ь профессионально молотить меня по корпусу. Несколько минут я стоически держался, но понял, что они запросто могут отбить мои внутренности. Какой выход? Соглашаться на условия этого ублюдка и навсегда потерять уважение к самому себе? Никогда! Вдруг пришло озарение: прикусив губу, я поднакопил во рту крови и картинно упал, будто потеряв сознание и пуская кровь из угла рта. - Пока хватит! - приказал Истомин. - Кажется, перестарались... Он не окочурится здесь? - Не беспокойтесь: выживет, хотя и будет харкать кровью, - с усмешкой заметил один из них... - Отвезите его в КПЗ!.. Меня подхватили, усадили в милицейский "уазик" и вскоре бросили в небольшую камеру, кажется, седьмого отделения милиции. Почти сутки никуда не дергали, никого ко мне не подсаживали, а я с надеждой ждал, что меня вот-вот освободят, как только соседи дозвонятся П. А. Олейнику или моей приятельнице Виктории Стенберг, которая наверняка что-нибудь придумает. Откуда мне было знать, что Олейнику вовсе не до меня: сначала похоронил жену, а потом его отправили в отставку. С Викторией и того хуже: услышав о моем аресте, она действительно собралась помочь и попала к следователю Истомину, который издевательски расхохотался ей в лицо: - Вы уже не первая, кто мечтает вытащить этого насильника из ямы, в которую он попал! Ну и ну! - вволю веселился Истомин. - Изнасиловал одну бедную девушку, и три другие бросаются ему на помощь! Интересно, чем это он вас к себе привязал? Видно, трахал от души... И с издевкой рассказал о двух других моих приятельницах: Наташе и Лиле, которые, узнав от соседей о моем аресте, кинулись меня спасать. Представляете, каково было услышать это каждой из них? Чего Истомин и добивался! Вряд ли кто из них, прекрасно зная меня, поверил в историю с изнасилованием: скорее всего разозлились, что не стали единственными в моей жизни. В конце концов, как в каком-то дешевом водевиле, они перезнакомились, подружились и позднее, получая от меня письма, вволю повеселились, пересказывая друг другу их содержание. Да, понимаю, в них говорили обида и ревность, однако мне кажется, что коль скоро каждой из них было хорошо со мной, то почему не помочь человеку в столь трудную минуту жизни? Хотя бы в память о всем том хорошем, что связывало нас! Помочь, а потом уже и высказать свои претензии, а может быть, и презирать. Доброты хватило только у одной, названной именем, которое всегда было для меня святым, Наташа! Именно Наташа ответила на несколько моих писем и хотя бы морально поддержала меня. Именно она, видно пожалев меня, описала, как они от души веселятся, перечитывая вместе мои письма из зоны... Если кому-то из них случайно попадется эта книга, они, надеюсь, поймут, как хитроумно их вывел из игры и даже натравил на меня следователь Истомин. И, вновь пообщавшись друг с другом, им не захочется больше веселиться и хотя бы немного станет стыдно за прошлое. Единственной виной человека, который искренне был влюблен в каждую из них, была боязнь обидеть! Если не поймут, Бог им судья... Во всяком случае, сейчас я уже не держу на них зла... Тогда, сидя в КПЗ и не имея никакой информации, я ломал голову до боли. И все надеялся и ждал, что вот-вот кончится этот кошмар. Но ближе к вечеру появился мой мучитель. - Ну что, одумался? - спросил он и участливо добавил: - Согласись, подпиши и свободен как птичка! Разве тебе здоровья не жалко? - Да пошел ты на... и соси болт пожилого зайца! - Я с огромным удовольствием перешел на уличный лексикон, добавляя из прошлого тюремного опыта. На этот раз меня били более основательно, не слишком заботясь о внешнем виде... Через день снова, потом еще и еще... В какой-то момент понял, что больше не выдержу, и решил покончить с собой. Но как? Отобрали даже шнурки. И тут я вспомнил, как один зек в прошлый раз рассказывал, что один его приятель проглотил заостренную ложку, его увезли на больничку, где он и умер на операционном столе: ложка повредила желудок, вызвав обильное кровотечение... Чудом мне удалось заныкать алюминиевую ложку и ночью, заточив ее о каменный пол, я попытался ее проглотить, но влезал только черенок, а дальше получался такой кашель, что запросто мог привлечь внимание вертухая. Ограничился черенком, отломав черпак. Во время очередного избиения на следующий день так резануло в животе, что я от болевого шока потерял сознание. Очнулся в машине "Скорой помощи". Позднее выяснилось, что начальник КПЗ испугался ответственности и вызвал "скорую". Меня отвезли в больницу, в которой было тюремное отделение: везти в "гражданскую" больницу они просто побоялись. Сделали рентген и обнаружили "посторонний предмет". От постоянной ноющей боли я находился в прострации, а апатия была вызвана принятым решением умереть. Хотелось умереть побыстрее, чтобы избавиться от боли. Позднее, вспоминая свои больничные ощущения, написал стихи: Тусклых пятен кафель - Словно плитки вафель, Белой рамы пройма на стене. Со стеною споря, Бьется жизни море... Мне ж комочек горя В белой простыне... Койка в белой краске, Лиц чужие маски И колпак стеклянный по моей вине. А в окне - распятье, Белое, как платье... Только помолиться и осталось мне... Мне кололи обезболивающие, давали лекарства и готовили, по словам врачей, к операции. Постепенно я пришел в себя и даже обрадовался, что остался жив. На окнах палаты были решетки, но не такие, как в Бутырке, - сквозь эти при большом желании можно было видеть идущих людей. Уныло глядя на спешащих мимо людей, я подумал, что нужно воспользоваться этой возможностью и выбросить из окна послание к Виктории, но если бумагу можно использовать туалетную, то найти, чем пишут, было сложнее: карандаш или ручка выдавалась исключительно для официальных заявлений, которые обязательно писались в присутствии надзирателя. Но и тут мне повезло: однажды медсестра, делавшая мне укол, чуть отвлеклась, и я "уронил" на пол ее карандаш, но, как воспитанный человек, тут же поднял, успев затырить между пальцами кусочек грифеля. Поискав его на полу, сестра махнула рукой: куда-то закатился, и ушла. Дождавшись, когда все уснут, сторожко прислушиваясь, чтобы никто не застукал, я быстро написал довольно объемное обращение к Виктории с просьбой прийти в больницу, где допускались посещения, а также написал номера телефонов тех людей, которые могли мне помочь, свернул послание в трубочку, обернул другим клочком бумаги, где обратился с просьбой к нашедшему отправить это послание по ее адресу. Проблема состояла в том, что незадолго до моего ареста мы с Викой поссорились и несколько дней не разговаривали. Я это очень переживал и в пасхальную ночь пошел в церковь Николы в Хамовниках на Комсомольском проспекте. Там пришло очищение и снизошло озарение отдаться на волю Бога. Я купил букет цветов, зажег у алтаря свечку и задумал: если донесу ее зажженной до дверей квартиры Вики, то все у нас будет хорошо. Вечер тот был сильно ветреный, и чуть-чуть моросил дождь. Сунув цветы под мышку и прикрывая от ветра ладонью трепетный огонек, шел от церкви по Садовому кольцу до Зубовской площади, где жила Вика. Я сумел донести огонь, зажженный у алтаря, до Вики, вручил ей свечу и цветы, все рассказав. Вика не пустила меня в эту ночь к себе, однако обещала подумать... Постигла паренька с любимой ссора: Им овладела грусть, тоска, печаль... Он в ночь пасхальную решил с раздора Идти в неведомую даль... Пришел он в церковь: около амвона Сверкающая ряса сияет у попа... Хоть паренек был далеко от дома, Он удивился и повеселел слегка... И набожная речь доходит до сознанья, И Божий взор не сводит с него глаз... Еще такого не слыхал сказанья, Однако огнь священный парнишку спас!.. Свечу горящую он взял руками, Дорогой дальнею направился домой... Дул сильный ветер, парень шел полями, Огонь свечи той унося с собой!.. Однако все красиво лишь в мечтах... На следующее утро, дождавшись наибольшего потока людей, спешащих на работу, я незаметно выкинул свое "письмо" в щель решетки, с тревогой наблюдая за тем, как оно падает. Я боялся, что оно упадет под стену здания и его никто не заметит. К счастью, на этот раз Бог был на моей стороне: ветер подхватил мое тревожное послание и опустил прямо на пешеходную дорожку. Везение на этом не кончилось: проходящая мимо молодая женщина заметила его падение. Я видел, как она подняла бумажку, вопросительно посмотрела на зарешеченные окна, развернула, прочитала, вновь взглянула вверх и демонстративно сунула послание в карман, давая понять, что все поняла. В тот день я просто летал по палате от счастья: я был уверен, что теперь Вика, получив мое послание, обязательно откликнется. Я был в таком приподнятом состоянии, что захотелось жить... Проснулся я другим сегодня утром ранним, Увидел этот мир совсем в иных тонах, Увидел я весну, простую прелесть мая, И словно в первый раз услышал певчих птах! Я знаю, что со мной: я заново родился! Моей душе судьба дала родиться вновь! Я не убил себя, на жизнь не разозлился, Я знаю, что со мной: Я ПОЛЮБИЛ ЛЮБОВЬ! Я полюбил ЛЮБОВЬ, надеясь на НАДЕЖДУ, И верю, что живет в моей душе весна! Как будто жизнь моя вдруг скинула одежду И стала красотой: вот предо мной она! Я полюбил ЛЮБОВЬ, и я поверил в ВЕРУ! Почувствовал и то, что ЧУВСТВОМ назову! Никак не надышусь весенней атмосферой: В ней чувствую ЛЮБОВЬ, а значит, я ЖИВУ!.. Уверенный, что предстоит операция, стал к ней всерьез готовиться, но доктор, который меня принимал, уже сталкивался с подобными попытками самоубийства арестованных и потому прежде, чем делать операцию, попробовал обойтись без нее. Он прописал мне лекарства, которые способствовали выделению в желудке то ли желчи, то ли кислоты. Во всяком случае, через три-четыре дня мне вновь сделали рентген, и "постороннего предмета" не оказалось: к моему изумлению, черенок ложки полностью растворился. Все же в моем деле поставили "СКС" - "склонность к самоубийству". Эта пометка здорово осложняет существование в заключении... Легко представить ярость моего мучителя, когда ему сообщили о моей попытке! Узнав, что со мной уже все в порядке, он явился в сопровождении двух "веселых мальчиков", и на этот раз они не остерегались оставлять следы... Меня лупили кулаками, пинали ногами, били по голове наручниками. Экзекуция была такой жестокой и ее результаты были настолько "на лице", что когда меня привезли в Бутырскую тюрьму, там, увидев следы избиения, даже не приняли без медицин-ского освидетельствования и повезли в травмпункт у кинотеатра "Спорт", где я честно все рассказал обследовавшему меня доктору, и он все подробно внес в мою медицинскую карту. Только после этого меня приняли в Бутырку. Следствие продолжалось, и меня почти ежедневно избивали во время допросов. Но, ничего не добившись, отправили на экспертизу в Институт имени Сербского - или "Серпы" - "высшую инстанцию дураков", так прозвали институт зеки. По удивительному совпадению я около месяца пробыл в камере-палате, в которой в свое время обследовался Владимир Высоцкий. Изо всех сил старался держаться и написал в "Серпах" эпиграмму на самого себя: Я гениален дважды, даже трижды: Я - режиссер, прозаик и поэт! Одна беда: в котлетах много хлеба И острая нехватка сигарет! Ах, если бы Париж! Вот это дело!!! Рассказ, поэма и... Париж у ног! А если подключиться к киноделу, То я уж не Доценко - Полубог! Париж, Ривьера, Княжество Монако, И яхта, и рулетка по ночам... Тончайшие духи, колье, и фраки, И множество чертовски пьяных дам... А по утрам приятная истома За чашечкой кофе и рюмочкой "Камю"... Ах, что? Опять? Куда? Какого черта? Ах да - обед... Иду хлебать бурду... Слеза течет - ее не вытираю: С ней щи вкусней... А в мыслях выпиваю: "Камю", "Аи", "Клико"... Все это будет - лишь вырваться Из этих чертовых "Серпов"! Я "Экипаж" снимал - так берегитесь! Сниму "Дурдом" - вам не сносить голов! Как и обещал, не буду в этой книге описывать десять с лишним месяцев Бутырки, месяц пересыльной Краснопресненской тюрьмы и более четырех лет зоны: когда-нибудь опишу свою жизнь за колючей проволокой в отдельной книге. Да-да, следак не обманул: мне отмерили шесть лет лишения свободы строгого режима. Во время следствия меня столько били и довели до такого состояния, что тюремный врач вынужден был написать в истории болезни: "частичная потеря памяти и потеря ориентации во времени и пространстве", забыв добавить, что я к тому же лишился дара речи... Потом насильно взяли пункцию спинного мозга, и у меня отнялась правая рука и левая нога. Такого меня и судили: бессловесного калеку. Этот суд почти зеркально повторил первый суд. Когда я вышел на свободу и встретился с адвокатом, она рассказала мне, что за час до вынесения приговора, когда все были уверены, что меня освободят из зала суда, в комнату судьи заходили двое в штатском и вышли только минут через сорок. И, несмотря на то, что прокурор запросил для меня пять лет лишения свободы, судья дал мне шесть!!! Такое случилось первый и последний раз в истории советского правосудия... Должен заметить, что вышло не по судейскому желанию, а по прокурорскому: одно из моих многочисленных посланий добралось до адресата, до моего литературного наставника писателя Бориса Васильева, ставшего в то время депутатом Верховного Совета СССР. И по его депутатскому запросу меня реабилитировали на год и девять дней раньше определенного судом срока. Низкий поклон вам, Борис Львович!.. Сократив мой срок на зоне, вы, вполне возможно, спасли мне жизнь, но об этом - в другой книге... Хочу рассказать об одной встрече в Бутырке, когда я оказался на спецу. Эта встреча помогла мне не только выжить, но и сохранить все доброе, что я получил от матери и природы. Камеры на спецу отличаются от общих тем, что там содержатся особо опасные подследственные, и сидят они не более четырех-пяти человек в камере. А некоторые и по одному. Меня кинули в камеру, где находился лишь один человек - довольно тщедушный очень пожилой мужчина. На вид ему было за семьдесят точно. Он никак не отреагировал на мое появление, даже не взглянул в мою сторону. Каждый день меня забирали из камеры и часа через два-три возвращали назад едва живого, избитого иногда до потери сознания. Не знаю, на какой день после очередной встречи со своими мучителями, когда я не мог даже шевелиться, неожиданно ко мне подошел мой пожилой сокамерник, склонился надо мной и вставил в зубы зажженную сигарету. - Закури, режиссер! - сказал он участливо. - Кто ты? - Для тебя - Бриллиант! - Бриллиант? - с удивлением переспросил я: меня даже и на миг не посетила мысль, что передо мной один из самых известных в стране "воров в законе", старой закваски, как говорится, последний из могикан. - Давай, затянись! - Я не курю... - с трудом шевеля опухшими от побоев губами, ответил я. - Ничего, затянись, легче станет... Я глубоко затянулся и тут же закашлялся: это действительно была моя первая сигарета в жизни. И вдруг почувствовал такую легкость в теле, что показалось: взлетаю над полом, а голова моя непонятно закружилась. - Ну, как? - Хорошо... - глупо улыбаясь, ответил я, - спасибо... Далее он сказал нечто такое, что и помогло мне выжить, не сломаться, сохранить оптимизм. - Послушай, земляк, ты же режиссер, так сделай себе ФАНТАЗИЮ... - Чувствуете, какой колоритный поворот мысли? - Сделай себе ФАНТАЗИЮ... Может, судьба не зря тебя сюда впихнула? Запоминай, откладывай в своей коробке, - ткнул он меня в лоб. - Когда-то, может, и пригодится... На следующий день, видно сообразив что-то и почувствовав в таком общении некую угрозу, менты выдернули меня из камеры старого "вора в законе" и кинули в другую. Именно тогда-то я и узнал имя этого мудрого человека - Василий Бабушкин. Уж не знаю, что плохого натворил в своей жизни этот человек, но мне он здорово помог, а может, и спас жизнь. Почему? Потому, что с того момента я не переставал думать над его словами, к тому же вспомнил предсказания бабы Ванги и постепенно действительно пришел к мысли, что мне нужно ВЫЖИТЬ, чтобы потом рассказать обо всем людям... Как мне жалко мою маму, которой столько пришлось пережить! Когда меня лишили свободы в первый раз, я решил не беспокоить маму и просто исчез на два года, не догадываясь, что этим только добавил ей седых волос. Все эти два года она пыталась разыскать меня, рассылая во все инстанции письма о моем исчезновении. Однако МВД хранило загадочное молчание или отвечало, что им ничего обо мне неизвестно. Помня о прошлом опыте, я едва ли не с первых дней ареста просил все сообщить маме, но Истомин сделал это, только когда следствие закончилось, то есть месяцев через пять. А как он измывался над мамой, не дав ей ни одного свидания со мной! Сколько раз ей пришлось ходить к нему, чтобы вызволить из его липких лап мое золотое кольцо, привезенное из Италии, и некоторые золотые вещи, подаренные бабушкой Лаймой! Истомин внаглую хотел их присвоить. Хорошо еще, что кольцо было зафиксировано при его изъятии в КПЗ, а подарки бабушки Лаймы были изъяты из моей комнаты в присутствии соседей. Правда, ей так и не удалось вернуть около пятисот редких книг из моей библиотеки, кое-какой аппаратуры и некоторых подарков зарубежных деятелей кино. Когда я вышел на свободу, соседи рассказали, что ко мне в комнату менты наведывались раз десять и всегда приходили с портфелями и спортивными сумками. Один раз соседи попытались заикнуться, но их так отбрили, что отбили всю охоту вмешиваться... А сколько унижений пришлось вытерпеть моей бедной мамочке, когда она тащилась едва ли не через всю страну с сумками, набитыми продуктами для меня! Унизительные личные досмотры, издевательства конвойных, откровенное вымогательство продуктов и денег. А попробуй не дай!.. Столько будут тянуть со свиданкой, что все продукты пропадут... Заканчивая краткую историю моей второй потери свободы, обращаю ваше внимание на один маленький, но важный штрих того времени. Вы помните, с каким пиететом, благодаря моему тестю генералу Еремину, я относился к В. И. Ленину? Но все резко изменилось, как ни странно, после встречи с Андроповым. Ссылаясь на нее, я проник в специальный фонд Библиотеки имени Ленина. Именно там и открылись мои глаза, именно там я и узнал правду о "великом вожде". Именно там я наткнулся на документы, на которых Владимир Ильич собственноручно писал: "Расстрелять!", "Беспощадно расстреливать!", "Провести "красный террор"!" Все эти грозные приказы касались малограмотных рабочих и крестьян, которые случайно, нисколько не задумываясь, что-то ляпнули невпопад или просто кому-то перешли дорогу. Именно тогда я впервые задумался над теми "священными коровами", что столько лет правили в нашей стране. Мысли мои вылились в стихотворение, за которое мне пришлось отсидеть в зоне, конечно с перерывами, ДВЕСТИ ДЕВЯНОСТО ТРОЕ суток ШИЗО. Кто не знает, что такое ШИЗО, поясняю: это - штрафной изолятор в местах лишения свободы, в который сажают за мелкие правонарушения. Законом предусмотрено сажать не более чем на пятнадцать суток, и чтобы обойти закон, делается просто: выпускают на день, потом какая-то "солдат-ская" причина - и снова туда. Питание в ШИЗО гораздо скуднее, чем в зоне, но и оно дается лишь через день. В другие дни пайка хлеба и кипяток. Кто-то из зеков остроумно прозвал ШИЗО "день лета, день - пролета". Вот это стихотворение: Ах, как Ленина мало вы знаете! Разве мог он придумать такое? Декрет о земле, о Земле, представляете? Глупость какая! Оставьте в покое! То, что Ильич и подумать не мог, То, чему просто не верится, Это не Ленин, не ленинский слог, Также, как бык, положим, не телится. Ленин Великий, непревзойденный! Ленин, как знамя, краснел от стыда, Если ему предлагали казенный Лишний кусок, то просто беда! Ленин краснел, отдавая приказ: В детей Николая стрелять боевыми! Ленинский мы выполняем наказ, Жвачку жуем, коммунизмом хранимы. Ну кто, скажите-ка на милость, Трудов не знает Ильича? И кто виновен, что мы силос Едим, от радости крича? Ильич, родной, прости убогих! Прости! Порою сгоряча Мы в рот е... тебя и многих, От дикой ярости рыча! Но ничего, придет пора: Тебе, наш вождь велеречивый, Народ закатит "на-гора" И пнет ногой в твой лоб плешивый... Мораль, друзья, увы, не в том, Что Ленин сам скотина: Нас бьют и палкой и кнутом - Советская рутина... Конечно, сейчас, когда все дозволено, в Ленина не плюет только ленивый, - но эти стихи написаны, напоминаю, в восемьдесят пятом году!!! А в восемьдесят шестом на страну обрушилась страшная катастрофа Чернобыля. Не думайте, что зеки равнодушно приняли это трагическое известие. Многие, в том числе и я, написали заявление с просьбой отправить на помощь в Чернобыль. Признаюсь, я написал заявление с отчаяния: потому что ни одно из моих посланий никак не могло достучаться до Правосудия. Благодарю Бога, что мое заявление оставили без внимания: даже представить сложно, что было бы сейчас со мной. Да и остался бы я жив?.. Мое второе тюремное испытание требует особого неспешного рассказа, поэтому отправимся сразу в восемьдесят восьмой год... На свободу я вышел с "солидным" капиталом, заработав за пять лет язву желудка и пятьдесят четыре рубля восемьдесят шесть копеек. В небольшом бауле из серой матрасовки лежало байковое одеяло, переданное мамой еще во время суда. Из жизни моей "пришло" одеяло в мой роман "Срок для Бешеного". Помните, герой фильма "По прозвищу Зверь" выходит из воронка, укутанный в одеяло? Удивительное дело! В своем первом романе я практически точно предсказал собственную тюремную судьбу, и даже те работы, на которых трудился герой моей книги в колонии, не миновали и меня... Кроме одеяла, в бауле были домашние тапочки, отделанные мехом, - подарок Бесика, "вора в законе", самодельный мундштук, инкрустированный серебром, несколько сувенирных поделок - подарки друзей к моему освобождению. Помня многочисленные зековские рассказы, я знал, что первая опасность по выходе на свободу - случайно ввязаться в нечто такое, за что могут потянуть менты, бывает в дороге, то есть в вагоне. Вторая - не затягивать и найти как можно быстрее место проживания. Мне повезло: к моменту моего освобождения вышедшим на свободу москвичам разрешили возвращаться по месту проживания до суда. Однако, прибывая в Москву, ни в коем случае нельзя задерживаться с отметкой в милиции. В первый же день я отметился в милиции по случаю своего приезда в город, и мне дали несколько дней, чтобы я сообщил свой адрес. Ходить в поисках пристанища по знакомым тощему и с короткой стрижкой - значит всякий раз нарываться на проверку документов. А московской прописки я лишился пять лет назад, и в моем паспорте никакой прописки. Любому менту ясно сразу: только что из зоны, а потому бесправен. Два-три привода - и за сто первый километр, если не хуже! Нужно хотя бы чуть-чуть привести себя в порядок. Мама прислала два адреса родственников, по линии отца-Чернышева. Одни жили в "спальном" районе Москвы, другие - в подмосковном городке Ступине. Сознаю: это такое дальнее родство, что, несмотря на заверения мамы, вряд ли мне там будут рады, но решаюсь к ним обратиться. А прежде захожу в отдел распределения жилой площади при исполкоме своего бывшего района. Меня направляют к довольно молодой симпатичной девушке по имени Анна. Взглянув на меня с заботливой жалостью и не задавая лишних вопросов, девушка взяла мои документы, заполнила какие-то бланки, продиктовала мое заявление. Потом спросила: - Вы можете оставить координаты, по которым я буду вам сообщать о движении вашего вопроса? - Пока нет... - ответил я, не зная, кто меня приютит. - Если можно, я сам наведаюсь к вам. - Хорошо, приходите через пару недель... Поблагодарив добрую девушку, я собрался сначала посетить тех родственников, что живут поближе, тем более, как сообщила мама, все мои вещи после суда она перевезла к ним. Тогда их квартира пустовала: они жили в Германии. Племянница моего отца, Наташа, была замужем за Владимиром Черных - подполковником Военно-воздушных сил, который волею случая был назначен директором с советской стороны уникальной международной тюрьмы - Шпандау. Сейчас эта тюрьма снесена, но в то время в ней содержался единственный заключенный: нацистский преступник Рудольф Гесс, осужденный пожизненно. В тюрьме было четыре директора, представлявших СССР, США, Англию и Францию, которые и следили за исполнением приговора. Но 17 августа 1987 года Рудольф Гесс сам свел счеты с жизнью и повесился. Они вернулись в Москву и, не зная, естественно, что меня вот-вот реабилитируют, отправили мои вещи к маме в Омск. Квартирка у них была не очень большая для семьи из четырех человек: у них росли двое сыновей, и, ощущая, что усложнил им жизнь, через несколько дней я отправился в Ступино, в душе опасаясь, что и там вряд ли придусь ко двору. Несмотря на опасения, меня приняли вполне радушно. В трехкомнатной квартире проживали: старенькая бабушка, ее немолодая дочь с мужем и ее внучка, которой было лет тридцать. Имелся еще и внук, но он, на мое счастье, проходил срочную службу. Мне выделили диван в гостиной, и я был счастлив. Несколько дней просто отсыпался, а потом знакомился с городом, ходил в кино, просто гулял. Прошел примерно месяц, за который я дважды съездил в Москву, чтобы услышать, что пока нет никаких новостей. Родственники относились ко мне терпеливо, однако со временем все более чувствовалось, что я им порядком надоел. Говорю это без какого бы то ни было осуждения. Это была для меня почти чужая семья со своими устоявшимися привычками и бытом, а тут мозолится совсем посторонний человек... Кому понравится? Однажды читаю афишу: выступает Леонид Филатов!.. Леня Филатов, с которым мы подружились на съемках фильма "Экипаж". Мухой лечу в кинотеатр, где он выступает, и сразу за кулисы. Леня смотрит на меня и всплескивает руками: - Виктор, что с тобой? Ты где столько пропадал? Я ему все и вываливаю, как самосвал. Леня просит поставить мне в зале стул и выступает перед зрителями. Потом мы с ним фотографируемся на память и уединяемся: заходим в буфет кинотеатра, заказываем закусить-выпить, и Леня меня внимательно слушает. Когда закончил, не заметив, как пролетела пара часов, глаза Лени были на мокром месте. - Вот что, Витюша, мои предки пока в отъезде, так что едем ко мне... Я легко дал себя уговорить. Две недели я прожил в квартире этого удивительно доброго, отзывчивого и очень интеллигентного человека, окруженный не только его заботой, но и его очаровательной жены, Ниночки, актрисы того же театра, что и Леня. До сих пор помню ее восхитительные борщи. Но счастье не может длиться бесконечно: возвращались родители, и я покинул этот гостеприимный дом. Пошла жизнь настоящего бомжа. Где только я не ночевал за те несколько месяцев: в таксомоторных парках, на скамейках скверов, на чердаках и в подвалах. Однажды мне улыбнулась удача. Случайно я познакомился с очень обаятельной певицей Театра оперетты Алисой Вино-градовой. Эта добрая и щедрая женщина настолько прониклась моей несчастной долей, что предложила пожить у нее до возвращения из армии ее сына. Алиса обожала собак и кошек, и в ее квартире тогда проживал редкий лимонный пудель и четыре кошки очень редких пород. Эта комфортная жизнь продолжалась не более двух недель. Регулярно я навещал отдел учета, моего инспектора Анечку. Приближалась осень, становилось холоднее. Однажды я появился в кабинете Анны в довольно помятом виде: привести себя в порядок было негде. Анечка взглянула на меня и вдруг спросила прямо в лоб: - Виктор, вы давно ночевали в кровати? Тут я не выдержал: все, что во мне всего накопилось, выложил ей как на духу. - Вот что, Виктор, моя комната сейчас пустует: я живу у знакомых, и если вас устроит комната в коммунальной квартире, приходите к пяти часам, и я вас отведу туда, согласны? Естественно, денег с вас брать не буду... Не нужно быть провидцем, чтобы предсказать мой ответ. Варианты для моей прописки были, но Анна, искренне желая мне добра, советовала подождать и вселиться в квартиру с одной семьей, чтобы в будущем иметь реальную возможность размена. Проще разменять двух-трехкомнатную квартиру на две, чем искать размен четырех-пятикомнатной на три-четыре квартиры. Временно решившаяся проблема с жильем подарила возможность вплотную заняться творчеством. Во что бы то ни стало я решил восстановить свой роман. Вначале я кинулся в архив суда, но в своем деле обнаружил лишь всевозможные характеристики на меня с различных мест работы да многочисленные мои обращения в различные инстанции: они никуда не были отосланы и все аккуратно подшивались к моему делу. Потом обратился в прокуратуру, но там рекомендовали искать в судебных архивах. Круг замкнулся... Круг замкнулся заколдованный: Коли не виновен - отпусти... Тут вспоминаю: незадолго до ареста я переправил маме свою рукопись, чтобы услышать ее мнение: я очень часто проверяю свои произведения на маме. Срочно еду в Омск взять кое-что из вещей, а заодно проверить, сохранилась ли рукопись. Ура! Сохранилась! Возвращаюсь в Москву и усаживаюсь за переделку романа. Пройдя ад советского "правосудия" и после него перечитав рукопись, понял, насколько был наивен до отсидки: в первозданном виде я уже не мог отдавать ее в издательство. Когда поставил последнюю точку в переработанном романе, показалось, с моих плеч упал такой тяжелый груз, что вот-вот воспарю от легкости в душе. Забыл сказать, что, вернувшись из Омска, нахожу в комнате свою хозяйку Анну. Оказалось, к приятельнице, у которой она жила, приехали родственники и пришлось вернуться к себе. Видно, на моем лице была написана такая растерянность, что Анна тут же заметила: - Если вас устроит раскладушка, то оставайтесь, пока не получите свою комнату... Меня вполне устроила раскладушка в сочетании с возможностью писать, писать, писать... В день, когда я завершил роман, Анна принесла бутылочку вина, накрыла стол, и мы отметили это событие. Эмоции мои хлынули через край - Анна возражать не стала, и утром мы проснулись в одной кровати. Немного помучившись угрызениями совести, что все произошло не по любви, а ради бытового уюта, что, в сущности, подло, принялся размышлять... Вот Анечка... Внимательная, заботливая и чувства вроде ко мне испытывает. Что, если попробовать еще раз? Никто же не торопит меня в загс. Вероятно, последний аргумент перевесил: мы стали жить вместе. А спустя некоторое время нашелся наконец удачный вариант, и я получил комнату в двухкомнатной квартире. Соседи - семья из трех человек: муж с женой и сын. Теперь вся энергия пошла на поиски издателя. Не сосчитать, сколько, прочитав мою рукопись, тут же заключали со мною договор, некоторые даже выплачивали аванс, однако когда приходило время печати, то не оказывалось бумаги, то денег, то еще по какой-то нелепой причине мне возвращали рукопись, а я - аванс. Один издатель откровенно сказал мне, что мой роман вряд ли кто-то осмелится издать: он слишком острый даже для восемьдесят девятого года. Мои нервы были на пределе, когда случайно рядом с домом встречаю старого знакомого еще со времен работы на телевидении. Драматург Оскар Никич, автор сценария фильма "Дубровский", жил в соседнем доме. Разговорились. Оскар посочувствовал моим испытаниям. Узнав, что мыкаюсь с рукописью, попросил почитать. Дал без особых надежд. Через пару дней Оскар звонит и предлагает встретиться. Мухой лечу к нему. Роман ему очень понравился, но и он выразил сомнение, что такое кто-то рискнет издать. И вдруг говорит: - Послушай, Виктор, а почему бы тебе не написать по нему киносценарий? - Думаешь, его легче протолкнуть? - Легче не легче, но в твоем романе столько отличного кино, что кто-то наверняка это разглядит. - Твоими устами да мед пить... - вздохнул я и воскликнул: - Смогу ли я написать сценарий полнометражного художественного фильма? - Во-первых, твой роман уже написан по-киношному и тебе нужно лишь отсечь лишнее, во-вторых, для чего существуют друзья? Оскар Никич для меня настоящий мэтр драматургии, и я считаю его своим "крестным отцом" в кино. Он научил меня быть к себе - писателю - беспощадным и резать по живому, отсекая многие удачные эпизоды во имя главной цели. Низкий поклон тебе, дорогой мой Оскар! Сценарий был готов, одобрен Оскаром, и я понес его на "Мосфильм", где, прочитав его, сказали: сценарий действительно хорош, но денег у них нет. Снова я в поисках, на этот раз продюсера. Бедные мои ноги! Десятки километров они покрыли, посещая то один офис, то другой - все безрезультатно! Снова я начал впадать в депрессию. А тут еще сюрприз: Анечка забеременела. Сама в шоке, поскольку считала, что не может иметь детей и давно с этим смирилась. Подумали об аборте, но врачи объявили, если Анна хочет иметь ребенка, то это ее последний шанс. Разве мог я лишить ее материнства? Несмотря на сомнительность материального благополучия и не самые благоприятные для младенца жилищные условия, решили рожать. Какое чудо родилось у нас! Незадолго до родов погиб родной брат Ани, и она захотела, чтобы сын был назван в его честь - Сергеем. Я не возражал, решив, что он назван в честь моего первого друга детства. Бедная Аня! Тот год принес ей не только гибель брата, но и смерть отца. Она стала раздражительной, нетерпимой, придирчивой. Трудно сказать, эта ли двойная утрата сделала ее такой или я, живя в мире своих героев, просто не замечал ее характер. Я пытался оправдать ее поведение трагическими обстоятельствами. К нам приехала моя мама, помочь по хозяйству. Она - добрый, нежный, отзывчивый и очень внимательный человек. Обидеть ее все равно что обидеть ангела. Я так говорю не потому, что она моя мать, а потому, что это мнение всех окружающих. Но Аня ее так обидела, что мама, обливаясь слезами, быстро собралась и уехала. Не собираюсь выяснять, кто виноват. Уверен, что даже если в чем-то не права оказалась мама, Аня обязана была, хотя бы из уважения к возрасту мамы, не доводить до конфликта. С этого момента наши отношения дали трещину, которая все разрасталась, и я пришел к выводу, что жить вместе мы не можем в силу несходства характеров. Когда Сережке исполнилось пять лет, я вернулся в свою комнату на Фрунзенской набережной. Сейчас ему девять. Помните, это - третий мой сын, и с ним, слава Богу, мне, в отличие от первого - Петера, и второго - Владимира, удается часто общаться. Мой Сережа ни в чем не нуждается - стараюсь, чтобы у него все было самое лучшее. Занимается английским, играет на пианино, учится неплохо. Я хочу дать ему шанс, которого у меня в жизни не было. Очень надеюсь, что он правильно распорядится этим шансом и состоится как личность. Впрочем, вернемся чуть назад. В период поисков денег на фильм прочитал объявление, что во Дворце спорта в Лужниках состоится съезд кооператоров. Дай, думаю, схожу. Чудом прорываюсь к трибуне и бросаю клич огромной аудитории: - Мужики! Если кто-то из вас хочет заработать хорошие деньги, звоните мне: у меня есть классный остросюжетный сценарий о бывшем афганце! - И диктую свой телефон. Скорее всего это был акт отчаяния, и особыми иллюзиями я не тешился. Но через день звонок. Некий сотрудник советско-английского СП просит мой сценарий для президента этого СП. Я настаиваю на разговоре с самим президентом и предлагаю ему приехать ко мне, чтобы я прочел ему сценарий вслух. Мне казалось, что идея будущего фильма так быстрее дойдет до его сердца. Но президент СП Борис Булатов, один из талантливейших разработчиков компьютерных программ в стране, расценил мое приглашение по-иному, полагая, что я опасаюсь выпускать из рук свое произведение, чтобы кто-то не позаимствовал мою идею. Через несколько дней он приехал с двумя помощниками в мою коммунальную квартиру и внимательно дослушал сценарий до конца, не прервав ни разу. А слушать пришлось часа два, не менее. Читал я вдохновенно - жаль, что не записал на магнитофон или не снял на видео. Похоже, мое вдохновение передалось и Борису. - Сколько нужно денег, чтобы снять этот фильм? - сразу спросил он, когда я закончил читать. Я ответил, и в тот же день он подписал со мной договор. В тот миг я стал самым высокооплачиваемым сценаристом советского кино. Передать словами мои ощущения вряд ли возможно. Думаю, меня поймет лишь тот, кто, пройдя через тяжелейшие испытания и годы лишений, единственный на всей земле продолжал верить в свое призвание, в свою звезду. С гордо поднятой головой иду вместе со своим продюсером к Генеральному директору "Мосфильма" - Владимиру Досталю. Не раздумывая ни секунды, тот становится нашим партнером, более того, соглашается даже с тем условием, что я буду сам ставить свой сценарий, по которому у него имелись замечания, исправленные с помощью талантливого драматурга Александра Бородянского. Я ему искренне благодарен. Прошло некоторое время, и В. Досталь стал сомневаться, что я, потеряв пять лет в зоне, смогу сделать качественный фильм. Я долго держался и сопротивлялся, но сделал один неверный шаг: согласился на сорежиссера. В. Досталь обрадовался. После долгих поисков я остановился на молодом талантливом режиссере, работавшим в жанре остросюжетного кино, - Николае Стамбуле. В. Досталь одобрил, и мы приступили к режиссерской разработке. Но неожиданно В. Досталь объявляет Николаю, что переводит его на другую картину по сценарию Володарского. Мне кажется, все это Досталь задумал с самого начала. Заметив мое твердое намерение снимать самому, он действовал постепенно. Сначала сорежиссура, а потом и вообще ультиматум. А я клюнул. Теперь абсолютно уверен: прояви я тогда волю и бескомпромиссность - Досталь бы сдался... Стамбула ушел, запуск очевидно затягивали, потом возникла кандидатура Александра Муратова (он уже запомнился зрителям по фильму "Криминальный квартет"). Мне нравились его работы, и я уже так устал бороться, ощущая к тому же, что еще несколько месяцев отсрочки съемок - и фильм опоздает. Не устареет, но идея его уже известна слишком большому числу людей и без труда могла быть позаимствована. Кроме того, поджимали сроки по договору... И я согласился. Дмитрий Певцов, которого Саша Муратов пригласил на главную роль, очень мне нравится - у него действительно потрясающей силы талант. Но в роли Савелия Говоркова я видел артиста несколько иной внешности. Бывает, привозят тебе костюм от самого Версаче, остолбенеешь от радости. Наденешь на себя, а он давит в плечах, сидит как-то не так, короче говоря, не на тебя... В период подбора актеров я спросил Сашу, кого он хочет пригласить на роль Короля, "вора в законе"? Без особой уверенности он перечислил несколько фамилий, и тогда я предложил обратиться к Армену Борисовичу Джигарханяну. - Он вряд ли согласится: роль-то не главная... - А ты пошли ему сценарий... Через несколько дней спрашиваю: - Ну как, согласился? - Послал ему сценарий, а он даже читать не захотел... - Что? - удивленно воскликнул я и набрал номер Армена, - Арменчик, здравствуй, родной, это Викто