скра надежды. Быть может, скрипач прольет свет на эту темную историю? - Оркестр скоро соберется, - добавил Ремизов. Мы решили спуститься в ресторан поужинать. Да кстати и приглядеться к первой скрипке. В зале было негусто. Оркестр еще не играл, и на эстраде царила странная тишина. Мы сели за столик Ремизова, и старик довольно быстро подал нам густую и перенасыщенную всякими пряностями мясную солянку. Надо было обладать исключительным мужеством, чтобы проглотить ее без остатка. Но в ожидании музыкантов пришлось чем-то занимать себя к приносить какие-то жертвы. Правда, местное вино, довольно приятное на вкус, несколько смягчило удар, нанесенный нашим желудкам сборной солянкой. Наконец из узкой двери в задней стене на эстраду вышли дружной гурьбой музыканты и стали рассаживаться по своим местам. Первую скрипку мы узнали сразу. Да и нельзя было ее не узнать: она была единственной. Никодим Семенович, как назвал его Ремизов, этакий молодой хлюст с глазами навыкате, выбритый до синевы, был одет по последнему крику моды и владел своей профессией не так уж плохо. Выходной марш Дунаевского, исполненный первым, не причинил нам никаких неприятностей. Потом музыканты сыграли "Утомленное солнце нежно с морем прощалось", "Давай пожмем друг другу руки", "Рио-Риту", а когда сделали перерыв, мы попросили Ремизова пригласить к нашему столику Никодима Семеновича. Он, видимо, привык к этому и, рассветившись профессиональной улыбкой, подошел к нам, как старый знакомый. Мы заказали дополнительно пива и повели деловой разговор. Увы, нас ожидало разочарование. Блондин, устраивавший ужин десятого февраля, был хорошим знакомым Никодима Семеновича и жил в одном с нами городе, а в Орел попал наездом. Зовут блондина Борис Антонович Селихов. Он музыкант и педагог по профессии. Никодим Семенович лет пять назад учился под началом Селихова в Смоленске. Его адрес - улица Некрасова, дом семь, квартира шестнадцать. И все. И никакой родинки у Селихова нет и не было ранее. Вспыхнувшая было искра погасла. Записав адрес Селихова, мы распрощались со скрипачом, уложили свое нехитрое барахлишко, рассчитались за номер и, окончательно расстроенные, спустились вниз. Громыхающий старомодный трамвай потащил нас на вокзал. Прощай, Орел! Здесь нам делать нечего. В дороге, в который раз за день, мы вновь вернулись к уже не новой мысли. В самом деле, как же все-таки мог счет официанта, врученный Селихову, попасть в чемодан убитой?! Не по воле же духа святого! А что, если напутал Благовещенск? Что, если в самом деле у убийцы нет родинки? Мог же он, допустим, в Благовещенске прилепить себе, как поступают модницы, черную мушку? Вполне! Прилепил, а потом смыл. И ввел следствие в заблуждение. И ничего нет странного в том, что Селихов десятого числа давал банкет, а двенадцатого отправил на тот свет женщину. Быть может, напрасно мы унываем. Еще, кажется, не все потеряно. Утром, сойдя с поезда, мы направились, конечно, не в управление, а на улицу Некрасова. На втором этаже оказалась квартира под номером шестнадцать. Я вынул из заднего кармана брюк пистолет, снял его с предохранителя и положил в правый карман пальто. На всякий случай. Мало ли что бывает! Дим-Димыч последовал моему примеру. Согнутым пальцем я настойчиво забарабанил в дверь. Ее открыла миловидная девушка. На мой вопрос, могу ли я пройти к Борису Антоновичу Селихову, она доброжелательно ответила: - Пройдите! Вот его дверь. Он, кажется, у себя. Еще рано. Я взглянул на часы: да, действительно, рановато - семь минут девятого. Я постучал в дверь. Послышались шаги, и она распахнулась. На пороге стоял мужчина лет сорока, немного ниже меня, блондин, конечно, с роскошной шевелюрой, хорошо сложенный и, странно, напоминавший мне кого-то. На нем были пижамные брюки и спортивная безрукавка. Но родинки не было. - Вы ко мне? - сдержанно спросил он, оглядывая нас обоих. - Если вы Селихов, то к вам, - проговорил я. - Прошу! Простите за беспорядок. На несколько минут я оставлю вас одних. Приведу себя в божеский вид. Я кивнул, и он вышел. Никакого беспорядка мы не заметили. Убранство комнаты говорило о том, что живет в ней человек с достатком и аккуратный. Свет утреннего солнца через два больших окна заполнял уютную комнату и делал ее еще более уютной. Глухую, самую большую стену занимали стеллажи, заполненные книгами. У другой стены между окнами стояло пианино, а на нем бронзовая Диана венской работы. Ореховую кровать покрывал клетчатый, приятной расцветки плед. Посреди комнаты расположился стол овальной формы, а с него почти до пола свисала тяжелая бархатная скатерть с крупным цветочным рисунком. На этажерке рядом с пианино возвышалась большая стопка нотных тетрадей. Стоячие часы старинной работы в углу комнаты мерно и мягко отстукивали секунды. Неожиданная мысль встревожила меня. Позвольте, а где же хозяин? Неужели он сообразил, с кем имеет дело, и исчез? Вот это будет номер! Дим-Димыч хотел было уже шагнуть в коридор, но в это время дверь открылась с дружелюбным скрипом и вошел Селихов. На нем была отличная пиджачная пара из синего бостона, белая сорочка и галстук. - Давайте познакомимся! - предложил я, решив приступить к делу. - А мы уже знакомы, товарищ Трапезников, - улыбнулся Селихов и подал мне руку. - Я вас помню, а вот вы меня забыли. Я смущенно рассматривал Селихова, хлопал глазами и призывал на помощь память. - Мы встречались, - помог мне Селихов, - на совещаниях пропагандистов в райкоме партии. Я хлопнул себя по лбу: "Правильно! Ну конечно же!" - Вспомнил! - воскликнул я. - Вы, как мне помнится, работали... - Работал и работаю, - подхватил Селихов, - заведующим учебной частью музыкальной школы. Садитесь, умоляю. Я сел, попросил (с небольшим опозданием) прощение за столь ранний визит и заговорил на интересующую нас тему. - Помогите нам разобраться в запутанной истории... Десятого февраля вы были в Орле? - Был... - Устраивали ужин в ресторане "Коммуналь"? - Устраивал... - Так... - Я полез в карман. - Вот счет официанта, по которому вы расплачивались за ужин. Объясните, каким образом через двое суток после ужина этот счет смог оказаться за триста километров от Орла на глухой железнодорожной станции в чемодане, сданном в камеру хранения ручной клади? Обескураженный Селихов смотрел на меня с любопытством, откинувшись на спинку стула. Я озадачил его. - Понятия не имею. Мне надо вспомнить все последовательно. - Он закинул руки за голову, уставился в потолок и задумался. - Вы чемодан свой никому не одалживали? - поинтересовался я. - Боже упаси! - с каким-то испугом ответил Селихов. - У меня один чемодан. Вот, под вешалкой. Но я должен вспомнить все, как было. Скрывать не буду, я выехал из Орла тотчас после ужина, и под солидным градусом. Собственно, что значит под солидным?.. Я был просто, как говорится, на взводе, но помню каждый свой шаг. Надо вот только привести мысли в порядок. Вы не торопитесь? - Нет-нет, - заверил Дим-Димыч. - Тогда разрешите мне припомнить все? - Пожалуйста. Пока Селихов приводил в порядок свои мысли, мы, чтобы не мешать ему, встали. Дим-Димыч подошел к окну, а я к стеллажу и стал разглядывать книги. Тут были и мои любимые: Лесков, Мамин-Сибиряк, Горький, Джек Лондон. Взгляд задержался на подписном издании Чехова. Я пробежал глазами по корешкам и обратил внимание, что среди книг отсутствует третий том. Поначалу я воспринял это как-то машинально и не придал никакого значения, а потом какой-то внутренний толчок заставил меня вздрогнуть. - Товарищ Селихов! - нарушил я раздумье хозяина. - Где третий том Чехова? Селихов быстро обернулся, пристально посмотрел на меня посветлевшими глазами, взъерошил вдруг рукой свою пышную шевелюру, вскочил с места, точно ужаленный, и воскликнул: - Спасибо! Спасибо!.. Теперь все вспомнил... Сейчас расскажу... И он рассказал. Как всегда, так и в этот раз, отправляясь в дорогу, он захватил с собой книгу. Это был третий том Чехова. На обратном пути, утром в вагоне, он достал из портфеля Чехова, раскрыл и стал читать. Его соседка по купе, очень приятная молодая особа, обратилась к нему. "Чехова можно читать вслух, - так сказала она и добавила: - Это доставит удовольствие всем". Селихов не стал возражать, хотя и не привык читать вслух. Он прочел "Утопленника", "Дельца", "Свистунов", а потом решил заглянуть в вагон-ресторан и "поправиться" бутылкой пива после вчерашнего ужина. Извинившись перед слушателями и поискав глазами, что можно использовать в качестве закладки, Селихов сунул руку в карман и извлек оттуда уцелевший каким-то чудом счет официанта. По возвращении читать вслух уже не пришлось. Завязалась обычная дорожная беседа. Селихов узнал, что приятная особа живет в Орле, работает в ветбаклаборатории, звать ее Лариса Сергеевна, что сейчас она в отпуске и едет повидаться с отцом. Куда - она сказала. Перед тем как сходить Селихову, Лариса Сергеевна спросила его: "Вы верите, что на свете существуют порядочные люди?" Селихов ответил, что, конечно, верит. "Тогда оставьте свой адрес и томик Чехова. Я верну его вам в полной сохранности. Я не взяла с собой ничего и с удовольствием почитаю в дороге". Вот и все. - Теперь вам ясно? - искренне обрадованный, закончил Селихов. - Даже очень, - ответил я. - Вопросов вам я не задаю, - сказал Селихов. - Думаю, они будут неуместны. - Вы догадались, - проговорил Дим-Димыч. - Просим извинить, что потревожили вас... Пожав Селихову руку, мы с чувством одухотворенной легкости покинули его комнату, скатились по лестнице и оказались на улице. Мартовское солнце, как бы радуясь за наш небольшой успех, грело по-весеннему тепло и ласково. - Андрей! - бодро воскликнул Дим-Димыч. - Мы за своими командировками и весну прозеваем. Гляди, как греет! Можно и без пальто. Я ничего не ответил. Я думал о другом. Успех это или ре успех? Несомненно, успех! Лариса Сергеевна наверняка и есть жертва загадочного преступления. Теперь нам известно, как попал к ней счет, теперь мы знаем, что она из Орла и работала в ветбаклаборатории. Наконец-то следствие сдвинулось с мертвой точки. Продолжая размышлять на эту тему, я сказал Дим-Димычу: - Надо бы предъявить Селихову фотокарточку покойной. Он бы, конечно, опознал ее. - Правильно сделал, что не предъявил. Зачем расширять круг лиц, посвященных в эту историю. А потом... - Что потом? - Вдруг опять осечка? - Не думаю... На перекрестке мы остановились. - Ты куда? - удивленно осведомился Дим-Димыч, видя, что я сворачиваю налево. - Как куда? В управление... А ты? - Я думал, что на вокзал и - прямо в Орел. Я запротестовал. Надо было повидать Кочергина и, кроме того, получить требования на билеты. - Ну, ладно, - огорченно вздохнул Дим-Димыч. - Пошли! Кочергин принял нас немедленно. Когда мы открыли дверь кабинета, он разговаривал по телефону: - Да!.. Они уже у меня... Прошу, Геннадий Васильевич. Ясно. Кочергин пригласил к себе старшего лейтенанта Безродного. Мы сели и стали ждать. Ждали минут десять. Кочергин ничем не выдавал своего раздражения. Он спокойно рассматривал утреннюю почту в пухлой папке. Я внимательно наблюдал за ним. Он все больше рос в моих глазах. Было приятно и отрадно сознавать, что должность Курникова, человека и работника, безмерно уважаемого мною и всем коллективом, занял человек не менее достойный. Вошел Безродный. Он даже не счел нужным извиниться за опоздание. Пренебрежительно бросив: "Привет!", он поставил стул рядом со стулом Кочергина. Он и тут хотел показать, что является начальником отдела и ему неприлично сидеть на другом месте. - Ну, давайте выкладывайте, товарищи! - произнес Кочергин и отодвинул от себя папку с почтой. Докладывал я. Дим-Димыч вносил дополнения. - У вас будут вопросы? - обратился Кочергин к Безродному, когда мы окончили. Тот отрицательно покачал головой. Ах, как я хотел знать, что думает Геннадий! Неужели ему непонятно, что он со своими методами следствия оказался в дураках? И в каких дураках! Но он держал себя так, будто ничего не произошло. - Вы уже знаете, - продолжал Кочергин, - что портрет преступника, переданный Благовещенском, полностью совпадает с тем, кто назвал себя в камере хранения Ивановым? Мы дружно кивнули. - Родинка мешает, - усмехнулся Дим-Димыч. - Да! Ни Мигалкин, ни Кулькова не заметили ее. - Ну... - протянул Кочергин, - родинку можно и не заметить. Это не бросающаяся в глаза примета... Тут надо быть профессионалом... А вот если бы вы сказали свидетелям о существовании родинки, то они, возможно, и припомнили бы ее... - Пожалуй, верно, - согласился Дим-Димыч. - Благовещенск сообщил нам исчерпывающие сведения и о жертве, - снова заговорил Кочергин. - Убитый работал дежурным администратором в гостинице. Фамилия его Рождественский. В Благовещенске он прожил всего четыре месяца, а до этого работал в Москве, тоже в тресте гостиниц. Причем перебрался из Москвы в Благовещенск по собственному желанию, - он сделал паузу. - Думаю, что вы на верном пути. Куйте железо, пока горячо. Если вам удастся задокументировать опознание убитой, дальше пойдет легче. Что ж... поезжайте снова в Орел. - Кочергин посмотрел на часы. - В вашем распоряжении сорок семь минут. Вызывайте мою машину. Мы встали. - Какие будут указания? - задал я совершенно глупый вопрос. Умница Кочергин улыбнулся. - Сила инерции? Указаний никаких. Вам на месте будет виднее. Я покраснел. Дим-Димыч закусил губы, сдерживая смешок. Мы вышли. Надо было хоть на минуту заехать домой. - А этот болван, - сказал Дим-Димыч, имея в виду Безродного, - не смог выдавить из себя ни одного слова. Это при нас он строит из себя гения, а при Кочергине - пустое место. А твой Кочергин молодчина! Смотри - пригласил! Быть может, специально для того, чтобы дать понять ему, что он идиот? - Не думаю. Все-таки ты - его работник, и это надо учитывать... - Идиот! - саркастически усмехнулся Дим-Димыч. - Идиот, а держится. Если бы кто другой напортачил, как он... Ого! Всыпали бы ему по самую завязку, а с него - как с гуся вода. Не понимаю я майора Осадчего. Неужели он не раскусил его? - Да... - буркнул я, не зная, что сказать... 3 марта 1939 г. (пятница) Вторично оказавшись в Орле, мы с места в карьер бросились в ветбаклабораторию. День начался успешно. Заведующая лабораторией, не заглядывая в список сотрудников, точно и определенно заявила, что Лариса Сергеевна, носящая фамилию Брусенцовой, работает лаборанткой. Сейчас она в отпуске. Через пять дней должна вернуться. Дим-Димыч попросил личное дело Брусенцовой. Взглянув на фотокарточку, мы сразу поняли, что Лариса Сергеевна из отпуска больше не вернется. Это была та самая женщина, труп которой лежал сейчас в морге на леднике. Бумажки, заключенные в личном деле, поведали нам следующее. Брусенцовой двадцать восемь лет. Она была замужем, жила в Москве, после развода перебралась в Орел. Носила в замужестве фамилию Плавской. В пригороде Москвы живут ее отец, Сергей Васильевич Брусенцов, и его вторая жена, мачеха Ларисы Сергеевны, Софья Кондратьевна Брусенцова. В Москве Лариса Сергеевна работала... Где бы вы думали? В гостинице... - Черт возьми! - воскликнул Дим-Димыч. - И Рождественский тоже в гостинице... Нелепое совпадение! - Роковое, кажется, - заметил я. Нам предстояло еще предъявить фотокарточку убитой и заполнить протокол опознания. Эту неприятную обязанность взял на себя Дим-Димыч. Он пригласил в комнату, которую нам отвели для просмотра документов, заведующую лабораторией, выложил перед ней четыре фотографии и спросил: - Узнаете, кто это? Заведующая, уже немолодая женщина, мгновенно изменилась в лице и, конечно, узнала свою лаборантку. - Исключите ее из списка сотрудников как умершую, - сказал Дим-Димыч, - а дело сдайте в архив... Выполнив все формальности и получив домашний адрес Брусенцовой, мы отправились на Вторую Пушкарную улицу. Нас встретила пожилая опрятная женщина, хозяйка дома, в котором Брусенцова снимала комнату. Дим-Димыч вынужден был расстроить и ее. После предъявления снимков и заполнения протокола опознания мы попросили показать нам комнату покойной. Здесь мы ничего существенного, к сожалению, не обнаружили, исключая добрую дюжину пустых бутылок. Хозяйка объяснила, что Лариса Сергеевна, как правило, перед тем как лечь в постель, выпивала стакан-другой вина. Она жаловалась на бессонницу, и это будто бы ей помогало. - Когда ваша квартирантка уехала? - спросил я. - Десятого февраля утром, - последовал ответ. - Она намеревалась первую половину отпуска провести здесь, походить на лыжах, а вторую - в Москве у родителей. А девятого вечером отец прислал телеграмму... Мы насторожились. - Какую телеграмму? - спросил Дим-Димыч. - А вот... - Хозяйка подняла край клеенки на столе, вынула оттуда развернутую телеграмму и подала ее Дим-Димычу. Телеграмма была послана из Москвы девятого, в восемнадцать часов с минутами. Под ней стояла подпись Брусенцова. Отец сообщал, что чувствует себя неважно, едет в командировку и настоятельно просил дочь встретить его именно на той глухой станции нашей области, где был оставлен чемодан. Кстати, о чемодане. Хозяйка подтвердила, что Брусенцова поехала с новым желтым чемоданом, подаренным ей отцом. Мы попрощались с хозяйкой и поспешили на вокзал. - У меня мысль, - сказал Дим-Димыч уже на перроне. - Надо тебе сейчас же дозвониться до Кочергина. - Зачем? - Придется ехать в Москву к родителям Брусенцовой. И ехать немедленно, не заглядывая домой. Пусть Кочергин организует нам документы, билеты до Москвы и передаст с нарочным во время остановки поезда. Мысль мне показалась дельной. Я отправился в транспортное отделение НКГБ. Полчаса спустя вышел оттуда, переговорив с Кочергиным. Он одобрил нашу инициативу и заверил, что на станции нас встретит Селиваненко. Мы прогуливались по перрону в ожидании поезда. Погода портилась Весна походила на зиму. По небу тянулись серые тучи. Дул холодный северо-западный ветер. - Что за дьявольщина? - проговорил Дим-Димыч. - Неужели отец решился поднять руку на родную дочь? Ерунда. Быть не может. - А почему нет? В истории преступлений немало примеров, когда дети расправлялись со своими родителями, жены - с мужьями, братья - с сестрами. Чего не бывает в жизни! Мне не хотелось думать об этом. Не знаю почему, но не хотелось. - Ты учти, - продолжал Дим-Димыч, - что наличие в семье мачехи или отчима нередко служит причиной ссор, распрей, скандалов. - Согласен, но не хочу думать об этом. Ну хорошо, допустим, что убийца - отец. Но неужели он настолько глуп или наивен, что, замыслив кровавую расправу, послал телеграмму за собственной подписью? Это же явная улика. - Да, резонно, - согласился Дим-Димыч. - На что же он рассчитывал? - продолжал я. - Или был уверен, что дочь уничтожит телеграмму? Откуда такая уверенность? Да и почему она должна так поступить? Нет, тут что-то не то. Дим-Димыч рассмеялся. - Я осел... Как могла прийти мне в голову такая идиотская мысль! Ведь по всем приметам партнеру Брусенцовой самое большее сорок. Так ведь? А если ей самой двадцать восемь, то в день ее рождения отцу ее едва исполнилось двенадцать? - Ну вот видишь? - сказал я. - Нет, отец тут ни при чем... Я вот подумываю о ее бывшем муже, как его там... Плавский, что ли? Уж не он ли сфабриковал телеграмму? - Все возможно... Быть может, и Плавский. Не стоит ломать голову. Москва должна нам кое-что дать. А Кочергин твой как в воду глядел. Помнишь, он сказал: "Может случиться и так, что на ужине в ресторане ни убийца, ни жертва не присутствовали!" - Помню. Вообще он парень головастый. Не то что твой шеф, - сказал я и рассмеялся. - Мой шеф обделался с головы до ног, а старается держать себя как умник из умников. Нашу беседу прервал гудок подходящего поезда. 5 марта 1939 г. (воскресенье) Ранним утром мы оказались на просторной Комсомольской площади - средоточии трех крупнейших столичных вокзалов. Задувал знобкий мартовский ветерок. Не без труда мы заарканили старенькое такси и уселись в него. Ехать надо было в пригород, в Покровско-Стрешнево, где жили родители Брусенцовой. Нам выпала не совсем приятная миссия - сообщить отцу о трагической смерти дочери. Дим-Димыч, когда мы обсуждали эту щекотливую проблему в вагоне поезда, рассудил так: - Важно не содержание, а форма. Я был не согласен. Мне казалось, я был даже уверен, что в какие бы сладкие слова мы ни облекали эту страшную весть, она от них не станет приятнее. - Хорошо, - сказал Дим-Димыч. - Поручи эту деликатную операцию мне. Я, конечно, не возражал. Машина остановилась. Мы расплатились и вышли. Дом Брусенцовых, видимо, собственный, рубленый, граничил с высоким сосновым бором и на фоне снега, сохранившего здесь свой естественный цвет, выглядел уютно и опрятно. Дверь нам открыла высокая, статная, седая женщина с выразительными, но очень усталыми глазами. Когда-то, бесспорно, красивая, сейчас она была примечательна только своей крепкой, хорошо сохранившейся фигурой. - Нам нужен Брусенцов, - сказал Дим-Димыч. - Он в отъезде, - ответила женщина низким голосом. - А вы кто будете? Дим-Димыч представился. Я подметил, что на лицо женщины легла легкая тень. Оно и понятно: визит сотрудника органов государственной безопасности не мог, конечно, не вызвать удивления. - Я жена Брусенцова, - в свою очередь, пояснила хозяйка. - Софья Кондратьевна? - уточнил Дим-Димыч. - Да... - удивленно подняла глаза женщина. - Но я, очевидно, не смогу заменять мужа? - Как сказать... Придется побеседовать с вами... И хотя слово "побеседовать" вряд ли успокоило Софью Кондратьевну, она пригласила нас в дом, предложила раздеться и провела в гостиную. Мы оставили чемоданчики в передней. Согнав с широкой софы, застланной ковром, откормленного до неприличных размеров кота, хозяйка сказала: - Садитесь! Мы послушно сели. Но сама Софья Кондратьевна продолжала стоять. Это было не совсем удобно. Мне хотелось успокоить ее, сказать, что ни мужу ее, ни ей самой не грозит никакая опасность, но я не знал, имею ли на это сейчас право. В ее усталых, оплетенных густой сетью морщинок глазах и даже в движениях, заметно скованных, чувствовалась понятная нам настороженная напряженность. Я ждал, когда Дим-Димыч начнет и, главное, как начнет. Он молчал и делал вид, что рассеянно разглядывает убранство комнаты. - Если курящие - курите! - разрешила хозяйка. - Я тоже закурю. Мы обрадовались, поспешно извлекли из карманов папиросы, угостили Софью Кондратьевну и закурили. Мы сидя, она стоя. В душе я был рад, что Брусенцова не оказалось дома. Миссия наша облегчалась. Сказать о смерти дочери родному отцу или же мачехе - это не одно и та же. Дим-Димыч раздувал папиросу, чего никогда не делал, но это не могло продолжаться вечность. Надо было начинать, но он молчал. - Вы, я вижу, приезжие? - нарушила молчание хозяйка. - Вы угадали, - подтвердил Дим-Димыч и для уверенности громко кашлянул. - Очень жаль, что не застали вашего супруга... Это была ложь... Самая бессовестная ложь со стороны моего друга. Я уже сказал, что нам надо было радоваться отсутствию Брусенцова. То, что мы приезжие, не разрядило напряженную атмосферу. Терпение Софьи Кондратьевны подходило к концу. Она улыбнулась какой-то вымученной улыбкой, смяла в руке недокуренную папиросу и бросила ее в большую раковину на столе. Я многозначительно взглянул на своего друга. Глаза мои говорили: "Не тяни! Становится просто неприлично... Начинай! А если не можешь - давай я". Дим-Димыч едва приметно кивнул и спросил: - Куда же выехал ваш супруг? - В Барнаул. Там целая комиссия из Наркомата сельского хозяйства. - Давно? - Десятого числа прошлого месяца. Дим-Димыч достал из кармана телеграмму на имя Ларисы Сергеевны и подал ее Софье Кондратьевне. Подал и не счел нужным добавить ни одного слова. Быть может, так и лучше. Софья Кондратьевна прочла телеграмму прищуренными глазами, повела плечом и сказала: - Чушь какая-то... Чья-то неумная шутка... Сергей не посылал, иначе я бы знала. А как она попала к вам? Что случилось? "Важна форма, а не содержание, - вертелось у меня в голове наставление Дим-Димыча. - Ну-ка, как он проявит свое искусство?" Надо было отвечать. Минутой раньше, минутой позже, но надо. Наконец мой друг раскрыл рот и бухнул: - На нашу долю выпала неприятная обязанность. Лариса Сергеевна почти месяц назад умерла... Получилось совсем как в рассказе Чехова. В комнате стало до жути тихо. Софья Кондратьевна смотрела на нас широко раскрытыми глазами, силясь, видимо, понять значение сказанного, и потом тихо, задушенным голосом переспросила, будто не доверяла собственному слуху: - Умерла? - Да, - кивнул Дим-Димыч. - Ее заставили умереть, - пришел я не совсем удачно на помощь. - Боже!.. Сергей! - вскрикнула Софья Кондратьевна. Мне ни разу в жизни не доводилось видеть, как женщины падают в обморок. Я видел их страдающими от тяжелых ран, падающими под ударами мужских кулаков, умирающими от потери крови. С женскими обмороками мне приходилось сталкиваться лишь в книгах небезызвестной Клавдии Лукашевич. Поэтому обмороки я не принимал всерьез. А теперь принял. Не мог не принять. Софья Кондратьевна вскрикнула, всплеснула руками, откинула назад голову и, покачнувшись, неожиданно рухнула. Все это произошло так быстро, что мы не смогли прийти к ней на помощь. Просто не успели. Она навалилась на край стола, он наклонился, и все, что было на нем, со звоном и стуком полетело на пол. Я не ожидал подобной реакции. Ну, слезы, крики, плач, а обморок... - Вот тебе и мачеха! - сказал Дим-Димыч. - Воды, полотенце! - скомандовал он, бросаясь к женщине. - Хорошо бы нашатырный спирт! - вспомнил я. - Давай ищи! Что стоишь? Хотя подожди, давай положим ее на софу. Мы подняли Софью Кондратьевну и уложили на софу. Конечно, кроме холодной воды и полотенца, я ничего в чужом доме не нашел. Обморок был настоящий, глубокий, основательно нас перепугавший. Он продолжался очень долго. Софья Кондратьевна пришла наконец в себя помимо наших неумелых усилий. Поддерживаемая под руки, она прошла во вторую комнату, отыскала флакон и выпила несколько капель какой-то темной жидкости. Лишь часа через полтора, когда она наплакалась вволю и несколько оправилась от неожиданного удара, мы сочли возможным продолжить прерванную беседу. По ее настоянию пришлось поведать со всеми подробностями историю убийства Ларисы Сергеевны. Потом слушали ее. Она была по-настоящему матерью, а не мачехой. Когда она вышла за Брусенцова, Ларисе сравнялось два года. Софья Кондратьевна вынянчила девочку, полюбила, как родную, и считала ее самым близким существом. Мы слышали ее и понимали, что словами, обычными человеческими словами она не в состоянии выразить всю глубину своего горя, хотя и пытается это сделать. Софья Кондратьевна говорила, а правую руку все время держала на сердце. Она говорила медленно и очень тихо. Говорила о том, что нам совсем не было нужно. Но мы ее не прерывали. С точки зрения человеческой мы были правы. Но постепенно и очень тактично мы все же перевели разговор в интересующее нас русло. И добрались наконец до причины развода Ларисы Сергеевны с ее бывшим мужем Плавским. - Я уже сказала вам, - продолжала Софья Кондратьевна, - что я крепко любила Лару. Но, любя, я видела в ней не только ее достоинства, но и недостатки. У Лары, таить нечего, характер был отцовский, далеко не мягкий. Ей передалась по наследству его душевная тяжеловесность. Она с трудом признавалась в своих ошибках, хотя в душе мучилась, раскаивалась. Я часто задавала себе вопрос, любила ли она Константина, выходя за него замуж. И никогда не могла ответить на него. Мне кажется, на заре их супружеской жизни между ними что-то произошло. Что-то серьезное и непоправимое. Очень быстро они стали как бы чужими. И все дальше и дальше отходили друг от друга... - А что вы можете сказать о Плавском? - спросил я. - О Константине? Ничего. То есть как ничего? Не могу сказать ничего плохого. Это очень приличный, порядочный, культурный человек, хороший специалист. Вот в его чувствах я никогда не сомневалась. Уж он-то любил Лару. Да как любил! Софья Кондратьевна сидела теперь ссутулившись, напоминая чем-то крупную прикорнувшую птицу. Глаза ее были устремлены в одну точку. Мы записали телефоны Плавского и вручили Софье Кондратьевне письмо на имя младшего лейтенанта Каменщикова. Она намеревалась взять тело Ларисы, похоронить в Москве. До поселка Сокол мы добрались трамваем. Отыскали телефон-автомат и позвонили на службу к Плавскому. Нам ответили, что Плавский, вероятно, дома, так как ночью должен выехать в командировку. - Этого еще не хватало. Звони домой! - поторопил Дим-Димыч. Плавский оказался у себя. Я объяснил причину нашего звонка и, не вдаваясь в подробности, напросился на встречу. Условились, что Плавский будет ждать нас на Кропоткинской улице, возле дома с колоннами, и проведет в свою квартиру. - Плохо, что мы не спросили у Брусенцовой, как выглядит Плавский, - выразил я сожаление. - Ты думаешь, он с родинкой? - Шут его знает. Между супругами всякое бывает. - Но он же любил ее. - Тем более. Отелло тоже любил. - А мне чутье подсказывает, - признался Дим-Димыч, - что Плавский тут ни при чем... Мы вышли на Кропоткинскую улицу со стороны Зубовской площади и стали медленно прогуливаться. Зажглись фонари, и в их свете родился мелкий, колкий, явно невесенний снежок. Плавский появился в условленном месте. По внешнему виду он не имел никакого сходства со спутником Ларисы Сергеевны: высокий худощавый брюнет, лет тридцати двух - тридцати трех, с большими мягкими глазами. Мы поздоровались. Меня немало удивило, что Плавский совершенно не интересовался, зачем он нам понадобился. Он был по натуре человек общительный и за какие-нибудь четверть часа, пока мы добрались до его дома, рассказал о себе почти все. Жил он на четвертом этаже в отдельной квартире, состоявшей из комнаты с альковом и передней. Мы вошли, устроились на диване и продолжили начатый разговор. Плавский слушал терпеливо и внимательно, опершись локтями о стол и склонив голову на руки. Лишь по папиросе во рту, которая ежесекундно меняла положение и перескакивала из одного угла рта в другой, можно было догадаться, что внешнее спокойствие дается ему не без усилий. Он долго молчал, как бы собираясь с мыслями, а потом сказал: - Перед нашим разрывом я сказал Ларе, что совесть ее нечиста, что на ней, как и на солнце, есть какие-то пятна. Я попросил ее быть откровенной. Я клятвенно обещал ей помочь. Знаете, что она мне ответила? Она ответила: "Есть пятна, которые можно смыть только кровью". И больше на эту тему говорить не захотела. - Чем же все-таки вызван был развод? - попытался уточнить Дим-Димыч. - Я любил ее, - вздохнул Плавский. - Любил, как только может любить мужчина. Я полюбил ее сразу, с первого взгляда, и окончательно. На втором месяце знакомства мы поженились, она покинула дом родителей и перебралась ко мне, сюда. Но счастливым человеком я был только первые восемь дней Заметьте - восемь дней. На девятый день начальник главка предложил мне срочно вылететь, правда, ненадолго, в Красноярский край. Я распрощался с Ларой, увидел первые слезы разлуки и поехал на аэродром. Это было, как сейчас помню, в полдень, в декабре. С этого момента события принимают, я бы сказал, банальный характер. Я не улетел. Не было погоды. Я проторчал в аэропорту до полуночи и поехал домой. Сами понимаете, что я не был опечален. В то время мне дорога была не только ночь, а каждая минута, проведенная с Ларой. Явился домой в начале второго. Время позднее для того, чтобы бодрствовать. Плавский прервал рассказ, встал, прошелся по комнате - он явно волновался, вспоминая прошлое, - потом резко повернулся к нам и продолжал: - У меня был ключ от этой двери. Я отпер ее, вошел и остановился. Моим глазам предстала такая картина: яркий верхний свет, на диване, на вашем месте, сидит мужчина, против него моя жена; на столе бутылки, закуска, в руках у них бокалы. Ну прямо как в бульварном романе. Я стою в темноте, меня не видно, а я их вижу через эту вот застекленную дверь. Не буду рассказывать о том, что творилось в моей душе. Скажу, однако, что я поступил по-джентльменски, хотя после проклинал себя тысячу раз за это джентльменство. Я включил свет и стал виден. Лариса оглянулась, вскочила и бросилась ко мне. Она обняла меня, начала очень сбивчиво что-то объяснять. Я стоял как истукан и из всего ею сказанного уловил только то, что этот визит вызван служебной необходимостью, что иначе нельзя было поступить и что мы, то есть я и он, должны познакомиться. Это был очень коварный и жестокий сюрприз для начала семейной жизни. Гость между тем встал, прошел к окну и закурил. Не чувствуя под собой ног, я прошел за руку с женой в комнату, и она представила меня гостю. Он назвал себя Андреем, хотя я в это не поверил. Он сразу вызвал во мне острейшую антипатию. Я готов был вцепиться ему в глотку и задушить. Наглая физиономия, самоуверенная улыбка и прозрачные, стеклянные глаза его и сейчас стоят передо мною... Чтобы сразу внести ясность, я прервал Плавского и попросил поподробнее описать внешность гостя. Плавский исполнил мою просьбу. Ладони мои загорелись, будто я прикоснулся к чему-то горячему. Никаких сомнений быть не могло: речь шла об одном и том же человеке. - И вы его больше не видели? - спросил я. - Если бы! - усмехнулся Плавский. - В том-то и дело, что видел, и не раз. - Так-так... - с трудом проговорил я. - Скажите, какие-нибудь особые приметы у него были? Плавский задумался и спросил: - Это как понимать? Видите ли, в чем дело... Если быть объективным, надо сказать, что этот тип был недурен собой. Даже красив. У него этакая мощная, гордой посадки голова, хороший, открытый лоб, довольно правильные черты лица, отличная фигура. Его портили глаза и эта самодовольная улыбка. - Это не то, - возразил Дим-Димыч. - Под особыми приметами имеется в виду другое. Ну, допустим, заметный шрам или рубец на лице, вставные зубы. Или какой-нибудь дефект. Например, прядь седых волос, картавость, отсутствие пальца на руке, хромота, близорукость. - О нет! - воскликнул Плавский. - У него все в порядке. Хотя позвольте: такая деталь, как родинка, может служить особой приметой? Вот это нам и нужно было... Сердце мое запрыгало. Я взглянул на Дим-Димыча. Тот от волнения потирал ладони. - Пожалуй! - внешне спокойно ответил я. - А у него была родинка? - Представьте себе, была. - Вы точно помните? - для большей ясности спросил Дим-Димыч. - Ну конечно! Родинка сидела на щеке, а вот утверждать на какой - не берусь. Не помню. Родинка небольшая, но яркая, если можно так сказать. - Так... Что же было дальше? - заторопил я Плавского. Он зажег новую папиросу от докуренной, не глядя, бросил окурок и заговорил с прежним жаром: - Вы, я думаю, согласитесь, что всегда верится в то, во что хочешь верить. Я верил в хорошее. Верил в Ларису. И я убедил самого себя, что так будет лучше. Я поверил поначалу, что ночной гость - сотрудник общества "Интурист", что их встреча носила деловой характер, что больше встречаться им нет никакой надобности, что его визит был вызван неожиданным приездом большой группы иностранцев, и прочее, и прочее. Я попытался зализать раны, нанесенные мужскому самолюбию, не ведая о том, что готовит мне будущее. А оно готовило мне новые сюрпризы. Как-то раз, месяца три спустя, я по чистой случайности проходил мимо Новомосковской гостиницы. К этому времени я уже успокоился, смирился и даже начал сомневаться: уж не придумал ли я сам всю эту историю? И вдруг перед самым моим носом из подъезда гостиницы выбежала моя жена. Я едва поверил своим глазам. Зачем она очутилась здесь, в гостинице, к которой не имела никакого отношения, да еще около часа ночи? Я окликнул ее. Она сделала вид, что не услышала, а быть может, и в самом деле не услышала. Она села в машину, стоявшую у подъезда, и скрылась. Этот случай поколебал мою веру. Я начал следить за женой. Я не хотел оставаться в дураках. Измышляя различные способы, пользуясь телефоном, меняя голос, я добился того, что в каждую данную минуту знал, где моя жена. Она продолжала встречаться с ночным гостем. Я видел их в лодке на Москве-реке, на пляже "Динамо", в метро "Красные ворота", возле академии Жуковского, на стадионе "Спартак". Продолжалось это не день, не неделю и не месяц. Все это меня бесило, раздражало, доводило до белого каления. Их встречи стали источником моих мучений. Я стал серьезно опасаться, что закончу буйным помешательством. В нашу жизнь ворвалось, вломилось что-то роковое, непреодолимое. Чуть не каждый день происходили объяснения, ссоры, сцены, от которых надолго расстраивался разум. Тогда я предложил Ларисе бросить службу в гостинице. Она отказалась. Ко мне пришла злая, непреклонная решимость немедленно пойти в правление "Интуриста" к секретарю парткома и попытаться выяснить, что там делает друг моей жены, что он собой представляет. Лариса поверила в мое намерение и запротестовала. В этот раз она плакала, умоляла меня, целовала мои руки и просила не губить ее. Это меня насторожило. "Не губить". Как это понимать? Я стал еще более непреклонен и заявил, что отправляюсь сейчас же. И тут она призналась мне. Она сказала: "Прости, Костя! Я говорила тебе неправду. К "Интуристу" Андрей не имеет никакого отношения". Я окончательно рассвирепел. "Так кто же он в конце концов? Доколе же ты будешь морочить мне голову?" И вот тут под большим секретом Лариса сообщила мне, что этот Андрей работает в "большом доме на горке". Она так именно и сказала. "Фамилия его?" - потребовал я. Она назвала, но попросила тотчас же забыть. А фамилия немудреная - Кравцов. - Минутку, - прервал рассказчика Дим-Димыч. - Что она имела в виду под "большим домом на горке"? Плавский усмехнулся его наивности и объяснил. Усмехнулся потом и я. Проработав столько лет в органах, мы не знали, что наше центральное учреждение на Лубянке зовут "домом на горке". - Теперь дальше, - нетерпеливо подтолкнул я Плавского. - Почему вы?.. - Простите, - прервал он меня. - Я, наверное, угадал, что вы хотите спросить. Вы хотели спросить, почему я поверил ей и на этот раз? - Совершенно верно. - Я не поверил ей. Я сделал вид, что поверил. На другой день созвонился с другом моего отца, старым чекистом Плотниковым, и напросился к нему домой. Я рассказал ему все. Он пообещал выяснить. А через неделю ровно позвал к себе и сказал коротко и ясно: "Костя, тебя водят за нос. Андрей Кравцов - миф. Сделай вывод". И я сделал. Чаша моего терпения переполнилась. Я пришел домой и выложил перед женой все начистоту. Она, как ни странно, не стала спорить и заявила, что уйдет к отцу. Вот тогда-то и произошел у нас разговор о совести и пятнах на ней. Месяца два спусти я встретил ее отца. Оказалось, Лариса бросила работу в гостинице, уехала в Орел и поступила в ветбаклабораторию... - После отъезда Ларисы Сергеевны вы никог