вольный, что его промашка забыта... - Слушай, Бешеный, только ты не думай, что если ты чем-то пришелся Королю, то Бога за яйца поймал! Мне вот ты совсем не нравишься, и Лысому, и многим... Так что моли Бога, чтоб Короля с зоны не сняли... Савелий не ответил, он крепко спал. ЗЕЛИНСКИЙ Зелинский, дожидавшийся на вахте сообщений из ШИЗО, уверенный, что в камере блатных обязательно должно что-нибудь произойти, решил сам сходить и узнать, почему нет сведений. Когда он подошел к комнате дежурного по ШИЗО, старый прапорщик невозмутимо читал журнал "Огонек". - Ну что, Федор Федорович? В третьей никакого шума? - недовольно поинтересовался он. - А чего ему будет? - пробурчал прапорщик, откладывая журнал в сторону. Секунду-другую смотрел он на Зелинского, словно решая, стоит ли затевать неловкий разговор, потом решился. - Товарищ капитан, чем малец-то не угодил вам? - Он подчеркнуто назвал капитана на "вы". Чего это ты так официально, а, Федорыч? Мы же одни... Или обиделся на что? - поморщился Зелинский, не сразу поняв причину недовольства старика. Но, не получив ответа, догадался. - Та-а-ак... Видно, задел тебя этот Говорков... - проговорил он ехидно, но не выдержал и вспылил: - Твой малец выше меня на голову! Малец! Гонору в нем много!.. Старших не уважает... - Вот оно что? - подхватил прапорщик. - Не уважает, значит, старших? А за что? За что, спрашиваю, он должен уважать старших, нас, стало быть?.. За что? Погодь, не перебивай! - оборвал он капитана, попытавшегося что-то возразить. - Это что ж с людьми-то деется? Убей, не пойму: чуть слово - на дыбы! Чуть не по-нашему - в загривок! Ты, Александр, морду-то не вороти: я поболе прожил... Век, считай, доживаю... И ты меня не первый год знаешь... Вспомни, когда ты пришел сюда! Пуганый-перепуганный, хош и майором был... Кто тебе посочувствовал? - Ты, Федорыч, ты, - смутился Зелинский. - И тебе я очень благодарен за то... но... - То-то и оно, что "но"! Грешно говорить, но я только на старости лет задумываться начал! - проговорил он тихо, словно по секрету. - Во как! За-думы-вать-ся! - проговорил по складам, как на диктанте. - Может, спросишь, почему только сейчас, кады одной ногой в могиле? А я отвечу! Читать начал... Раньше, кады одна брехня писалась, я с той бумагой в сортир ходил... Ты вон погляди, что творилось-то? Ведь башка пухнет от узнаваний! Там реабилитация, там коррупция, там мильены сворованы, там мафия всякая, а там и еще что почище... - Чего же ты хочешь? Рыба-то с головы гниет! - с грустью усмехнулся Зелинский. - Во-во! Удобно сваливать на них: я, мол, человек махонький, убогонький, куды мне... Но нас-то мильены! Мильены!!! Куды ж глядели-то? Малец, видишь, ему не приглянулся... Не уважил его... - Что ж, целоваться с ним, что ли? Может, и валютой я его заставил заниматься? - Валютой? - искренне удивился прапорщик. - Он сидит по валюте? Я думал, за разбой аль порешил кого... - Он задумался. - Талы скажи, откуда у него огнестрельное ранение? - В спине, что ли? Почему огнестрельное? Ножом, в пьяной драке, - брезгливо поморщился Зелинский. - Он сам говорил... - Огнестрельное, точно говорю!.. Я в госпитале навидался таких, знаю точно! По всему, в спину ему стрелил либо подлец какой, либо враг!.. А за него ты не сумлевайся... Чо молчишь? - Так... Думаю... - Думать нужно... Помнишь, как ты плакался мне? По пьяному делу, конечно. Говорил, вы в Афганистане много дров наломали... Тоже, видать, жжет изнутри?.. То-то и оно! А я рапорт подал: не могу бале... На днях, веришь, в городском автобусе людей обыскивать начал... Пьяный был, показалось, что на "шмоне" стою... Естественно, мне и врезали мужики! - Вот откуда у тебя синяки были! - не удержавшись, рассмеялся капитан. - Смешно тебе... Во как! На рядну Украину пидамеи... Вышел Зелинский из здания ШИЗО в пакостном настроении. Случайно или нет, но старый вояка взбередил его, задел больное, сокровенное, задел то, что он прятал в дальние тайники своей души, стараясь забыть, стереть в памяти. Но оно вновь и вновь подкатывало к самому горлу, перехватывая дыхание, не давая спокойно жить... Это напоминало открытую рану, с виду вроде начавшую заживать, но при малейшем прикосновении снова саднящую... Афганистан! Самый тяжелый, самый мерзкий промежуток его жизни!.. Как прекрасно все складывалось сначала! С отличием окончил школу, поступил в МГУ, на юридический факультет, окончил тоже с отличием, распределился в прокуратуру... И там показал себя в нашумевших делах... Военная академия... А потом неожиданное предложение: в Афганистан... Вначале вроде бы все складывалось, но... Опять сакраментальное "но"! Зелинский криво усмехнулся... Он попросту бежал оттуда!.. Самым настоящим примитивным образом! Уж хотя бы себе-то он должен в этом признаться! А что он мог сделать? Стоило ему только заикнуться, что комдив связан с контрабандистами, продает оружие душманам, продает врагу, который потом стреляет в наших ребят, как моментально был отозван в Москву. Еще неизвестно, чем бы это кончилось, не подай он рапорт об отставке "по состоянию здоровья", благо приятель имелся среди врачей... Ладно, хватит киснуть: жить нужно! А все-таки странно, откуда у Говоркова огнестрельное ранение... МИТЯЙ Митяй, одетый в белую куртку кухонного работника, тащил по длинному коридору изолятора тележку, нагруженную огромными кастрюлями с жидкой пшенной кашей и несколькими стопками алюминиевых мисок. В отдельной чашке были сложены десятка два таких же алюминиевых, как и миски, ложек с обломанными черенками. Лоб и голову Митяя украшали свежие, с еще не снятыми швами, рваные шрамы. Из камер, куда он протягивал миски, раздавались злые голоса: - Специально водой, что ли, разбавил, сучка? - Базар шлифуй? - огрызался Митяй. - Тебя бы накормить этим пойлом! - Я ее готовлю, что ли? - буркнул Митяй, сунув последнюю миску, со злостью захлопнул "кормушку амбразуру" и двинулся дальше. Приблизясь к камере под номером три, бросил косой взгляд на дежурного прапорщика: азербайджанец лениво листал какой-то журнал и не смотрел в его сторону. Митяй невозмутимо подошел к нужной камере, откинул "кормушку". - Девять? - Заглянув в камеру, посчитал сидевших, потом отсчитал девять мисок, поставил у кастрюли, налил в одну черпак каши и, подавая ее, тихо позвал в "кормушку": - Савелий! - Говори! - сразу же отозвался тот, присев перед "кормушкой". Увидев Митяя, выругался: - Псы вонючие! Как разукрасили! - Ты их тоже разделал, дай бог! - восхищенно прошептал тот, не прекращая подавать миски с кашей. - Двое до сих пор в санчасти, а Аршин... - Видел его на днях... - Да? Всех к куму таскали... с машины, базарят, упали... во время погрузки! - увлекшись, Митяй рассмеялся и не заметил, как прапорщик на цыпочках подкрался к нему сзади. В последнюю миску Митяй бросил кусок мяса, сверху - черпак каши... - Это - тебе! - сказал он, протягивая миску Савелию. Савелий хотел было взять ее, но прапорщик ударил по руке Митяя, мяска упала, загремев на цементном полу, и довольный азербайджанец наступил сапогом на мясо. - Эшо одын раз - зыдэс ыдош! - ехидно ухмыльнулся они, посвистывая, пошел к себе в дежурку... САВЕЛИЙ - ЗЕЛИНСКИЙ Пятнадцатый день отсидки в ШИЗО тянулся для Савелия особенно долго. Во-первых, этот день был "летным" (так зеки называли дни в ШИЗО, когда, кроме кипятка и уменьшенной пайки хлеба, ничего не давали, были в "пролете"), во-вторых, ослабленный от довольно скудного питания организм требовал покоя, а нервы Савелия были настолько возбуждены, что сна-то и не было. Он вспоминал всевозможные способы расслабления, пытаясь применить их, но взбунтовавшийся организм не поддавался. И вдруг незадолго до конца отсидки Савелий крепко уснул, да настолько крепко, что не слышал ни скрежета ржавых петель дверей камеры, ни голоса дежурного прапорщика, несколько раз выкрикнувшего его фамилию. Очнулся только тогда, когда кто-то из зеков толкнул его в плечо. - Чего спишь до отбоя? Может, добавить еще пятнашку за нарушение режима? - сердито проговорил дежурный прапорщик. Савелий, не совсем проснувшийся, ничего не ответил, и, видимо, это спасло от добавки. - Ладно, пошли! - миролюбиво бросил тот и закрыл за ним камеру. - Телега здесь? - Нет, в секции... - Подморозило... Ничего, добежишь... Черт, журнал-то на вахте! Придется с тобой идти: расписаться же тебе надо... - Он напялил на себя шинель, открыл входную дверь, но выйти они не успели: вошел капитан Зелинский. - А ты куда, Савкин? - За журналом... товарищ капитан, дежурный помощник начальника колонии зачем-то забрал, а ему расписаться нужно... - Вот что, Савкин, ты сбегай за журналом, а мне нужно поговорить с ним... Можешь не торопиться! Кивнув, тот вышел, и капитан предложил Савелию пройти в дежурную комнату. - Что же ты, Говорков, то кулаками машешь, то грубишь? - спросил капитан, усаживаясь за стол. - Думаешь, не знаю, что произошло тогда ночью в отряде? - Дятлов и тех, кто за заварку готовы мать продать, много... - ухмыльнулся Савелий. - Так-а-ак... - не ожидая таких откровений, капитан явно не сразу нашелся. - Сам-то какой раз сидишь? - Пятый! - спокойно сказал Савелий, не понимая, почему капитана так интересует его биография, что уже дважды спрашивает одно и то же. - И когда только успел?! - Так с малолетки! - усмехнулся Савелий, а сам подумал: "Надо же, повторяет те же самые вопросы" - А родители чем занимаются? - Во Внешторге пашут! - он уже с трудом удерживается, чтобы не засмеяться. - Понятно, - устало вздыхает капитан. - Джинсы, доллары, тряпки... - ..."маде ин оттуда", одним словом, фарца... - перебивая, подхватывает Савелий. - А теперь поговорим за "рабочие руки", "всюду нужны"... - Он неожиданно рассердился. - У вас, что, капитан, это обычный "разговор по душам с проклятыми зеками", так? Зелинский поднял глаза на Савелия и поморщился: нехорошо получилось... Как же он забыл, что еще при его появлении разговаривал с ним? Нехорошо получилось... - Небось, подумал, что проверяю тебя? - со вздохом спросил он, а потом вдруг признался: - Не проверяю: заработался, да и память подвела... - Почему-то память не подвела, когда пытались выяснить о том, что ночью произошло, - разозлился Савелий. - Что делать, работа такая... Нужно же знать, что в зоне творится... - Ой ли? Ты что, начальник, - кум, режим? - Я замещаю сейчас дежурного помощника начальника колонии... Слова Савелия почему-то задели его, и ему вдруг захотелось оправдаться. - А дежурный помощник и кум, и режим, и хозяин... - И швеи, и жнец, и на дуде игрец! Кем бы ни работать, лишь бы не работать, так, что ли? Зелинский вскинул на него глаза, несколько секунд смотрел, перебарывая нахлынувшую злобу. - Эх, Говорков, Говорков, что ты... Его перебил вернувшийся прапорщик, дежурный по ШИЗО: - Вас Чернышев зовет! - Хорошо! - Зелинский встал, взглянул на Савелия и быстро вышел. - Вот здесь распишись! - Прапорщик ткнул в журнал, потирая закоченевшие руки. - Холодновато... САВЕЛИЙ На улице действительно было морозно, а Савелий был в одной нательной рубашке. Хлопая себя по бокам, он во всю прыть побежал к своему бараку. - Говорок! - окликнул его Кошка. Савелий остановился, поджидая его. - Одевай скорее: простудишься! - Набросил на него шапку, помог накинуть телогрейку. - В отряд к тебе забегал... Стою, жду-жду, а тебя все нет! - Зелинский беседу проводил... - стуча зубами, выдавил Савелий. - Кто? Да что? Да кем? - Брось, не бери в голову! Идем ко мне: кое-что собрал для твоего выхода... Оголодал, небось?.. - Есть немного, - кивнул Савелий. Телогрейка и валенки быстро согрели, и он почувствовал себя человеком... После выхода из ШИЗО Савелий еще больше замкнулся, почти ни с кем не общался, не разговаривал. Никакие лагерные события не могли ни встряхнуть его, ни расшевелить. И если раньше он всегда вставал на сторону слабого, обижаемого, то сейчас демонстративно отворачивался в сторону... Однажды буквально на его глазах пырнули парня ножом, и Савелий, зная, что тот совершенно невиновен, более того, беззащитен перед нападавшими, даже пальцем не шевельнул. Это безразличие к злу, совершаемому на его глазах, полная апатия ко всему, что его не касалось лично, было страшнее всего. Холода постепенно отступили. Яркое весеннее солнце настолько сильно пригрело землю, что она моментально откликнулась на это тепло: то здесь, то там пробивались ярко-зеленые расточки травы, а на единственном дереве, неизвестно как сохраненном, а может, и посаженном какой-то заботливой рукой посреди рабочей зоны, поселилось несколько грачей. Они были настолько шумливы, что невольно привлекали всеобщее внимание. При первой же возможности, во время перекура или обеда, зеки рассаживались вокруг дерева на специально сооруженные скамейки. Сидели тихие, задумчивые, с какой-то необъяснимой тоской вслушиваясь в стрекот посланцев того мира, которого они лишились на разные сроки... Савелий не любил эти посиделки... Для него весна в неволе была первой, и он старался избегать всего, что хоть немного напоминало о другом, вольном мире, начинавшемся за колючим забором. Савелий с удивлением открывал для себя, что, находясь на свободе, человек совершенно не обращает внимания на цветы, магазины, транспорт, не ценит такую возможность, как пойти куда глаза глядят... Савелий понял, что самое ужасное при наказании лишением свободы - ощущение безысходности, ощущение того, что ты - ненужная песчинка в человеческом море: выдернули тебя из массы, и ничего там не изменилось, все идет своим чередом, словно тебя там и не было... Лишний, никому не нужный - это преследует в заключении повсюду: в жилой зоне и на работе, в столовой и на улице, везде. Если кто-то вдруг забудет об этом, то ему моментально напомнят: "Знай свое стойло и не пырхайся!" Первые дни пребывания в зоне Савелия более всего угнетала бирка, пришитая на груди, с указанием фамилии, отряда, бригады. Эта бирка жгла ему грудь, хотелось сорвать ее! Она, словно ошейник у собаки, держала человека сильнее, чем цепь... И, конечно, законы! Нет, не те законы, написанные в правилах содержания осужденных в тюрьмах и лагерях, а свои, зековские, неписаные - законы! Эти законы исполнялись гораздо более неукоснительно, чем официальные, государственные, ибо их невыполнение каралось моментально, на месте, как говорится, без всякого следствия и суда. Каждому сидящему за колючей проволокой нужно было постоянно следить за своими словами, мыслями и особенно действиями. Случайно сказанное слово могло привести к печальным последствиям. Никакие обиды или промахи не прощались: обида, оставленная без внимания, без "разбора", признавалась трусостью, а труса мог задеть, обидеть всякий. Не участвуешь в травле, слабого, значит, рано или поздно начнут травить и тебя. А самое гнусное, что в травле принимал участие и тот, кого ты пытался пощадить или защитить своим невмешательством... Подобные размышления заводили Савелия в тупик: получалось, что человек, попавший в места лишения свободы случайно или по неосторожности, вскоре должен был утратить такие качества, как честность, порядочность, сострадание к слабому, нетерпимость к наглости и хамству, веру в человека... Для такого человека оставалось одно из двух: стать безжалостным и принять позицию силы или оставаться самим собой, но войти в число угнетаемых. В полную меру оправдывался закон: "Либо всех грызи, либо живи в грязи!" Вместе с тем Савелий безоговорочно принимал правило: отвечай за каждое произносимое слово. Казалось бы, что ужасного, когда один другому в сердцах выкрикнул: "Дурак же ты" - или что-нибудь подобное. На свободе это кажется мелочью, не достойной внимания, и особой обиды не возникает, а если и возникает, то быстро проходит. В зоне же каждое произнесенное слово обретает особую значимость. За каждое слово, произнесенное вслух, говоривший несет особую, жесткую ответственность. Как ни странно, это давало положительные результаты: особое уважительное отношение между людьми. Исключая, конечно, стрессовые и враждебные ситуации, когда не до слов, когда дело доходило до новых преступлений... Однако и в такие моменты каждый старался следить за своими словесными "выплескиваниями"... Конечно же, Савелий прекрасно понимал, что все отношения здесь замешаны на страхе. Лишенные так многого, люди понимали, что могут к тому же лишиться еще и здоровья, а то и самой жизни... Говоркову, конечно, повезло во многом: и в том, что умел постоять за себя, и атом, что здесь оказались Митяй и Кошка, и в том, что Король решил вдруг занять нейтралитет... Короче говоря. Господин Случай! Не будь этого, никакое умение не спасло бы его от расправы. Возможностей отправить в зоне на тот свет сколько угодно: можно "случайно" попасть под циркуляку или под пресс, либо, так же "случайно", придавить чем-нибудь, или, чего проще, ночью во сне, подошел кто и ткнул штырем... и проснуться не успеешь.... А сейчас Савелия побаиваются: вон чуть повысил голос на драчунов, сразу и утихли... Так, за работой, за размышлениями о своей жизни и о жизни вообще, пролетало время... Уходили, освобождаясь, те, кто отсидел свое, на их место приходили новые, но Савелия ничто не интересовало, и он никогда не ходил встречать новые этапы... Да и новенькие довольно быстро узвавали овей и старались не задевать угрюмого и странного парня по кличке Бешеный... Возможно, так бы потихоньку, помаленьку и отсидел Говорков свой срок, притерся бы, привык, но судьбе было угодно распорядиться по-своему... Одним из последних этапов в зону пришли двое парней. Они были приятелями по воле, и про них ходили различные слухи. Оба "принесли" большие сроки, хотя и по разным статьям: невзрачный, худенький, с нервно бегающими глазками, туберкулезного типа парень лет тридцати пяти - пятнадцать лет за убийство. У него была странная кличка - Тихоня. Второй, полная противоположность своему приятелю: косая сажень в плечах, скуластый, с огромными, пудовыми кулаками, да и кличка под стать - Угрюмый, тринадцать, лет за разбой, видно, с тяжелыми последствиями, если судить по сроку. Их видели всегда вместе, что у всех вызывало недоумение, уж явно они были разными и неподходящими друг другу... Именно этим двум приятелям и суждено было вмешаться в судьбу Савелия Говоркова... Июнь выдался жаркий, солнечный и душный. В цехе, несмотря на распахнутые двери и окна, работать было трудно, к духоте еще добавлялись и всяческие испарения от клеевой основы для шпона. Последние недели Савелия перекидывали с одной работы на другую: полугодовой план стоял под угрозой потому, что погода не располагала к работе и, несмотря на постоянные наказания, многие предпочитали "отдыхать" в ШИЗО, чем вкалывать в такой духоте. Как-то Савелию пришлось подменить Паркова, упрятанного в ШИЗО за невыполнение нормы большого пресса. Работа на прессе считалась одной из самых трудоемких, и Савелий, совершенно взмокший не только от работы, но и от пара, идущего от раскаленных плит пресса, заложил последнюю заготовку и включил рубильник. Натужно зашипев, железные полки начали сдвигаться, сдавливая уложенные на них заготовки из ДСП с пропитанным клеем шпоном. Дышать было совершенно нечем, от едкого дыма слезились глаза, и Савелий отошел в сторону, опустился на цементный пол и откинулся на стопку готовых деталей стенки стола... Последние дни он был настолько измотан, задерган, что моментально взрывался от любой мелочи. И не только от того, что его пихали с места на место... Несколько дней назад он, пересилив волнение, отправился на прием к замполиту, отправился сготовим заявлением, в котором просил разрешить свидание с человеком, с самым любимым для него человеком! И что же? Савелий зло сплюнул, будто еще раз услышал слова замполита: "Кем она вам доводится?.. Никем... А свидание разрешается только с близкими родственниками! С близкими! Уловили?.." А если у Савелия никого нет на всем белом свете? Если эта женщина нужна ему сейчас? Ведь только ей он может довериться! Прошли все сроки, мыслимые и немыслимые! За это время можно было узнать, что с ним, где он находится. А она молчит и молчит... Может, с ней случилось что?.. Хотя бы строчку! Хоть бы одно словечко!.. Когда же все началось? С Ялты? Нет, Ялта как следствие... Все началось с того дня, когда их рыболовный траулер, несколько недель безрезультатно бороздивший море, вытаскивая всякий раз почта пустой трал, наконец-то поймал свою удачу. В тот день каждый трал ломился от живого серебра... В МОРЕ Каюта, где жил Савелий с тремя матросами, была ненамного больше той камеры, где он сидел в наручниках. В полуметре одна от другой - двухъярусные кровати. Слева и справа при входе - небольшие шкафчики для одежды. Савелий и еще двое соседей по каюте заснули мертвецким сном, едва успели добраться до кроватей. Они даже не стали раздеваться, настолько устали. Так и лежали в робах, обсыпанных рыбьей чешуей, которая поблескивала и на лицах, - и на руках... Резкий гудок сирены, сопровождавшийся миганием красной лампочки над входом, оповестил об авральной тревоге. На верхней палубе вовсю кипела работа. Все матросы, кок, его помощники, санитары и пожарные, короче, все, кто обычно освобожден от такой работы, участвовали в загрузке живого товара в трюм. Савелий подхватил специальный гребок и, встав на свое обычное место, начал энергично сбрасывать рыбу вниз. Рядом с ним работал Кошка. Он даже не успел снять белую куртку и поварской колпак. - Давай-давай, Кошка, это тебе не кастрюлями греметь! - посмеивался Савелий. - Может, махнемся не глядя, хотя бы на пару дней, ты - на камбуз, а я - на твое место! - улыбнулся Кошка, вдруг он неожиданно поскользнулся на осклизлой от крови и рыбной чешуи палубе и, нелепо взмахнув рукой, повалился на трепещущую рыбную кучу, задев деревянным гребком матроса с приплюснутым носом и мосластыми руками. Этот парень пришел к ним недавно и уже успел зарекомендовать себя как грубый, нетерпимый человек, по любому поводу распускающий руки, все время готовый на злые насмешки в адрес любого, кто, с его точки зрения, чем-то был слабее или не мог дать отпор. Получив тычок, он матерно выругался и несколько раз огрел барахтавшегося в рыбной куче Кошку по спине своим гребком. - Ты что, сволочь, ополоумел? - крикнул Савелий и, подскочив, схватил его за руку. - Не суйся, когда тебя не просят! - злобно зашипел тот, вырвал руку и снова замахнулся на Кошку. Резким ударом Савелий сбил его с ног, завалив на кучу. - Ах ты, вонючий афганец! - рассвирепел парень, неудачные попытки быстро подняться еще больше озлобили его. - Мне же по фую твои наградные висюльки! Знаем, чем вы там занимались... - Наконец он все-таки встал, но договорить не успел: Савелий снова сбил его с ног. - Прекратить! - раздался голос боцмана, перехватившего руку Савелия. - С ума посходили, что ли? - поморщился он. - Матрос Говорков - к старпому! Потом - ко мне! Савелий, не ответив, четко повернулся и быстро пошел исполнять приказ. Уводов кровь на лице Кошки, боцман помог ему подняться. - Кто зачинщик? - строго спросил он. - Говорков вступился за меня! - Кешка сплюнул кровь на палубу. - Кудрин? Опять за свое? А ну дыхни! Тяжело дыша, Кудрин поднялся на ноги и, нагло усмехаясь, дыхнул боцману в лицо. - Все, хватит! - сморщился боцман. - Спишем к чертовой матери! - Списывай! Напугал! Вкалываем как каторжные, а выпить не моги!.. Заколебали своей простотой!.. Подойдя к каюте старшего помощника капитана, Савелий поправил робу и негромко постучал. - Войдите! - Вызывали, товарищ старший помощник? Моложавый капитан встал из-за стола. - Хорош, нечего сказать... - Не люблю, когда моих друзей обижают, - хмуро бросил Савелий. - О чем это ты? И тут Савелий вдруг понял, что старший помощник капитана еще не знает об инциденте с Кудриным. - Я думал, что вы... По какому поводу вы хотели поговорить со мной? - В своей анкете ты указал, что сирота и никаких родственников у тебя нет, правильно? - Точно так, один я... - А кем же тебе доводится Александра Васильевна Симакова? - Не знаю я никакой Симаковой... - пожал он плечами. - Та-а-ак... Интересно получается! - усмехнулся капитан. - Тогда слушай, читаю. - Он взял со стола листок телефонограммы. - "Говоркову Савелию Кузьмичу..." То, что тебе адресовано, сомнений нет?.. - Пока нет... - Ладно, читаю дальше: "... Предлагаем вам явиться в городскую нотариальную контору города Ялты для оформления наследственных прав по случаю смерти Симаковой Александры Васильевны... Явиться до тридцатого апреля сего года..." - Капитан сделал паузу. - Что на это скажешь? - Не знаю я никакой Симаковой! - снова повторил Савелий. - Нет у меня никого! Родители погибли, когда мне и пяти не было... Я ж в детдоме воспитывался, может, ошибка? - Вряд ли! - улыбнулся помощник капитана. - У нас в таких случаях не ошибаются, скорее, наоборот... Вот что... Мы запрос сделали - получили "добро"! В первом же порту на самолет и на родину, а там - в Ялту... Думаю, успеешь добраться... ЯЛТА Савелий действительно успел до тридцатого апреля добраться до ялтинской нотариальной конторы. Остановился у соседа своей родной тетки Симаковой Александры Васильевны, в девичестве - Кораблева, как и мать Савелия. Незадолго до своей смерти она составила завещание, в котором Савелию отказывала часть домика с садом в Ялте. Вторую часть домика занимал Павел Семенович Дробышев, у которого и жил Савелий несколько дней, пока оформлялось его право на наследство. Наконец он, получил ключи и документы. Подойдя к калитке, ведущей к его уже личной собственности, Савелий сквозь виноградные лозья увидел небольшой уютный дом со стеклянной верандой. Вокруг многочисленные грядки, клумбы. Открыв висячий замок и сорвав на петлях пломбы, он вошел внутрь. Там стоял прелый запах запустения, всюду пыль, засохшие цветы в горшках, старая убогая мебель и фотографии на стенах, ходики с опущенными до пола гирями. Видно было, что здесь давно не ступала нога человека. Бросив на дряхлый диван чемодан, Савелий подтянул гири на часах и толкнул маятник: глаза лубочной кошки кокетливо задвигались из стороны в сторону. Немного полюбовавшись, он подошел к стене и начал рассматривать многочисленные снимки, небрежно скользя по ним взглядом: незнакомые лица мужчин, женщин, стариков и старух... Неожиданно глаза споткнулись о лицо молоденькой блондинки с пышной, модной в шестидесятые годы прической. Осторожно вытащив фото из общей рамки, Савелий прислонил его к стоящей на столе вазе и сел напротив. Он смотрел на фотографию не отрываясь, не моргая, на глазах его навернулись непрошеные слезы... - Кхе-кхе... - Савелий услышал за спиной старческое покашливание и голос соседа. - Могилку-то их навестил? От неожиданности Савелий вздрогнул и повернулся. - А-а, это вы, Павел Семенович?! - Открыто было, я и... - извиняющимся тоном пояснил старенький, почти лысый мужичок. Он, видно, успел "приложиться": улыбался пьяно и глуповато. Внутренний карман пиджакам предательски оттопыривался. - Может, не ко времени? - Ну что ты... Проходи, Семеныч, садись! - вздохнул Савелий, стирая с лица грусть. - Ты спросил о чем-то? - Говорю, коды мамка с отцом-то убились, ты ж мальцом еще был? - Пяти не было... - Савелий снова вздохнул. - А веришь, все помню до мелочей... будто вчера это произошло... - Что ты можешь помнить-то? - махнул старик рукой. - С рассказов разве, а так... - Да кто ж мне мог это рассказать? Это же минуты те за... ну, до катастрофы, а я помню... Папа сидел рядом с водителем, а мы с мамой - сзади... Помню, сижу, верчусь, по сторонам глазею... И вдруг мама подхватывает меня на руки, прижимает к груди и начинает целовать... И так сильно-сильно, что я даже закапризничал, вырываться начал... А тут... - Савелий так крепко стиснул челюсти, что, казалось, скрипнули зубы. - Удар!.. Страшная боль в руке... Эту боль до сих пор помню... А потом горящая машина... Пламя... Сильное яркое пламя! - Он нервно застучал по столу кулаком и прошептал, глядя на фото: - Кабы знать! Эх! - Видать, чувствовало материнское сердце... Оно, брат, сурьезная штука даже и для науки... не то чтоб умом для осознания. - Старик вытащил из кармана бутылку водки. - Ты вот что, сынок, выпить тебе счас потреба есть... Завещание-то оформил теткино? - с каким-то волнением спросил он. - Спасибо, оформил... - Чего уж... - тяжело, с огорчением выдохнул Павел Семенович, крякнул и завистливо огляделся. - Да-а-а... богатая у тебя тетка была... Ох и богатая!.. Не удержавшись, Савелий хмыкнул и удивленно посмотрел на старика. - Ты не гляди, что старье вокруг да нищета: церкви в последние годы много отдавала да в фонды всякие... А так ежели, богатая! А и то сказать... цветочки, ягодки... опять, жильцов каженный год пущала... да и драла, дай боже!.. Стаканы-то достань!.. Там вон, в буфете... Там и закусь, может, какой найдется... Савелий принес два стакана и банку вишневого компота: других продуктов не оказалось. Открыл банку, поставил на стол. Старик посмотрел на угощение, покачал головой и вытащил из кармана пару соленых огурцов и кусок хлеба. - Самоличного засолу... специлитет! - похвастался он и ловко откупорил бутылку. Налив по две трети стакана, поморщился и провозгласил: - За наследство! Они чокнулись и одновременно выпили. Савелий захрустел огурцом, который действительно оказался отличного, хотя немного странного, вкуса, а Павел Семенович понюхал хлеб и положил его назад. - Я и говору... со всего рвала, с чего могла... - Поморщившись, воскликнул: - А и скупа была!.. Не дай тебе Боже! Ох и стерва! Вот стерва из стерв! А любил ее! - восхищенно добавил он, сделал паузу и продолжил: - И как любил! Ведь до ума потери!.. Тридцать лет тому назад этот домик мы с ейным супружником-упокойником, царство ему небесное, с им и строили, мне та часть - комната со своим входом - дом, им - эта, с верандой... - Павел Семенович быстро захмелел, язык начал заплетаться, но мысли оставались твердыми, не терялись. - Дружили мы с им аж с войны... Во как! А с Шурой, теткой твоей, я ж первый зазнакомился... Красавица была! Во! Что твоя матка... - кивнул он на фотографию. - А и то - родные сестры... Ты не думай, Шура очень любила твою мать, а потом... Семеныч неожиданно осекся, словно его кто-то одернул: даже пьяный не стал говорить о том, что не является его личной тайной. Решив сменить тему и не зная на какую, он снова взялся за бутылку, налил себе и Савелию. - Выпьем! - предложил он и быстро опрокинул в сморщенный рот жидкость, на этот раз отщипнул маленький кусочек хлеба, зажевал. - А ты, значит, так в детдоме и прожил до армии? - Детдом, потом - завод, в рабочем общежитии шил... потом уж призвали... - А почему после армии к тетке-то не заявился? Аль обижен был? - После армии, то есть после дембеля, как Высоцкий поет: "Я раны зализывал..." О тете Шуре... я и не знал, что есть у меня родная тетка... - Вот стерва! Так озлобиться на сестру, что родного племяша в детдоме держать?! У-у, характер! Кремень, не характер!.. - сердито цыкнул дед. - Двенадцать лет склонял пожениться - ни в какую!.. А жили-то все одно вместе... Пьяно икнув, он поморщился, окинул взглядом комнату и огорченно пробурчал: - Это все мне должно было достаться! А она - тебе!.. Грехи, видать, отчалить решила... потому и к Богу... - Старик настолько опьянел, что совсем потерял над собой контроль. - А ты... пришел... на все готовенькое... - Чего буравишь, Павел Семенович? - рассердился Савелий, - Да это... я так... для порядку... - спохватился он, даже чуточку смутился. - Но ты... выстрадал ты довольно, сиротинушка ты мой!.. - жалостливо всхлипнул и пьяно забормотал Семеныч. - Мне-то уж ничего не надо... в могилу ить не утащишь... Эх, Шура, Шура! Вот стерва из стерв, а любил до ума потери! - снова повторил он, видно, свою любимую фразу. - Странная штука - яснеть-то!.. Любишь, не любишь... Веришь, не веришь, а кричи: "Ура! Да здравствует наш дорогой..." Тьфу! Мать вашу... Перестроились... Дудки! Шиш с маслом!.. Кто урвал в свое время, тот и жует!.. Семьдесят лет в "струю", а мыла и колбасы... настоисси... И сколько же людей угробили! Боже ж ты мой!.. Сколько эти друзья-соратники народу-то настругали... - Не понял? Какие "друзья-соратники"? - Так эти, Сталин-то с Гитлером!.. Ага, думаешь, пьян, себя не помню и плету что ни попала? Ан нет! Все соображаю! Люди-то еще посчитают - кто больше русичей пограбил!.. Старый я - устал бояться, да и не хочу бале!.. А потом?.. Возьми пятнадцать тысяч!.. За Афган говорю... За десять лет пятнадцать тысяч? Да я старый солдат, разведчик! Кому они очки пытаются втереть? Не верю! Вся Россея в могилках да лагерях-то... А могилки-то все под номерками... И мой брательник родный где-то свой номерок... - Он всхлипнул, вытер глаза, полные слез, и снова плеснул себе водки. - Выпьем! Помянем всех убиенных невинно? Павел Семенович поднялся, но невзначай зацепил банку с компотом и опрокинул на Савелия, залив всю форму темным компотом... Старик огорчился и стал виновато стряхивать с него ягоды. - Ох ты, оказия... - пьяно причитал он. - Да ладно, Семеныч... высохнет, тогда... переоденусь... Ты, Семеныч, того совсем... Идем, провожу тебя до дому, а сам - на пляж! Переоденусь только... - На пляж хорошо... - Старик снова икнул. - Богатая была... Ох, богатая! Ты простучи здеся... Я-то не нашел, но... может, тебе повезет больше! Только, тс-с-с... - приложил он палец к губам. Савелий помог ему подняться со стула, вывел к выходу, но вдруг Семеныч резко выпрямился, встряхнул головой и отстранился от Савелия. - Я сам! Сам! - заявил дед, покачиваясь из стороны в сторону, но прямо, держа голову. После ухода старика Савелий некоторое время смотрел на фотографию матери, потом опрокинул в рот остатки водки и начал переодеваться... НЕЧАЯННАЯ ВСТРЕЧА - Не сожжешь? - Савелий очнулся от голоса Бориса и поднял голову, Борис кивнул на пресс. - Снова сюда кинули? Савелий устало пожал плечами и ничего не ответил. - Плотно вцепились... как бы не заездили Сивку крутые горки?! А ты плюнь: нас дерут, а мы крепчаем! Идем, чифирнем, раскумаримся! - Не тянет что-то... - вяло ответил Савелий. - Хватит киснуть! Пошли! - подхватив под руки, Борис попытался поднять Савелия. В закуточке, словно специально образованном среди штабелей бракованных деталей, сидели трое зеков. Они, словно завороженные, не мигая, уставились на стеклянную банку с чифирем, прикрытую куском фанерки. Увидев согбенную фигуру старика-грузчика, который совершал челночные рейсы с тележкой по рельсам, обеспечивая деталями различные операции, Борис поддал ему ногой под зад: - Ты чего здесь расселся? Я же русским языком тебе сказал: за вторяками подойдешь! - Чо ты, Кривой? Я не... я так сижу... вот... смотрю просто... жду... - виновато залепетал старик, поднимаясь и ретируясь в сторону. Однако он ушел не совсем: сел поодаль, бросая жадные взгляды на банку с желанной жидкостью. - Чего ты на него взъелся? - лениво поинтересовался Савелий. - Надоел, всю плешь проел: "Не бросай - покурим! Не выливай - допьем!" Так и пасет, так и пасет!.. Ладно, хватит о нем! Погнали! Серый - банкуй! Морщинистый мужик, у которого на одном веке была наколка "Раб", на другом - "КПСС", болтанув из банки в кружку и обратно, дождался, когда осядут нифиля, налил четверть кружки и, обжигаясь, сделал три глотка. Причмокнув от удовольствия, передал сидящему рядом Савелию. - Ништяк упарился! - Еще бы! Вышак! - заметил значительно Кривой. - Слышь, Кривой, ты же вроде Угрюмого знаешь? - спросил Серый его. - Ну, а что? - А вон он! Может, пригласишь? Борис привстал со своего места и выглянул из-за штабеля. К выходу быстрым шагом шел парень лет тридцати пяти с квадратной фигурой. - Угрюмый! - окликнул Кривой, но тот, не услышав, скрылся в дверях. - Скорость хорошая, да нюх ни к черту! - усмехнулся Кривой. - Это что, кличка такая? - поинтересовался Савелий. - Ну... Вот сколько его знаю, ни разу не видел, чтобы он когда улыбался... - Жисть такая пошла: чему дыбиться! - заметил пожилой зек с вызывающей наколкой, достав пачку "Астры", протянул каждому по сигарете. Савелий тоже машинально взял, думая о чем-то своем. Когда банка с чифирем опустела. Кривой махнул рукой старику, продолжавшему поглядывать в их сторону. Тот сразу же, чуть не вприпрыжку, подбежал и жадно подхватил банку с нифилями, словно побаиваясь, что Кривой передумает. Савелию стало жаль этого старика: поморщившись, он вздохнул. - Угостись, отец! - сказал он, протянув ему сигаретку, которую тот моментально схватил, как китайский болванчик, благодарно кланяясь и семеня прочь. - И всех-то тебе жалко, Бешеный! Тому куртку отдал, за того заступился... Может, и Аршина жалеешь? - Мне старых и немощных жалко! А Аршина... Аршина - нет! - сказал он, поднимаясь. - Пойду, покемарю чуток... НЕПРИЯТНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ Яркое солнце почти скрылось за горизонтом, и последние лучи его ласково касались крыш самых высоких строений зоны. Настежь открытые ворота, ведущие в промзону, свидетельствовали о том, что идет съем бригад с работы. По просьбе подполковника Чернышева капитан Зелинский вновь заменял заболевшего майора Кирьянова. Процедура шла заведенным чередом. Осужденные, устало передвигая ногами, проходили мимо "снимающих" ровными рядами по пятеркам. Одна бригада сменяла другую. - Разберитесь! - потребовал Зелинский, которому не понравился порядок прохождения одной из бригад. - 73-я?.. Раз, два, три, четыре и три... Смолил, где остальные? - грозно спросил старший нарядчик, заглядывая в свою доску. - Двенадцать во вторую остались! - протягивая ему листок, доложил бригадир. - Разнарядку до четырех сдавать нужно! В следующий раз не приму! Ясно? - сердито бросил тот. - Мне-то ясно! Кума долго искали: только что подписал... - оправдывался Смолил. - Меня не колышит твой кум! Не приму, и все! - Валеулин! - мягко одернул нарядчика начальник режима. - Что Валеулин? - огрызнулся тот. - Мне же сведения в столовую подавать нужно, чтобы они без ужина не остались! - Ладно-ладно, можно постараться! - примирительно отозвался капитан. - Пошла 73-я! Бригада двинулась к своему бараку, а Зелинский окликнул: - Смолян! Говорков на промзоне? - Он иногда и третью прихватывает... Как зверь пашет! В натуре Бешеный! - засмеялся он. - Что-то вы зачастили, командир, за дежурного помощника начальника колонии работать... - У Кирьянова снова приступ, кому-то надо... - А Говоркова снова в трюм, что ли? - Почему это? - поморщился Зелинский. - А зачем еще может понадобиться зек: либо для наказания, либо для работы! Дважды окунули, может, в третий? - Он хитро уставился на капитана из-под козырька "пидорки", похожей на головной убор французских полицейских. - Ты лучше застегни верхнюю пуговицу, философ! - оборвал его Зелинский, приказав встать в