охоты. Гюберт сел на стул и, уставившись на Фому Филимоновича холодными глазами, спросил: - А ты понимаешь что-нибудь в охоте? - А почему я не должен понимать? Чай, годков тридцать брожу по лесу. Собаку на этом деле съел. - Собаку... - усмехнулся Гюберт, что с ним бывало редко. (И я решил, что он вернулся из лесу в хорошем настроении.) - А ходишь на охоту? Фома Филимонович поскреб затылок: - Это дело сложное. Надо коменданту города в ножки кланяться, а я не хочу - стар уж, да и характер не таков. И опять-таки с ружьишком дело дрянь... Совсем дрянь! - Плохое? - Никакого нет. - Выходит, что дрянь не с ружьишком, а без него? - заметил я. - Так оно и выходит, - согласился Фома Филимонович, порываясь покинуть комнату. Но Гюберт его остановил: - Погоди!.. Ты и в самом деле охотник? - спросил он. - А зачем мне брехать при седой голове, - ответил старик. - Я, можно сказать, потомственный охотник. Прадед мой, дед и батька - все были отчаянные медвежатники да и дичинкой не гнушались. Особенно боровой. Мне довелось еще промышлять в лесу с батьковским самопалом. Старинная такая штуковина! Как вдаришь из нее, так и оглохнешь сразу. В глазах Гюберта я заметил искорки заинтересованности. Лицо заметно оживилось. Я еще не видел его таким и вспомнил слова доктора: "Гауптман Гюберт - какой-то маньяк". Гюберт, не сводя глаз с Кольчугина, спросил: - Почему же ты до сих пор молчал? - А зачем лезть на глаза? - смело ответил Фома Филимонович. - Да и опять-таки, проводник у вас есть, господин начальник. - Это кто же? - подняв брови, осведомился Гюберт. - А господин Похитун... Гюберт опять усмехнулся и проговорил: - Какой из него проводник? Он понимает в охоте так же, как ты в астрономии. - Вот, вот!.. - подхватил Фома Филимонович. - И я то ж говорю... С его мордой пристало только кассы взламывать. Кабы такой егерь в доброе старое время моему хозяину попался, он бы за него и щенка последнего не дал. Ей-богу! Я опасался, что прямота в высказываниях Кольчугина не понравится гауптману, но этого не произошло. - Твой хозяин, видно, требовательный был человек? - Он был человек правильный, серьезный и охотник отменный! Царство ему небесное. - И старик перекрестился, заведя под лоб хитрые глазки. - Это хорошо, - одобрил Гюберт. - А как звали твоего хозяина? - Карлом Карловичем Эденбергом... Первостатейный был хозяин. - Эденбергом?! - воскликнул в удивлении Гюберт. - Да, - подтвердил Фома Филимонович. - Так ты у Эденберга служил? - Без малого семнадцать годков. И не служил, а работал, - поправил дед. - Сам и в могилу положил старика в шестнадцатом году. Золото, а не человек! Такого днем с огнем теперь не сыщешь: требовательный, и добрый, и горячий. Для всякого человека у него хорошее слово припасено. На семь годков старше меня был и рано ушел. Такому жить бы да жить... Во мне зрело твердое убеждение, что Фома Филимонович врет самым отчаянным образом. Я был поражен его смелостью и находчивостью и, признаться, немного струхнул за деда. Струхнул потому, что у меня складывалось впечатление, что по странному совпадению Гюберт знал этого Эденберга. Я побаивался, что старик запутается. Действительно, в здешних местах до революции существовал такой помещик. Об этом мне Фома Филимонович как-то рассказывал. Это было связано с Наклейкиным, отец которого служил управляющим имения у этого помещика. Но Фома Филимонович не работал у помещика, работал его двоюродный брат, по фамилии тоже Кольчугин. И по рассказу Фомы, не таким уж милым человеком был этот Эденберг, каким расписывал он его сейчас... А Фома Филимонович продолжал говорить, не моргнув глазом и нисколько не смущаясь. И чем дальше он говорил, тем естественнее и правдоподобнее звучал его рассказ. Я сам готов был верить ему. Старик делал вид, что воскрешает в памяти сохранившиеся детали, и, пользуясь тем, что Гюберт слушает его со вниманием, продолжал плести. - А какой охотник был покойный Карл Карлович! - проникновенно говорил он. - Куда там! А без меня в лес - ни шагу! Точно... Звал меня Хомкой. Ружья его всегда у меня в избе висели. Я за ними и присматривал. Никому более не доверял... Он умолк и неожиданно обратился к Гюберту, попросив у него разрешения закурить. Гюберт, к моему удивлению, разрешил. Фома Филимонович достал кисет, свернул цигарку и задымил. - Так-так... - задумчиво промолвил Гюберт. - Значит, ты знал Эденберга... - И, повернувшись ко мне, продолжал: - Представляете себе? Я кивнул. - Самого старика Эденберга я, правда, почти не знал, - сказал он. - Видел лишь один раз, даже плохо представляю, как он выглядел, а вот с сыном его мы вместе учились. - Правильно! - подтвердил Фома Филимонович. - Был у него наследник, один-одинешенек. И его я знал, Как же! Тоже Карлом звали, как и батьку. - Совершенно верно, - подтвердил Гюберт. - Карлом, как и отца. Я диву давался. Искусство старика поражало меня. Откуда такая бойкость? Я и не представлял себе, что с гауптманом Гюбертом можно было заговорить о чем-либо, не относящемся непосредственно к делу. - Сынок-то его больше по разным странам ездил, - продолжал Фома Филимонович, - к нам сюда редко заглядывал. Непоседа был, за девками все волочился и такой хлюпенький с виду, не в батьку... А одевался с шиком, всем, бывало, господам нос утрет. И в музыке силен был. Выйдет в сад, в беседку, и в сопилку свою дует и дует... И как у него терпежу только хватало. А за год до смерти батьки пропал куда-то. Совсем пропал. Слух прошел, что громом его убило где-то в горах... - Ерунда! - заметил Гюберт. - Он в крушение попал в Польше в 1915 году и погиб. - Видишь... - покачал головой Фома Филимонович. - Хорошим людям не везет. А хозяин после его смерти совсем сдал. Любил его шибко... - Да... В хороших руках ты был, старик! - одобрительно произнес Гюберт. - Придется попробовать тебя. - Попробуйте, - отозвался Кольчугин. - Ружье тебе дам отличное, - сказал Гюберт. - Посмотрю, какой ты охотник. - А чего смотреть, - заметил Фома Филимонович. - Я ведь зазря не гож болтать, господин начальник. Непривычный к этому сызмальства. Каков есть, таков есть. Будут у нас и зайчишки, и тетерева, и глухарей сыщем. Они, правда, одно время откочевали отсюда, подались на Смоленщину, а ноне, как я примечаю, опять тут объявились. Недавно за дровами с солдатами ездил, своими глазами двух видел. Здоровенные, сытые, красавцы! Я все загодя проверю, обнюхаю и поедем наверняка. Мне вот все недосуг было. То трубы почистить надо, то дровишек запасти, то с конями, а тут опять снегу поднамело. Не в обиду будь сказано - ленивые солдаты вам попались! Гюберт энергично потер ладонью о ладонь и встал. - Попробуем. Обязательно попробуем... - сказал он и обратился ко мне: - Почему вы не подстригаете бородку? Я провел рукой по голове и признался: - Разленился. Гюберт покачал головой и ничего не сказал. - Можно идти мне, господин начальник? - спросил Кольчугин. Гюберт вдруг принял свой обычный холодно-безразличный вид. Он надменно кивнул. Старик вышел, а вслед за ним и Гюберт. Минуту спустя ко мне забрел Похитун. Уставший и голодный, он был мрачен. Хоть он и бахвалился, что является завзятым охотником, я этому не верил. Вид его после охоты говорил об обратном. - О чем вы тут? - спросил он, наверняка зная, что у меня был Гюберт, и притом необычно долго. Я рассказал о беседе Гюберта с Кольчугиным. - Ядовитый старикашка! - отозвался Похитун о Фоме Филимоновиче. - И языкатый... Вы обедали? - Не успел. - Пойдемте. У вас ничего нет? - Пока нет, но к вечеру выдадут. Похитун разочарованно сморщился, и мы отправились в столовую. 26. МОСКОВСКИЕ РОДСТВЕННИКИ Следующий день начался с того, что меня вызвали к Гюберту. Он принял меня в своем кабинете и объявил, что завтра начнутся пробные прыжки с парашютом. Я выразил полную готовность. Затем Гюберт вынул из кармана ключи в кожаном чехольчике и подошел к сейфу. Дверца сейфа открылась с шипящим свистом. Гюберт подал мне листок бумаги, на котором его рукой по-русски были написаны шесть фамилий и адреса передаваемых мне на связь агентов, а также пароли. С этими людьми мне предстояло "работать" на нашей стороне. - Запишите, если не сможете вызубрить и запомнить, - сказал Гюберт. - Они будут знать лишь вас одного. Друг с другом незнакомы. Я придвинулся к столу и вооружился карандашом. - Я сейчас вернусь, - сказал Гюберт и вышел. Мне слышно было, как он пересек гостиную, как хлопнула дверь другой комнаты. Я остался в кабинете один. На столе лежали какие-то заметки, расшифрованные телеграммы на специальных бланках, гербовая круглая печать и рядом с ней открытый металлический футляр для ее хранения. С моего места была отлично видна внутренность сейфа, стопка папок, какие-то книги в цветных коленкоровых переплетах, пистолет "Парабеллум" без кобуры. Стоило мне протянуть руку - и любой документ или печать оказались бы у меня. Я мог сделать несколько оттисков гербовой печати. Я мог ознакомиться с содержанием расшифрованных телеграмм. Я мог, наконец, поинтересоваться содержимым сейфа. Но я даже не шелохнулся. Я вспомнил сверток, доставленный Доктору. Значит, проверка не прекращалась. Конечно, все предметы разложены на столе с таким расчетом, чтобы можно было легко и сразу определить, к чему я прикасался. А возможно, что Гюберт наблюдает за мной откуда-нибудь. Я сидел не двигаясь минут восемь-десять, стараясь запечатлеть в своей памяти все, что надо было, о шести предателях-агентах. Потом я сделал себе условные пометки на листке бумаги. Вернулся Гюберт. - Ну как? - поинтересовался он. - Кое-что записал, а потом сожгу, - сказал и вернул ему список. Гюберт положил листок в сейф, закрыл дверцу, окинул коротким взглядом стол и сел. В это время в соседней комнате послышались шаги и раздался осторожный стук в дверь. - Да! - бросил Гюберт. Вошел Похитун. Он на цыпочках пересек комнату по диагонали, приблизился к столу и осторожно положил перед Гюбертом бланк телеграммы. Я уже давно заметил, что, являясь перед "грозные очи" гауптмана, Похитун становится как бы меньше ростом. Так было и сейчас. Гюберт пробежал телеграмму глазами и, взглянув на Похитуна, строго спросил: - Ну, кто оказался прав? - Вы, господин гауптман, - подобострастно ответил Похитун и спросил: - Можно идти? - Нет. Вы мне нужны. Садитесь. Похитун сел на самый дальний стул, в углу комнаты, у окна, и смиренно сложил руки на коленях. Он всегда старался держаться подальше от гауптмана. Гюберт посмотрел на него, потянул носом воздух и сказал: - Сколько раз предупреждать вас: когда являетесь ко мне, не начиняйте себя чесноком! Похитун встал. - Что вы молчите? - спросил Гюберт. - Виноват... - произнес Похитун и хотел было сказать еще что-то в свое оправдание. Но Гюберт вдруг набросился на него и распушил на чем свет стоит. Бледный, с трясущимися ногами, Похитун сел. Гюберт взял лист бумаги, карандаш, написал несколько строк и подал мне: - Зашифруйте, - предложил он. - Посмотрим, как получится. Я без труда в течение нескольких минут зашифровал предложенный текст и вернул его Гюберту. - Расшифруйте, - сказал он Похитуну. Тот вгляделся в текст, поморщил лоб и, даже не прибегая к карандашу, слово в слово доложил Гюберту то, что было мною зашифровано. - Можете идти! - бросил Гюберт Похитуну. - Телеграммы "шестого" докладывайте вне всякой очереди. - Слушаюсь, - пробормотал Похитун и исчез. Он не любил задерживаться в кабинете Гюберта. Когда дверь закрылась, Гюберт взял телеграмму, принесенную Похитуном, и сказал: - Ваш радист заработал. Я нахмурился и сказал, что не понимаю, о ком идет речь. Гюберт пояснил, что речь идет о том самом радисте, о котором говорил полковник Габиш и через которого я буду поддерживать связь. Он не назвал фамилии радиста, но я понял, что речь идет о Куркове. Гюберт предупредил, что завтра повезет меня на аэродром. Новость очень встревожила меня. Видимо, несмотря на мою радиограмму, Курков не обнаружен, не схвачен и продолжает работать на фашистскую разведку. Это мне не нравилось. Я начинал побаиваться этого Куркова. Он всегда мог по требованию Гюберта навести справки обо мне, Саврасове, Брызгалове, и тогда дело будет плохо... Перед самым обедом ко мне ввалился Похитун. - Башка трещит! - заявил он. Похитун был уже в некотором подпитии и явно намекал на новую порцию. Я ума не мог приложить, где и как он доставал спиртное. Мне казалось, что единственным и постоянным поставщиком его являюсь я, но уже часто выпадали дни, когда я не имел водки, а Похитун все-таки напивался. Открыл мне глаза Фома Филимонович. Оказывается, кроме меня у Похитуна были еще ученики, жившие в городе; им, так же, как и мне, выдавали водку, и Похитун, очевидно, не брезговал и их угощением. - Хорошо было бы перед обедом, - мечтательно сказал Похитун. Я достал из тумбочки бутылку и едва сдержал улыбку: третья часть ее была уже отпита. Похитун отвернулся и сказал: - Пошли ко мне! Когда он принял новую порцию и закусил выпитое долькой чеснока, я решил его уколоть: - Здорово вам попало сегодня за этот чеснок. - А ну его! - махнул рукой Похитун. - Не знаю, какая муха укусила его сегодня! Видно, не с той ноги встал. - Но вы все-таки признали себя виновным. - А что бы вы хотели? Вы когда-нибудь пробовали ему противоречить? - Нужды не было. - Ваше счастье. Вы бы живо убедились, что такому человеку возражать нельзя. Ему всегда надо отвечать: виноват! - Бросьте вы этот чеснок, - посоветовал я. - Дался он вам. - Не могу. Не могу... - ответил Похитун и выпил вторую порцию. - Отказаться от водки и чеснока - никогда! Я привык к ним с детства. Да, да. Вы не улыбайтесь. Это единственное мое утешение... А вообще, я обделен судьбой и природой. Я жалкий и несчастный человек. Моя голова могла бы принадлежать более счастливому человеку. А тут еще Сталинград! Господи! Вы слышали, что там творится? Настоящая окрошка, месиво какое-то, мясорубка... Я слушаю, и у меня мозги трястись начинают. Где же правда, я вас спрашиваю? Я уже ни в кого и ни во что не верю. Пусть идут они к черту, все эти гудерианы, паулюсы, кейтели, листы, браухичи и прочие. Тоже мне вояки! Еще Москву обещали! Меня не трогали эти душевные излияния, я знал, что они наиграны. - Вы, я вижу, паникер. Не годится. Ничего страшного еще не случилось. И насчет Москвы вы не правы. В Москве мы еще побываем... - Хо-хо-хо! - рассмеялся Похитун. - Скорее на Марс попадем или на Луну... Я нахмурился и сердито заметил: - Ничего смешного! - Я побился бы с вами об заклад, да жаль, что ваша миссия окончилась, - сказал Похитун. - Да, сейчас моему отъезду ничто не препятствует. Курков-то заработал! - А? - и Похитун икнул. - А как вы узнали? - Сказал гауптман. - Верно! - подтвердил Похитун. - Совершенно верно. Заработал сукин сын! А сколько переживаний он мне доставил, когда умолк! Пройдоха парень. Я, каюсь, уже и надеяться перестал. У него, оказывается, перегорела лампа в передатчике, а запасные пропали. Но он выкрутился. Нашел взамен какую-то... Пройдоха, пройдоха... С таким радистом вы не пропадете. А шифр знает не хуже меня. Похитун был уже во власти винных паров, глаза его осоловели, язык заплетался. Но жажде его не было предела. Он решил покончить с водкой и решительно выпил оставшуюся. Потом встал, положил руку мне на плечо и доверительно сказал: - А родственнички ваши живы и здоровы. Не волнуйтесь... Я смотрел на него и молчал, чувствуя, что у меня холодеет внутри. - Поняли? - спросил Похитун. Я машинально кивнул головой. Как понимать его слова? О каких родственниках идет речь? - Теперь обедать, - заявил Похитун. - Я готов сожрать целого быка. Он обнял меня и потащил в коридор. Я высвободился из его объятий. Я не страдал особой брезгливостью - мне приходилось спать с незнакомыми людьми в одной постели, есть из одной тарелки. Но вот "ласку" Похитуна я не мог вынести. И не потому только, что он был чудовищно неопрятен, но главным образом потому, что у него была грязная душа. В коридоре нам попался Фома Филимонович. Он нес дрова в мою комнату. Мы отошли в сторонку и уступили ему дорогу. Когда Фома Филимонович скрылся за дверью моей комнаты, Похитун сказал: - Старая кляча! - Он, видимо, наступил вам на хвост? - заметил я. - Чтоб его черт проглотил и не выплюнул! Колючий тип!.. Мне не хотелось показаться во дворе в компании с пьяным Похитуном. И я отпустил его одного, сославшись на то, что надо зайти в свою комнату. Он пошел по коридору неуверенной походкой, странно ныряя и выписывая ногами крендели. - Эк его мотает! - проговорил Кольчугин в приоткрытую дверь. - Загубила его эта брыкаловка окончательно. Через нее предателем стал... Покачав головой, старик замолчал и пошел к выходу. Я остался один в своей комнате. Сообщение Похитуна дало повод для новой тревоги, для новых мучительных раздумий. "А родственнички ваши живы и здоровы. Не волнуйтесь", - так сказал Похитун. И мне показалось, что в его тоне проскользнула какая-то злорадная нотка. Гюберту, Габишу, Похитуну и, кажется, даже Доктору я сказал и написал, что мои жена и дочь живут в Москве, и уж конечно, под фамилией Хомяковы. Это моя ошибка. Серьезная ошибка, вытекающая из недооценки врага. Курков не мог сообщить о том, что живы и здоровы заведомо не существующие люди. Что можно обо всем этом думать? Или это новая, очередная провокация со стороны Гюберта? Невозможность разгадать смысл сообщения Похитуна буквально бесила меня. Неужели я разоблачен? Значит, дни мои сочтены, и если меня пока еще не трогают, то, вероятно, потому, что продолжают проверять через того же Куркова. Но тогда зачем Гюберт сообщил мне фамилии шести своих агентов, укрывающихся на нашей стороне? Или это тоже трюк? Да, трюк, рассчитанный на то, чтобы не спугнуть меня, не вызвать во мне подозрений. Ведь Гюберт мог дать мне заведомо вымышленные фамилии и адреса. Но почему не сам Гюберт сказал мне о родственниках, а Похитун? За каким дьяволом Гюберт поручил это Похитуну? Возможно, что Похитун проявил собственную инициативу, что бывало с ним не раз. Да, да, может быть, и так. Но если и так, все равно ничего от этого не меняется. Я с трудом заставил себя проглотить обед. Заснул очень поздно. Тупая боль в затылке мешала сну. 27. ТРЕНИРОВКИ Все эти дни я предавался горьким мыслям. Чем бы я ни занимался, о чем бы ни думал, я вновь и вновь возвращался к одному и тому же: я разоблачен. Правда, пока все шло гладко, отношение ко мне не изменилось, но я с минуты на минуту ожидал трагического финала. При каждом вызове к Гюберту кровь приливала к голове и сердце начинало стучать. Каждый раз я ждал, что он посадит меня против себя и со свойственным ему холодным спокойствием предложит объяснить биографические несоответствия. Как ни странно, я почти не думал о собственной судьбе, меня волновало и бесило, что проваливается дело, что по моей вине сорвана важная операция, сорвана глупо, по легкомыслию. Угнетало чувство стыда перед товарищами. Я часто встречался с Гюбертом. Три раза он возил меня в своей машине на аэродром. На его глазах я совершал "пробные" прыжки и "осваивал" парашютный спорт. Убедить Гюберта в том, что я никогда до этого не имел дела с парашютом, не составило никакого труда. Я относился к учебе так, как относился бы к ней человек, еще не совершивший ни одного прыжка. Притворяться не приходилось. Имея за плечами добрую дюжину прыжков, выпавших на мою долю и так непохожих друг на друга, я считал и считаю по сей день, что каждый новый прыжок - это шаг во что-то новое и что привыкнуть к прыжкам, как, допустим, можно привыкнуть к метанию гранаты, или вождению машины, или верховой езде, очень трудно, почти невозможно. Парашют - это особый вид спорта, и каждый новый прыжок, по-моему, правильно считать первым прыжком. Я прыгнул четыре раза: два днем и два ночью. Первый раз прыгнул "пустым", то есть без груза, второй - с радиостанцией и солидной пачкой бумаги, заменявшей деньги. После четвертого прыжка Гюберт сказал: - Теперь я за вас спокоен. В наши годы не все идут на прыжки так уверенно. Но я-то не был спокоен. У меня из головы не выходил Курков. Мне казалось, что Гюберт играет со мной, как кошка с мышью. По вечерам одолевала тоска. Я не знал, что думать, старался уйти от тревожных мыслей и держать себя в руках, но это было нелегко. Однажды в полдень Гюберт вызвал меня к себе. И опять я шел к нему в страшном напряжении, бегло перебирая в голове десятки подготовленных вариантов. Но когда начался разговор, я едва сдержал вздох облегчения. - Прыгать вам придется, - объявил он, - на отрезке Орел - Тула, недалеко от станции Горбачево. Вот здесь. - И он показал место на разложенной перед ним карте. - Смело выходите на станцию. Там вас встретит Курков. "Опять Курков", - мелькнула тревожная мысль. Гюберт объяснил, что подлетать ближе к Москве, по его мнению, было бы рискованно. Чем ближе к столице, тем сильнее зенитный огонь и больше шансов оказаться подбитым. - А как Доктор? - поинтересовался я. - Он приедет? - Доктора ждать не будем, - ответил Гюберт. - Лечение его затягивается. - Когда я полечу? Гюберт ответил неопределенно: - На этих днях, - и тут же добавил: - Завтра Кольчугин везет меня на охоту. На этом мы расстались. Настроение мое, хоть внешне