екрасно и удивительно. Неприятный осадок остался от того, как старшая дочь и хозяйка дома третируют бедолагу, ее мужа. Они его в буквальном слове заклевали. Однажды, не выдержав, я его в лоб спросил: - Как ты терпишь эти унижения? Почему не уйдешь от нее? Он вздохнул и сказал: - Эх, Виталик, у меня нет выхода! - Почему? - Мы работаем вместе: нас устроил ее отец. Разводом с ней я могу поставлю жирный крест на своей карьере! - Господи, неужели ты женился на ней из-за карьеры? - Конечно, нет! - воскликнул он. - Знаешь, как мы любили друг друга? Она же была совсем другая... - Видно было, что парень до сих пор продолжает любить ее. - Она и сейчас... - Он обреченно взмахнул рукой и в сердцах добавил: - Если бы не мать... После этого разговора я всерьез задумался о том, куда я попал. А если и моя Наташа, не выдержав натиска мамаши, тоже постепенно превратится в такую же мегеру, как старшая сестра? Когда возобновились занятия, по университету поползли слухи, что меня "купили московской пропиской и обещанием могучего тестя устроить на теплое местечко". Эти ли слухи, мои ли наблюдения домашней жизни семьи Наташи, или интуиция, а может, и все вместе сыграло роль. Но я хотя и переживал за Наташу, так и не решился явиться на свадебную церемонию. Однако мучился я напрасно: свадьба состоялась с "запасным" женихом. Позднее я узнал подробности. На церемонию бракосочетания в загс были приглашены только близкие родственники: застолье было намечено на восемнадцать часов вечера в ресторане гостиницы "Метрополь". Я должен был приехать за Наташей за час до нашего бракосочетания. Увидев, что меня нет, Наташина мать начала на нее давить. Наташа сопротивлялась целых полчаса, после чего сдалась. Тут же послали за приятелем, которого едва ли не с малых лет пророчили ей в женихи, и свадьба состоялась точно в срок. Потом они сразу уехали в свадебное путешествие за границу. Многие приглашенные, конечно же, знали обо мне, но никто не подал и виду. Я был огорчен по-настоящему: я действительно любил Наташу и очень хотел быть вместе с ней. Не знаю, на что я рассчитывал, не явившись в загс, может, на то, что Наташа поймет мое состояние, найдет какие-то слова любви, да хотя бы просто попытается встретиться со мной, чтобы выяснить, что случилось. Но... Сейчас, когда минуло столько лет и я стал более рассудительным, уверенным в себе и спокойным, у меня нет на нее обиды. И я искренне желаю ей огромного человеческого счастья. Очень надеюсь, что она его нашла... Я всячески избегал зависимости от Лениных родителей и наотрез отказался переехать к ним в квартиру. Мы поселились вдвоем в моей комнате, в общежитии. А через несколько дней после свадьбы я уехал на целый месяц на тренировочные сборы на спортивную базу МГУ в Пицунде. Вернулся, и мы побыли с Леночкой дней пять: по комсомольской линии она уехала на месяц в Польшу. Приехала из Польши, снова мы два дня побыли вместе, и я уехал на отборочные соревнования перед Универсиадой на три недели. Получилось так, что я вернулся дня на два раньше, чем планировал. Захотелось сделать сюрприз, и я не сообщил о приезде. Тихонечко вхожу в комнату и... Как в избитом анекдоте: "Неожиданно из командировки возвращается муж..." Никогда не думал, что в подобном положении окажусь и я. Моя дорогая женушка, изрядно накачанная вином, что было заметно и по ее глазам и по довольно неустойчивому положению, целовалась с каким-то красавцем. Увидев меня, Лена вскочила и как ни в чем не бывало радостно бросилась ко мне на шею. - Бородушка мой вернулся! - пьяно воскликнула она. "Бородушка" - так называла меня только Лена, и мне это нравилось, но сейчас было не до нежностей. Я молча отстранил ее, подхватил незнакомца за грудки и пинком под зад вышвырнул из комнаты. - Милый, ты все не так понял! Это совсем не то, что ты подумал! - запричитала жена, мгновенно протрезвев. - Уйди! - с трудом сдерживая злость, потребовал я. Наверное, что-то в моем взгляде и тоне напугало Лену: ни слова не говоря, она тут же выпорхнула из комнаты. Вечером дежурный несколько раз звал меня к телефону: то Лена звонила, то ее родители, но я так и не подошел. Утром я ушел на занятия, а когда вернулся, Лена сидела в комнате и несколько раз пыталась заговорить со мной, но я был настолько ошеломлен ее предательством, что внутри меня все клокотало. Мне хотелось ее ударить, избить, оскорбить, но я сдержался и просто игнорировал ее присутствие. Благо в комнате стояли два кровати, и я, естественно, занимал ту, на которой не было Лены. Так прошло несколько дней: ночи раздельно, а утром каждый отправлялся по своим делам. Но это не могло долго продолжаться, а я не знал, как поступить: боль никак не отпускала меня, и я продолжал держать "оборону". Однажды, вернувшись вечером в комнату, я обнаружил на столе многостраничное послание, все листы которого были закапаны кровью. В нем Лена клялась и божилась, что у нее с тем парнем ничего не было и не могло быть, что они с ним давно дружат и встретились только потому, что его несколько лет не было в стране. Она прекрасно понимает, что совершила огромную глупость, не рассчитав и выпив больше обычного. На самом деле она любит меня и не представляет без меня своей жизни. В доказательство своей честности клянется кровью, которой и капает на страницы вместо подписи... У меня сохранилось это письмо, и почему-то мне захотелось процитировать из него: "Я чувствую себя последней свиньей, я не знаю, куда деваться, когда ты в комнате. Но зачем об этом говорить, зачем? Мой Бог! Ты ведь это знаешь не хуже, чем я. Ты знаешь, как я мучаюсь, как мне стыдно, нехорошо, неспокойно, больно, страшно, почти физически больно. Ты не можешь меня простить, потому что не хочешь. Если бы ты хотел меня, если бы тебе был дорог мир в нашей семье - ты бы простил. Избил, но простил! Заплакал бы вместе со мной и - простил бы! Я знаю, я безобразно, мерзко поступила. Боже мой, Боже! Но ты не хочешь. Даже если ты подаришь мне это несказанное, это волшебное, это хрустальное счастье - позволишь мне лечь рядом - то только потому, что пожалеешь меня. Так холодно спать одной! Даже если спрятаться под одеялом, с головой - все равно!.. Милый, хороший, мохнатый, в тебе есть столько всего того, что мне так нравится, а у меня только глаза... Но кому это нужно? Нет, многим нужно, но не тебе, а значит, никому! Я первый раз целиком виновата сама, только я. Меня давит, мне тяжело от собственного мерзкого поступка. Но тебе-то что? Ты утешишься, оставив меня с моей ношей. Мне сегодня приснился ребенок: мой, наш ребенок, который с моими глазами и с твоими волосами, прелестный и капризный, как Дориан Грей. И я была счастлива почти всю ночь! Чтобы проснуться и увидеть твое мрачное, раздраженное лицо, любимое даже в этом случае... Надеяться на твое милосердие - ведь это пустая трата времени, не так ли? Знаю, а пишу. Жду, надеюсь, люблю. Прости, родной, Бородушка! Я погибну, погибну от всего этого! Ты мне нужен... Скорее бы стать старой, безобразной, потерять обаяние. Не нужно мне все это без тебя. Не надо заставлять меня страдать слишком сильно. Прости, милый, родной, единственный. Как мне хочется плеснуть на бумагу кровь любви на бумагу, чтобы она ожила, как статуя Пигмалиона... И я разрезала палец и капаю на это послание, как клятву, как доказательство моей любви. Пусть будет! Прости мелодраматичность этого жеста, но я не знаю, что делать. Когда тебя нет, я мечусь по комнате, как в клетке... Люблю. Прости. Люблю. Е. P. S. Держу пари, у тебя еще не было писем с кровью..." Мне очень хотелось поверить Лене, но как только в моей памяти возникала картинка их лобызанья, начинали скрежетать зубы и пальцы сжимались в кулак... Через месяц мы разошлись. На прощанье, выйдя из дверей загса, Лена с печалью произнесла: - Дурак же ты, Бородушка! Никто тебя не будет любить так, как я! Уж поверь мне! Не знаю, скажи она нечто другое, ну, там счастья пожелай, и у меня о ней остались бы самые теплые воспоминания, а так... только горечь. По крайней мере, в тот момент. А сейчас... Прошло несколько лет, боль моя несколько притупилась, я позвонил Лене и поздравил с каким-то праздником. Просто поздравил... И получаю от нее второе и последнее письмо: "Бородушка мой! Пишу тебе в полной уверенности, что мы никогда более не увидимся. Несколько лет тому назад, расставаясь с тобой, я думала то же самое, но Небу было угодно испытать меня вторично - я не вынесла этого испытания: мое слабое сердце снова покорилось знакомому голосу... Ты ведь не будешь осуждать меня за это, не правда ли? Это письмо будет вместе с прощанием и исповедью. Я обязана сказать тебе все, что накопилось в моем сердце с тех пор, как оно тебя любит... Я не стану осуждать тебя: ты поступил со мной так, как поступил бы всякий мужчина. Ты любил меня как собственность, как источник радостей и печалей. Я это поняла в тот момент, когда принесла тебе горе и когда ты стал несчастлив. Я хотела пожертвовать собой, надеясь, что когда-нибудь ты оценишь мою жертву, что когда-нибудь ты поймешь мою глубокую нежность, не зависящую ни от каких условий. Но ты не принял мою жертву. С тех пор прошло много времени, я проникла во все тайны души твоей... и поняла, что то была надежда напрасная. Горько мне было! Но моя любовь срослась с душой моей, она потемнела, но не угасла. Мы расстаемся навеки. Однако ты можешь быть уверен, что я никогда не буду любить другого. Любившая раз тебя не может без презрения смотреть на прочих мужчин не потому, что ты лучше их, - о нет! Но в твоей природе есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое и таинственное. В твоем голосе, что бы ты ни говорил, есть власть непобедимая. Никто не может так постоянно хотеть быть любимым, ни в ком зло не бывает так привлекательно, ни чей взор не обещает столько блаженства, никто не может лучше пользоваться своими преимуществами и никто не может быть так истинно несчастлив, как ты. Потому что никто не старается столь сильно уверить себя в обратном... Самого лучшего тебе, Бородушка! Е." Надеюсь, что и ты счастлива, Леночка!.. Шестьдесят шестой год запомнился и еще одним событием, которое если и не определило мою судьбу, то уж точно дало толчок к тому, что пряталось где-то глубоко во мне. Именно воспоминание о "Бородушке" и подвигло меня рассказать о том событии. Первый раз в жизни я отпустил бороду. Я был деятельным юношей, неугомонным и любознательным. Учебы и занятий спортом мне было мало, и я, вспомнив Омский драмкружок и опыт поступления во ВГИК, решил заняться художественной самодеятельностью. Благо в университете это было просто. Каждый год в МГУ проводились смотры факультетской художественной самодеятельности и ответственное жюри выбирало лучшие коллективы, которые и выходили в финал. Чаще всего в финал попадали физический и экономический факультеты. Помните извечную борьбу между "физиками и лириками"? В годы моей учебы она достигла апогея. И мне посчастливилось быть в самой гуще этой борьбы, которая, на мой взгляд, просто выдумана. Как можно сейчас всерьез воспринимать вопрос, занимавший тогда умы самых достойных людей? Кто важнее: физики или лирики? Для меня этот вопрос не существует! Уверен, что не профессия определяет суть человека, а его отношение к жизни. Даже крупный ученый-физик может по складу характера вполне оказаться лириком, и в мировой практике есть тому многочисленные примеры. Не надо далеко ходить - в моей студенческой юности был весьма впечатляющий пример - Сергей Никитин. В те годы мы с ним были в разных "командах": он в команде физического факультета, я - экономического. То мы становились лауреатами университетского смотра, то они. Всерьез занявшись художественной самодеятельностью, я постепенно возглавил ее и организовал агитбригаду экономического факультета. Имя уже опыт работы с бит-группой "Грифы", я создал вполне приличный и весьма мобильный джаз-оркестр, с которым мы много поколесили по Подмосковью. В это время я познакомился с Владимиром Высоцким, популярным пока еще только у знатоков. Готовился ежегодный вечер студентов экономического факультета. Составить программу концерта было поручено мне. Наша агитбригада собралась в помещении профкома, чтобы обсудить и утвердить не только номера, приготовленные силами собственной художественной самодеятельностью, но и решить, кого пригласить на второе отделение концерта. После долгих дискуссий кто-то подкинул идею пригласить Высоцкого. - Ага, сейчас: так он и побежал к нам! - подлил масла в огонь вечно сомневающийся наш факультетский профорг. - Да и денег осталось кот наплакал... - Я его сам приглашу! - неожиданно вырвалось у меня. Я был влюблен в песни Высоцкого, особенно в его песни о спорте. Услышав предложение пригласить его к нам на концерт, я настолько загорелся этой идеей, что никто меня бы не остановил. Совсем недавно я смотрел художественный фильм, посвященный Высоцкому, кажется, он называется "Страсти по Владимиру". В нем рассказывается о переживаниях номенклатурного работника, в учреждение которого пригласили Высоцкого. Позднее, наверное, были такие инциденты, и даже много, но когда мы задумали пригласить его, никакого запрета со стороны властей и партийных органов, по крайней мере в университете, не ощущалось. Единственное, чего мы опасались, так это ажиотажа вокруг его имени, а потому и держали все в тайне, чтобы вечер нашего факультета не превратился в вечер всего университета. Не помню всех деталей добывания заветного телефона, но вскоре я созвонился с Высоцким и договорился о встрече. Я обладал полезной информацией: Высоцкий еще ни разу не выступал в МГУ. Правда, потом выяснилось, что моя информация была неточной и он уже выступал на одном из факультетов. Моими самыми весомыми доводами были: "Во-первых, Высоцкий никогда не выступал на экономическом факультете МГУ, а во-вторых, я очень хочу, чтобы он выступил..." Высоцкий сказал, что в тот вечер уже выступает и не может людей подвести, - я отвечал, что прекрасно его понимаю: тоже как бы артист, а потому знаю, что можно спокойно совместить оба выступления. Он: трудно петь без перерыва. Я: будет перерыв - там он занят в первом отделении, у нас - во втором. Он: не успею - ехать далеко. Я: пришлем за вами "Волгу". Короче говоря, после долгой дискуссии я его уболтал, и мы сошлись на том, что у нас он будет петь во втором отделении, но не более чем полчаса, за ним приедет "Волга". Услышав, какую сумму выделил нам профком, от гонорара отказался, но сказал то ли в шутку, то ли всерьез, что без бутылки водки он петь не будет... Когда я принес эту весть на факультет, меня хотели качать, словно я стал олимпийским чемпионом. На водку у нас хватало с лихвой, с назначенным им временем тоже все получалось - в нашей власти было чуть сдвинуть начало вечера, но где взять "Волгу"? Идею такси отмели сразу. И меня осенило: Наташа! Она уговорит своего отца, который ее обожает, предоставить для Высоцкого "Чайку". Наташа взяла с меня слово провести, кроме нее, еще трех ее подруг и пообещала "уломать" отца. Я гордо объявил нашему профоргу, что добыл для Высоцкого "Чайку", которая не только привезет его, но по окончании его выступления доставит туда, куда тот захочет. Не знаю как, но слух о том, что на вечере будет Высоцкий, просочился едва ли не накануне праздничного вечера. Загудел, словно потревоженный улей, не только наш факультет, но как будто и весь университет. Какие, к черту, занятия: все рыскали в поисках лишнего билетика, а ко мне приставили троих крепких ребят, пресекавших все попытки контакта со мной жаждущих незнакомцев. В те дни у меня столько появилось "самых близких людей", что мне спокойно можно было выдвигать свою кандидатуру если не на пост первого секретаря райкома партии, то уж на место секретаря парткома факультета. Сколько же на меня тогда обиделось народу!.. Несмотря на то что в первом отделении были неплохие номера, принимавшиеся всегда на "ура", в этот раз они получали "дежурные" аплодисменты: все ожидали второе отделение, и когда я объявил антракт, зал взорвался такими овациями, словно на сцене появился, скажем, Аркадий Райкин. Высоцкий был аристократически точен. Увидев меня, он развел руками: - Ну, старик, удивил! Я и про "Волгу"-то не очень верил, но чтобы "Чайка"... - Володя, а вы бы не смогли попеть чуть побольше... - Я решил воспользоваться его благодушным настроением, но Высоцкий нахмурился, и я тут же добавил: - "Чайка" вас будет ждать до конца и отвезет, куда скажете! - Да Бог с ней, с "Чайкой", Виктор! - махнул он рукой. Я подумал, что он не соглашается, и пришла пора напомнить о том, что его просьба выполнена: - Между прочим, мы и водки прикупили... - И много? - с серьезной миной спросил он. - Два литра... - Два литра? - Он усмехнулся. - Да это ж только на полчаса хватит! - А мы "гонца" пошлем! - серьезно вставил я. - Господи! - воскликнул Высоцкий. - Да шучу я! Вот стакан, возможно, я выпью, для бодрости! - Сейчас? - Ну! Я налил стакан водки, пододвинул к нему бутерброды. Он сделал несколько глотков, нюхнул бутерброд, потом довольно крякнул и взмахнул рукой: - Я готов петь! Объявляй! Вместо тридцати минут он пел более двух часов. Такого трудягу на сцене я никогда не видел ни до, ни после. Зал был забит битком: сидели не только на дополнительно поставленных стульях, но и на полу в проходах. Каждая песня сопровождалась такими овациями, что казалось, стены сейчас рухнут. А Высоцкий, словно улавливал дыхание и эмоции зала, и со стороны казалось, что выступает он играючи. Но мы за кулисами видели, как пот в буквальном смысле ручьями лил по его лицу, на глаза легла усталость, но стоило ему выйти на сцену, как они вновь освещались каким-то блеском, и никто из зрителей не замечал этой усталости. Бурная реакция зала его вдохновляла... Казалось бы, наше общение было кратким и деловым: один разговор до концерта, второй - перед самым концертом, но в моей душе эти минуты оставили особый след. Более наши судьбы не пересекались никогда, но еще одна встреча была. Произошла она за несколько дней до его смерти. В то время я работал на картине "Экипаж", снимавшейся под названием "Запас прочности" режиссером Александром Миттой. Мы ехали куда-то с директором картины Борисом Криштулом. Борис Криштул был легендарной личностью. На картине популярна была такая присказка: "Криштул оплачет!" Зайдет речь о деньгах, которые требуются для каких-то закупок по смете картины, а в ответ несется эта фраза, родившаяся из комичной оговорки Александра Митты, сказавшего однажды вместо "оплатит", "оплачет". Надо заметить, что Криштулу действительно довольно часто приходилось оплакивать затраты по картине... Так вот, едем мы по Садовому кольцу и останавливаемся у светофора на площади Восстания, у высотного дома. Я сидел с водителем и глядел по сторонам. С моей стороны рядом с нами остановился "Мерседес" бежевого цвета. По тем временам таких машин ходило по Москве не очень много - не то что сейчас. Мне нравился "Мерседес", и, скользнув глазами по машине, я вдруг увидел за рулем Высоцкого. - Володя, здравствуй! - радостно закричал я и, растерявшись от необычной встречи со своим кумиром, не заметил, что обратился к нему на "ты". - Привет!.. - отозвался он, не очень уверенно глядя на меня и пытаясь вспомнить, откуда ему знакомо мое лицо. - Я Доценко Виктор, помните свое выступление в МГУ, с "Чайкой"? - нисколько не обидевшись, напомнил я. - Два литра водки? - Он улыбнулся. - Помню. Как дела? - Голос был каким-то тусклым, усталым. - Нормально. А я слышал, что вы с Мариной во Франции... - Не пускают: души рвут и мотают, гады! - со злостью, но очень уставшим голосом ответил он. - Ничего, все образуется... - мне так хотелось поддержать его. - Надеюсь... - Вы могли бы дать мне автограф? - Конечно! - он вытащил свою фотографию, но в этот момент светофор дал зеленый свет, он протянул мне фото. - Потом подпишу... как-нибудь! Я взял фото и крикнул вдогонку: - Спасибо! Удачи вам, Володя!.. Кто мог предположить, что вскоре Владимира Высоцкого не станет? Почему-то я считаю себя виноватым перед этой сильной и очень одаренной личностью. Почему я, который очень часто предчувствует в жизни серьезные вещи, в тот миг ничего не почувствовал? Мне кажется, почувствуй я тогда грядущую трагедию, нашел бы какие-то другие, более важные слова, которые помогли бы ему совладать с его проблемами, вдохнули бы новые силы в его огромную душу и измученное сердце... Кабы знать... И, конечно же, жалею, что так и не получил его автограф: интересно, что бы он мне написал? А этот уникальный снимок: крупный план, улыбающееся лицо Владимира Высоцкого, он одет в белую рубашку без воротничка, а за его спиной два жилых здания: над правым плечом - пятиэтажное, над левым - трехэтажное - я сохраню на всю жизнь и передам своим детям... Но вернемся в те годы, когда Владимир Высоцкий еще был жив и только-только начинал восхождение к своей вечной славе... Наша агитбригада много выступала на выезде. Наиболее сильные впечатления оставил город Белоомут. В то время этот небольшой городок прославился тем, что его швейная фабрика выпускала супермодные плащи из ткани болонья. Ясно, что большую часть населения составлял прекрасный пол. Этим Белоомут напоминал Иваново - "город невест". Узнав, что на фабрике готовятся отметить какую-то знаменательную дату и имеют финансовые возможности, я связался с руководством и предложил им праздничный концерт. Условия показались соблазнительными для обеих сторон, и в назначенный день и час за нами прибыл автобус. Мы ехали с ночевкой, не подозревая, чем нас встретит "город невест". Представьте огромный зал, мест на восемьсот, заполненный процентов на девяносто женщинами! А в нашей бригаде из десяти человек - все парни!!! Сцена была не очень высокой, и первые ряды находились в паре метров от нее. Уже при первом моем появлении на сцене - а я не только декламировал, участвовал в юмористических сценках, но и вел конферанс - отчетливо слышалось, что зрительницы меня разыгрывали, как в лотерею. Сначала я подумал, что это шутка, но потом заметил, что и других участников аналогичным образом оценивают. Когда я вышел на сцену, чтобы начать концерт, в зале стоял такой шум, что, честно говоря, я даже несколько растерялся, не зная, что предпринять, и несколько минут стоял, держа вынужденную паузу, пока мне на ум не пришел неожиданный ход. Во весь голос я обратился к залу: - Здравствуйте, дорогие зрители! Шум продолжался. - Ваш зал похож на настоящий вокзал! Шум стал поменьше: некоторые с любопытством прислушались - а почему вокзал? - Однако есть и очень существенное отличие от вокзала... Шум почти прекратился. - На вокзале сначала шумит, потом трогается, а здесь трогаются - потом шумят! Это было с моей стороны, конечно, грубовато - намекнуть прелестницам на то, что у них, похоже, с головками не все в порядке, но я крепко разозлился и приготовился к любым неожиданностям. Однако вопреки моим опасениям зрительницы оказались вполне разумными и оценили юмор: шутке моей дружно похлопали, и больше инцидентов не возникало. Приняли нас очень хорошо: почти после каждого номера гремели долгие аплодисменты, а моя сценка - "Фотограф" вызвала в зале гомерический хохот. Сюжет простой: к фотографу-пьянице приходит клиент-заика и просит сфотографировать его на паспорт. Фотографируется, приходит за снимками. Фотограф путает фотографии и всякий раз выдает бедному заике снимок другого человека, а потом и вообще групповой снимок, на котором, выбрав кого-то, начинает убеждать заику, что это он. - Нос ваш? - Не-е-е м-м-мой... - Пиджак ваш? - Не-е-е м-м-мой... - Галстук ваш? - Не-е-е м-м-мой... - Немой? А чего разговариваешь? - Раздраженный фотограф уходит, подхватывает первое попавшееся фото, возвращается и сует заике. - Все! - И исчезает. Тот долго смотрит на снимок, потом истерически хохочет: - То-о-оже к-к-кра-а-асиво! - обреченно выдавливает он и уходит за кулисы. Даже теперь, когда я иногда показываю эту сценку, люди хохочут, а отбывая срок, я с ней выступал на сцене колонии, и зеки в буквальном смысле выпадали в осадок от смеха. После концерта наш ансамбль попросили за отдельную плату поиграть на танцах, и мы, естественно, не отказались. Нам подносили и подносили, и к концу танцевальной программы многие из нас, исключая меня, с трудом держались на ногах. Потом нас разобрали по хатам. Не помню, что рассказывали мои партнеры, но я с двумя музыкантами, саксофонистом Жорой и пианистом Феликсом, оказался в деревянной избе, принадлежащей местной фельдшерице Катерине. У нее дома нас ожидал стол, богато заставленный разнообразной закуской и горячительными напитками. Но Катя, судя по всему, жила одна. - Ты одна? - разочарованно спросил Жора своим хриплым голосом. На саксофоне он играл едва ли не с младенчества и однажды, несмотря на простуду, согласился выступать, чего делать было нельзя: он посадил горло, и с тех пор голос у него был хриплый. - Не беспокойтесь, мальчики! Все предусмотрено! - улыбнулась Катерина, игриво подмигивая мне. Оказывается, ей, по специфике профессии, полагался телефон. Набрав номер, она сказала: - Зин, зайди за Валькой - и ко мне, мухой! Да по пути захватите пару бутылок портвешка... - Видно, на другом конце провода что-то спросили, и Катерина саркастически ухмыльнулась: - Как что делать? Трахаться, вот что! - усмехнулась она и шлепнула трубкой по аппарату. - А подруги-то хоть ничего? - поинтересовался Феликс. - Не боись, понравятся... - улыбнулась наша хозяйка и повернулась ко мне. - Пойдем за стол? Подруги действительно оказались вполне ничего, и мы отрывались часов до двух, после чего разошлись по углам. Мы с хозяйкой дома - в небольшую спаленку, Жора со своей подругой улеглись в горнице, на диване у окна, а Феликс со своей выбрали закуточек за русской печкой, стоящей едва ли не посередине. Поупражнявшись в сексуальные "догонялки", мы наконец заснули. Меня разбудил какой-то странный звук, доносившийся из горницы. Прислушавшись, я разобрал жалобные причитания: - Ребята, помогите! Ребята! Похоже, голос принадлежал Феликсу. Вскочив с кровати, я устремился ему на помощь, подумав, что он с кем-то не на шутку сцепился. Но в горнице было темно, и пока я искал выключатель, Феликс продолжал взывать о помощи. Когда же лампочка ярко осветила избу, все буквально взорвались от хохота. Феликс стоял возле русской печи, вытянув вперед руки, словно слепой, и жалобно скулил. Проснувшись среди ночи от желания сходить "по малой нужде", он начисто забыл, где находится, а в темноте окончательно потерял ориентиры и стал кружить вокруг печи, пытаясь отыскать выход. Ему почудилось, что он заперт в лабиринте и ему вот-вот придет конец. - А пописать-то тебе хоть удалось? - спросил я. - Ой, совсем забыл! - воскликнул он и пулей полетел к выходу: все "удобства" были на улице. Мы снова зашлись от хохота... В общем, наши мужественные агитброски в российскую глубинку для выполнения призыва партии: "Искусство в массы" - проходили с полной отдачей всех наших сил и способностей... Однажды я услышал, что при университетском Доме культуры объявлен конкурс в эстрадную студию. Из чистого любопытства я зашел посмотреть и узнал, что художественный руководитель СТЭПа - Студенческого театра эстрадных представлений - Николай Николаевич Рыкунин. Поскольку я сам специализировался в конферансе, то следил за "старшими товарищами", среди которых выделял и любил как раз Рыкунина. В назначенное время я пришел к нему на просмотр, и он, выслушав мое чтение, сразу меня зачислил. Я стал, ко всему прочему, заниматься в студии заслуженного артиста республики Николая Рыкунина. С первой же встречи он произвел на меня такое впечатление, что, как говорится, я ему все время смотрел в рот. Меня все в нем поражало: и тональность плавной речи, которая слышна и в последнем ряду, и изящные жесты, присущие только интеллигентам старой формации, и барская походка. Я решил заниматься в классе "пантомимы и конферанса". Как много дал мне Николай Николаевич! Потом только мы узнали, что его несколько раз представляли на звание "Народный артист СССР", но недруги выискивали всякие причины, чтобы его прокатить, и в последний раз придрались к тому, что у него нет педагогических заслуг. И Николай Николаевич, как всегда, смело принял вызов, создав собственную студию. Чему мы там только не учились: технике речи, актерскому мастерству, читать стихи и прозу, даже танцевать и петь. Андрей Внуков, довольно известный в то время поэт, написал для нашей дипломной работы музыкально-драматическую пьесу в двух актах. Мы сами придумали декорации, пошили костюмы, а репетиции были таким святым делом, что, даже заболев, приходили на них с высокой температурой, но в марлевых повязках, чтобы не заразить партнеров... Тогдашний министр культуры СССР Екатерина Фурцева очень симпатизировала нашему художественному руководителю и пришла на наш выпускной спектакль, который показывался на главной сцене МГУ на Ленинских горах - в зале Дома культуры. Несмотря на то что вход был платным, в огромном зале свободных мест не было. Надеюсь, зрители не пожалели ни о потраченных деньгах, ни о проведенном времени. Во всяком случае, аплодисменты переросли в настоящие овации, а Николая Николаевича вызывали на сцену раз пять. Когда занавес наконец закрылся окончательно, мы окружили Рыкунина и стали поздравлять с успешной премьерой, а он поздравлял нас. Неожиданно, словно по команде, все замокли: к нам за кулисы зашла сама Фурцева! Тепло поздравив нашего художественного руководителя, Екатерина Алексеевна попросила его познакомить с нами, и Николай Николаевич поименно представил каждого, и каждому Фурцева пожимала руку, коротко бросая: - Поздравляю вас! - а когда дошла очередь до меня, сказала: - А вы, молодой человек, весьма талантливы! Поздравляю вас!.. Вскоре Николай Рыкунин получил звание народного, и мы все за него порадовались. Через тридцать с лишним лет мы встретились с Николаем Николаевичем Рыкуниным: я пригласил его на премьеру своего художественного фильма "Тридцатого уничтожить!". Несмотря на приближавшееся восьмидесятилетие, он был таким же подтянутым, обаятельным, уважительно-ласковым, каким я помнил его. Он искренне радовался моим успехам и сказал, что всегда верил, что я найду свое место в искусстве. Я с благодарностью принял приглашение на празднование его восьмидесятилетнего юбилея в Театре эстрады и даже выступил с приветственной речью. На этом вечере Николай Николаевич познакомил меня с очень многими известными артистами, среди которых были Наталья Дурова, хозяйка "Уголка Дурова", и Борис Брунов, с которым мы обменялись календариками с нашими фотографиями, и многие другие. Фото Брунова я укрепил на раме окна, у которого стоит письменный стол, и несколько месяцев он доброжелательно наблюдал, как я работаю. Но однажды календарик упал. Почему-то мне стало не по себе: я до него не дотрагивался, не было и сквозняка. Я попытался прикрепить его на прежнее место, что удалось не без усилий. В этот момент раздался телефонный звонок. Звонил Николай Николаевич Рыкунин. - Ты знаешь, Витюша, только что скончался Борис Брунов, - сказал он печальным голосом. - Поразительно! - сказал я. - Перед вашим звонком упало фото Бориса Брунова, и я подумал: это не к добру... - Я был искренне огорчен, хотя знал этого талантливого человека не так хорошо, как хотелось. - Да, Витюша, есть множество вещей, которые человек еще долгое время не сможет объяснить... - Вы держитесь, Николай Николаевич, не раскисайте! - Постараюсь. - Он усмехнулся и грустно добавил: - Хотя что от меня зависит? Я прекрасно понял, что имел в виду мой бывший художественный руководитель. Хотя почему "бывший"? Николай Рыкунин навсегда останется моим художественным руководителем. Человеком с самой большой буквы. Но чем я мог его успокоить? Умер его близкий приятель, на несколько лет моложе его. Ничем... Огромного здоровья вам, дорогой мой Учитель!.. Однажды на университетской доске объявлений я прочел, что киностудия "Мосфильм" приглашает всех желающих принять участие в массовых сценах фильма. Оплата - три рубля, позвонить по такому-то номеру. Сняться в кино?! Уверен, почти каждый хотя бы раз тайно в юности мечтал сняться в кино, а обо мне и говорить нечего. А тут еще и заплатить обещают: по три рубля за съемочный день. Не думая, я едва не бегом поспешил к телефону, потом к проходной "Мосфильма", где мне выписали пропуск и провели в зал, где собрались участники массовки. Там отобрали наши паспорта и выдали одежду, скорее похожую на тряпье. Натянув на себя эту рвань, мы являли собой довольно убогое зрелище. Потом к нам вышла молоденькая девушка, оказавшаяся ассистентом режиссера. Она-то и сообщила нам, что мы примем участие в съемках фильма о докторе Айболите. Ответив на малозначительные вопросы, ассистентка удалилась, и мы снова погрузились в ожидание. Прошло около часа, после чего бригадир массовки вновь выстроил нас в шеренгу. Через несколько минут к нам приблизилась группа из четырех человек, среди них и знакомая нам ассистентка. Впереди шел мужчина очень маленького роста с большой залысиной на голове. Он следовал вдоль шеренги, оглядывая каждого быстро, но внимательно. Проходя мимо меня, он остановился и задержал на мне взгляд. - Этого не гримировать! - приказал он и пошел дальше. Поняв по-своему, я пожал плечами и направился в сторону стоящего поодаль нашего бригадира. - Погодите, молодой человек! - окликнула меня ассистентка. - Куда вы? - Как куда? Переодеваться... - Почему переодеваться? - растерялась та. - Вы же сами слышали, что сказал этот мужчина: меня гримировать не нужно! Значит, я отсеян! - спокойно ответил я, а у самого внутри клокотало от такой несправедливости. - Да вы ничего не поняли! - Девушка рассмеялась. - Ролан Анатольевич отобрал вас в группу актеров окружения! Вы уже не просто массовка, может, и эпизод достанется! - А режиссер фильма согласится? - с сомнением спросил я. - Так Ролан Анатольевич и есть режиссер фильма! - сказала она и с пафосом добавила: - Это же САМ Быков! - Быков? - чуть растерялся я. - А я и вижу - такое знакомое лицо! Но он же актер! - И актер, и режиссер! - О чем спор, друзья? - доброжелательно спросил подошедший Быков. Когда ассистентка ему рассказала, он заразительно рассмеялся: - Обиделись, что отказал в гриме? Верочка, скажи гримерам, чтобы сделали ему шрам на щеке! Согласны, молодой человек? - повернулся он ко мне. - Конечно, Ролан Анатольевич! - Я был так рад и горд собой, что готов был броситься к нему на шею. Съемки мне понравились, и я даже получил слова. "Держи доктора!" - орал я, преследуя Ефремова в банде, возглавляемой Быковым. К моему огромному сожалению, этот эпизод выпал при монтаже, и среди разбойников меня можно разглядеть с очень большим трудом. Я пережил ужасный стыд, растрепав всем знакомым о своем триумфе на съемках, и, собрав несколько человек, повел их на фильм, а себя не обнаружил. Мы вновь встретились с Роланом Быковым на фильме "Душечка", где "Душечку" играла Людмила Касаткина. В этой картине меня назначили ее шафером, и я во время ее венчания держал над ее головой золотую венчальную корону. Тут уж меня не вырезали, и этот эпизод хранится в моей видеотеке. Прошла примерно четверть века, когда судьба вновь свела нас с Быковым, но третья встреча не принесла радости, во всяком случае мне, но об этом речь впереди... * * * Кажется, в шестьдесят седьмом году физрук нашего экономического факультета, Николай Николаевич Шукленков, был направлен руководителем спортивно-оздоровительного лагеря МГУ в Пицунде на все лето. Николай Николаевич, полковник в отставке, прошел всю войну, был несколько раз ранен, но не ожесточился, был очень добродушным, внимательным и заботился о студентах, словно отец родной. Конечно, он не был в спорте профессионалом, как мой тренер Вадим Константинович Дармо, но оставил о себе очень теплые, иногда и забавные воспоминания. В то лето Николай Николаевич выбил для меня путевку, и мы поехали в Пицунду вместе. В моем заезде спортсменов было мало: в основном студенты с факультетов журналистики, психологического и филологического. А на этих факультетах обучалось, по крайней мере в мои годы, процентов девяносто представительниц женского пола. У меня там был очень красивый платонический роман со студенткой факультета журналистики - Мариной Тарасовой, дочерью известного в то время поэта. Марина была очень женственна, привлекательна и с очень ранимой душой. С ней хотелось говорить только о возвышенном и умном. У нас, само собой, сложилась тесная компания: я и Марина с шестью ее однокурсницами. Мы почти все время были вместе: загорали, купались, ездили по живописным местам Грузии и Абхазии. Марине льстило, что, хотя некоторые ее подруги поглядывали на меня, я уделял внимание ей. Однако дальше поцелуев дело не продвинулось. Марина была непреклонна: начать с ней интимную жизнь можно было только через загс. Я же был сыт по горло своим первым опытом семейной жизни, а потому наши отношения постепенно угасли. Мы встретились лет через тридцать. Марина увидела мою фамилию в титрах фильма, но подумала, что однофамилец, потом, посмотрев другой мой фильм, попыталась найти автора через телевидение, где у нее были знакомые, но те не смогли помочь. Но вскоре ей на глаза попалась одна из моих книг, и она обратилась в издательство. Мы встретились. Она вышла замуж за дипломата, у них дочь Маша. Жили в Югославии, где Марина работала собственным корреспондентом РИА "Новости", муж - в посольстве. Во время вероломной бомбежки Югославии натов-скими войсками вся их жизнь размеренная моментально рухнула: Марине с дочерью с трудом удалось выбраться из Югославии и добраться до Москвы. Мы обрадовались встрече, ностальгически вспоминали нашу молодость, Пицунду. Марина призналась, что действительно была влюблена в меня и переживала нашу разлуку. Вспомнили мы и Шукленкова, который ранним утром будил всех по лагерной радиотрансляции и выгонял на зарядку. Как-то на несколько дней приехали в лагерь студенты из ГДР. Познания в немецком языке ограничивались у Николая Николаевича словарным запасом, приобретенным в Великой Отечественной войне. Но он был уверен в своих безграничных языковых возможностях: в день отъезда немецких студентов Николай Николаевич выдал перл, незабываемый до сих пор. Приехал автобус, и им нужно было немедленно ехать в аэропорт, а они еще чемоданы свои не забрали. Немцы - ни слова по-русски, а переводчик куда-то запропастился. Тогда Николай Николаевич взял инициативу в свои руки и пошел в радиорубку. - Студентишен дойтишен демократишен републик! - торжественным голосом объявил он, но, видно, далее у него не нашлось слов, ложившихся в немецкое звучание, но он без колебания закончил фразу: - Подойдите и заберите свои чемоданы! Трудно представить, какой взрыв хохота раздался на весь лагерь! К нам пр