Кирюха поднял голову. В глазах его была радость, которую он не мог сдержать, растерянность и слезы. Слезы - крупные, как у обиженного ребенка, - катились по смуглым щекам. - Это правда? - не веря еще, спросил он. - Правда, - ответил я. - И я могу называть вас уже не гражданин, а товарищ начальник? - Можешь. - Спасибо, товарищ начальник. Значит, я свободен? - Свободен. А слезы по-прежнему сыпались из его огромных черных глаз и падали на постановление, лежавшее перед ним. - Ты же размочишь мне официальный документ, - пошутил я. - Придется перепечатывать заново. Кирюха улыбнулся: - Простите, товарищ начальник. Это я с радости. - Подпиши постановление. Чеботаревский размашисто вывел свою длинную фамилию и, подавая мне лист бумаги, сказал не без гордости: - Подпись у меня только на червонцах ставить. - Он уже оправился от свалившегося на него нежданно счастья. - Хорошая подпись. Четкая, ясная, крупная. - одобрил я. Затем я вручил Чеботаревскому паспорт и другие документы, изъятые у него при аресте, и позвал конвоира. - Дело на товарища Чеботаревского прекращено, и из-под стражи он освобождается. Проводите его к коменданту. Тот в курсе дела. Я подал руку Кириллу и пожелал счастливо встретить Новый год. Он долго тискал мою руку своими двумя, а потом, вдруг вспомнив что-то, спросил: - Можно, товарищ начальник, еще раз поглядеть на бумагу? Я улыбнулся и подал постановление. Конвоир покрутил головой и тоже улыбнулся. Глаза его как бы говорили: "Не верит. Хочет еще раз убедиться". Я тоже так подумал. Но и конвоир, и я ошиблись. Чеботаревский быстро пробежал глазами текст, нашел, видно, нужное ему место и вернул мне постановление. - Вы, значит, товарищ начальник, и есть Безродный? "Этого только не хватало", - подумал я и ответил отрицательно. - А можно узнать, как ваша фамилия? Я назвал. - Ага. - закивал Чеботаревский. - Значит, Трапезников, Селиваненко и Брагин. Ну что ж... Вас троих я по гроб жизни не забуду. За правду. А если будут у меня дети и внуки, то и они не забудут. Сказал он это не театрально, не торжественно, а очень даже просто, почти застенчиво, опустив глаза. Когда Чеботаревский ушел, я позвонил Дим-Димычу и рассказал обо всем. - Значит, он принял тебя за Безродного? - Ну да... На постановлении же была его подпись. - Сейчас я к тебе поднимусь, - сказал Дим-Димыч и положил трубку. "Знал бы бедняга Кирюха, - подумал я, - что о нем говорил Безродный, так тоже не забыл бы его по гроб жизни". Дим-Димыч влетел в кабинет: - Знаешь что? У меня мысль. Позвони Безродному в скажи так: многоуважаемый Геннадий Васильевич, мой начальник Курников придерживается вашего мнения, а я считаю своей ошибкой, что усомнился в виновности Чеботаревского... Нет, к черту! Не пойдет! Скажи лучше так: Чеботаревский только что признался, что переброшен румынской разведкой с бактериями летучего сана, который он готовился распространять с будущего года. Так лучше. Геннадий взовьется к потолку, как змий. - Нет, друже, не провоцируй меня. Я не мастер на розыгрыши и покупки. Да и зачем портить человеку кровь? - Был бы еще человек стоящий, - разочарованно протянул Дим-Димыч и махнул рукой. - Я скажу по-своему. - Как по своему? - заинтересовался Дим-Димыч. Я снял трубку телефона, попросил соединить меня с Безродным и коротко сказал, что Чеботаревский освобожден. - Головотяпство! - крикнул Геннадий. - Кого выпустили? Чистейшей воды шпион... - Насчет головотяпства, - ответил я, - можете пожаловаться начальнику управления, который утвердил постановление. Безродный произнес что-то нечленораздельное и хлопнул трубкой. - Тоже неплохо, - заметил Дим-Димыч. Так закончилось дело по обвинению Кирилла Чеботаревского... А сейчас я подумал вот о чем: пишу о других - кого осуждаю, кого хвалю, а кто таков я? В самом деле: кто же я? Придется, видимо, сказать несколько слов о себе. Поговорка гласит: ответь, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Мой лучший друг - Дим-Димыч. Но с чего же начинать рассказ о себе? Все-таки попробую. Меня зовут Андреем Михайловичем Трапезниковым. В детстве у меня не было особых радостей. Жизнь смотрела на меня исподлобья. Я могу составить длиннющий список обид на жизнь хотя бы за то, что она была мачехой моему отцу: он до революции отбыл шесть лет каторги за принадлежность к РСДРП; получил туберкулез и угас совсем молодым; за то, что она круто обходилась с матерью, которая всю жизнь проработала медсестрой, заразилась от больных брюшным тифом и умерла; за то, что она досрочно отозвала с этого света моего брата и сестру; за то, что она заставила меня с семи лет задуматься над тем, что такое хлеб насущный и как он добывается; за то, наконец, что она не наделила меня особыми талантами, а сделала обычным средним человеком. Да и мало ли еще за что! Но я не буду составлять список обид. Я не кляузник. Я не злопамятен. Я помню лишь те обиды, которые надо помнить, и забываю те, которые надо забыть. Чекист я, конечно, не выдающийся, но я способен работать без устали, точно хорошо отрегулированный я смазанный мотор, но выше занимаемой должности, в которой сижу уже четыре года, никак подняться не могу, хотя и стараюсь. У меня как будто нет особых пороков, дурных привычек. Я не пьяница и не обжора. Я не люблю карты и презираю азартные игры, кроме бильярда. В детстве я любил лото и считал его умнейшей игрой в мире. Со временем пересмотрел свой взгляд на лото и решил, что немного переоценил его значение. Я не бросаю на пол окурков. Умею пользоваться носовым платком. Не грызу ногтей. Кашляю в кулак. Женщин пропускаю всегда вперед. Кроме жены... Жена не в счет, она свой человек. Люблю ребятишек, животных, птиц, особенно лошадей и голубей. Я однолюб. Так по крайней мере утверждает Дим-Димыч. Возможно. До тридцать четвертого года я жил холостяком. Потом я сказал твердо: "Надо жениться" - и сразу почувствовал себя значительно лучше. Я женился на Лидии, которую знал до женитьбы три года. Я люблю ее и не изменю ей никогда. И не изменял. Если я скажу, что я храбрец, это будет неправдой. Природа наградила меня храбростью лишь в той необходимой дозе, без которой мужчине, да еще чекисту, просто никак нельзя обойтись. В храбрецах я не числюсь, но и в трусах не хожу. Трусам в наших органах делать нечего. Короче говоря, я не смелее других. А вот если я скажу, что человек я обстрелянный, то тут я не погрешу против истины. В меня стреляли не один раз. Стреляли издали, стреляли в упор. Не скажу, что это очень приятно. Больше, правда, промахивались, но дважды пришлось в аккурат. Одна вражья пуля, извлеченная хирургом из-под моего ребра, и сейчас хранится у меня в столе, а другая прошла насквозь бедро. Я тоже стрелял, когда этого требовало дело. Мне думается, что охарактеризовать себя полнее и глубже можно, когда посмотришь со стороны или сравнишь с кем-либо другим. Предпочитаю последнее. Сопоставлю себя с Дим-Димычем. Взглядами мы не расходимся, а характерами - да, расходимся. У меня не всегда хватает мужества сказать то, что думаю, в чем уверен, а Дим-Димыч - дело другое. Он может. Он умеет выступать с горячими речами, с докладами, лекциями. Я - нет, Дим-Димыч успокаивает меня и говорит, что это еще не беда, а полбеды. Беда, когда нет мыслей, а у меня они, по его мнению, есть. Дим-Димыч относится к числу людей, которых слушают внимательно даже тогда, когда они говорят сущие пустяки. Он умеет говорить веско, убедительно. Он подкрепляет слова удачными жестами. А меня в лучшем случае перебивают, в худшем - не слушают. Это очень обидно. У меня не такой подвижный ум, как у Дим-Димыча. Он может острить, и довольно метко, а главное - вовремя. У меня ничего не получается. Умное, нужное слово, острая фраза приходят с опозданием, когда в них уже нет нужды. Я могу более или менее терпеливо выдерживать несправедливые наскоки и выходки какого-нибудь ретивого начальника, а Дим-Димыч не таков. Он не даст спуску самому наркому. Мне Дим-Димыч говорит: "Ты, Андрюха, терпелив, как бог", - и я не знаю, хорошо это или плохо. Дим-Димыч равнодушен к деньгам. Он мирится как с их наличием, так и с их отсутствием, а мне очень приятно, когда на моей сберкнижке значится небольшая сумма, которую я именую "подкожным фондом". Я люблю уют и красивые вещи. Я не утопаю в роскоши, но у меня есть хороший ковер, венская качалка, японские безделушки из кости. Бронзу я тоже люблю. Мне приятно сидеть в старинной качалке, в теплом халате, с ароматной папиросой в руке, а в комнате мягкий полумрак, из радиоприемника льются какие-то приятные мелодии. Дим-Димыч против роскошеств. Он ведет спартанский образ жизни. Мне он говорит: "Внутри тебя, Андрейка, сидит страшный сибарит. Ты этого даже не чувствуешь". Ну и пусть себе сидит. Это же не микроб? Я не всегда бываю внимателен к жене, сыну, теще. Жена и Дим-Димыч упрекают меня за это. Я отвечаю, как философ: "Невнимание часто является формой вежливости". Вот все, что я могу сказать о себе. Каждый человек стремится оставить по себе какой-то след на земле, стремлюсь и я. Завтра встреча Нового года. В исключение от правила нам разрешают закончить рабочий день в одиннадцать часов ночи. Вполне достаточно, чтобы добежать до дому и переодеться. 3 января 1939 г. (вторник) Прошло три дня Нового года. Только сегодня я смог сесть за дневник. Какие события, заслуживающие моего внимания, произошли за эти несколько дней? Я уже обмолвился как-то, что Новый год решили Встречать в доме моего начальника Курникова. Вечер провели мило, весело. Вот, пожалуй, и все, что можно сказать о встрече Нового года. Первого января состоялся традиционный новогодний вечер в клубе. Торжественной части не было. Начали с выступлений нашей самодеятельности, потом артисты местной филармонии дали приличный концерт, а после него устроили танцы, продолжавшиеся до трех часов ночи. Когда шел концерт, Оксана Безродная смотрела не на сцену, а на Дим-Димыча, который, конечно же, был со своим "восьмым чудом света" - Варенькой. А когда начались танцы, Оксана стала предпринимать все усилия, дабы привлечь внимание Дим-Димыча. Она преследовала его повсюду, обстреливала улыбками, взглядами, заходила с тыла, с фронта, с флангов. Дим-Димыч стойко выдерживал атаки и все внимание уделял "восьмому чуду света". Но вот в перерыве Варенька что-то шепнула Дим-Димычу и исчезла. Я поманил Дим-Димыча к себе, и мы стали в уголке, у входа на сцену. Это была очень удобная позиция. Отсюда открывался вид на весь зал. Мы втихомолку закурили, пуская дым за кулисы. Моя жена вместе с Оксаной все время прохаживались в фойе, а тут вдруг я увидел Оксану одну, в противоположном конце зала. Постояв несколько секунд в раздумье, она решительно стала пробиваться к нам сквозь толпу танцующих. Оркестр играл танго. - Держись, Дим-Димыч, - пошутил я. - Оксана идет в наступление. - Я все вижу, - заметил он. На Оксане было тяжелое бархатное платье с короткими рукавами. Надо признаться, оно хорошо подчеркивало красивые линии ее тела и оттеняло нежную бледность ее лица. - Ты перестал меня замечать, - обратилась она к моему другу. - Чем это объяснить? - Я не хочу, чтобы твой мавр выпустил в меня обойму патронов, - улыбнувшись, ответил Дим-Димыч. Оксана прищурила свои синие глаза, повела бровью и сказала: - Ты не ахти какой храбрец. - Храбрость здесь ни при чем. Я придерживаюсь здравого смысла. - И что он тебе подсказывает? - Опасаться ревнивых мужей, особенно тех, которые пишут на тебя аттестации... - Отбросим на сегодня здравый смысл. Пойдем потанцуем. Тебе не стыдно, что приглашает дама? - Очень, - ответил Дима. - Поэтому и не могу отказаться. Оксана с загоревшимися глазами положила руку на плечо Дим-Димыча, и они не без усилий втиснулись в плотный строй танцующих. Дим-Димыч танцевал, как никогда, напряженно, с каким-то упорством, будто исполнял тяжелую, но необходимую работу. И вдруг сзади меня послышался возглас: - Вот тебе и на! Отошла на минуту, а его уже украли. Я оглянулся. Сзади стояло разрумянившееся "восьмое чудо света" - Варенька. - Ты это откуда? - С коммутатора через сцену. Тут ближе. - Ревнуешь? - Нет! - решительно ответила она и тряхнула головой. - Смотри, - продолжал я в шутливом тоне, - Оксана - соперница опасная. - А это не от нее зависит, а от Димы. А в него я верю. К Вареньке подскочил этаким фертом Селиваненко, получивший на концерте наибольшее количество аплодисментов за художественное чтение, и пригласил ее на танго. - Дуй, Варенька, - подбодрил я ее. - Димка в тебя тоже верит. Я наблюдал за обеими парами. Что и говорить, Оксана красива, и все-таки между нею и Варей есть что-то общее. Они почти одинакового роста, обе статные, у обеих сильные, стройные ноги, чудесные руки, высокая грудь, пышные каштановые волосы. И на этом, кажется, сходство заканчивается. Черты лица и глаза разные. Тут прав Дим-Димыч. Оксана - воплощение холода, а Варенька - одухотворенная теплота. Когда музыка смолкла, первой ко мне подошла Варенька, а за нею Дим-Димыч. Она сейчас же взяла его под руку и, заглянув в глаза, спросила: - Ну как? Дим-Димыч смешно дернул головой и лаконично ответил: - Хищная особа. Я поболтал с ними немного, а когда танцы возобновились, направился в бильярдную. Там было так накурено, что дым четко, видимо на глаз отделялся от чистого воздуха. За единственным не очень плохим столом с костяными шарами шла горячая битва "на вышибаловку". Я взял кий, вошел в игру и не посрамил чести отдела! Воспользовавшись тем, что Фомичев дважды выпустил "свой" шар за борт и дважды заплатил штраф, я "вышиб" его под дружные хлопки болельщиков. Второго января наш отдел походил на бивак. По коридору сновали работники, хлопали ежеминутно двери, стучали машинки, составлялись справки, ведомости, списки. В должность начальника отдела вступал новый человек, некто Кочергин, приехавший из Белоруссии. Я его видел пока один раз на совещании и ничего о нем сказать не могу. А вчера я проводил в командировку Дим-Димыча. Было около восьми, а то и все восемь вечера, когда дежурная машина доставила нас на вокзал. С неба сыпалась снежная мелочь и щекотала лицо. Дим-Димыч взял меня под руку, и мы зашагали по безлюдном перрону. Столбик ртути на большом градуснике, прибитом к стене вокзала, показывал около двенадцати градусов ниже нуля. - Не успел проститься с Варей, - пожаловался Дим-Димыч. - Заглянул на коммутатор, а ее там нет... - Беда небольшая, не на войну едешь. - Так-то оно так, но порядок нужен во всем... Он не договорил. Кто-то налетел на Диму сзади и едва не сбил с ног. - Пришла-таки! - заметил я. Варя скороговоркой объяснила, что вырвалась из коммутатора без ведома начальника телефонной станции, что в ее распоряжении считанные секунды, что ожидать поезда, а тем более отправления его она не может. Дело ясно! С места в карьер они начали прощаться. Я, как человек деликатный по натуре, отошел в сторонку. Прощание прошло в быстром темпе. Оно сопровождалось взглядами, вздохами, объятиями, жаркими поцелуями, но без слов. Да и к чему здесь слова! Можно было подумать, что Дим-Димыч едет не на неделю, а на год и не в райцентр нашей области, а в экспедицию по открытию нового материка. Когда удовлетворенное "восьмое чудо света" затопало своими валенками к выходной калитке, к платформе подошел поезд. У вагона я сказал Дим-Димычу: - Потешные люди вы, влюбленные. - И ничего не потешные, - ответил он. - От Адама и Евы до наших дней все влюбленные одинаковы. А ты знаешь, по какому делу я еду? - Понятия не имею. - Любопытная история. Месяца два назад на одну из строек Сибири приехал член крайисполкома. Был митинг. На глазах у всех к члену исполкома подбежал какой-то тип и с ходу выпустил в него три патрона. Когда его пытались схватить, он хлопнул еще одного, двоих ранил, а последнюю пулю пустил себе в рот. И делу конец. Опознать убийцу-покойника никто не смог. Документов при нем не оказалось. Единственная улика - пистолет "парабеллум". Мы прогуливались вдоль вагона. - Так... - сказал я. - Нелепая история. Но это же в Сибири? - Да, в Сибири. Но теперь выяснилось, что "парабеллум" принадлежал до ноября 1936 года работнику военкомата Свердловского района нашей области. Я свистнул и спросил: - Где же он, этот работник? - Сидит в тюрьме. - За что? - На это я отвечу, когда вернусь. Пока неясно. - Ну, желаю тебе успеха. Заходи... Уже два звонка. Я усадил Дим-Димыча в плацкартный вагон и вернулся в город. 6 января 1939 г. (пятница) Сегодня новый начальник отдела Кочергин собрал к себе руководящий оперативный состав и слушал доклады о наиболее серьезных материалах, находящихся в производстве. Пока впечатление о Кочергине складывается в его пользу. Дело он, видно, знает и имеет опыт. Держит себя просто, а спокойствием напоминает Курникова. Подчиненного выслушивает, считается с его мнением. Это отрадно. Например, выслушав начальника шестого отделения, Кочергин спросил: - Как вы сами думаете? Тот доложил. - Вы убеждены, что это правильно? - Да! - Хорошо. Так и действуйте! Конечно, не в меру "умный" товарищ, вроде Безродного, может сказать, что подмеченная мною деталь, по сути дела, мелочь, но, как известно, стиль работы и складывается из мелочей. А с начальником первого отделения младшим лейтенантом Чередниченко произошел другой разговор. Тот доложил о заявлении на одно лицо, недавно появившееся в нашем городе и сразу привлекшее к себе внимание соседа по квартире. Кочергин поинтересовался: - Почему вы не побеседовали до сих пор с автором заявления? - Как вам сказать... - замялся Чередниченко, - я имел в виду сделать это, но бывший начальник отдела Курников посмотрел на мою инициативу неодобрительно. - Откуда это видно? - спросил Кочергин. - К сожалению, письменного распоряжения не было... Кочергин пристально, даже очень пристально посмотрел на Чередниченко и недовольно произнес: - Никогда не пытайтесь валить вину с себя на тех, кого нет и кто не может опровергнуть ваши слова. Это очень плохая привычка. Меня никогда не радовали чужие неприятности, а вот, тут душа моя возликовала. Чередниченко, безусловно, врал. Курникову он не докладывал. И Кочергин понял это. Уже в коридоре ко мне подошел Чередниченко и произнес с иронией: - Новая метла по-новому метет. - Дурак! - коротко бросил я. - Что ты сказал? - покраснел Чередниченко. - Если понравилось, могу повторить, - ответил я. - Но мне кажется, что ты расслышал. Чередниченко чертыхнулся и пошел к себе. Несколько слов о Безродном. У нас в управлении две группы по изучению иностранных языков. С начинающими занимаются два приватных преподавателя, а с теми, кто совершенствует знания, Дим-Димыч. Он прекрасно владеет немецким языком. Да и не только немецким. Дим-Димыча можно считать полиглотом. Он отлично знает румынский, свободно объясняется и бегло читает по-французски, неплохо знает чешский и польский. На сегодняшнее занятие Безродный не явился. Я, как староста группы и замещающий Дим-Димыча в его отсутствие, решил выяснить причину. - Почему тебя не было сегодня, Геннадий? - спросил я. - Дела, дорогой мой. Зашился окончательно. - Работы у всех хватает. А запустишь - труднее будет. - А я вообще думаю бросить... - То есть как это?.. - Да так, не до языков сейчас, друг мой. Да и туговато он идет у меня. Это была правда. Геннадий не проявлял способностей в изучении языка. Он плохо читал по-немецки, еще хуже писал, а говорить не мог. Он не успевал закреплять знания, терял их. Дим-Димыч до последнего времени прилагал прямо-таки героические усилия, чтобы держать Безродного хотя бы на одном уровне. Дим-Димыч и я, да и другие ребята регулярно читали немецкую литературу, ежедневно разговаривали по-немецки друг с другом, слушали немецкие радиопередачи, короче говоря, систематически тренировали язык, а Геннадий ограничивался лишь посещением занятий. И вот решил вообще бросить учебу. Я не стал его переубеждать, лишь сказал, что останавливаться на полпути плохо. Он ничего не ответил, а когда я собрался покинуть его кабинет, неожиданно остановил меня: - Минутку, товарищ Трапезников. Хотите работать в моем отделе? - Это как понимать? - удивился я. - А так: если согласитесь, я заберу вас к себе и дам второе отделение. Слова "в моем", "заберу", "к себе", "дам" неприятно резанули слух. Я ответил: - Очень неумно заставлять барана выбирать себе мясника. - Острить пытаетесь? С Брагина пример берете? - усмехнулся Безродный. 12 января 1939 г. (четверг) Позавчера вернулся из командировки Дим-Димыч. Он приехал ночным поездом и тотчас же позвонил мне. В третьем часу ночи я зашел к нему на квартиру. Дим-Димыч лежал на диване с папиросой в зубах, закинув руки за голову, и глядел в потрескавшийся потолок. - Как дела? - спросил я и подсел на край дивана. - Разругался с начальством, - не меняя позы, ответил Дим-Димыч. - Опять? - Ну да... - Когда же ты успел? - Успел, сейчас же по приезде. - А из-за чего? - Все из-за этого работника военкомата. Представь себе такую историю... - Дим-Димыч соскочил с дивана и заходил по комнате. - Ночь. Идет поезд. В тамбуре вагона стоит человек и курит. Кто-то из проходящих бьет его чем-то увесистым по башке, человек теряет сознание и падает. Приходит в себя уже в железнодорожной больнице. У него проломлен череп и отсутствует пистолет. А деньги, воинское удостоверение и все прочее - в порядке. Год спустя из его пистолета в Сибири неизвестный убивает члена крайисполкома, потом еще одного, двоих ранит, а затем пускает себе пулю в рот. Проходит немного времени, органы выясняют, кому принадлежал пистолет, и вот Безродный дает указание о возбуждении уголовного дела против работника военкомата. Ему предъявляют обвинение не больше, не меньше, как в соучастии в совершении террористического акта. Ясно? - Боюсь, что да... - Вот и все. С таким же успехом обвинение в соучастии можно пришить изобретателю пистолета. Я вынес постановление о прекращении уголовного преследования. - Правильно поступил. - А Геннадий другого мнения. Он встал на дыбы, назвал меня попиком, слюнтяем, упрекнул в том, что я умею только прекращать дела. Я, конечно, не смолчал... В общем, договорились до того, что он показал мне на дверь. Дим-Димыч сел со мной рядом, закурил и спросил, имея в виду Кочергина: - А как новенький? - Пока ничего плохого сказать не могу. - Ну и дай бог... Поболтав еще с часок у Дим-Димыча, я ушел. Это было позавчера ночью. А сегодня утром по управлению прошла сногсшибательная новость: Безродный ушел от жены и перебрался на квартиру коменданта управления - холостяка. Мне эту новость сообщил на ходу все тот же Чередниченко. Безродный ночью явился на квартиру Дим-Димыча и якобы застал там свою жену Оксану. - Сам понимаешь, - с усмешкой добавил Чередниченко. - Брагин зазвал ее не в шахматы играть. Встревоженный, я бросился искать Дим-Димыча. Он в это время сидел у заместителя начальника управления с делом на сотрудника Свердловского военкомата. Надо было ждать, а ждать не хотелось. И я направился к Варе Кожевниковой. Мне подумалось, что коль скоро об этом скандале знает все управление, то и она должна быть в курсе событий. Однако Вари не оказалось на месте: она поехала на городскую телефонную станцию. В мою голову лезли самые несуразные мысли. У меня давно были опасения, что неприязнь Геннадия к Дим-Димычу объясняется не только их стычками по работе. Тут примешивалось что-то личное, а конкретно - симпатии Оксаны к Дим-Димычу. Но я знал, как смотрит на Оксану Дим-Димыч. Я исключал всякую возможность близкой связи между ними. Но почему Оксана оказалась на квартире у Брагина, да еще ночью? Как узнал об этом Геннадий? Что произошло там? На эти вопросы мог ответить мне только Дим-Димыч. Примерно через полчаса меня вызвал к себе секретарь парткома Фомичев. Я забыл сказать ранее, а поэтому скажу теперь, что я член парткома. У Фомичева уже сидели Безродный, Брагин, заместитель начальника управления по кадрам и начальник следственного отдела. Последние двое тоже были членами парткома. Когда я сел, Фомичев пояснил: - Созывать всех членов парткома, кажется, рановато. Вопрос не подготовлен и во многом неясен. Член партии Безродный ушел от жены и возбуждает дело о разводе. Виновником всей это истории он считает не только свою жену, но и члена партии Брагина. История довольно неприятная... Я посмотрел на Геннадия. На лице его была озабоченность, но озабоченность не обычная, а какая-то нервозная, приподнятая, несвойственная ему. Я перевел взгляд на Дим-Димыча. Он был спокоен. На его лице нельзя было подметить даже намека на смущение, волнение или растерянность. После короткого вступления Фомичев повернулся к Дим-Димычу: - Расскажи, товарищ Брагин, что произошло? - Пожалуйста, - изъявил готовность Дим-Димыч. - Около трех, а может быть, и в три часа ночи, точно не помню, я пришел домой. Входную дверь мне открыла хозяйка. Она предупредила, что меня уже с полчаса ждет какая-то женщина. "Интересно, кто же это?" - подумал я, а войдя, увидел жену Безродного. Она, с заплаканными глазами, сидела на диване. Пальто ее и платок лежали на стуле. Удивленный необычным визитом, я спросил: "Что случилось? Что тебя привело сюда?" Вместо ответа она уткнулась лицом в подушку и расплакалась. Скажу правду - я растерялся. Оксана никогда у меня не была, а тут вдруг пожаловала ночью... и слезы... Я подсел к ней, взял за руку и опять спросил: "Скажи, в чем дело?" В это время открылась настежь дверь и вошел Безродный. Приняв театральную позу, он как артист на сцене, сказал; "Не ожидали? Рассчитывали, что все будет шито-крыто? Думаете, что имеете дело с круглым дураком? Нет, не выйдет!" Затем он начал употреблять слова, которые часто можно встретить на заборах. Я дай понять ему, что если он не заткнет свою глотку, то сделаю это я. Безродный выпустил еще один залп ругательств, хлопнул дверью и исчез. Следом за ним как сумасшедшая побежала его жена. Вот все, что было. - Получается так, - произнес заместитель начальника управления, - что жена Безродного пришла к вам по собственной инициативе? - Только так, - ответил Дим-Димыч. - Ложь! - крикнул Безродный. Лицо его мгновенно переменило цвет и стало похоже на маску. - Спокойнее! - предупредил его Фомичев. - Это во-первых, - добавил Дим-Димыч. - А во-вторых, товарищ Безродный, запомните, что в серьезных вещах я никогда не лгу. - Скажите, пожалуйста, какое совершенство! - с сарказмом воскликнул Безродный. Фомичев нахмурился и постучал карандашом по столу. - Вы хотите высказаться? - спросил он Геннадия. - Я хочу, чтобы вопрос о Брагине, как о морально разложившемся субъекте, был вынесен на обсуждение общего собрания, - ответил Геннадий. - А пока у меня к нему есть несколько вопросов. - Прошу, - наклонив голову, произнес Дим-Димыч. - Вы заявляете, что никогда не лжете? - Вас это удивляет? - огрызнулся Дим-Димыч. - Я спрашиваю, а вы отвечайте, - повысил голос Безродный, и его тонкие губы сжались. - Если вы будете разговаривать таким тоном, - пожал плечами Дим-Димыч, - то я предпочту вообще не отвечать. Вы же не у себя в кабинете, а в парткоме. Безродный побагровел, но, пересилив себя, уже обычным своим тоном спросил: - Если вы выдаете себя за кристально честного человека, то ответьте при членах парткома: вы знали о том, что моя жена была к вам неравнодушна? - Да, знал, - очень спокойно, с этакой снисходительной улыбкой ответил Дим-Димыч. - Быть может, вас не затруднит ответить, - продолжал Безродный, - как же вы узнали об этом? - Нисколько не затруднит. Узнал об этом я от вас, товарищ Безродный. - Ложь! - Нет, это правда. Вы сказали мне об этом, будучи слегка под градусом, год с небольшим назад на моем дне рождения в квартире Курникова. - Ложь! - уже менее горячо возразил Безродный. Тут уж не сдержался и я: - Не ложь, а правда! Я был свидетелем этого разговора. Больше того, я помню и то, что ответил Брагин. Он сказал: "Геннадий! Можешь спать спокойно: Оксана для меня слишком хороша". - Тогда зачем она оказалась в его доме? - изменил курс Безродный. - Об этом, мне кажется, лучше всего спросить ее, - предложил я, обращаясь к Фомичеву. - А вы жену спрашивали? - спросил Фомичев Безродного. - Жена врет, - отрезал он. - Я не верю ни одному ее слову... - Товарищ Фомичев, - заговорил Дим-Димыч, - если вы дали возможность Безродному задавать вопросы, то, надеюсь, такой же возможностью могу воспользоваться и я? - Что у вас? Давайте! - разрешил Фомичев. - У меня такой вопрос к товарищу Безродному, - начал Дим-Димыч. - Коль скоро он вошел в мою Комнату вслед за мной, с разницей на полминуты, то он, возможно, видел, когда я подходил к дому? Все повернули головы в сторону Геннадия. Тот передернул плечами и, усмехнувшись, бросил: - Уж не рассчитываете ли вы, что я вел за вами слежку? - Я ни на что не рассчитываю. Я спрашиваю: возможно, вы видели меня? - Нет, не видел. - А как вы узнали, что ваша жена сидит у меня в комнате? - Жена - другое дело, за вами же я не намерен следить. - Допустим. Но вы учтите, что жена ваша ожидала меня полчаса, что, впрочем, известно вам лучше, нежели мне. - И что же? - с вызовом ответил Безродный. - Ничего. Больше вопросов у меня нет. Мне все ясно. - Что вам ясно? - Все! - Вы намекаете на то, что я преувеличиваю? - Преувеличиваете? Это не то слово. Для этого в нашем лексиконе можно будет отыскать, когда это понадобится, более точное определение. - Хватит! - прервал Фомичев и встал. - Я предлагаю поручить товарищу Трапезникову побеседовать С женой Безродного и доложить о результатах беседы нам. Не возражаете? На этом беседа окончилась. Все стали расходиться. Идя с Дим-Димычем по коридору, я спросил его: - Ты в самом деле не знаешь, зачем к тебе явилась Оксана? Дим-Димыч покачал головой и сказал: - Плохи мои дела, если даже ты мне не веришь. - С ума спятил! Почему ты решил, что я тебе не верю? - По твоему вопросу. - Да ну тебя к черту! Не лови на слове! Я не то хотел спросить. Дим-Димыч обнял меня за плечи: - Шучу. Что тебя интересует? - Меня? Мне хочется знать, как ты сам себе объясняешь визит Оксаны? - Ума не приложу. Опоздай Геннадий на две-три минуты, она бы, конечно, все выложила, но он вошел почти следом. - Странно! Очень странно... На этом мы и расстались. 18 января 1939 г. (среда) Телефонный звонок поднял меня с кровати около шести часов утра. Звонила междугородная. Какой-то район вызывал меня к телефону, но какой именно - я не узнал до сих пор. Разговор не состоялся. Просидев у безмолвствующего аппарата с четверть часа, я выругался и лег в постель. Но склеить прерванный сон не удалось. Тогда я надел свой любимый теплый халат, включил настольную лампу и сел за стол. Надо записать несколько слов о стеснительном поручении, данном мне Фомичевым. На другой день после совещания в парткоме я дозвонился до квартиры Безродного и условился с Оксаной о встрече. Передо мной была поставлена ясная задача: узнать от Оксаны, что привело ее поздней ночью к Дим-Димычу. Кажется, проще пареной репы: задать вопрос и выслушать ответ. Но так только кажется. Этого-то простого вопроса я сразу задать и не мог. Я стал блуждать вокруг да около, делать большие круги, ставить наводящие вопросы. Но она предпочитала отмалчиваться. Я рассчитывал застать Оксану в слезах, убитую горем, но мои расчеты не оправдались. Внешне она выглядела обычно, держалась бодро, а что творилось в ее душе, я отгадать не мог. Короче говоря, я начал издалека и спросил Оксану: - Ты знаешь, что Геннадий подал заявление в партком и требует привлечения Дмитрия к партийной ответственности? Оксана покачала головой. Нет, этого она не знала. - А за что привлекать его? - спросила она. - За то, что он разбил семейную жизнь. Он пригласил тебя, замужнюю женщину, мать ребенка, поздней ночью к себе на квартиру... Оксана улыбнулась. И только, кажется, по этой улыбке я определил, что ей все-таки очень тяжело. Улыбка была грустная, вымученная. - Я до сих пор не предполагала, что живу с негодяем, - сказала она тихо - Как же Геннадий может обвинять Дмитрия в том, что тот пригласил меня, когда знает, почему я пошла... - А чем был вызван этот визит? - задал я свой главный вопрос. - Для вас это важно? - Для меня - нет, а для парткома - очень. - Хорошо. Я расскажу. Оказывается, накануне всей этой скандальной истории Геннадий впервые за супружескую жизнь устроил жене бурную сцену ревности. Он заявил, что роман между Оксаной и Дмитрием давно уже вышел из стен нашего коллектива, стал достоянием чуть ли не всего города, а Геннадий - посмешищем в глазах сослуживцев, что по его адресу сыплются недвусмысленные намеки и т.д. и т.п. На другой день Геннадий неожиданно явился домой раньше обычного и повторил сцену ревности. В этот раз он заявил жене, что держит судьбу Брагина в своих руках и может так его скомпрометировать, что Брагина вышибут не только из органов, но и из партии. Причем все это Геннадий проделает этой же ночью, после работы. - Эта угроза, - продолжала Оксана, - и заставила меня пойти к Дмитрию. Говорить об этом по телефону я сочла неудобным, а ждать утра не решилась. - Геннадий знал о твоем намерении? - поинтересовался я. - К сожалению, да. Я не собиралась скрывать. Он совсем осатанел. Я никогда его таким не видела. Он готов был растерзать меня. Потом заявил, что не может больше и минуты жить со мной под одной крышей, и ушел. А я отправилась к Дмитрию. Я знаю его как очень честного человека и решила предостеречь от возможного шантажа. Уже на улице мне показалось, что Геннадий следит за мной. - Ты не ошиблась? - Я не говорю - точно. Мне показалось. В подворотне дома Дмитрия я, кажется, опять увидела ею пальто... Да и в комнату он ворвался следом за Дмитрием Дмитриевичем. Выбрал нужный момент... От Оксаны я с легким сердцем отправился к Фомичеву. Мне, собственно, и до этого было ясно, что Дим-Димыч говорит правду, но теперь эта правда получила очень веское подтверждение. Короче говоря, сегодня Фомичев в моем присутствии беседовал с Безродным. Тот взял обратно свою жалобу, но решительно заявил, что жить с женой не будет. 27 января 1939 г. (пятница) Оксана тоже подала заявление с просьбой о расторжении брака. Спустя три дня Геннадия и Оксану вызвали в загс Центрального района. Попытка примирить супругов успехом не увенчалась. Я встретил Оксану на улице вместе с дочкой, прехорошенькой двухлетней девчуркой. Оксана была озабочена, расстроена. Оказывается, наши хозяйственники, действуя по принципу "лучше раньше, чем позже", не ожидая развода, открепили Оксану от магазина. - Что ты думаешь делать дальше? - спросил я. Она растерянно пожала плечами. - Страшновато немножко... Но ради нее, - Оксана прижала к себе головку дочери, - я готова работать хоть поломойкой. Как-нибудь не пропадем... 12 февраля 1939 г. (воскресенье) Воскресный день начался как обычный рабочий день. В одиннадцать часов позвонил капитан Кочергин и спросил, говорит ли мне о чем-нибудь фамилия Мигалкин. "Мигалкин... Мигалкин..." - повторил я про себя, призывая на помощь память. Безусловно, я уже слышал эту не особенно распространенную фамилию. Но где, когда, в связи с чем? - Простите, товарищ капитан: откуда он, этот Мигалкин? - задал я наводящий вопрос. Кочергин назвал районный центр нашей области и добавил: - Мигалкин Серафим Федорович, по профессии шофер... Этого было достаточно, чтобы память моя мгновенно сработала. - Мигалкин полтора года назад приехал из Харбина... - доложил я. - Сын эмигранта - чиновника акцизного управления... В эмиграцию попал малолетним ребенком... Отец его до последнего времени поддерживает активную связь с организованными белогвардейскими кругами. Живет в достатке. Мигалкин Серафим непосредственно перед выездом из Харбина окончил там специальную школу по подготовке шоферов... - Занесите материалы мне! - приказал Кочергин. Часа полтора спустя начальник секретариата управления пригласил меня к начальнику управления майору Осадчему. "В чем дело? - подумал я, запирая ящики стола, шкаф и сейф. - Почему прямо к Осадчему; минуя Кочергина?" У Осадчего уже были Безродный, Кочергин и Брагин. Дим-Димыч, видимо, только что закрыл за собой дверь - он стоял еще у порога. Майор Осадчий пригласил нас обоих сесть, взял в руки лист бумаги и объяснил: - Это шифровка от начальника райотделения младшего лейтенанта Каменщикова... И Осадчий прочел шифрованную телеграмму специально для меня и Брагина. Остальные уже были знакомы с нею. Оказывается, в районном центре, небольшом глухом городишке, в квартире некоей Кульковой Олимпиады Гавриловны сегодня утром работники милиции обнаружили труп неизвестной молодой женщины. Накануне женщину доставил в город с вокзала на квартиру к Кульковой на своей машине шофер Мигалкин. Младший лейтенант Каменщиков просит срочно командировать к нему квалифицированных оперработников для проведения расследования и опытного судебно-медицинского эксперта. Коль скоро к происшествию причастны в какой-то мере Мигалкин и Кулькова, младший лейтенант Каменщиков придает событию политическую окраску и намерен все материалы предварительного расследования из уголовного розыска милиции забрать в свой аппарат. - Вопросы есть? - осведомился майор Осадчий. Все было ясно. - Решено послать на место оперативную группу. Поедут старший лейтенант Безродный и лейтенанты Брагин и Трапезников. Судебно-медицинский эксперт уже откомандирован в райцентр... Вот так... а теперь не смею задерживать, - заключил Осадчий. - Начальником опергруппы назначаю старшего лейтенанта Безродного. Поначалу договорились ехать все вместе на "эмке" Безродного, но потом он передумал и предложил мне и Дим-Димычу выехать четырнадцатичасовым поездом. Должно быть, наша компания его не особенно устраивала. Ну и бог с ним! Откровенно говоря, мы были даже рады. В четырнадцать с минутами почтовый поезд отошел от перрона. Когда город остался позади, Дим-Димыч предложил соснуть. Обычно мы очень мало отдыхали и, если случалось ехать в командировку поездом, охотно залезали на верхние полки и мгновенно засыпали. И теперь я уже приготовился поблаженствовать, как вдруг Дим-Димыч тронул меня за плечо. - Мыслишка пришла в голову, - проговорил он. - Выкладывай покороче, - разрешил я. - Знаешь, почему Геннадий решил ехать на машине один? Я признался, что не имею об этом никакого понятия. - Он рассчитывает прибыть на место первым... - Это очень важно? - спросил я с усмешкой. - Чудак человек! Вполне естественно! К этому должен каждый стремиться, а Геннадию и сам бог велел. 13 февраля 1939 г. (понедельник) Мы вышли на безлюдный, продуваемый студеным ветром перрон небольшой, заброшенной в лесах и присыпанной снегом глухой станции. До районного центра оставалось еще семьдесят километров. Невольн