о примеру Мне для отдыха едва-едва хватило времени в эту новогоднюю ночь: предстояла встреча с Геннадием и Наперстком. Спал я немного, но крепко. Мне снилась молодая немка Гизела. Снилась в какой-то необычной обстановке, как это часто бывает во сне. Мы шли с ней на лыжах. Шли глухим хвойным лесом, а по нашим стопам следовал штурмбаннфюрер СС Земельбауэр. Потом мы очутились в зрительном зале неизвестного мне кинотеатра, смотрели фильм, и Гизела все время сжимала мою руку. А когда мы вышли из театра, на дворе стояло лето - солнцепек, духота. Мы пили лимонад и не могли напиться. Он был теплым, не утолял жажды. Проснувшись, я первым долгом подошел к жбану и выпил целый ковш воды. Хозяин спал, и его мощный храп сотрясал стены дома. Часы показывали восемь с небольшим. Я быстро оделся и вышел. Глазам моим открылось изумительно белое сияние снега. Он был всюду: на земле, на крышах, на заборах, на верхушках телеграфных столбов и на проводах. Стоял чудесный морозный день, первый день нового, сорок третьего года. В небо над вокзалом медленно тянулись столбы дыма, заволакивая чистые облака. Состав продолжал гореть, а виновник пожара в это время крепко спал. По пустынным улицам дремавшего города вяло бродили патрули. Сегодня их было необычно много. Оно и понятно. Прежде чем я добрался до дома Геннадия, мне пришлось трижды предъявлять документы. По количеству патрулей, по безлюдью на улицах нетрудно было догадаться, что в городе происходят облавы. К Геннадию должен был заглянуть и Андрей. Так условились мы после заседания. Дневная встреча нас не пугала. Я являлся сотрудником управы, а Андрей вербовщиком абвера. На худой конец встречу у Солдата он мог оправдать намерением привлечь нас к сотрудничеству с абвером. Геннадия я застал за бритьем. Он сидел у окна перед небольшим куском зеркала от разбитого прожектора, неторопливо мылил щеки и старательно выбривал. Лицо его, заметно припухшее, с мешками под глазами, убедительно свидетельствовало о том, что Новый год он встретил не без шнапса. На мое приветствие он едва ответил. Я думал, что Геннадий поинтересуется вчерашним балом у бургомистра, но он не задал никаких вопросов и вообще не проявлял желания разговаривать Молча добрился, подошел к рукомойнику и стал полоскаться. В это время подал голос его наследник. Он спал на диване между подушками и начал орать так, будто с него снимали кожу. Геннадий прервал умывание, наскоро вытерся, взял своего питомца на руки и неловко пестуя, принялся успокаивать. Я смотрел на Геннадия и думал. Дети есть дети. И этого пацана он должен любить. Но почему он ни разу не вспомнил и не заговорил о Наташе - своей единственной дочери? Неужели она не оставила никакого следа в его душе? Мне неудобно было начинать с ним разговор на эту тему, но очень хотелось. А я Наташу и мальца Мишу часто видел во сне. Ввалился с мороза Андрей, озябший, покрытый инеем. - Привет. С Новым годом, - бросил он деловито. - Сегодня ночью две мои группы выбрасывают в партизанскую зону. Одну - в район Борисова, другую - под Смоленск. Знаете, что кокнули Пухова? Я кивнул. Геннадий промолчал. - А что, радиоузел взлетел на воздух? - опять спросил Андрей. Я снова кивнул. Геннадий расхаживал по комнате и, легонько постукивая ребенка по мягкому месту, что-то мурлыкал. Он никак не реагировал и на мое сообщение о том, что Трофим Герасимович с напарником подожгли состав с горючим. Андрей внимательно поглядел на Безродного, вынул из кармана смятую сигарету, расправил ее и закурил. - У меня только что был гауптман Штульдреер, - проговорил он и, достав из кармана клочок бумаги, протянул мне. - Это координаты моих хлопцев. С завтрашнего дня их можно слушать. Уведоми Решетова! На моем лице застыл вопрос. Что значит "уведомить"? Это значит - зашифровать телеграмму. А шифр-то у Солдата! Андрей внес ясность и сказал Геннадию: - Шифр передай Дим-Димычу. - И не подумаю, - усмехнулся тот и поддал сильного шлепка сыну. Андрей нахмурился. - Да-да, - подтвердил Геннадий. - И не подумаю. Или тебе, или никому. Ни о каком Дим-Димыче не может быть и речи. - А если Демьян... - начал было Андрей. Вспыливший мгновенно Геннадий резко оборвал его: - Плевать я хотел на твоего Демьяна! Я подчиняюсь горкому, а не ему. Тоже мне умник нашелся. Командовать мастер. Подумаешь, пуп земли русской. Пусть сидит в лесной норе и занимается своими делами. И нечего совать нос куда не следует. Андрей улыбнулся и спокойно вставил в паузу: - Быть может, ты сам скажешь об этом Демьяну? Слова эти больно задели Геннадия. - Предоставляю эту возможность тебе. Лижи ему задницу! Мне очень хотелось, чтобы Андрей встал, подошел к Геннадию и дал ему по физиономии. Ему это сделать было совсем не трудно при его росте и силе. Но он только побледнел. Побледнел и сказал: - Демьян умеет командовать, ты прав. Тут он мастер, а ты и в подмастерья к нему не годишься. Геннадий подошел к кровати, швырнул в нее своего сына и, энергично жестикулируя, вновь стал выплескивать свою злость: - Ни черта он не умеет, твой Демьян. Только корчит из себя. В подполье провал за провалом. Сам виноват, а на других хочет свалить. Ищи ему предателя! Xa! Сам пусть ищет! Андрей тяжело опустил руку на стол и встал. - Хватит! Не будем ослами. Давай шифр! Геннадий хотел что-то сказать, глотнул воздух и молча вышел в другую комнату. Вернулся оттуда со спичечным коробком в руке. - Здесь все. Андрей неторопливо проверил и передал коробок мне. - У тебя будет, - проговорил он. Геннадий посмотрел на нас и глухо, сдерживая злобу, произнес: - Ладно. Проваливайте. Без вас тошно. Андрей кивком указал мне на дверь. За порогом он сказал: - Составь две телеграммы Решетову. В одной укажи, что по инициативе Демьяна горком развенчал Геннадия. Во второй сообщи о новогодних ударах. Добро? - Ладно. - Я виделся с Пейпером, - продолжал Андрей. - Да, он беседовал в приемной доктора с Помазиным. - Это очень важно, - заметил я. - Во всяком случае, этого типа сейчас знают в лицо трое наших. Посмотрим, что даст нам понедельник. Мы расстались. Поскольку Новый год выпал на пятницу, а в пятницу у доктора был приемный день, я имел все основания заглянуть к нему. Там никаких новостей не было. Небольшая новость заключалась в радиограмме за подписью Решетова. Я расшифровал ее дома. Она гласила: "Днями в Энске должен появиться оберштурмбаннфюрер СС Себастьян Андреас. Примите все меры, чтобы узнать, с кем из горожан он будет иметь встречи". Я постарался запомнить имя эсэсовца и сжег бумажку. 17. Сюрпризы - Ради бога, зайдите сегодня! - Эту фразу я услышал в десяти шагах от управы, когда заворачивал за угол. Оглядываться не следовало, слова были брошены мимоходом, чтобы не вызвать подозрения у посторонних. Но я оглянулся, встревоженный: от меня удалялась Наперсток. На ней был платок, старомодная, сильно поношенная плюшевая кацавейка и несуразные, с перекошенными задниками валенки. Как ни в чем не бывало твердыми маленькими шажками она переходила дорогу. "Ради бога, зайдите сегодня", - повторил я мысленно. И тотчас почувствовал смутное беспокойство. Еще ни разу Наперсток не назначала внеочередную явку таким способом. Ни разу не звучал так тревожно и просительно ее голос. Что случилось? Прошла ровно неделя, как я и Андрей были в доме Аристократа, видели его и Наперстка. Мы пришли в воскресенье вечером и ушли в понедельник: ждали Дункеля-Помазина. Но он не явился за своей машинкой. По-видимому, планы его менялись, и нам следовало это учесть, принять меры предосторожности, временно прекратить посещение Аристократа. И вдруг сигнал! Смутное беспокойство рождало различные предположения, одно страшнее другого. Я досадовал на Наперстка: она могла сказать еще несколько слов и объяснить, что произошло. А теперь мне приходится ломать голову и мучиться. Работа валилась из рук. Я писал какие-то бумажки, не вникая в них, не понимая сути. В голове билась одна мысль: "Надо идти! Надо идти к Аристократу. Скорее!" Сегодня понедельник. Карл Фридрихович принимает с десяти до тринадцати. Пора! Но как вырваться из управы? Что придумать? Кажется, все испробовано, и нового ничего не изобрести. Беспокойство нарастало, вызывало физическую боль: у меня адски ломило виски. Что же предпринять? Раздался звонок: вызывал к себе бургомистр. Сейчас отпрошусь. Скажу, что беспокоит печень, не могу работать. Увы, бургомистр предупредил мое намерение. - Только что звонил штурмбаннфюрер Земельбау-эр, - сказал он. - Вызывает вас к себе. Сейчас. Моя машина стоит у подъезда. Поезжайте! Сердце мое сжалось от неприятного предчувствия: - А что такое? Господин Купейкин беспомощно развел руками. Я поклонился и вышел. Еще сюрприз! Зачем я понадобился начальнику гестапо? Не связано ли это с сигналом Наперстка? По пути к зданию гестапо я передумал бог знает что. И конечно, в голову лезло самое худшее. А что, если Дункель уже знает, что доктор - наш человек? Что, если он следил за домом доктора? Быть может, доктора арестовали! - Подождать? - осведомился шофер, когда машина остановилась у подъезда. - Нет! - ответил я. И в голосе моем было столько отчаяния, что самому сделалось страшно. Я переступал этот роковой порог в первый и, возможно, в последний раз. Все допустимо. Сколько патриотов нашло свой удел в этих страшных стенах, и уж, конечно, никто из них не предполагал найти здесь конец. Я тоже не предполагал. Но кто гарантирован? Я поднимался по крутым ступенькам бывшего здания горкома партии, стараясь взять себя в руки и подготовиться к неведомому. Штурмбаннфюрер СС не встал при моем появлении, а лишь откинулся на спинку стула. Спинка была выше его головы. Этот убогий человечишка с птичьей головой, косоплечий, обрадовал меня: он любезно протянул через стол свою мягкую, детскую руку и, когда я пожал ее, предложил сесть. Потом пододвинул пачку сигарет, зажигалку. Я с удовольствием закурил. Затянулся раз-другой, и биение сердца пришло в норму. Тревогу как рукой сняло. Штурмбаннфюрера окружали кипы газет, сводок, папок, докладных записок, пачки раскрытых сигарет, огромный сейф, начатая бутылка вина, раскладной диван с подушкой и одеялом, несколько охотничьих ружей. - Не ожидали? - осведомился гестаповец. Я признался, что не ожидал. Он улыбнулся, показав свои желтые лошадиные зубы. - Я же обещал запомнить вас. "Провалился бы ты со своей памятью в преисподнюю", - едва не сорвалось с моих губ проклятье. Штурмбаннфюрер поинтересовался, как я живу, как идут дела в управе, как отнесся к моему вызову господин бургомистр. Я отвечал и думал: "Неужели за этим он вызвал меня? Нет-нет. Что-то другое. Но что?" Тревога вновь начинала подтачивать сердце. Кажется, рано я успокоился. Гестаповец слушал мои ответы, скалил зубы в улыбке, для которой не было никакого повода, и, откидывая голову с крохотным остреньким подбородком, пускал к потолку дым аккуратными маленькими колечками. Продержав меня минут десять в томительной неизвестности и раздумье, он сказал на своем тягучем диалекте баварца: - Сегодня вы мне нужны, господин Сухоруков. - К вашим услугам, - выразил я готовность. - Валентина Серафимовна заболела Она часто болеет. Женщина. А мне сегодня надо допросить одного типа. Это займет полчаса. От силы час, - и он нажал кнопку звонка. Вошедшему эсэсовцу начальник гестапо сказал одно слово: - Коркина! Эсэсовец щелкнул каблуками и удалился. Всех подпольщиков я знал по фамилиям. Коркина среди них не было. А быть может, кто-нибудь из ребят нарочно назвал себя так, чтобы сбить гестаповцев со следа? Ввели совершенно незнакомого мне, полного, с одутловатым лицом мужчину лет тридцати пяти. По его физиономии гуляла какая-то идиотская улыбка. Он подобострастно поклонился штурмбаннфюреру, потом мне, и я сразу проникся к нему отвращением. Не ненавистью, а именно отвращением, граничащим с брезгливостью. Земельбауэр указал пальцем на высокий табурет в углу, и Коркин без слов понял, что надо сесть. Он еще раз поклонился, сказал: "Благодарю" - и водрузился на табурет. Штурмбаннфюрер подал мне несколько листков, схваченных скрепкой. Это был акт, в котором сообщалось, что Коркина "сняли" с поезда недалеко от Энска прошедшей ночью. При нем нашли несколько килограммов сливочного масла, два куска свиного сала, махорку в пачках, спички, соль, сухари. Он ничего не скрывал. Да, он коммунист. Точнее, кандидат в члены партии. Вступил в позапрошлом году. Втянули. Долго беседовали с ним, уговаривали и обрабатывали. Кроме того, он партизан. Как стал партизаном? Очень просто. В сорок первом году при эвакуации поезд, в котором он ехал, угодил под бомбежку. Спасались кто как мог. Коркин бежал, добрел до деревни Ушкино и поселился в доме вдовы Твердохлебовой. Что делал? Все! Копал картошку, молотил цепом рожь, рубил солому, собирал колосья и, кроме всего прочего, ездил по нарядам старосты в лес за дровами. Вот там-то, в лесу, в декабре прошлого года его и зацапали партизаны. Зацапали - и тут же допросили с пристрастием. Поверили, но к себе не повели. Приказали сидеть в деревне Ушкино и следить за движением немецких войск по большаку. А движения никакого не было. Двенадцатого декабря пришел человек от партизан и сказал: "Мотай-ка, брат Коркин, в Энск и попытайся там устроиться. Биография у тебя чистая. Сойдешь за спекулянта. Кое-что из продуктов мы тебе дадим". Вот и все. Я прочел протокольную запись и вернул Земельбауэру. - Узнайте, кем Коркин был до войны, - поинтересовался он. Я задал вопрос. Оказалось, что до войны он проживал в Энске. Был вахтером на заводе, пожарным инспектором, нарядчиком, Десятником на строительстве железнодорожного клуба, заведующим материальным складом и перед самой войной - кассиром горторговской базы. Далее вопросы следовали один за другим, и Коркин отвечал на них без запинки. Есть ли у него знакомые в Энске? А как же! И не один, а куча. Конечно, часть из них удрала, попала в армию, но кое-кто и уцелел, В этом он уверен. А где остановится Коркин, если его отпустят? Коркин усмехнулся. Скажите пожалуйста, проблема! Об этом господин начальник гестапо пусть не беспокоится. А можно ли надеяться, что Коркин будет честно служить Германии и ставить в известность гестапо обо всем, на что обратят его внимание? Конечно. Если бы дело обстояло иначе, разве он согласился бы ехать в Энск? Это же все равно, что совать голову в пасть крокодила. Нет-нет. Все будет хорошо, и господин Штурмбаннфюрер останется доволен. - Пусть назовет адреса своих лучших знакомых, - предложил начальник гестапо. Коркин назвал двенадцать адресов. Запомнить все я не мог, но некоторые постарался. Допрос закончился вербовкой. Земельбауэр назначил Коркину первое свидание на Старопочтовой улице, дом восемь, в среду, в пять вечера. Когда Коркина вывели, Штурмбаннфюрер спросил меня: - Ваше мнение: можно ему верить? - Вполне, - заверил я. - Но до поры до времени? - Почему? - Скользкий он какой-то... Слишком угодливый. - Возможно, - неопределенно заметил я и спросил: - Мне можно идти? - Вы торопитесь? - Да. Ждет работа, и чувствую себя неважно. Голова болит. - Не смею задерживать. Надеюсь, что разговор, который произошел здесь, умрет в вашей памяти. - Вне сомнений. Я выбрался на свет божий, облегченно вздохнул и торопливо зашагал к дому Аристократа. Было уже две минуты второго, время приема истекло, но ради такого случая приходилось нарушать правила. Дверь, как всегда, открыла Наперсток И едва я переступил порог, как она точно обухом ударила меня по голове: - Пропал Карл Фридрихович. Я выдержал паузу и спросил: - Что значит "пропал"? - Пропал. Вчера в десять пришла машина. Легковая. Я пустила шофера в дом. Он сказал, что приехал от Пейпера за доктором. Пейперу плохо. Карл Фридрихович быстро собрался. Взял кое-что Я проводила его до машины. Он открыл дверцу, сел на заднее сиденье и сказал: "А, старые знакомые!" Ему ответил мужской голос: "Да-да, доктор. Это я и надоумил господина Пейпера поехать за вами". Машина тронулась, и больше Карла Фридриховича я не видела. Новость была страшной, невероятной Я молчал. До меня, кажется, еще не дошел смысл услышанного. - Знаете что? - продолжала Наперсток. - Голос человека, который разговаривал с доктором в машине, показался мне знакомым. Я уже слышала его. Это Помазин. Помазин-Дункель. У меня зашлось дыхание. - Уверена? - Да-да-да! Делайте со мной, что хотите, но это он. - Шофер русский? - Да! - Марку машины не запомнила? - По-моему, это наша машина. Русская. Кажется, "эмка". Но точно не скажу. Если бы я... - Да, милая. К сожалению, мы все недостаточно дальновидны. - Почему я говорю, что "эмка"? Ведь отец мой - шофер. - Понимаю. Я задумался. Неужели это Дункель-Помазин? Неужели он воспользовался Пейпером? А что же, вполне возможно! Надо немедленно проверить. Как? Только через Андрея. Повидать его и поставить в известность. И повидать немедленно. Но это не все. Необходимо решить вопрос с Наперстком. Пропал ли доктор, жив ли он или погиб, украден ли Дункелем или арестован гестапо - все равно оставлять Наперстка в доме нельзя. Каждую минуту может нагрянуть новая беда С Дункелем и гестапо шутки плохи. Но что предпринять? Где, куда, у кого спрятать девушку? Озадаченный, я прошелся по комнатам, ища решения вопроса. Как-то странно выглядел дом без Карла Фридриховича. Неужели я больше не встречу эту благородную и возвышенную душу? Больно и горько стало на сердце от недоброго предчувствия. - Что же делать? - спросила Наперсток. Решение пришло невзначай: убежище - "Костин погреб". Другого выхода нет. И сегодня же, иначе можно потерять и Наперстка, и связь с Большой землей. - Улицу Щорса знаешь? Наперсток покачала головой: нет, она не знает. Я взял со стола доктора листок бумаги и набросал схему. - Смотри. Это ваша улица, дом доктора. Это - бывшая Щорса. Сейчас она Кладбищенская. В квартале один домик. Номер шестьдесят девять. Запомнить нетрудно: туда, сюда и обратно. Между четырьмя и пятью часами, но не позднее пяти, ты должна быть там. Скажешь, что прислал Цыган. - А кому сказать? - Кто встретит в доме. - Это совсем? - Да. Забери лишь то, без чего не обойтись. - А рация? - Неси сюда. В этот день я сделал очень рискованный шаг. Вынужден был его сделать. Никто не знал, что готовит нам грядущий час. И чтобы не проклинать себя в будущем, я поступил так, как подсказывал в эту минуту разум. Я вынул портативную рацию из футляра, завернул в тряпку, потом в газету и обвязал тоненьким шнурочком. Наперстку приказал бросить футляр в печь. И еще сказал: если кто-либо до ее ухода попробует проникнуть в дом, пусть она выйдет черным ходом и через соседний двор выберется на параллельную улицу. Я взял сверток и отправился. И куда бы вы думали? В бильярдную при казино. Я никогда там не был, но знал все со слов Андрея. На мое счастье, бильярдная была пуста: ни единой души. Я пересек гулкий зал, добрался до второй, внутренней двери и на всякий случай постучал. - Можно. Входите, - послышался голос Андрея. Я вошел. Андрей сидел у окошка, налаживал наклейку на конец кия. Увидев меня, он встал, глаза его безмолвно спрашивали: "Ты зачем сюда?" Комнатушка была вся как на ладони, и мне не надо было спрашивать, один Андрей или нет. Я сказал: - Исчез Аристократ. - Что? - переспросил Андрей. Он был озадачен так же, как и я. Я повторил, сел на жесткий топчан, покрытый грубошерстным одеялом, и рассказал все, что случилось сегодня. - Ерунда! - проговорил Андрей. - Что ерунда? - Пейпер здесь ни при чем. Вчера он пришел в девять вечера и ушел около двенадцати. Все время играл. И сообщение письменное мне передал. Это дело рук Дункеля. Вот же паразит! А как же с Наперстком? Я рассказал. - Молодец, правильно. Но почему так поздно, почему не сейчас? - Я должен предупредить Костю или его сестру. - Так. А тебе надо быть в управе? - Совершенно верно. - Я сам предупрежу. Иди. А это что? - спросил он, заметив сверток в моей руке. - Рация. - Сумасшедший, - тихо проговорил Андрей. - Другого выхода нет. - Я протянул сверток другу: - Спрячь пока! 18. Доктора нет - Ваши расчеты строились на песке, - заметил Демьян и прикурил свою самокрутку от самокрутки Андрея. - Дункель и не собирался снова идти к доктору за машинкой. У него свой план. Возможно, он заранее договорился с Пейпером, подстроил вызов Аристократа. - Исключено! - твердо ответил Андрей и пояснил: - Тот вечер Пейпер провел в бильярдной. Кроме того, исчезновение доктора для Пейпера такая же загадка, как и для нас. - Вы ему верите? - поинтересовался Демьян. - Вполне. А что? - Ничего. Очень хорошо, когда человек верит другому и не боится признаться в этом. Последовало длительное молчание. Демьян способен был не только делать ОВ - очередное втирание, но и честно одобрять то, что считал правильным. Андрей хмурился и без нужды дул на свою цигарку. Наперсток стояла, опершись плечом о дверной косяк. Все это время она пребывала в состоянии какой-то тупой летаргии. Несчастье, постигшее нас, особенно остро коснулось ее отзывчивого сердца. Да, Карла Фридриховича нам больше никогда не увидеть. Тяжко, но факт. И никто из нас - ни Демьян, ни Андрей, ни я, ни Наперсток - не ведает, какой срок жизни каждому определила судьба. Так всегда во время войны, особенно в подполье. Как хорошо начался новый год: сгорел состав с горючим, взлетел на воздух городской радиовещательный узел, разорвался на части со своими двумя приспешниками начальник местной полиции Пухов, укоротилась жизнь предателя Коркина, которого через меня допрашивал и вербовал штурмбаннфюрер Земельбауэр. Достигла Коркина рука Клеща - Трофима Герасимовича Пароконного. Это успех. Это удача. А вот Карла Фридриховича мы потеряли. По чьей же вине? Даже ответить трудно на этот вопрос. - Может статься, с доктором уже расправились, - заметил Демьян. Наперсток всхлипнула и с дрожью в голосе произнесла: - У меня, как и у всех, одна жизнь. Но ради Карла Фридриховича я бы рассталась с ней без колебаний. Какой человек! Девушку никто не поддержал. - А что сейчас в его доме? - осведомился Демьян. Я сказал. Лишь позавчера там начались работы по переоборудованию. Вся обстановка, медицинское оборудование и инструменты вывезены управой. В доме доктора разместится городской радиоузел, лишившийся в новогоднюю ночь своего помещения. - Я смотрю так, - рассудил Демьян. - Если бы доктора забрало гестапо, то наверняка дом заняли бы на следующий же день. А ведь прошло столько времени. - Тут ясно. Это дело рук Дункеля, - сказал Андрей. - Так ищите же его, - повысил голос Демьян. - Пусть все ищут. Дайте задание Угрюмому, Челноку, Клещу, Косте. Всем старшим групп. С Солдатом я переговорю сам. Я счел нужным сказать, что уже предпринял кое-какие шаги - просмотрел списки управы, но фамилию Помазина не обнаружил. Демьян фыркнул: - Зачем же быть наивным? Зачем ориентироваться на фамилию? Каждого человека характеризует множество мелочей, мельчайших черт. Эти черты могут его выдать. Походка, взгляд, голос, манера курить, смеяться. Ведь говорил же кто-то, что Дункель имеет привычку с поводом и без него ковырять в зубах? Да, говорил! - Его знают в лицо Пейпер и Наперсток, - вставил я. - Наперсток не в счет, - решительно отверг Демьян. - На нее и ориентироваться не следует. Девушка опустила голову. Час назад она решительно высказывалась, что будет ежедневно бродить по городу, пока не натолкнется на Дункеля-Помазина. Она была твердо уверена, что обязательно натолкнется. - И никакого самоуправства, - предупредил Демьян. - Умереть никогда не поздно. Это первое, чему мы научились. А Дункеля найти во что бы то ни стало. И взять живым. Мертвый он нам не нужен. И сюда его, сюда, к нам. Тут мы с ним поговорим. Он сказал "к нам, сюда", имея в виду убежище, вернее, "Костин погреб", где укрывался сейчас, кроме Наперстка, и сам Демьян. Из лесу ему удалось перебраться в город еще до Нового года. Обстановка требовала сближения руководства с основными силами подполья. История "Костиного погреба" довольно интересна. До войны на улице Щорса в глубине усадьбы, окруженной тополями и березами, стоял большой четырехкомнатный рубленный из медно-красных сосновых бревен дом, принадлежавший "династии" Гришиных. В нем когда-то жили прадеды и деды Кости, а в последнее время - отец с матерью, сам Костя, его сестра и старший брат Кости с женой. Улица Щорса, теперь переименованная в Кладбищенскую, одним концом упиралась в кладбище, а другим - в тупик. Справа от усадьбы начиналась территория завода "Текстильмаш", а слева и позади размещались казармы, гараж, служебные помещения и двадцатиметровая вышка городской пожарной команды. Дом Гришиных был единственным частным строением в большом квартале. В июле сорок первого года позади усадьбы Гришиных, сразу же за их забором, пожарники оборудовали бомбоубежище. Оно имело не зависимые друг от друга вход и выход, две комнаты и полутораметровое железобетонное перекрытие вровень с землей. В убежище намечал обосноваться городской штаб ПВХО. Наметки остались наметками. При первом налете вражеской авиации на энский узел и город от завода и строений пожарной команды остались лишь развалины. Начатое бомбами довершил огонь. На убежище рухнула стена трехэтажного дома и пожарная каланча. Убежище завалило, и настолько основательно, что о расчистке нечего было и думать. Да и надобность в нем миновала, началась эвакуация города. Крепко пострадал и дом "династии" Гришиных. Его перекосило взрывной волной, двери и окна высадило. Жить в нем стало рискованно, того и гляди рухнет. Тогда дружная рабочая семья Гришиных сообща растаскала дом по бревнам, рассортировала их, отобрала уцелевшие и сложила из них однокомнатную избенку с небольшими сенями. Избенка предназначалась Косте и его сестре Аленке. Родные знали, что они остаются в городе. А потом отец Кости, мастер завода "Текстильмаш", подал интересную идею. Оказывается, новую избу и заваленное бомбоубежище разделяют каких-нибудь десять-двенадцать метров. Что если сделать подземный ход? Идея увлекла всех. Быстро принялись за дело. Через восемь суток ход был прорыт и замаскирован. Под избой оборудовали погребок. От него прорыли лаз прямо в убежище. Работали ночами. Землю ведрами выносили наружу, во двор пожарной команды, и высыпали в свежие воронки, которых здесь была уйма. Летом мы проникали в убежище через его "законные" выходы, которые, конечно, отыскали изнутри, расчистили и укрыли от посторонних взглядов. Мы не опасались навести на свой след врагов. Территория завода и пожарной команды представляла собой оазис запустения. Завалы из груд бетона и кирпича, искореженных железных балок, скрюченного металла и битого стекла, густо поросшие сорняком и колючкой, не могли служить местом прогулок. А зимой - иное дело. Зимой лежал снег, и каждый шаг оставлял ясный, приметный издали след. Приходилось проникать в погреб через избу Кости. Погреб имел две смежные, обшитые тесом комнаты, по восьми квадратных метров каждая. Их разделяла железобетонная стена с толстенной дверью. В одной из этих комнат мы и сидели сейчас. - Еще раз говорю, - напомнил Демьян, - что Дункеля надо брать живым. Думаю, что вашего Запасного это порадует. Кстати, как насчет оберштурмбаннфюрера? Нашли? Я развел руками: нам, русским, расспрашивать немцев об эсэсовце Андреасе было по меньшей мере глупо. Даже с Купейкиным или Воскобойниковым нельзя было заводить разговор на эту тему. Никто из нас не смог бы ответить в случае нужды, чем заинтересовала нас персона Андреаса. Да и вообще - откуда мы узнали о его существовании? Все надежды возлагались на Пейпера и на случай. Мои объяснения удовлетворили Демьяна. Андрей встал и спросил: - Я могу идти? Демьян кивнул. Вслед за Андреем вышла и Наперсток. Вышла, чтобы не мешать нам. Она понимала, что я и Демьян должны остаться вдвоем. У нас свои дела. Собственно, дела еще не было. Но мы готовились к нему. Ждали Костю, он должен был появиться с минуты на минуту. Демьян выложил на опрокинутый ящик, который служил столом, какие-то заметки и вооружился карандашом. Сразу сосредоточившись, он что-то подчеркивал, делал какие-то пометки. Его прямые сухие волосы свисали на лоб и глаза. Я наблюдал за ним. Ему, конечно, тяжелее, чем любому из нас. Ой как трудно жить на нелегалке, по документам собственного изготовления, именуемым "липой". Но ведь Демьян не только жил и укрывался. Он бродил по городу, заходил в дома, встречался с людьми, проводил заседания бюро. Нужно было быть не только осторожным, но и безумно смелым. Ведь на каждом шагу его ожидала опасность. На каждом! Сейчас мне очень хотелось заговорить с Демьяном на эту тему и предостеречь его. Но я знал, наверняка знал, что не найду отклика в его душе. Демьян был честен, смел, но очень сух. Он считал, что делает лишь то, что от него требуется, и никакого героизма в этом не видел. И подвиги других расценивал как обычное, само собой разумеющееся дело. Мы советские люди, рассуждал он, коммунисты. Иначе мы и не можем себя вести, иначе мы не имеем права поступать. И вообще Демьян не любил откровенностей и сердечных излияний. Быть может, это его недостаток, быть может - достоинство. Судить не берусь. Но упрекнуть его в чем-либо другом я не мог. Пришел Костя. Свежие снежинки таяли в его волосах, прозрачные капельки стекали на лоб. Он улыбался, улыбался радостно, торжествующе. "Значит, все в порядке", - заключил я. Демьян оторвался от бумажек: - Ну как? - Узнал. Костя надул щеки, с шумом выпустил воздух, прошел к стене, сел на кирпичи, сложенные столбиком. Я посмотрел на Демьяна. Мне хотелось спросить его: "Что вы на это скажете? Я же заверял, что Костя перестанет быть Костей, если не сделает того, что ему поручили". Демьян пошевелил подвижными ноздрями, собрал бумажки, отложил в сторону и попросил: - Ну, рассказывайте. - А что рассказывать? Узнал. Через Фролова. Потом сам сходил и посмотрел. - Фролов служит в полиции? - поинтересовался Демьян. - Да, у нас. Он ведает квартирными делами. До войны в коммунхозе промышлял. Сволочь порядочная. - Ну и что же? - продолжал подбираться к главному Демьян. - Восточная улица, восемьдесят два. Двухэтажный дом. Деревянный. С подвалом, вернее, полуподвал. Часовой. С улицы не подобраться. И со двора ничего не выйдет. Ворота и калитка исправные. Сейчас телефон подводят. А вот со двора по соседству - думаю, выйдет. - Поджечь? - спросил Демьян. - Ну да. - Да, это самое лучшее. Как вы считаете? - обратился Демьян ко мне. Я не возражал. Дело в том, что из информации Пейпера мы узнали, будто представитель СД вывез из разных городов, оккупированных немцами и лежащих восточнее Энска, какие-то архивы. Думали вначале, что эти архивы пойдут на запад, но они осели в Энске. Немцы занялись их изучением. Нашли укромное местечко и стали рыться в бумагах. Где они укрылись - никто не знал, в том числе и Пейпер. А вот Костя сегодня выяснил. - Народу в доме целая орава, - сказал он. - В окна видно. Большая земля уже знала об архивах и предложила уничтожить их. Как? Это уже наше дело. - Кому поручим? - спросил Демьян. - Я начал, я и кончу, - ответил Костя, нахмурив брови. - А если вам поможет Цыган? - осведомился Демьян. - Вдвоем сподручнее. - Не всегда. Ну что ж, вдвоем так вдвоем. Только по моему плану. Я не возражал. - Договорились. Приступайте к делу немедленно. Архивы есть архивы. В руках врага это находка. Жечь их, когда немцы разберутся во всем, не имеет смысла. - Понятно, - заметил Костя. Итак, мне предстоит выполнить операцию вместе с Костей. Это и удобно и в то же время сложно. Сложно потому, что Костя очень своеобразен по характеру. В свои девятнадцать лет он необычно самостоятелен. И неизвестно, откуда эта самостоятельность: воспитана ли в семье или приобретена работой в подполье. В войну он вошел прямо со школьной скамьи. Отец его говорил, что таких, как его сын, в городе хоть пруд пруди, а толку от них никакого. Отец ошибался. Теперь это можно сказать точно. Если бы в Энске отыскались еще три-четыре хлопца таких, как Костя, было бы чудесно, сила нашего подполья увеличилась бы намного. Город он знал как свои пять пальцев. В нем провел детство, юность. Разводил голубей, удил рыбу, играл в "белых" и "красных", лазил в чужие сады за яблоками и грушами, имел друзей и недругов. Своенравный, избалованный хорошей жизнью, достатком в доме, Костя привык спорить, дерзить, пререкаться. Он любил командовать над сверстниками, огрызался отцу и матери, ни во что ставил старшего брата. Когда оккупанты приблизились к Энску, Костя пошел в военкомат и сказал, что останется в городе. Отговорить его было трудно. И военкому, и родителям. Все равно он поступит по-своему. Костя остался, а с ним, для присмотра, осталась его сестра Аленка. Ее мы нарочно не вовлекали ни в какую работу. Она сидела дома, шила, готовила еду, топила печь. Немцы пришли, и Костя словно вырос. Будто возмужал лет на десять. Я диву давался такому огромному приливу энергии. Полная отдача большому, светлому и опасному делу захватила его целиком. Его завербовали в полицаи. Толковый, способный, грамотный, он через месяц стал дежурным по караулам. Полиция охраняла управу, казначейство, магазины, редакцию газеты и типографию, радиоузел, лесной склад и дома наиболее видных ставленников оккупантов. Костя мотался ночи напролет по городу, проверял посты и в то же время обделывал свои подпольные дела. Он работал под моим началом. Задания принимал охотно. Я не помню случая, чтобы он возразил: "Это не просто сделать" - или: "Это невозможно сделать". Но у него было всегда свое мнение, свой взгляд на вещи. Он прекрасно понимал, что к одной и той же цели можно идти разными путями, и шел своим, особым и часто неожиданным для нас путем. Если ему навязывали чужое мнение, ссылаясь на опыт или знания старших, он отвечал: "Вы лучше понимаете, так сами и выполняйте!" Так Костя однажды сказал и мне. У него было отличное чутье, хладнокровие, колоссальная выдержка. Смелый, дерзко-отчаянный, он был жаден к опасностям, действовал рискованно. Не кто иной, как Костя, в свое время посмел ночью явиться на квартиру Демьяна, "арестовать" его, провести чуть ли не через весь город, укрыть в своем погребе, а затем передать партизанам. Именно он в первые дни оккупации среди бела дня на главной улице города ухитрился швырнуть гранату в проходившую штабную машину. Сам уцелел, а шестерых фашистов уложил наповал. А ликвидация начальника полиции Пухова? Когда начальник полиции выехал на вокзал, на пожар, по пути в машину сел Костя. Ему надо было якобы добраться до типографии и проверить часовых. В машине он поставил мину на боевой взвод и опустил на заднее сиденье. Не доезжая казино, Костя вышел, а "майбах" помчался дальше. Через две-три сотни метров внутри машины грохнул взрыв - и все полетело к чертям. Но ни одна живая душа не могла сказать, что видела, как кто-то садился в машину и покидал ее. А мертвые не разговаривают. Это лишь несколько эпизодов из боевой работы Кости. А сколько их на его счету?! Своими делами Костя убедил меня, что подвиги совершаются не рассудком, а порывами сердца, чувствами. Да, такому парню, как Костя, сам черт не брат. И архивам, конечно, не уцелеть. - Ну что ж, действуйте. Благословляю, - заключил Демьян. Я встал и спросил Костю: - Восточная, восемьдесят два? - Точно. Бывшая Калининская. - Хотите лично посмотреть? - спросил Демьян. - Имею такую привычку. - Это неплохо. Я покинул "Костин погреб" и направился на Восточную улицу. Через десять минут передо мной уже возвышался двухэтажный дом. Все, как описал Костя. С улицы часовой - подобраться нельзя, он не подпустит и на сотню шагов. А надо сделать все тихо и, главное, выбраться живыми. Демьян правильно заметил, что умирать мы сразу научились, будто всю жизнь только этим и занимались. Но умереть никогда не поздно. Заглянул я и в соседний двор. Кто в нем обитает? На этот вопрос у Кости, видимо, ответ готов. Я шел по улице, думал, прикидывал и вдруг увидел впереди мужчину и женщину. Немцев. Оба в шинелях, он с погонами, она без них. Это были начальник гестапо штурмбаннфюрер Земельбауэр и Гизела. Та самая Гизела, которую я видел на встрече Нового года. Я уступил им дорогу и приветствовал наклоном головы. Гестаповец, конечно, узнал меня, а что касается ее - не скажу. Мне пришлось напомнить, что мы уже знакомы. - Ах да, верно, - заметила она спокойно, и глаза ее не выдали, приятно или неприятно было мое напоминание. Больше она не произнесла ни слова. Земельбауэр тоже, видимо, не склонен был вступать в беседу. Задав пару стандартных вопросов, он пожелал мне счастливого пути. "Кто же она, эта зеленоглазая фея? - думал я, удаляясь от них. - Каким ветром занесло ее в Энск? Где она обитает и что делает? Куда девался полковник Килиан? Почему она не с ним, а с гестаповцем?" И другая мысль пришла мне в голову: "Если завтра или послезавтра тут запылает огонь, какие ассоциации вызовет он у Гизелы и Земельбауэра? Не вспомнят ли они господина переводчика из управы? Могут вспомнить. Значит, с операцией надо повременить. Немного повременить". В сумерках я прошел мимо знакомого дома Карла Фридриховича. Из замаскированных окон сквозь тоненькие щелки просачивался свет. Явственно доносился стук молотков и визг пилы. Да, дом цел. Стоит он полвека и бог весть сколько еще простоит и сколько перепадет на его долю хозяев. А доктора нет. Нет Карла Фридриховича - и не будет. И никто его не заменит. 19. Наши будни Немного волнуясь, я вторично переступил порог гестапо. Опять меня пригласил к себе штурмбаннфюрер СС Земельбауэр. Но теперь дочь бургомистра ничем не болела. Я это знал точно, и мне это не нравилось. Не нравилось это и самой Валентине Серафимовне. Эта немыслимая дура всерьез, видимо, решила, что я хочу отбить у нее кусок хлеба и сам набиваюсь в переводчики гестапо. Не нравилось это и бургомистру господину Купейкину. Сегодня он уже не дал мне свой горбатый "штейр". Я пришел пешком. По обе стороны длинного коридора шли нумерованные двери, обитые войлоком и дерматином. За дверями шла своя особая, страшная, недоступная постороннему взгляду жизнь. Когда я вошел в кабинет начальника гестапо, он стоял у окна и, поддерживая одной рукой локоть другой, курил. На нем не было мундира. Узкоплечий, в тонком шерстяном свитере, с подтяжками поверх него, он походил на карлика. Сейчас было особенно заметно, насколько одно плечо штурмбаннфюрера ниже другого. - Ну вот мы и опять встретились, - провозгласил он вместо приветствия и направился к вешалке, где красовался его мундир с регалиями и шевронами эсэсовца. Он всунул свое костлявое кривоплечее тело в жесткий и твердый, как футляр, мундир и стал похож на манекен. - Чем могу служить, господин штурмбаннфюрер? - осведомился я. - Спокойно. Не сразу. Садитесь.