друг Заплатина Франкенберг. Если сейчас Дункель живет в Энске, то уж, конечно, по желанию своих прежних хозяев. И, следовательно, действует по их указке. Но почему он должен платить черной неблагодарностью своим благодетелям, и в частности доктору Франкенбергу? Какую опасность представляет для него Карл Фридрихович? Естественно было бы ждать от Дункеля благодарности. Тем более, что Карл Фридрихович должен выглядеть в глазах Дункеля, как и он сам, человеком, питающим симпатии к оккупантам. А вместо этого вопреки логике и здравому смыслу Дункель вносит в дом доктора адский заряд. Непонятно! Да и роль Франкенберга в его истории слишком незначительна. Иное дело Заплатин. Тот держал его у себя длительное время, лечил. Стоп! Если Дункель решил расправиться с Франкенбергом, который, собственно, и не врачевал его, то почему оставил в покое доктора Заплатина? Я вспомнил о самоубийстве. Вспомнил, что Карл Фридрихович был удивлен и находил поступок своего лучшего друга по меньшей мере странным. Заплатин, большой жизнелюб, прибегнул вдруг к помощи яда. И тут я впервые подумал, что доктор Заплатин мог покончить расчеты с жизнью не по собственному желанию. За этими невеселыми мыслями застал меня звонок бургомистра: "Зайдите ко мне!" Когда я вошел в кабинет, господин Купейкин приподнялся с кресла и немного церемонно вручил мне конверт. - Можете идти, - сказал он. За порогом я торопливо вскрыл конверт. Внутри оказался пригласительный билет, отпечатанный на плотной глянцевой бумаге. Господин Купейкин выражал желание встретить новый, тысяча девятьсот сорок третий год в моем обществе. 14. Заседание горкома В четверг, накануне Нового года, когда я шел на занятия в управу, меня догнал на площади Костя. Мы поздоровались, закурили и зашагали рядом. Ему надо было сообщить мне последние новости. Из лесу пришел Демьян и вместе с ним комиссар партизанского отряда Русаков. В шесть вечера состоится заседание бюро, на котором я должен присутствовать. Мы пересекли площадь, исполосованную крест-накрест гусеницами танков и самоходок, и расстались. Утро стояло ясное, солнечное, морозное. Ртутный столбик большого, известного всем горожанам градусника, каким-то чудом уцелевшего на фасаде полуразрушенного здания аптеки, опустился до цифры двадцать четыре. Оккупанты готовились к встрече Нового года. В местной газете какой-то развязный писака, укрывавшийся под псевдонимом Доброжелатель, заверял граждан города, что в самое ближайшее время в каждой семье на завтрак будут натуральные сосиски. У казино пестрела огромная, в рост человека, ярко размалеванная афиша. Она обещала господам офицерам рейха много интересных номеров в новогодней программе. У солдатского клуба болталась афиша поскромнее: она гарантировала немецким солдатам праздничный подарок фюрера Кинотеатр был закрыт. Объявление гласило, что картины сегодня и завтра демонстрируются "нур фюр ди вермахт" - только для военнослужащих. Готовились к празднику офицеры гарнизона, чиновники оккупационной администрации, эсэсовцы, гестаповцы. То, что в Сталинградском котле истекали кровью сто тысяч их земляков, оккупантов не волновало. Они старались в разговоре не касаться этой щекотливой темы. Приподнятое настроение царило и в управе. Бургомистр по просьбе сотрудников разрешил встретить Новый год в помещении управы. Занятия сегодня кончались на два часа раньше - я едва управился со своими делами. А дела заключались в обработке на немецком языке пространных новогодних поздравлений. Писал их лично Купейкин. Адресовались они начальнику гарнизона и трем комендантам: полевой, местной и хозяйственной комендатур. Бургомистр был настолько озабочен результатами своего творчества, что поминутно звонил мне и спрашивал: "Хорошо ли выражена мысль, не добавить ли эпитетов, весомых слов и красок?" Один раз он даже заглянул в мою комнату и одобрительно улыбнулся. Внимание, которое уделял мне Купейкин, и особенно его приглашение на домашний новогодний вечер подняло меня в глазах работников управы. Итак, новый, сорок третий год я буду встречать в компании "хозяев" города! На первый взгляд в этом, кажется, не было ничего особенного, но только на первый взгляд. А если хорошенько вдуматься, то мое посещение дома бургомистра предстанет как серьезное событие. Конечно, я не выдам себя. Я не подниму бокал за Советскую власть и ее победоносную армию. Не в этом дело. Дело в том, что разведчика-нелегала смертельная опасность подстерегает всюду, и особенно в обществе врагов, облеченных властью. После полудня погода внезапно изменилась. Хватка мороза значительно ослабела: подул юго-западный ветер и посыпал снег. Когда я возвращался домой обедать, крутила уже исступленная вьюга. Улицы города тонули в белесой мгле. Ветер злобно метался из стороны в сторону, грохотал в развалинах, рвал вывешенные флаги, наваливал сугробы и перекатывал их с места на место. Острые снежинки и колкая крупа докрасна нахлестали мне щеки. Подкрепившись ячменной кашей и выкурив цигарку в компании Трофима Герасимовича, я отправился на заседание. Я не помню случая, чтобы бюро заседало дважды в одном и том же помещении. Каждый раз - в новом месте. Демьян строго следил за соблюдением этого правила. Сегодня члены бюро собирались в доме Геннадия Безродного. Сам Геннадий к началу заседания должен был вернуться с работы, а жена заступала в вечернюю смену. По дороге, примерно в квартале от дома Безродного, я встретил Костю. Он и еще двое ребят, выбрав удачные позиции для наблюдения, должны были нести охрану заседания. Когда я пришел, заседание уже началось. В первой комнате сидели Демьян, Челнок, Солдат, Перебежчик, комиссар партизанского отряда Русаков, связной Демьяна Усатый. Я был седьмым. Члены бюро слушали Безродного. Демьян сидел в углу, немного ссутулившись, обхватив колено руками, и дымил самокруткой. Цепким взглядом своих острых глаз он держался за Геннадия. Этот взгляд подчинял себе. Первого руководителя подполья и секретаря горкома Прокопа я видел лишь однажды, до прихода захватчиков. На боевой работе ему не довелось проявить себя. А вот Демьяна, хоть он и находился в лесу, мы ощущали повседневно. Только члены бюро знали, что Демьян - это Корабельников Сергей Демьяныч, кадровый партийный работник, попавший в Энск за три месяца до начала войны, Ему было неполных сорок лет. Сдержанный, суховатый, малоразговорчивый и, я бы сказал, немного скрытный, он не сразу и не всех располагал к себе. Обладая упрямо-настойчивым характером и твердой волей, он умел пользоваться правами и секретаря, и руководителя подполья. Решительно и неумолимо он проводил свою линию. И если можно было упрекнуть в чем-либо Демьяна, так это в крутом его характере и суховатости. Челнок, любивший пошутить, как-то сказал мне, что Демьян не тот парень, которого можно развеселить анекдотами. На заседаниях он никогда не делал записей и пометок. Все, что надо, запоминал, и запоминал крепко. План новогодних боевых ударов подполья, составленный Андреем и мной, был принят без изменений. Докладывал Геннадий, докладывал спокойно, уверенно: чужую работу он умел преподнести как свою. Но когда подошел к работе подпольной разведки и контрразведки, я подметил иронию в тоне Безродного. Вербовку Пейпера он не относил к нашим успехам. Больше того, считал, что в борьбу против немецких войск привлекать самих немцев рискованно. Немцам нельзя верить. Немцы - оккупанты. Они считают себя хозяевами, и идти на вербовку представителей оккупантов опасно. - Вы благоразумны. Очень благоразумны, - бросил реплику Демьян. Геннадий повел плечами и сказал: - Да и в конце концов, если говорить честно, вербовка Пейпера - случай. Не попади в руки партизан этот обер-фельдфебель - мы сейчас не говорили бы об этом. А нам, разведчикам, не пристало ориентироваться на случай. - Между прочим, - тихо заметил Демьян, - случай помогает только людям с подготовленным умом. К такому выводу пришел ученый Пастер. Геннадий насторожился. - Вы хотите сказать... - искательно начал он. Демьян не дал ему закончить и внес ясность: - То, что я хотел сказать, я уже сказал. В пределах, оправданных здравым смыслом, мы должны рассчитывать на случай и рисковать. - Видите ли, - не особенно уверенно проговорил Геннадий, - я считаю необходимым сделать своевременный крен в нашей разведывательной работе. Он объяснил, в чем заключается этот крен. По его мнению, нас в настоящее время должен интересовать экономический потенциал Германии и возможности ее к длительному сопротивлению. И еще нам крайне интересно знать, насколько сплочена сейчас немецкая нация, какие трещины образовались в отношениях между рабочими, крестьянами и правящей кликой. А чтобы все это знать, мы должны приобретать маршрутную агентуру и направлять ее в Германию. - Ясно, но нереально, - констатировал Демьян. - Заниматься сейчас стратегической разведкой поздно, да и ни к чему. Наша задача - разведка тактическая. Командованию фронта нужны сведения о расположении баз противника, аэродромов, перегруппировках, перебросках и передвижениях войск, концентрации их. Мысли свои Демьян выражал четко, и они звучали убедительно. - Ты давай нам то, что нам надо, - произнес своим раскатисто-рыкающим басом комиссар Русаков. - А к чему мне сейчас данные о потенциале, единстве и прочем? Этим пусть занимается генштаб. Геннадий ехидно улыбнулся. Он был невысокого мнения о Русакове. - Вот ты тут болтал о Пейпере, - продолжал Русаков. - Ты против таких вербовок. Какой же ты разведчик? Кого же ты хочешь вербовать? Быть может, сельского старосту или полицая? Вы послушайте, товарищи, что нам дал этот Пейпер. А ну-ка, друже, прочти, умоляю, - обратился он к Андрею. Демьян кивнул. Андрей прочел первое письменное сообщение Пейпера. Он давал подробную дислокацию авиасоединений и частей, авиационных парков, обслуживающих авиацию подразделений на большом участке противостоящего нам фронта. К сообщению прилагалась карта с нанесенными на ней ложными немецкими аэродромами. - Кто бы из твоих хлопцев, - вновь заговорил Русаков, - сообщил нам такое? Да никто! А между прочим, мне интересно, сам ты, дорогой, кого-нибудь привлек к разведке? Русаков нащупал ахиллесову пяту Безродного. Желваки задвигались на скулах Геннадия Он готов был сожрать Русакова с потрохами, но не знал, как к нему подступиться. - Чего же ты молчишь? - подтолкнул его комиссар. - Или это тайна? Так мы же на бюро! - А ты многих привлек? - выпалил вдруг Геннадий. Русаков, этакий скуластый, широкобровый, с черной кадыкастой шеей, раскатисто рассмеялся. Глядя на него, засмеялся Челнок, улыбнулся Усатый. - Вовлекать в разведку не мое дело, - ответил Русаков. - У меня своих дел - под самую завязку. - Я думаю, все ясно, - заключил Демьян. - А теперь расскажите коротенько, что вы проделали для проверки подпольщиков и обнаружения предателя. Геннадий именно коротко и сказал: - Проверкой пока не удалось выяснить ничего заслуживающего внимания. - Это нечестно, - подал голос Андрей. Геннадий повернул голову. Брови его приподнялись. - Ты думаешь, что говоришь? - спросил он Андрея. - Да, имею такую привычку. И повторяю: ты ведешь себя нечестно, не так, как следовало бы коммунисту и члену бюро. - Я протестую! - воскликнул Геннадий, апеллируя ко всем. - Здесь не место разводить склоки. Члены бюро молчали. Но Андрей, если уж хватался за кого-либо, то хватался крепко, намертво. Отцепиться от него было нелегко. - Я считаю, - продолжал он с невозмутимым спокойствием, - что на бюро надо говорить откровенно. Как может Солдат организовать поиски предателя, если он считает, что провалы не являются результатом предательства, что они не только закономерны, но и неизбежны. Как он может докладывать о плане диверсионных ударов, когда, по его мнению, диверсия только мешает нашей разведывательной работе! Да и представление о разведработе у него путаное. Он мечтает о засылке агентуры в Германию, а от вербовок немцев отмахивается как черт от ладана. Нельзя же с такими настроениями руководить. На несколько секунд воцарилось молчание. - Вы хотите сказать? - спросил меня Демьян. - Нет. Сказано все. - А ваше мнение? - Я согласен с Перебежчиком. - После провала группы Урала, - заговорил Демьян, - товарищ Солдат предлагал мне прекратить связь друг с другом и свернуть боевую работу. Я сказал ему, что это паникерство. Почва под ногами Геннадия неожиданно заколебалась. Он не был подготовлен к этому. - Я честно высказал свое мнение, - попытался оправдаться он. - Или, по-вашему, нельзя иметь свое мнение? - Пожалуйста, имейте, - разрешил Демьян. - Но выполняйте мои указания. Вы обязаны искать предателя. Провал группы Урала не эпизод, а звено из длинной цепи. - А почему вы уверены, что в нашей среде предатель? - обратился Геннадий к Демьяну. - Вот это да! - воскликнул Русаков. - Я бы не сказал, что ты очень сообразителен для руководителя группы. - Какой есть! - огрызнулся Геннадий. - Плохо, - заметил Демьян. - А мы хотим вас переделать. - Я не нуждаюсь в этом, - с раздражением бросил Геннадий. Он не мог совладать с собой и сорвался с нужного тона. - Тогда я предлагаю вывести Солдата из состава бюро, - медленно произнес Демьян. - Кто за это - прошу поднять руки. Все произошло в считанные секунды. Геннадий не успел даже оценить происшедшее. - И еще, - продолжал Демьян, - есть предложение освободить товарища Солдата от руководства разведкой и возложить это на Перебежчика. А Солдату поручим сформировать боевую диверсионную группу. Люди найдутся. И хорошие люди. Сгоряча Геннадий продолжал гнуть свое, хотя не мог не чувствовать отношения к нему членов бюро. Он напомнил, что в старшие группы назначен приказом управления и бюро не вправе отменять его. - И шифр я никому не передам, - вызывающе закончил он. - Попробуйте, - пригрозил Демьян. - Мы подождем три-четыре дня, а потом обсудим вопрос о вашем пребывании в партии. Дальше идти было некуда. Геннадий сразу обмяк, как проколотая шина, сел на ящик и в состоянии крайней растерянности пробормотал: - Хорошо. Я сам. Мне выйти? - Ну зачем же, - возразил Демьян. - Давайте, товарищ Челнок, докладывайте. Демьян требовал от всех, чтобы именовали друг друга только по кличкам, и это было правильно. Челнок зачитал листовку, воззвание к гражданам города и "поздравительные" письма пособникам оккупантов, подготовленные к распространению и рассылке. Люди из группы Челнока продолжали свою опасную и трудную работу, несмотря на усилившуюся слежку полиции и гестапо. Теперь дело не ограничивалось распространением листовок и воззваний. Пропагандистки Челнока вели беседы по домам, действуя на собственный страх и риск. После Челнока я доложил бюро о выдвижений Кости и Трофима Герасимовича - Клеща - на роль старших самостоятельных групп. Костя фактически уже является старшим, под его началом успешно работают три человека. Кандидатуры утвердили без возражений. На этом заседание окончилось. Члены бюро разошлись, а меня и Андрея Демьян задержал. Он хотел знать подробности истории с Дункелем-Помазиным. Андрей рассказал. - Не выпускайте его из пределов видимости, - посоветовал Демьян. - Держите на прицеле. Он считал, что Дункеля надо взять живым и воспользоваться его безусловно обширными сведениями о немецкой разведке. - А если затащить Дункеля в ваше убежище? - высказал предположение Демьян. - Что ж, это осуществимо, - согласился я. - Дункель, по-видимому, явится к доктору за пишущей машинкой, там мы его и захватим. - А если не явится? - Должен. Логика того требует. - Это ваша логика требует, - заметил Демьян, - а он думает по-своему. - Все равно отыщем, - твердо сказал Андрей. - Теперь его в лицо знают трое: Аристократ, Наперсток и Пейпер. - Хорошо бы. - Демьян скупо, но как-то мечтательно улыбнулся. - Надо добыть его. 15. Новогодний вечер Я не мог опаздывать к бургомистру. Я явился точно в указанное на пригласительном билете время - в одиннадцать часов вечера. До этого мне не приходилось бывать у Купейкина, но его адрес я знал. Он занимал второй этаж небольшого каменного, хорошо сохранившегося особнячка. До войны в нем размещалась эпидемиологическая станция. Жил Купейкин как у Христа за пазухой. Первый этаж особняка занимала городская полиция. Чтобы пробраться к бургомистру, надо было миновать вахтера, который поглядывал на каждого посетителя и проверял глазом - не схватить ли, не упрятать ли в кутузку. Купейкина я увидел через окошко дежурного, он ожидал гостей и подал мне знак рукой: дескать, поднимайтесь наверх! Дверь открыло единственное чадо бургомистра - его дочь Валентина Серафимовна. На ее длинном бледном лице я уловил выражение разочарования: она ждала, видимо, кого-то другого. С деланной улыбкой Валентина Серафимовна приветствовала меня и пригласила в квартиру. - Вы первый, - добавила она. - Подчиненным положено приходить вовремя, - заметил я, раздеваясь. Валентине Серафимовне минуло двадцать девять лет. Высокая, сухопарая, с осиной талией, она наряжалась всегда в короткие платья, чтобы демонстрировать свои ноги, которые являлись ее единственным украшением. В семье дочь Купейкина занимала независимое положение и считала себя самостоятельной женщиной. Она работала переводчицей в гестапо и должность эту купила страшной ценой - предала своего мужа, который по заданию войсковой разведки пробрался в Энск для сбора интересующих фронт сведений. Валентина Серафимовна была вероломным, самовлюбленным и мстительным существом. Даже сотрудники управы, люди с подмоченной совестью, и те не могли ее терпеть и за глаза называли гремучей змеей. Дочь хозяина провела меня в гостиную, извинилась и оставила одного. Я уселся на диван, утяжеленный высокой спинкой, зеркалом, полочками и шкафчиками. Уселся и оглядел комнату. Просторная, с высоким потолком, она была заставлена громоздкой разномастной мебелью. Сюда перебрались из чужих домов доживать свой век ломберные столы, дубовые горки, шифоньеры, кресла, качалки, стулья, подставки для цветов. В четырех разных по цвету, стилю и габаритам шкафах, занимавших глухую стену, покорно дремали бог весть когда плененные книги в хороших переплетах. Давно, видимо, к ним не прикасалась человеческая рука. Я призадумался. Под Новый год принято вспоминать прошлое, заглядывать в будущее. Но я думал о настоящем. Сегодняшний день, как и многие другие, для одних начался радостью, для других слезами, для третьих смертью. В то время когда заседал подпольный горком, оккупанты провели в городе обыски. Делалось это в профилактических целях. Среди горожан уже ползли слухи, что больше сотни человек арестовано. Невзирая на пургу, начальник гарнизона приказал для устрашения населения в течение двух часов гонять по городу тяжелые танки. Они безжалостно перемалывали мягкий снег и обнажали черную мерзлую землю. Мои раздумья прервал звук шагов. Еще не старая, но бесцветная, убогая, страшно высохшая жена бургомистра ввела в гостиную субъекта огромного роста, с красной физиономией и очень неприятными манерами. Это был начальник городской полиции Пухов. - Надеюсь, вы знакомы? - обратилась хозяйка к нам обоим. "Ну еще бы! Как же не знать такого человека, как Пухов?" Я встал, пошел ему навстречу и пожал здоровенную потную лапу. - Вот и чудесно, - обрадовалась хозяйка и ушла. Пухов выругался площадной бранью, прикрыл поплотнее дверь и сказал тонким, сиплым голосом: - На кой дьявол устраивать эти сборища? Время ли сейчас? По городу рыскают подпольщики. Вот, смотрите, - извлек он из кармана несколько смятых листовок и подал мне. - Опять? - спросил я. - Опять! Молодчага Челнок. Он уже приступил к выполнению новогоднего плана. - И разные, заметьте! - продолжал Пухов. - А знаете, какое поздравление прислали господину Купейкину? Я отрицательно покачал головой. - Ужас! Обнаглели, мерзавцы, донекуда. Они пишут... Что "они пишут" - узнать не удалось: господин бургомистр, его жена и дочь торжественно ввели начальника энского гестапо, штурмбаннфюрера СС Земельбауэра. Честно говоря, я представлял себе начальника гехайместатсполицай* более величественным по внешности, а он оказался маленьким невзрачным человечком с птичьей головой, крохотным острым подбородком и вогнутыми внутрь коленками. Левое плечо было ниже правого, кожа на лице дряблая, бледно-серого цвета. Из глубоких впадин мерцали, точно угли, маленькие крысиные глазки. И вообще в его облике чувствовалось что-то крысиное. То ли долголетняя профессия, то ли сознание своей силы делали выражение его лица невозмутимым. ______________ * Гехайместатсполицай - государственная тайная полиция (сокращенно - гестапо). Он заговорил со мной на жестком и тягучем диалекте баварца, задал несколько ничего не значащих вопросов, а потом оскалил в улыбке свои крупные желтые зубы, повернулся на каблуках и бросил в лицо бургомистру: - Вы пройдоха. Шельмец. Да-да. Штурмбаннфюреру СС разрешалось говорить все, что приходило на ум. Купейкин вылупил глаза и покраснел как рак. Его супруга застыла с полуоткрытым ртом. Валентина Серафимовна недоуменно глядела на своего шефа, силясь понять, как принимать это - в шутку или всерьез. На лице начальника полиции я прочел что-то вроде удовлетворения. Гестаповец сам разрядил обстановку: - Что же получается? Господина Сухорукова, отлично знающего наш язык, вы держите при себе, а я мучаюсь без переводчика. - А я, господин штурмбаннфюрер? - с обидой в голосе и капризной миной на лице вопросила Валентина Серафимовна. Гестаповец отмахнулся: - Вы не в счет. Личный переводчик-женщина - это неплохо. Прием, банкет, интервью и прочее. А когда надо серьезно говорить с мужчиной - и не час, не два, а всю ночь, - тут я предпочитаю переводчика-мужчину. И выезды. А ваше мнение, господин Сухоруков? Я ответил, что в работе полиции ничего не смыслю. Но мне кажется, что допрашивать удобнее всего на родном языке преступника, а переводчик - лишняя инстанция. - О! Чушь! - воскликнул Земельбауэр. - В таком случае мне надо знать французский, польский, венгерский, чешский, словацкий, русский и еще черт знает какие языки. Надо быть полиглотом. А где же вы откопали господина Сухорукова? - спросил он бургомистра. Купейкин ответил, что меня прислали из комендатуры. - А вы не желаете работать у меня? - предложил начальник гестапо. В короткое мгновение я представил себя в роли переводчика гестапо. Колкие мурашки пробежали по спине: страшно. - Нет! - твердо ответил я после короткого раздумья. Наступила тишина. Все насторожились. Ответ сочли не столько смелым, сколько дерзким. Земельбауэр по-новому всмотрелся в меня своими крысиными глазками, оскалил в улыбке свои желтые зубы и неторопливо проговорил: - Вы мне нравитесь, господин Сухоруков. Я вас запомню. У меня хорошая память. Мне редко кто говорит "нет". А почему "нет", можно поинтересоваться? Я пожал плечами, постарался сделать застенчивую улыбку и ответил: - В таком ведомстве, как гестапо, работать могут не все. Для этого нужны люди с крепкими нервами, железной волей и, главное, с призванием. А я ни одним из этих достоинств не обладаю. У меня ничего не выйдет. Я думой, мыслями, стремлениями - педагог. - Хорошо, - одобрил начальник гестапо. - Вы мне определенно нравитесь. Я люблю людей прямых. А это чья? - переключился он сразу на другую тему и указал мизинцем на зимний этюд, украшавший стену. Валентина Серафимовна взяла своего шефа под руку и повела к картине. Бургомистр, довольный тем, что моя персона привлекла внимание штурмбаннфюрера, приблизился ко мне, молча пожал руку повыше локтя и вышел из гостиной. Пожаловали еще трое гостей: комендант города майор Гильдмайстер, начальник военного госпиталя доктор Шуман и высланный им навстречу секретарь управы Воскобойников. Бургомистр впал в ажитацию Он переламывался в поклонах, расстилался ковром, готов был вывернуться наизнанку. Его тонкие и прозрачные, точно из воска, уши просвечивали, голые, без единой ресницы, веки торопливо хлопали. Купейкин старался всем угодить, всем сделать приятное. В каждом госте он видел что-то таинственное и могущественное. И заранее трепетал. Наибольший ужас наводил на него комендант города. Майор Гильдмайстер, широкоплечий, высокий, держался подчеркнуто холодно. Глаза его, полуприкрытые припухшими веками, презрительно смотрели на мир. Он чувствовал свое превосходство над всеми. У него был длинный квадратный подбородок, лобастое лицо и немного вдавленный нос (последствия увлечения боксом). Слыл он офицером властным, решительным и неустрашимым. Со своими земляками он держал себя надменно-торжественно, а с русскими - оскорбительно-вежливо. Северогерманский диалект выдавал в нем берлинца. Второй гость выглядел проще. Это был старик лет шестидесяти, тяжеловесный, как слон, с отталкивающей внешностью и вставной челюстью Среди гостей он оказался потому, что по жене состоял в каком-то родстве с министром пропаганды Геббельсом. С этим нельзя было не считаться. Начальник госпиталя без умолку болтал своими слюнявыми губами, рассказывал анекдоты вековой давности и сам первый смеялся над ними. Жена бургомистра сочла необходимым направить новогодний праздник по должному руслу. - Господа! Можно к столу, - прозвучал ее глухой голос. Все встрепенулись, как по команде, но майор Гильдмайстер поднял правую руку и спокойно сказал: - Я взял на себя смелость пригласить в этот дом своего близкого друга полковника Килиана. Он здесь проездом. Подождем минутку. Он украсит нашу компанию. Слова эти были обращены не к хозяину и не к хозяйке дома, а ко всем, будто мы, гости, правомочны были решать этот вопрос. Валентина Серафимовна захлопала в ладоши и этим выразила свое одобрение. Раздались возгласы: "Подождем!", "Пожалуйста", "Время есть". Жена бургомистра пробормотала что-то по-немецки. Она знала несколько немецких слов и с большой опаской пользовалась ими. Вначале хозяева и гости стояли кучкой посреди гостиной, окружая коменданта, а затем по инициативе начальника гестапо и Валентины Серафимовны стала прохаживаться парами, как в фойе театра. Секретарь управы Воскобойников шагал рядом со мной. Он поведал мне на ухо, что в числе приглашенных были начальник гарнизона, командир авиачасти, комендант полевой комендатуры, командир полка и два офицера абвера. Но никто из них, видимо, не придет. Бургомистр волновался и то и дело, поднимая ткань, маскирующую окна, поглядывал на улицу. И вот наконец пожаловал близкий друг коменданта, ничем не приметный, пожилой, седоголовый полковник Килиан. На нем были тщательно отглаженные мундир и брюки. Стоячий бархатный воротник с окантовкой говорил о том, что полковник штабной работник. Но не Килиан привлек к себе общее внимание. Не он произвел впечатление и эффект, а молодая дама, его спутница. Лет двадцати шести - двадцати семи, просто и со вкусом одетая, она была свежа, женственна и привлекательна. Над ее продолговатыми глазами, излучавшими зеленый свет, четко вырисовывались тонкие выгнутые брови... Нетрудно было убедиться, что никто из присутствующих не знал спутницу полковника. Когда подошла моя очередь знакомиться, она подала мне маленькую крепкую руку, посмотрела на меня спокойным взглядом ясных глаз, и я понял, что не оставлю никакого следа в ее памяти. Почти всех интересовал вопрос: кто она? Гости начали шушукаться, высказывать догадки и предположения. Жена ли это полковника, или родственница, или, наконец, знакомая - никто сказать не мог. Одно было известно: она немка. Звали ее Гизелой. Мне стало ясно, что гвоздем сегодняшнего вечера окажется не комендант, не начальник гестапо, а она, молодая спутница Килиана. Да такая женщина и не могла не быть центром внимания. Это понял не только я, но и Валентина Серафимовна. Она не сводила с незваной гостьи своих любопытно-злых глаз. Все медленно направились в столовую. До Нового года оставалось немногим более десяти минут. Майор Гильдмайстер и штурмбаннфюрер захотели сидеть рядом с Гизелой, а потому и усадили ее рядом с собой. Я смотрел на стол и не мог оторвать взгляда. Ой, как давно не видел я такого изобилия! Здесь красовались ветчина, буженина, разносортные колбасы и сыры, рыба копченая, вяленая, соленая, отварная, жареная, паштеты, консервы, грибы, кулебяка, заливная холодная свинина и многое другое. Откуда все это добыл Купейкин? В каких тайниках хранились такие сокровища? Чье око оберегало их? В ожиданий торжественной минуты гости раскладывали еду по своим тарелкам. Купейкин разливал вино. Когда подошла очередь Гизелы, он достал из буфета отдельную бутылку и сказал тихо, но торжественно: - Только для вас. Сухое. "Корво ди Саллапарута", из Сицилии. Гизела мило улыбнулась, кивнула и, подняв наполненный золотистым напитком бокал до уровня глаз, посмотрела на свет. Мы наблюдали за каждым ее движением. Майор Гильдмайстер взглянул на свои часы и поднялся с бокалом в руке. - Ауф! Встать! - крикнул штурмбаннфюрер Земельбауэр и, выбросив руку вперед, пролаял: - Хайль Гитлер! Ответили все, не особенно дружно. - Ч-ч... - прошипел бургомистр, и взгляды гостей скрестились на коменданте. Майор поздравил присутствующих с Новым годом. Мы поднесли к губам бокалы, и в эту минуту задребезжал телефон, стоявший в углу на маленьком столике. Секретарь управы вскочил с места, опрокинув стул, и схватил трубку. Просили коменданта. Майор Гильдмайстер спокойно допил вино и не торопясь направился к телефону. Все замерли. В столовой водворилась тишина. Но за этой обманчивой тишиной что-то скрывалось. Она таила какую-то угрозу. - Так... Понимаю... Правильно... Поезжайте... Я буду здесь, - произнес комендант, положил трубку и задумался. - Что-нибудь серьезное? - поинтересовался штурмбаннфюрер, сощурив свои крысиные глазки. - Как сказать, - неопределенно заметил комендант. - От этого мы никогда не гарантированы. Горит состав с бензином на станции. У меня сильно сжалось сердце. Горячая волна радости подступила к горлу. Трофим Герасимович выполнил новогоднее задание. - Дверь на балкон открывается? - спросил комендант. - Да, конечно, - ответил бургомистр. - Выключите свет! Начальник полиции, ближе всех сидевший к выключателю, быстро исполнил команду, и комната погрузилась во мрак. Бургомистр завозился у двери. Загремела заслонка, щелкнул ключ в замке, затрещала бумага, которой были заклеены щели. Наконец дверь открылась, и вместе со струями холодного воздуха в комнату хлынули вопли сирены и всполошенные выкрики паровозных гудков. Комендант, гестаповец, начальник полиции, я и бургомистр вышли на балкон и закрыли за собой дверь. Метель угомонилась. Втихомолку падая легонький снежок. Мороз крепчал и сразу охватил нас в свои объятия. В западной части города полыхало пламя. Огонь отражался в низко плывущих облаках. - С воздуха? - спросил начальник гестапо. - Но я не слышал зениток. - Диверсия, - сказал комендант. - Хм... - Штурмбаннфюрер поежился и обратился к начальнику полиции: - Господин Пухов! Поезжайте, посмотрите сами. - Там мои люди, - заметил комендант. - Ничего, поезжайте, - повторил штурмбаннфюрер. - Слушаюсь, - произнес Пухов и, странно втянув голову в плечи, быстро юркнул с балкона. Я перегнулся через перила и стал смотреть вниз на цепочку автомобилей, выстроившихся у фасада. Спортивный "хорьх" с откидным верхом - майора Гильдмайстера; горбатый допотопный "штейр" - начальника госпиталя доктора Шумана; большой, приземистый, залепленный белыми пятнами "оппель-адмирал" - начальника гестапо. А на "мерседесе", видно, приехали полковник Килиан и его спутница. Шоферы стояли кучкой, глядели на зарево и о чем-то болтали. В темноте, точно светлячки, мигали горящие сигареты. Из ворот, расположенных под балконом, часто почихивая, выкатил полицейский "майбах". Чуть ли не на ходу в него вскочили двое. - Пойдемте, - предложил комендант, и мы вернулись в дом. Ужин возобновился. Тосты следовали за тостами. Полковник Килиан предложил выпить за доблестную германскую армию, бургомистр - за новый порядок на земле, вводимый железной рукой фюрера. Штурмбаннфюрер Земельбауэр поднял тост за тех русских, которые глубоко верят в Гитлера и помогают немецкой администрации на оккупированной территории. Хмель, подобно огненному току, растекался по моим венам. Голова чуть кружилась, но мысль работала по-прежнему четко, я прекрасно понимал происходящее, пил, ел, разговаривал, слушал. Шуман рассказывал анекдоты. Он знал их массу. В бестактной форме, не стесняясь женщин, он выкладывал самые пересоленные и переперченные. Бесстыдство этого пошляка со вставной челюстью превышало всякую меру. Килиан, Гильдмайстер и Земельбауэр косились на него, но молчали. Гизела, казалось, не слышала доктора и оживленно переговаривалась то с одним, то с другим гостем. Я изредка останавливал свой взгляд на ней. Происходило это бессознательно, независимо от меня, как биение сердца. Гизела обладала какой-то притягательной силой. Она держала себя в высшей степени скромно, без кокетства, без игры. У нее был низкий, глубокий, грудной, воркующий голос, и в этом я видел какое-то неотразимое очарование. До меня долетали обрывки фраз, брошенных Гизелой. - Там угощали нас страшным напитком. Забыла, как называется. Он отдает цитварным семенем. "Где там? - гадал я. - Кто же, в конце концов, она?" - Где вы жили в Афинах? - Сначала в отеле "Король Георг", потом в "Великобритании". "Так, - ответил я, - значит, она была в Греции". Гизела хотела добавить что-то, но ее перебил этот пошляк доктор Шуман. Он начал рассказывать анекдот о вскрытии трупа, причем с такими подробностями, от которых, скажем прямо, наш аппетит не мог улучшиться. Хозяйка подала национальное баварское блюдо - ливерные клецки. Я понял, что это блюдо - дань штурмбаннфюреру. Он оценил внимание к своей особе, встал, подошел к Валентине Серафимовне и поцеловал ей руку. Та просияла. Дружно принялись за клецки. Все, кроме Гизелы и коменданта, были под хмельком. Осмелела даже застенчивая жена бургомистра. Муж упрекал ее в том, что она допустила ошибку и не пригласила какого-то актера с гитарой. Она громко возражала: - Ни за что! Не терплю артистов! Это неполноценные люди. У них нет своего языка, своих мыслей. Ей начал возражать секретарь управы Воскобойников, но в это время внимание всех привлек неожиданно вошедший в столовую лейтенант из городской комендатуры, тот самый, с помощью которого я сделал головокружительную "карьеру". Снег на его фуражке, воротнике и плечах шинели еще не успел растаять. Майор Гильдмайстер извинился перед дамой, поднялся и твердой походкой направился к лейтенанту. Он обнял своего подчиненного за талию и вывел в коридор. Через несколько минут они оба вернулись. На лейтенанте уже не было фуражки и шинели. Он занял место уехавшего начальника полиции, но, увидев меня, поменялся местом с Воскобойниковым и оказался со мной рядом. Мы чокнулись, поздравили друг друга и выпили по бокалу. Я спросил лейтенанта: - Почему так поздно? Он объяснил, что попал сюда совершенно случайно, и на ухо добавил: - В машину начальника полиции кто-то бросил гранату. Возле казино. Убит он, шофер и референт. "Так, все ясно, - с удовлетворением отметил я. - Костя задание выполнил. Только ни он, ни кто-либо другой гранату не бросал. Костя уложил в багажнике "майбаха" магнитную мину, и она сработала". То, о чем лейтенант сообщил мне шепотом, комендант рассказал всем. Начальника госпиталя передернуло. - Черт знает что! Состав с горючим. Начальник полиции. Эти аттракционы мне не нравятся! - Да, - протянул полковник Килиан. - Не совсем удачная прелюдия к Новому году. Я был на передовой, там, знаете, спокойнее. Штурмбаннфюрер побагровел, стукнул своим детским кулачком по столу и сказал: - Ничего! Я доберусь до них. В голосе его я не почувствовал особой уверенности. Бургомистр, основательно "окосевший", пытался заверить гостей, что и он со своей стороны примет все возможные меры. Он начал было перечислять, какие именно, но поперхнулся Слова у него вылетали с надрывным кашлем и крошками от кулебяки. Гизела сделала брезгливую мину и немного отодвинулась. Мне в голову лезла сумасбродная мысль: "А что, если выпить за упокой души Пухова?" Мысль поистине сумасбродная. Валентине Серафимовне очень хотелось завести патефон и потанцевать, но майор Гильдмайстер решительно запротестовал: пора разъезжаться. Все встали из-за стола. Полковник Килиан загремел стулом и едва удержался на ногах. Начали прощаться. Когда я второй раз за эту ночь ощутил в своей руке теплую руку Гизелы, меня охватило чувство какой-то неловкости. Природу этой неловкости я еще не понимал. В передней штурмбаннфюрер сказал мне: - Я довезу вас на своем "оппеле". - Благодарю, - ответил я. - Где вы живете? Я рассказал. Знаки внимания со стороны начальника гестапо начинали тревожить меня. Я предпочел бы добираться домой пешком. Мы вышли на улицу. Машины коменданта и полковника Килиана уже отъехали. Шофер "оппеля" прогревал мотор, и плотный газ клубился у глушителя. Когда Земельбауэр взялся за ручку дверцы, в центре города грохнул взрыв. Затем застрекотал короткой очередью автомат, и опять наступила тишина. - Вы слышали? - как бы не веря себе, спросил гестаповец. - Да, слышал, - подтвердил я. Я мог сказать больше. Я мог сказать, что взлетело в воздух помещение радиоузла и радиостудии и что для этого понадобилось шестнадцать килограммов взрывчатки, а главное - смелость и отвага ребят из группы Андрея, которых гауптман Штульдреер считает верными людьми абвера. - Где же это? - нюхая носом воздух, поинтересовался Земельбауэр. - Трудно сказать. Где-то в центре. - Поехали, - предложил он и сплюнул. Мы уселись рядом, и "оппель" неслышно тронулся с места. 16. Геннадий нервничает Домой я попал в четыре часа утра. Хозяин не спал. Он сидел за столом, макал в воду черствый, проржавевший сухарь и грыз его. - Ну как? - спросил я, раздеваясь. Трофим Герасимович аккуратно смел на широкую шершавую ладонь крошки и ловко бросил их в рот. Потом подмигнул мне: - Видать по всему, все в порядке. Полыхало, куда там! Сработали твои зажигалочки. Трофим Герасимович намекал насчет моего участия в поджоге состава Это я снабдил его зажигалками, последними из моего личного запаса. Когда рассказывал Трофим Герасимович, казалось, будто сложную диверсию совершить было легко и просто Он передал всю историю за две минуты, и при этом самыми обычными словами - "подошли, заложили, ушли". На самом же деле это была труднейшая операция, потребовавшая недюжинной смелости и находчивости. Железнодорожные пути и составы охранялись усиленными нарядами солдат и полицаев. И хотя Трофим Герасимович улыбался и равнодушно махал рукой, я чувствовал еще не улегшееся в нем волнение. Новогодняя ночь заложила новые морщины на его лице. Он не спал, ждал меня: хотел поделиться своей радостью. И только когда я выслушал его, он забрался под теплый бок супруги и, сраженный усталостью, мгновенно уснул. Я последовал ег